Она просыпается среди ночи, по полу шлепает босиком,  Забирается под одеяло ко мне, холодом веет от ног ее: «Брат, мне снятся страшные сны — дурацкий такой ситком, Там я брожу по родным местам, но никто меня не узнает. Какой-то мальчик секатором там вырезает ночной Багдад, Там его ждет в подвале старый мужчина с дробовиком… Братик, прошу, обними меня, спрячь, я не хочу туда, Не хочу обратно, где ночь, война, и пепел, и тлен кругом. Пусть на меня не смотрят больше фары потухших глаз, Хоть бы не видеть, как гнутся от крови листья бурьян-травы, За мной постоянно гоняется врач, в руках у него игла, Ею он делает мертвыми всех, чтоб не лечить живых. Пусть я не буду от мира сего, не от мира людских идей, Больше пусть не ложатся под ноги мне кости, кровь и зола, Я буду птицей в чужих краях, черепахой в морской воде, Буду импалой листья жевать и спасаться от львиных лап. Позволь до утра мне остаться тут. Я боюсь закрывать глаза. А то как одна засыпаю — так словно на грудь мне садится бес. Я тихонько, брат…» Обнимает меня, и приходится ей сказать: «Я не он. Ты убила его год назад. Уже поздно, иди к себе». Вздрогнула, ойкнула, делает вид, что сомнамбула, что спала. Выбирается, хлюпает носом, идет, снова будет всю ночь реветь. Крадется медленно, тихо по плитам, мимо чужих палат Длинными коридорами без дверей…