Неважно, в каком королевстве это случилось, Как назывался город, что стал местом действий, Главное — это не всеми навеки забылось, Главное — это потомкам пока интересно. В общем, был город, не хуже, не лучше прочих, Маленький рай, город грез и людей хороших, С озером чистым, глубоким, как небо ночью. И в этом раю с давних пор почитали кошек. Кошки приравнивались к богам или их потомкам, Обидеть кошку — позор на семью навечно. Их славили, пели и восхваляли громко. А кошки людей защищали от зла, конечно. Кошки с людьми жили тесно, почти семейно, Входить могли кошки в дома, и им были рады, И хотя отношения эти были священны, Всегда есть те, чьи слова наполнены ядом. Жили такие рядышком, по соседству, Таились в углах, искушали на веру иную. И вечно твердили: «кошки — адепты беса, Нельзя доверять им, беда никого не минует». Конечно, не слушали их, да и незачем это, Злых шептунов защищает какой-то Единый, Который за семеро суток придумал планету, Которому пост и моления необходимы. Но вскоре подули призрачные ветра, Тревога зажала сердца матерей в ладонях, И настала в городе траурная пора — От неизвестной болезни умер ребенок. И с ветром слухи пришли о какой-то даме, С отравой в крови и нравом, как ветер, вольным. Чей жизненный путь усеян людскими телами, А делами ее весь Аид до краев переполнен. И паника стала прокрадываться в умы, Сочиться в щели, скручиваться в углах, И сколько б люди не брали надежд взаймы, На окраинах стали опять находить тела. А кошки начали странно себя вести, Словно бы беспокойством одолены, И люди посмели худшее допустить, Признав такой поворот делом их вины. И злые умы стали вкрадчиво лопотать: «То богиня кошачья египетского креста. Это проклятье, а кошкам на вас плевать. Вон как волнуются, видимо, неспроста…» Тогда неслышно, черное, как гнильца, Вкрадывалось сомнение в души тех, Кто кошкам доверяли свои сердца, Но один за другим таяли в пустоте. Тогда развернулась иная система вер. Слуги Единого пели уже смелей, Уповая чаще на чей-то чужой пример, И хватало примеров, покоившихся в золе. Но Единого слуги ели один лишь хлеб, И не брали в рот мяса — проклятого сырья, Но зерна хлеба многие сотни лет Поражала галлюциногенная спорынья. Отравная души дурманила, как вино, Вызывала параноические миражи, И кричали безумные, грезилось им одно — Что никому до старости не дожить. Что славный город брошен на высший суд, И голоса им гибель страшную предрекают, Что ангелы отчаявшихся не спасут, Если кошек не объявят врагами рая. И в панике люди — к Единому на крыльцо, Принимая хлеб и вино по закону Света, Попадая к Отравной в замкнутое кольцо, Вербующей каждые сутки новых адептов. Безумием, как болезнью, больны навзрыд, Обратили на кошек мысли свои опять, И по городу стали часто гореть костры — Кошек стали неистово истреблять. Захватила людей кровожадность, густая злость, Жестокость брызгала в стекла, лилась ручьем, Немногим кошкам в том месиве повезло — Остальные же вскоре узнали, что здесь по чем. Их вмуровывали в бетон, как слуг ведьмовских, Давили и мучили, десятками, сотнями жгли. А кошки верили людям, некогда славившим их, И потому из города не ушли… …На праздники под всенародный вой, Ломали лапы им, оставив лишь одно — Захлебываясь кровью и водой Идти на дно, на дно…

Сколько стоит наше время? В пыль стираются колени, Люди верят, что ступени В рай ведут. Люди живы, люди верят, Кошек нет, закрыты двери, И Единому моленья Сберегут. Ощетинившись крестами Спят дома, скрипят часами, Хорошо под небесами Людям жить. Ничего решать не надо — Ведь всегда пророки рядом, «Нас Единый мудрым взглядом Сторожит». И летят года по свету, Старят юную планету, Городу зимой и летом — Пыль, зола. Но не знают эти люди — Зреет туча злобой лютой, Маршируют отовсюду Сотни лап. Из Щелкунчиковой сказки От начала до развязки Черной траурной окраски Крыс полки Выгрызли из строчек буквы, Выползли из закоулков, Злые дьявольские куклы — Вопреки! Кошек нет, и нет спасенья, На