Над макушкой небо расколото, как корыто, И массы туч на нем тяжелее тонны. Его зрачки так широко раскрыты, Словно в глаза закапали белладонну, Он расчетлив, упрям и смел, как другие Овны, И ты у него, как змея, на груди пригрета, Он кисло-сладкий колючий лесной крыжовник, За щекой леденцами прячет осколки лета. Все инъекции против него — плацебо, Музы пели, что он герой, а молва чернила… Его глаза отражают ночное небо, Впитывают темно-кобальтовые чернила. Шестеренки мелют века на простые числа. Ты мечтаешь ему присниться, неслышно, робко, А он машинально зипует архивы мыслей И выращивает стихи в черепной коробке. Монетки звенят мотивами Тарантино. С ним смеется всегда легко, говорится гладко, Его любовь на пожизненном карантине, Чтобы понять его, пришлось поменять раскладку. У него затяжной роман с несчастливой кодой, Тебе бы лето, он ставит на лед и зиму. Он — твоя доза страшной живой свободы. Твой личный аналог общей анестезии. Он тебя поёт, ты его по ночам неволишь, Он тебя заражает своей бесшабашной форой, И времени на поцелуй у тебя всего лишь — Промежуток между красками светофора. У его купидонов — пули, и бьют навылет. Но как только хватаешь за хвост эту злую долю — Он рассыпается облачком мокрой пыли, Щемящим, терпким запахом канифоли. Тебе бы его кричать, а не птицей биться, Тебе бы с его щеки слизнуть сок черешни… Но когда ему в прошлый раз повезло влюбиться, То живущие позавидовали умершим. Ты больна им. Все в черно-розовом колорите. Непохоже ведь, что тебя так жестоко сглазили. Зарывайся лицом в его теплый колючий свитер. И не бойся. Любовь будет быстрой… как эвтаназия.