Война застала меня в Батайской авиационной школе под Ростовом-на-Дону. Вначале мы были уверены, что фашисты получат по зубам и откатятся назад, как японские самураи на озере Хасан и реке Халхин-Гол. Однако наша уверенность не подтвердилась последующими событиями. Враг рвался в глубь нашей страны, сея горе и смерть. Ведя тяжелые бои, войска отходили, появились беженцы.

Осенью школа перебазировалась в Закавказье, оттуда я убыл в 164-й истребительный авиационный полк, который готовился к отправке на фронт. Полк возглавлял майор А. Д. Мелентьев, военкомом был батальонный комиссар И. И. Егоров, заместителем командира полка — майор В. В. Ермилов, начальником штаба — майор Г. А. Горнов.

Мы на них смотрели с восторгом: бывалые фронтовики, люди, заслуживающие уважение.

Я был направлен во вторую эскадрилью, которой командовал майор Я. И. Микитченко. Яков Иванович был единственным в полку, кто закончил до войны академию. Он обладал отличной теоретической подготовкой. Всем нам: Толе Мартынову, Сергею Шахбазяну, Сергею Лаптеву, Саше Девкину и мне, — попавшим к нему в подчинение, очень повезло. Мы с Мартыновым составили звено, которым командовал лейтенант Владимир Евтодиенко.

Уроженец местечка Томашполь Винницкой области, коммунист, он вначале был командиром звена в 25-м запасном авиационном полку, а с декабря 1942 года уже вместе с нами участвовал в боях в составе 164-го полка 5-й воздушной армии.

Очень интересным человеком был в полку и командир первой эскадрильи капитан Михаил Дмитриев, родом из Ивановской области. Он тоже сражался с первых дней войны, был награжден к тому времени уже тремя орденами Красного Знамени. Мне лично Дмитриев нравился тем, что в интересах дела смело шел на ломку отживших летных традиций. Так, он, а за ним и я были единственными в полку, кто летал с закрытыми фонарями. Это улучшало аэродинамические качества самолета, повышало его скорость. Остальные, привыкшие летать на прежних марках самолетов, у которых фонарь отсутствовал, так и не могли заставить себя закрывать кабину ЛАГГ-3. Правда, тут был один секрет: то и дело нарушалась герметика винтов, козырек забрызгивался маслом, нередко приходилось высовываться из кабины, чтобы вести наблюдение за воздухом при взлете и посадке. Надо было следить за винтами на земле, для чего не у всех хватало желания и терпения. Дмитриев и я не считались с этим. Возможно, потому, что оба оказались хорошими знатоками техники, не боялись черновой работы. Когда требовалось, с удовольствием хлопотали у машин. Тут-то и помог опыт работы слесарем и токарем, который был у меня. Этому вначале немало удивлялись техник звена Николай Тонкоглаз и мой механик Петр Мартюшев. Но потом привыкли и вместе с нами дружно, быстро обслуживали машины. В боевом полку была совсем иная жизнь: динамичная, наполненная всевозможными событиями. Здесь по-иному — живее, интереснее строилась и партийно-политическая, комсомольская работа. Собрания носили конкретный, деловой характер, особую активность проявляли коммунисты-фронтовики, они знали, чему нужно нас учить. Старшие товарищи присматривались к нам, молодым, проявляли заботу о том, чтобы мы пополняли ряды партии.

Такая атмосфера дружбы и взаимопомощи способствовала нашему быстрому вхождению в строй, в новый коллектив. Мы часто собирались поэскадрильно, а то и всем полком, начинались шутки, прибаутки, веселые обмены колкостями. Постепенно у нас выявились таланты — будущие звезды полковой самодеятельности. Все это было настолько интересно, что даже я, не отличавшийся ни музыкальным слухом, ни голосом, пел в хоре с товарищами. Аккомпанировал нам на гармошке четырнадцатилетний сын полка Ваня Калишенко.

