У него деликатный змеиный нрав, неразборчивый почерк и черный «глок». Он рефери в сватках добра со злом и чаще всех прочих бывает прав. Он не терпит капризов и грязных рук, говорит: «Все герои умрут в конце». У него французский смешной акцент и умение быстро входить в игру. Не прощает подлостей и измен, говорит, что вся его жизнь — ситком, Его пули питаются молоком — он его за вредность берет из вен. Он ходячий траурный декаданс, темнота, спокойствие и контроль. Но порой в его взгляде такая боль, словно он без гипноза впадает в транс, Говорит: «Не верь никому всерьез. Нас убили, но не списали в срок. От меня отвернулся неверный бог, и ангел-предатель покинул пост. Эту истину не утопить в вине, не вспомнить улыбок своих детей: Мои дочери рано ушли в метель, но по привычке всё снятся мне». Он глядит туда, где осенний лес подставляет шкуру под мокрый снег. Говорит: «Проклятье лежит на всех — не достучавшихся до небес. В наших венах черный холодный Стикс, нам до последней земной главы Из бездны таращиться на живых, стирая усмешки с безликих лиц. И нам больше нечего здесь беречь, некого помнить и хоронить. Над нами мойра кромсает нить, которая держит дамоклов меч, Да все напрасно…» И лишь когда он ловит мой удивленный взгляд, То, больше ни слова не говоря, встает, отрезая мне путь назад. Он берет мою руку, и быстро, вдруг, прижимает крепко к своей груди… …Наберите девять-один-один! Или я внезапно сейчас умру, Или… Тихо. Страшные чудеса открывает он — гордый, немолодой… Его сердце не бьется в мою ладонь. Я читаю диагноз в его глазах. Мне чудится, будто бы он дрожит. У меня озноб или паралич. Он смотрит так, словно болен ВИЧ, в зрачках проносятся этажи — Бесконечные шахты. Его война не позволяет ему дышать… Я с трудом отхожу от него на шаг и думаю: «Что же ты, лейтенант? Нам врут о вас повести и кино… Как тебя угораздило? Сколько лет Прокаженным холодно на Земле? Вам здесь стыло, голодно и темно: Чертовщина с гибелью на клыках воет в небо вечное «почему?»… Вам носить вампирическую чуму в нечеловеческой ДНК И маяться этим…» Меня трясет. Ведь, выходит, и я для него — еда? Он смеется так, словно слышит всё. Нет. Не стану спрашивать. Никогда.