восьмое воскресенье Крысы съели все посевы Хлеб и рожь. Напустили дикий голод На могучий славный город И когда наступит холод — Пропадешь. Но беда беде начало, Смерть немного заскучала. Ветер снова источает Тлена смрад. Это едет злая леди В черной призрачной карете Убивает жрица смерти Всех подряд. Не успели уберечься, Нет и кошек после сечи, Даже некому перечить — Их беда. Крысы жизни затоптали, Черной Смертью вскоре стали, И молитвы замолчали Навсегда. …И крысами запряженная, ехала впереди Карета дамы бубонной с гибелью на груди… А бубновая дама оказалась не в масть козырнОй, С легкостью била вальтов, королей и тузов, И злых языков угас неразборчивый вой — Ее поцелуй даже время отнял у часов. И пошла эта дама по улицам, по домам, Сея вокруг суеверия, ужас и смерть, Улицы опустели, взошла на престол тишина. И кровь кошачью с лихвой искупили все. В городе вскоре замолкли колокола. И было общим правилом решено Сбрасывать в озеро проклятые тела — На дно, на самое дно…

Свершенного не признавая зла, В тени креста творя свои суды, Сплетая сети сплетен по углам, Судачить стали все из-за беды, О том, что иссекают сотни лап Их жизней неокрепшие ростки Пришла пора налаживать дела И с ними разобраться по-мужски. Чего боятся крысы, кроме сов? А кошек даже следа не сыскать… Но на одном из сотен полюсов, Остался тот, кто может что-то знать, Проклятых кошек страшный властелин, Их древний предок, дикий полубог, Но из путей спасенья — он один, Ведь «Крысоловом» враг его нарек. Бессонницей измучены глаза, Нездешний музыкант из миражей, Но едкая, как ртуть, его слеза Не стоит сотни ломаных грошей, Ушел в скитанья от мирской молвы, Сменил кошачий облик для людей, Но с кошками по-прежнему на «ты», Двуногую отбрасывая тень. И разрывая полночи вуаль, Мелодией своей творит обман, И свой дневник ведет в чужую даль, Сводя его с межстрочного ума, Следит за тем, чтоб месяц не померк, Сгибая его музыкой в дугу, И смотрит каждый вечер снизу вверх, Как облака плывут по потолку. И люди стали думать: «Выход есть, Найдем Кота, и он поможет нам. Пускай опасен, как худая весть, Но он нам нужен, как песок часам». И взяв удачи горстку про запас, И уходя в ночную темноту, Старейшины родов в тот страшный час Пошли на юг, за помощью — к Коту. У Крысолова — домашний хлеб, У Крысолова в миру бардак, Четыре счастья и восемь бед Он с болью сплевывает в кулак. И длится торг уже семь часов, Слова расчетливы и честны. А на другой пиале весов — «За крыс свои мне отдайте сны» В его речах неприкрытый йод, А флейта — страшное колдовство, Никто не знает, куда ведет Ее волшебное естество — Тростинкой встала среди зимы Из той могилы, где погребен Ребенок, умерший от чумы И ставший первым ее рабом. Чья жизнь прервалась, ладонь пуста, А смерть — начало другим смертям. Питал он сердцем тростинки стан, Чтоб только несколько зим спустя Заворожила своей игрой Живых и мертвых, волков, ягнят. Правитель кошек вершит добро, В сердечной мышце мотив храня. И манит крыс на нездешний зов, А флейта время ломает вспять, И эта сила пророчит то, Что Черной Даме не устоять. На этих правилах договор В их руки врезал свою печать, Бубонной даме наперекор — Чужого темного палача. Им Крысолов дал один наказ — Все окна к ночи свои забить. А сам он крыс изведет за раз, И можно будет о них забыть…

По улицам, брошенным тварями темными, По призрачным крышам, пустым коридорам, По затхлому тлену в пустующих комнатах, По кромке разрушенных стен и заборов, Мелодия льется по узким карнизам, Меж труб водосточных взвывая порою, В час поздний, ночной, когда спят даже мысли. Меж волком и псом, петухом и совою. Проносится мимо костей мародеров, Рискнувших нажиться в домах опустевших, На выходе пойманных девушкой в черном. Не знают оттуда живыми ушедших. Идет вдоль домов с кружевными крестами — Домов, где когда-то спасался Единый, Сейчас же остался лишь нимб над костями, И ворон с монахом теперь побратимы. И шепотом, нотой, тягучим напевом