…Его, ободранного, изможденного, подобрал где-то на Украине, приютил и выходил, обучил специальности механика по спецоборудованию Николай Тонкоглаз. Вскоре Ване присвоили звание ефрейтора, — так появилась у парня фронтовая семья, началась новая жизнь, сделавшая из него настоящего человека.

Радовали нас всех своими песнями и танцами и дочери полка: Катя Точиленко и Нина Орлова. Их судьба сходна с той, что пережил Ваня Калишенко. Только они стали не авиационными механиками, а парашютоукладчицами, причем такими, что все летчики хотели, чтобы парашюты для них укладывали именно Катя и Нина.

Жизнь в новом коллективе увлекла нас подготовкой к боям. Прошло некоторое время — мы уже чувствовали себя такими же, как те, кто побывал в схватке. Как нас потом подвела эта ранняя уверенность! Но об этом — позже.

Полк повел на фронт Мелентьев. Радио тогда только что вводилось на истребителях, хотя немцы им пользовались давно и успешно, что во многом помогало им в боях. У нас приемопередатчики имелись лишь на командирских самолетах, а у ведомых только приемники. Связь была отвратительная, слышимость слабая. Перед взлетом майор Мелентьев предупредил молодых:

— Товарищи сержанты, на радио надейтесь, но с меня глаза не спускайте, я буду команды дублировать покачиванием крыльев…

Не сводя глаз с командирского самолета, боясь отстать, потеряться над бесконечными горами, мы покидали солнечную Грузию.

В середине ноября по пути в Адлер наш полк приземлился на промежуточном аэродроме. Здесь мы провели несколько дней, командование организовало учебные полеты, и сделано было несколько вылетов на разведку. Там же мы услышали радостную весть о том, что наши войска 19 ноября перешли в наступление под Сталинградом. У меня, как у волжанина, защемило сердце. Я вспомнил Волгу, город, растянувшийся на правом берегу реки на десятки километров, и мне отчетливо стали представляться места ожесточенных боев под Сталинградом. Там дрались люди, там решалась судьба Родины. Под этим впечатлением я пришел и написал рапорт с требованием отправить меня на фронт под Сталинград. Наивность этого рапорта была очевидной. Мог ли желторотый птенец принести пользу? Но юность порывиста и стремительна. И часто шагает не по дороге логики, а повинуется зову сердца. Высмеивать меня не стали, но дали довольно ясно понять: готовься лучше, чтобы драться как следует там, куда тебя пошлют.

Через несколько дней мы приземлились на нашем основном базовом фронтовом аэродроме. Этим аэродромом оказался Адлер.

Мы прилетели организованно, произвели мастерски посадку в короткое время, хотя полоска была очень узкой. Слева стояли самолеты, справа — вязкий грунт, поэтому с бетона сворачивать было опасно. Как говорится: «Направо пойдешь — коня потеряешь, налево — сам погибнешь».

На аэродроме в Адлере сидели другие полки, изрядно потрепанные, а мы прилетели чистенькие, аккуратные, опрятные, в новеньком обмундировании, и даже слушок прошел средь старожилов: «гвардейцы прилетели». Конечно, мы не были гвардейцами, но взлет и посадку отработали в тылу хорошо, да и технику пилотирования  в зоне освоили многие из нас неплохо, тем более что мы прошли три программы подготовки: в училище, запасном полку и затем на курсах командиров звеньев.

Адлер… Это сейчас он приобрел всеобщую известность, стал воздушными воротами Кавказа. А до войны о нем мало кто слышал.

Итак, мы на своем первом огневом рубеже — аэродроме Адлер. Здесь базируются авиационные полки нашей 5-й воздушной армии, которой командовал генерал-лейтенант авиации С. К. Горюнов, и некоторые другие 5 части ВВС Закавказского фронта. В первый же день нам сказали, что главное направление наших боевых действии — Туапсинское. Против нас противник сосредоточил до 600 боевых самолетов, а у нас было значительно меньше. Поэтому каждому придется драться за двоих.

Командование осмотрительно, неторопливо вводило в строй молодых летчиков. С нами провели несколько занятий по самолетовождению и тактике. Большое внимание было уделено изучению района боевых действий. Нас тренировали даже в рулении по аэродрому. Это имело свой смысл: наша эскадрилья располагалась у подножия гор, первая — поближе к, морю. «Вы — гористее, мы — мористее», —- шутили летчики Дмитриева. Каждому из нас нужно было научиться безошибочно заруливать на свою стоянку: при таком обилии техники немудрено и столкнуться. Тем более что капониры были даже для таких небольших самолетов, как ЛАГГ-3, тесноватыми.

Вскоре мы увидели первый вражеский самолет. Почему-то никто из наших не взлетел ему навстречу. Он с большой высоты сбросил несколько бомб, они разорвались в стороне от аэродрома. А потом произошло такое, что буквально потрясло нас, молодых. Заходил на посадку Ил-2. И тут откуда ни возьмись два «мессера». В мгновение ока они подожгли наш самолет и скрылись.

— Вот их пиратская тактика, — зло бросил Дмитриев.

— Когда же нас наконец поведете в бой? — не выдержал Алексей Липатов.

— Всему свой черед, — ответил комэска, а потом, подумав, добавил: — А у тебя, Липатов, еще и на земле есть над чем поломать голову…

На что он намекал, нам было ясно. Намек этот заставил смутиться и меня с Мартыновым. Дело в том, что при перелете на фронт мы задержались на несколько дней на промежуточном аэродроме. Однажды нам разрешили увольнение в город, мы пошли в Дом офицеров. С деньгами было туговато, но тут выяснилось, что они есть у Липатова. Он не курил, в рот не брал хмельного. Мартынов возьми и скажи ему в шутку: «Может, угостишь, Алеша, в честь отлета на фронт?» По дороге зашли в винную лавку. Алексей взял бутылку портвейна, мы распили ее и пошли дальше. В Доме офицеров с Липатовым нос к носу столкнулся Мелентьев, который сразу же отправил его на аэродром. А утром на построении объявил ему выговор. Липатов страшно расстроился. И нам было неудобно, так как пили-то в основном мы, а Липатов лишь выпил глоток вина. Он потом стал уединяться от товарищей, уходил в город один, и случилось так, что сначала комиссар, а потом и командир засекли его, как они говорили, возле «винных подвалов», которых Алексей даже не замечал. И пошла молва о том, что Липатов выпивает. Именно это имел в виду Дмитриев.

Нам с Мартыновым очень хотелось заступиться за товарища. Мы пытались убедить всех, что он совсем не такой, как о нем думают, но начальство и слушать нас не желало. В конце концов мы решительно вступились за честь своего товарища, только случилось это слишком поздно.

После нескольких полетов в районе аэродрома нам объявили: «Завтра первый боевой вылет, подготовьтесь, хорошо отдохните». Как-то чересчур буднично, слишком просто прозвучали для нас слова, которых мы ждали целых полтора года.

Первый боевой вылет. Как много я думал о нем. Еще с первых дней войны читал газеты о подвигах летчиков, которые грудью встретили врага на рассвете 22 июня 1941 года. Встречаясь с фронтовиками, я всегда до мелочей выспрашивал о боевых вылетах, о воздушных боях, как губка впитывал все услышанное. Правду говорят: лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать. В этом я, конечно, убедился немного позже, но интервьюировать стремился всех: кто летал, кто видел, как дерутся, и даже тех, которые слышали об этом. Последние особенно были мастера фантазировать.

Я неоднократно продумывал боевой вылет, воздушный бой. Научившись пилотировать самолет, вести учебные воздушные бои, я мысленно рисовал картину воздушного боя.

Но все мои умозрительные наброски не имели конца. Завершать воздушный бой в свою пользу у меня как-то не получалось, а поверить в то, что меня вот так сразу собьют, я, конечно, не мог. Я желал драться и хотел жить.