Вливается в уши предвестница мести. Выходят на улицы, справа и слева, Полчища смерти, пушистые бестии. За музыкой призраком едет карета, И тянут ее однодневки-поденки, Влекомые к бледному лунному свету, И слышит Бубонная песню ребенка. И крысы идут, маршируя рядами, Сбиваясь в колонны, в несметные тучи, И черной рекой с берегами-домами, Плывет по проспектам войско Падучей. По лунной дороге на глади озерной, Как ястребы к солнцу, как лемминги к морю, Из города, ставшего живодерней — На дно, гипнотической музыке вторя… …И даму, проигрывающую с судьбой В ей неподвластное домино, Крысы уверенно тащат в отбой — На дно, на самое дно… Потом Крысолов исчез на рассвете, но предупредил людей: «К ночи приду за обещанной платой, иначе опять быть беде». И тут-то впервые задумались люди, что именно отдают — Бессонницей часто пугают детей в этом теплом земном раю. А это — бессонница вековая, не отдых, а лишь туман. И если отдать ему все свои сны — недолго сойти с ума. И в жителей прежний закрался страх, мысли мешая снова: Колья точить, разжигать огни — нарушить данное слово. Он появился с первой звездой, попав в круговое пламя. Девчонка, нетронутая чумой, первой швырнула камень. Взметнулись колья, потек огонь, щеку ожгла лоза — Люди травили последнюю кошку, как несколько лет назад. Он бился, не спрашивая причин — все было яснее дня: Безумцы, нарушившие договор, сегодня его казнят. И долго еще не сдавался он под натиском подлецов… Когда же безжалостный столб огня ударил его в лицо, Растаял мороком человек, взметнувшись черным котом, И тенью исчез в ближайшем лесу, злобно взмахнув хвостом. Неделя  минула с жестокой расправы, и быт вошел в берега. Не видели в этих местах Крысолова — признанного врага. Но кошки к людям не возвращались, ночи сменяли дни, И люди по-прежнему видели сны, а в домах горели огни. Однажды темной безлунной ночью за полчаса до весны, Снова повеяло ветром, и он был страшнее любой войны, Страшнее жизни, страшнее любви, безжалостней долгих лет, И озеро вспыхнуло изнутри, источая призрачный свет. Проникла мелодия в каждый дом, чистая, как слеза, Никто не заметил — от звука ее дети открыли глаза. И двинулись медленно, босиком, по улицам налегке К Коту в человеческом проклятом теле с ожогами на щеке. И музыка сладкая, как дурман, туманила им сердца, Покорно и медленно шли за Котом, не помня его лица В кольце безжалостной западни, камней и железных пут, Не зная, что близкие люди их больше уже не найдут… И горечью черной сочилась фраза, тающая в дыму: «Раз честно не отдали мне свои сны — я сам их у вас возьму». А утром безумной волной затопило улицы и дома — На поиски жители бросились в лес, от страха сходя с ума. Но все усилия были напрасны и люди лишились сна, Пока над городом не взошла возрастающая луна. В свете ее на дорожных камнях вдруг стали видны следы Детских, босых, окровавленных ног, исчезающие у воды… И ища потерявшихся, как голубят, Эти люди очень нескоро поймут, Что дети на дне беспробудно спят В страшном, темном озерном плену, Что тела их густо покрыли тела Утонувших недавно бубонных крыс, И кошек, и всех поглотила мгла, Утянув за собой вниз, в самый низ. И как эти тела покрывает ил, Так историю эту покрыли века, Не осталось тех, кто ее не забыл, И последние факты ушли с молотка. Растерялись детали, изменилась развязка, Потеряла ценность и суть — бог с ней. И страшная быль превратилась в сказку, По которой снимает мультфильмы Дисней, Только этот город совсем другой — Он надежно память свою сберег, Ведь помнят камешки мостовой Следы израненных детских ног. Правда ли, вымысел — кто разберет… Не осталось свидетелей из людей, Но город навечно запомнит год, Когда отыскали кости детей. Как строили лестницы в водную гладь, В память о жертвах тех страшных лет. Кто рискнул в новолуние здесь побывать, Видел шедший со дна тусклый призрачный свет. Не идут сюда кошки, не видно птиц, И озеро словно бы вымерло, но Эти лестницы тянут самоубийц На самое, самое дно…