…Итак, первый боевой. Взлетели, когда солнце уже поднялось сравнительно высоко. Идем к Туапсе вдоль береговой линии. С одной стороны горы, с другой — бескрайний морской простор. Воздух прозрачный, видимость на редкость превосходная. С этой высоты мы даже где-то вдали на востоке просматривали Кавказский хребет вплоть до Эльбруса. Впереди — Микитченко, справа от него — я, слева — Евтодиенко и Мартынов, сзади, выше, — Дмитриев с Николаем Кузнецовым.

Время от времени бросаю взгляд вниз на город, отыскивая домик Островского, но отыскать сразу не могу. Город с воздуха имеет другой вид. Он изрыт, исполосован оборонительными укреплениями. Во многих местах земляные работы продолжаются. Город начеку. Мы тоже. Первыми из молодых вылетели на прикрытие наших войск, преисполнены гордости за такое высокое доверие.

Вот внизу проплывают знакомые очертания Черноморского побережья: мы проходим Сочи, Лазаревскую, впереди Туапсе. По расчетам должна быть уже линия фронта. В моем представлении это сплошные траншеи, непрерывный огонь с обеих сторон. Но тут в горах все иначе. Все спокойно. Я увидел лишь отдельные вспышки артиллерийских выстрелов. А где же воздушный противник? Я и ждал и побаивался встречи с ним. Каким он будет, мой первый враг? Молодым, как я, или опытным воздушным волком? Как поведет себя, какими будут мои действия? Удастся мне сохранить спокойствие, выдержку и место в строю?

Возникали десятки вопросов, а ответ на них могла дать только встреча с противником. Волновался ли я? Безусловно. Столько наслышаться о фашистах, дошедших до Кавказа, и не испытывать никакой тревоги перед первой схваткой с ними — такое трудно представить. Не знаю, как другие, но я волновался. Иное дело — Дмитриев, бывалый фронтовик. Ему уверенности и спокойствия не занимать. У меня же вспотела ладонь правой руки, державшая ручку управления, и не только потому, что она была в перчатке. Вопреки обычаю, я резко работал сектором газа и рулями, отчего с трудом держался в строю. В какое-то мгновение поймал себя на том, что чересчур быстро вращаю головой, торопливым взглядом охватываю слишком много пространства, но в глубину его не всматриваюсь, а ведь еще аэроклубовский летчик-инструктор Лев Иванов учил: «Не скользи взглядом по воздуху, пронизывав его. Наука воздушного боя начинается с умения смотреть и видеть». Смотреть и видеть! Усилием воли взял себя в руки, стал спокойнее, пристальнее всматриваться в окружавшее меня пространство.

Вообще-то я чувствовал себя в относительной безопасности: впереди — Микитченко, сбоку — Евтодиенко, сзади, выше, — Дмитриев. Все хорошо подготовленные. Я был совершенно уверен, что если враг и появится, то первым его обнаружит кто-либо из них. Вот почему, когда показалась черная точка и стала быстро увеличиваться, я в первое мгновение даже и не подумал, что это враг. Но тут же как будто током ударило, дернул вверх машину, покачал крыльями, а потом повернул на точку, дал пушечную очередь.

Этим я дал сигнал: справа, выше, — цель. В шлемофоне голос Микитченко: «Вижу». Убрав газ, занял свое место в строю. Что будет дальше? Точка уже превратилась в «Фокке-Вульф-189». «Рама». Любопытная машина. Слишком много было связано с ней всевозможных неприятностей.

Итак — «рама». Экипаж — три человека, скорость — до 300 километров. Хорошее вооружение. Обыкновенный самолет-разведчик. Кажется, ничего страшного нет, но, наслышанные о нем, все осторожны. Группой идем на сближение, мое внимание на ведущем. Он —  меч, я — щит. А то, что произошло потом, вряд ли можно назвать воздушным боем в полном смысле этого слова. Атаковал первым Микитченко, затем — Дмитриев, за ними устремились остальные, и все спешили открыть огонь, каждый хотел сбить «раму». Только мои гашетки бездействовали: стерег ведущего, не решался отвлекаться. Тем более что не знал, как воспринята моя очередь, не был ли нарушен какой-то замысел, не поспешил ли я. И вдруг четко вижу: «рама» круто накреняется и, спирально разматывая густой шлейф дыма, идет вниз и взрывается.

Какое-то удивительное радостное чувство охватывает меня. Было в нем что-то общее с тем, что я испытывал когда-то мальчишкой, впервые поймав с отцом большого осетра. И вот первая боевая радость…

На земле майор Мелентьев поздравил капитана Дмитриева с открытием боевого счета полка в новом составе. «Рама» была сбита им. Дмитриев, принимая поздравления, ответил, что все произошло благодаря умелым действиям ведомых. Мы приняли это, как говорится, за чистую монету. Нас все расспрашивали о подробностях боя, о том, кто и как стрелял. Мы охотно рассказывали, пока Дмитриев не отозвал нас в сторону:

— К вашему сведению, — сказал он жестко, — мы тоже могли понести потери.

— Как так? — вырвалось у сержанта Кузнецова.

— А кто-нибудь подумал, что «рама» могла быть просто приманкой? Все скопом бросились, а если бы сзади оказались «мессершмитты»? Вот идите и думайте.

На нас как будто вылили ушат холодной воды, даже Микитченко перед доводами бывалого фронтовика сник, не говоря уж обо мне, Евтодиенко, Кузнецове. Нам нечего было ответить на эти слова, и мы чувствовали себя прескверно. Каждый тысячу раз обдумывал все подробности боя. Мне сначала казалось, что винить себя особенно нельзя: я все-таки прикрывал ведущего. Да, это так, но ведь о «мессерах» я тоже не думал. В общем, первый блин хоть и испекли, но получился он все-таки комом.

После нескольких полетов, каждый из которых был по-своему памятен, меня включили в группу по прикрытию Туапсе. Ведущий первой пары — Евтодиенко, его ведомый — Мартынов. Вторая пара — майор Ермилов и я. Очевидно, заместитель командира полка хотел проверить, как Евтодиенко управляет звеном в бою. Меня же приставили к нему ведомым неспроста. После первого боя, когда была сбита «рама», и особенно после того, как мы с Евтодиенко попали над горами в облака, в которых я летать не умел, но тем не менее смог не оторваться от командира, не потерялся, обо мне стали говорить как о надежном ведомом.

Правда, никто не знал, чего стоил мне тот полет. Володя Евтодиенко, человек настойчивый, целеустремленный. Когда нас послали на разведку и мы, подойдя к Туапсе, не смогли пробиться через горы, он решил возвратиться и пройти мимо Лазаревской по ущелью, но и здесь на нашем пути стала низкая облачность. Мы шли по ущелью, но чем дальше, тем ниже спускались облака, а ущелье сужалось, и тогда Евтодиенко принял правильное решение: возвратиться на свою точку. Но оно было запоздалым, на развороте мы вошли в облака. Я прижался к нему, прижался настолько близко, что чуть не касался крылом его крыла. Но он увеличивает крен еще, и я теряю его из виду. На какие-то тысячные доли секунды я оцепенел. Я не знал, в каком положении мой самолет, потому что боялся смотреть в кабину (по приборам я имел тогда всего 29 минут полета на самолете По-2 в закрытой кабине — летчики знают, какой у меня был «опыт».

Что же делать?.. То ли вывернуть самолет и идти, одиночно пробиваться куда-то вверх, а потом идти вниз. То ли искать в облаках ведущего. Принимаю решение: добавляю газ, более энергично увеличиваю крен, беру ручку на себя… и оказываюсь под брюхом самолета Евтодиенко, чуть не касаясь его винтом. Я словно зубами вцепился и не отпускал его, незначительно маневрируя креном.

Так продолжалось несколько минут, потом я увидел с левой стороны темные силуэты гор, мы снова в лощине. И только тогда, когда мы вышли в район Лазаревской к морю, я почувствовал, как у меня скованы руки. Именно после этого полета Володя Евтодиенко объявил всем, что я здорово летаю строем в облаках. Я не стал рассказывать Володе, чего стоил мне этот полет. Для меня он был одним из страшнейших случаев в моей первоначальной авиационной биографии. Впереди их будет много…

…Подходим к Туапсе, и сразу же встречаем четверку «мессеров».

Я их увидел впервые. Знал: у них хорошая скорость, они вооружены крупнокалиберным пулеметом, пушками. На нашем ЛАГГ-3 вооружение примерно такое же, но он уступает в скорости, тяжеловат, менее маневрен.

Ну, Скоморох (так меня всю войну звали товарищи, это был и мой позывной), пришло время держать экзамен боем!

Смотрю на «мессеров» как загипнотизированный, а они подходят все ближе и ближе, вот-вот начнут стрелять. Надо их упредить, иначе они собьют Ермилова, но почему он не реагирует? И впервые в жизни открываю огонь по врагу. Первая пара «мессеров» уходит вверх в сторону, вторая продолжает атаку. Доворачиваюсь, даю заградительную очередь, пара «мессеров» молнией проносится мимо меня. Смотрю на товарищей, их машины еле виднеются в дымке. А «мессы» — рядом. Резко задираю нос, пытаюсь атаковать, но тем самым совершаю непростительную ошибку: теряю скорость. И тут впервые вижу эрликоны — снаряды автоматической пушки «мессершмитта». Они потянулись шнурами один за другим, последовательно взрываясь в воздухе. Впечатление далеко не из приятных.

Увидев шнуры эрликонов, я растерялся. Куда деваться? Пытаюсь уйти от них в сторону — вижу, вторая пара заходит в атаку. Четыре «мессера» зажимают меня в железные клещи, я мечусь туда-сюда, чувствую, что мне несдобровать, что мой пятый вылет может стать и моим последним.

Немцы почувствовали мою неопытность, решили разделаться со мной. Они смаковали победу: нагло, уверенно заходили в атаки, выпускали длинные очереди эрликонов.

Я видел только четверку «мессеров», их трассы, горы и море. И ясно сознавал: надо уходить, но не паническим бегством — расстреляют. Надо огрызаться, увертываться, держа курс на Адлер.

А коршуны клевали и клевали цыпленка. Отстреливаясь, я стал уклоняться от огненных струй подскальзыванием: нос машины держу прямо, а рулем поворота создаю ей скользящий момент. Противнику это совсем незаметно, он только видит, что эрликоны проплывают и рвутся в сторонке от меня, думает, что мажет. Снова атака — снова то же самое.

Постепенно стал действовать более осознанно. Если сначала казалось, что меня атакуют сразу обе пары, то теперь до моего сознания дошло, что активно действует одна пара, а вторая следит за тем, чтобы сюда не нагрянули мои товарищи, но их опасения были напрасны.

Избегая попадания под трассы эрликонов, я упорно продвигался по направлению к Адлеру. Вот уже миновал Лазаревскую, Сочи, под крылом, промелькнула Хоста.

В душе теплилась надежда: наши выручат. Но помощи не было.

Немцам несложно было разгадать мой замысел. Они начали действовать более энергично, остервенело. Пары поменялись местами. Я подумал: наверное, до сих пор со мной возились молодые, как я, летчики, которых вводят в строй более опытные, а сейчас мне придется совсем туго.

Огненные струи заставляют меня энергично маневрировать. В один из моментов, когда надо мной пронеслась вражеская пара, я резко перевел самолет в набор высоты, дал очередь и тут вдруг почувствовал, что мотор моего истребителя дает перебои. Недаром говорится: беда одна не ходит.

Смотрю: внизу пологий берег, впереди — адлеровский выступ. До него не дотянуть, придется совершить вынужденную посадку вдоль моря на берег. Как некстати все это!

Скольжу влево, вправо, уклоняясь огненных трасс. А черные кресты наседают. И тут происходит неожиданное: мотор вдруг снова заработал.

Даю газ — внизу проплывают Кудепста, вот и Адлер. С ним пришло мое спасение: открыла огонь наша зенитная батарея, расположенная на возвышенности у аэродрома. Она отсекла от меня стервятников.

Как приземлился, не помню.

А вот удивленно-радостные лица друзей запомнились. Меня не ждали: майор Ермилов сказал, что я сбит.

Тяжелый разговор произошел у нас тогда с ним. Он упрекнул меня в том, что я оторвался от всех. Моих объяснений выслушивать не хотел.

— Я ничего не видел, знаю одно: место ведомого — в хвосте у ведущего, — категорически заявил он. Я смотрел на него и думал: «Или он не понимает, что ему грозила смертельная опасность, или делает вид?»

Это было тяжелее только что пережитого в воздухе. Как говорить с ним, чтобы он понял?..

Разрядку внес Володя Евтодиенко. Узнав о нашем разговоре с Ермиловым, он сказал:

— Слишком близко к сердцу не принимай. В полете все было не так, как надо, мы виноваты, а ты действовал правильно. Слава богу, что вернулся, еще повоюем…

Так завершилась моя первая встреча с «мессершмиттами». Явно не в мою пользу ни в воздухе, ни на земле.

Перебирая ее в памяти, я невольно унесся мыслями в далекое детство, в село Белогорское. Пришли мы с мальчишками купаться. Все знали, что я еще не умею плавать. Сняв трусики, я обычно заходил в воду, где помельче, и там барахтался. А тут вдруг случайно сорвался с берега и шлепнулся в место поглубже, скрылся под водой. Когда выбрался на поверхность и, дрожа от страха, выкарабкался на берег, там уже никого не было.

С перепугу в чем мать родила примчался домой, забился в угол и заревел. К моему удивлению, дома никого не оказалось. Успокоившись, оделся и выскочил на улицу. И тут вижу: вся в слезах, размахивая моими трусиками, крича: «Утонул, утонул!», бежит с берега моя мать. Увидела меня и остолбенела. Придя в себя, отстегала меня трусиками, а потом бросилась целовать. Оказывается, панику подняли убежавшие от пруда мальчишки.

…Уставший до предела, добравшись до постели, я уснул как убитый. Проснулся оттого, что кто-то меня тряс.

— Скоморох, вставай, вылет, — кричал в ухо Мартынов.

Я вскочил, глянул на часы — мать честная! — проспал двенадцать часов кряду!

— Шевелись, Коля, ведущие ждут нас…

Евтодиенко — Мартынов, Попов — Лаптев, Кубарев и я вылетаем в район Туапсе. У меня еще не прошло тяжелое состояние от вчерашних событий, а тут снова вылет.

В район Туапсе прибыли благополучно. Там обнаружили ФВ-189 и снова, как в первом бою, все разом навалились на него.

Кубарев, увидев, что получается свалка, ушел вверх. Я — неотступно за ним. И натыкаемся на пару «мессеров». Как раз тот случай, о котором говорил Дмитриев. «Мессы» не стали ввязываться с нами в бой, они торопились выручать свою «раму». Кубарев — за ними, я — следом и вдруг вижу вокруг себя шнуры эрликоров. Оглядываюсь: четверка «мессершмиттов». Они решительно отсекли меня от Кубарева, стали между ним и мной. Черт подери, почему мне так «везет» на четверки? Разве на моей машине написано, что я молодой летчик и со мной можно разделываться безнаказанно?

Придет время, я сам без труда буду отличать неоперившихся птенцов от бывалых воздушных волков. А пока что мне все секреты неизвестны, и я попадаю как кур во щи.

Кубарев был связан боем с парой. Я — с четверкой. Евтодиенко и Попов с ведомыми добивали «раму». Карусель вертелась минут десять.

«Вчера пронесло, сегодня — доконают» — такие мысли мелькали в голове. Я ожесточенно отбивался. Очереди выпускал одну за другой. Но ни одна из них не достигала цели. И это несмотря на то, что несколько раз на виражах я бил прямо в упор. Бронированные они, что ли?

Мое спасение было в том, чтобы уйти вниз, к своим. Но немцы не дают мне снизиться. Как же быть? Вот стервятник заходит в атаку. Уклоняюсь, а затем жму гашетку — очередь. Уворачиваюсь от нее, он ныряет вниз! Я за ним и, ни на что не обращая внимания, преследую его, бью из всего оружия. Скорость у него больше — он уходит, но и я добрался до своих, вижу рядом наш ЛАГГ-3 — это Сережа Лаптев. Он помахал крыльями: пристраивайся, мол. Они, оказывается, «раму» сбили и теперь готовились к бою с «мессерами». Но те, увидев, что мы собрались вместе, ушли восвояси.

Все живы, здоровы, пополнили боевой счет полка — довольные собой идем домой. Стоит яркий солнечный день. Вечнозеленый Сочи внизу сказочно красив. Голубое море прямо слепит.

— Ну вот, Коля, ты уже не только отбиваешься, но и сам нападаешь, — сказал на земле Евтодиенко.

— Какое там нападаешь. Пока только отбиваюсь.

— Ничего, Коля, у нас на Украине говорят: «За одного битого двоих небитых дают»…

Мы проведем еще несколько напряженнейших боев. И обнаружу я одну неприятную вещь: выпускаемые мною очереди все время проходят мимо целей. В чем дело? Рассказал об этом Евтодиенко.

— Да, тут есть над чем подумать. Идем к Микитченко, — предложил он.

Выслушав меня, Яков Иванович приказал на две недели засесть за учебники, основательно изучить теорию воздушной стрельбы без отрыва «от производства»: между боями.

Двух недель оказалось достаточно, чтобы я сам разобрался в том, почему мои снаряды не достигают цели. Я просто-напросто не брал нужного упреждения, не осуществлял слежение, иногда открывал огонь с большой дистанции.

Микитченко принял у меня зачет, затем заставил тренироваться в прицеливании. Результаты этой школы сказались, но не сразу…

Снова уходим на боевое задание. И опять: Евтодиенко — Мартынов, Ермилов — Скоморохов.

На этот раз я вылетал без особого энтузиазма. Было какое-то нехорошее предчувствие. И оно оправдалось. Повторилась та же ситуация. Ну прямо как по заказу. Снова я оказался один в клещах у четверки «мессов», снова с большим трудом вырвался из них, снова их отсекли от меня наши батарейцы.

На земле обо мне уже думали, что я не вернусь.

— Первый урок не пошел впрок, — коротко бросил мне Ермилов.

— Да, вы правы, — ответил я, — но разве ведущий не должен беспокоиться о ведомом?

— Дело ведущего — искать врага…

На том наш разговор и закончился, но для меня он никакой ясности не принес.

Ведущий и ведомый…

Может ли воин, ища врага, которого поразит его меч, забывать о своем щите!

Пара — два бойца. Меч и щит!

Это не исключает, а предполагает активные действия в бою обоих. И даже может случиться, что щит станет мечом, произойдет обмен ролями. Следовательно, ведущий пары обязан постоянно держать в поле зрения ведомого, всегда помнить и заботиться о нем.

Но у нас почему-то на эту тему разговоров не велось. Все сводилось к внушению ведомым: любой ценой держитесь своего места в строю, обеспечивайте действия командира. И не допускалось никаких вариантов. А ведь бой не проведешь по одной заранее разработанной схеме.

Вот такие мысли зародились тогда в моей голове. Поделился с Володей Евтодиенко, оказалось, что и он ломает голову над тем же. У нас состоялся долгий, интересный разговор, оставивший глубокий след в моей душе. Наступит время, мне доверят быть ведущим пары, и я буду делать все для того, чтобы мои ведомые не оказывались в тех ситуациях, которые довелось пережить мне…