Славянск, Барвенково, Лозовая, Близнецы, Павлоград. Враг, отчаянно сопротивляясь, откатывался, оставляя за собой опустошенные города и села. Он вывозил с собой все, что мог, а что не мог — уничтожал, сжигал и взрывал.
Нарастал наш наступательный порыв. Этому способствовали короткие митинги, партийные собрания, выступления агитаторов, громкая читка газет, особенно нашей армейской — «Защитник Отечества», на страницах которой мы встречались с нашими боевыми друзьями по братским полкам.
Партийная организация эскадрильи, которую сейчас возглавлял старший сержант А. Вайнер, много внимания уделяла пропаганде боевого опыта лучших летчиков-истребителей, успехов наших наземных помощников — авиаспециалистов всех категорий. Доброе слово, вовремя сказанное, иной раз делает чудеса. Мы убеждались в этом не один раз.
Коммунисты эскадрильи живо реагировали на все события нашей жизни. У нас сложился дружный, сплоченный коллектив, что несомненно помогало в нашей боевой работе.
На аэродроме Погоновка под Барвенково к нам пришли местные жители и рассказали, каким пыткам подвергся подобранный немцами в бессознательном состоянии советский летчик. По их описанию это был наш Сергей Шахбазян. Мы с жадностью расспрашивали о подробностях его пребывания здесь. Но мало что знали местные жители. Слышали его стоны, но фашисты вроде бы ничего от него не добились и отправили в Кривой Рог.
Надежда на то, что Шахбазян жив и еще вернется к нам, затеплилась в наших сердцах. Она жила в нас до освобождения Кривого Рога, пока здесь нам не рассказали, что похожего на Сережу Шахбазяна летчика зверски замучили гитлеровские палачи.
Сереже было только 22 года.
Он до конца остался патриотом Советской Родины.
…Под Лозовой сталкиваемся с двумя необычными, новыми для нас явлениями.
Немцы, которых мы теперь били, преследуя их самолеты до самых аэродромов и там уничтожая, как делали они это с нами в 1941—1942 годах, стали пускаться на всевозможные хитрости, коварные провокации.
Как-то при подходе четверкой к переднему краю я услышал в наушниках приятный женский голос:
— Скоморох, Скоморох, ваш аэродром бомбят «юнкерсы», следуйте обратно…
Что за чушь? Откуда «юнкерсы», если мы никого не встретили? А ну-ка, уточню.
— Я — Скоморох, какой аэродром бомбят «юнкерсы»?
— Аэродром Нижняя Дуванка, срочно следуйте туда.
Мне было известно, что в Нижней Дуванке сейчас базируется полк штурмовиков. Может быть, и вправду там сейчас нужна наша помощь?
Связываюсь со станцией наведения. Докладываю. Слышу голос Толстикова:
— Скоморох, никого не слушай. Действуй по своему плану.
После посадки пришлось предупредить всех летчиков о немецких провокационных командах. Их радистки весьма искусно подстраивались под наших, и иногда трудно было определить, кто говорит. Поначалу это вызывало сумятицу, нервозность, а потом мы хорошо усвоили тембр голосов наших девчонок, и ничто не могло сбить нас с толку.
А вскоре после этого наши летчики, возвращаясь с заданий, стали рассказывать странные вещи: при атаке немецких бомбардировщиков их прикрытие совершенно бездействует. Может быть, немцы обознаются? Принимают нас за своих?
Ясность внес подслушанный разговор по радио летчиков, прикрывавших немецкие бомбардировщики. Летчики говорили на румынском языке.
Так у нас появились неожиданные помощники. Наши возвращались с докладами: задание выполнено, под прикрытием румын сбили четыре «фоккера»…
Подобное поведение румын было добрым сигналом: во вражеском лагере начинался разлад.
Битва за Донбасс завершалась, начиналось грандиозное сражение за Днепр.
Командир полка вызвал мена в штаб и поставил задачу: на рассвете необходимо будет вылететь на разведку в район южнее Днепропетровска.
— Более детально поставит вам задание завтра офицер штаба дивизии, я хочу лишь вас предупредить о важности этого задания? Это вылет необычный.
— А что такое? В чем особенность этого вылета?
— Ничего другого сообщить не могу, но знаю, что это задание штаба фронта.
Других вопросов я не задавал. Иду на стоянку, там меня встречает техник звена управления техник-лейтенант Николай Тонкоглаз. Все, кому довелось с ним вместе служить, были о нем самого лучшего мнения. Дорожили им, любили его. Я тоже относился к нему с большой теплотой и любовью.
Тонкоглаз часто появлялся у моего самолета, спрашивал у Мартюшева, не нуждается ли тот в каких-либо запчастях.
Самой ценной запчастью считались тогда свечи к авиационным моторам, ценились они на вес жизни летчика: барахлит свеча — мощность мотора снижается, скорость падает, а это всегда на руку противнику.
— Срочный вылет? — спросил Тонкоглаз, поспешая со мной к самолету. Тем же вопросом встретил меня и Мартюшев.
Я сказал:
— К рассвету самолет должен быть готов. Предстоит очень ответственное задание.
— Будет сделано, товарищ командир, — четко отвечает механик.
Он всегда такой, другого ответа у него нет. Впрочем, как и у остальных. И мы ценили это. Свои успехи делили с ними.
— Не беспокойтесь, — добавил Тонкоглаз, — все будет так, как надо.
Задолго до условленного часа я был уже на стоянке. Вскоре появился там и незнакомый мне старший офицер.
— Я из штаба дивизии, — представился он, назвав свою фамилию, — должен уточнить вам задачу.
Он вынул карту и стал водить карандашом в районе участка севернее излучины Днепра, примерно на полпути между Днепропетровском и Запорожьем.
— Вот здесь некоторые наши подразделения форсировали Днепр, но связи с ними нет, мы ничего не знаем об их положении. Необходимо выяснить, где они и что с ними…
Значит, наши уже на той стороне! 3-й Украинский форсировал Днепр! Это же потрясающая новость! И мне посчастливилось услышать ее одному из первых.
На востоке появился первый проблеск зари, рождался новый день. Радостный и возбужденный, я даже и не предполагал, каким он окажется трудным и как необычно завершится.
Взлетаем с Овчинниковым, моим ведомым, и уходим на запад. Василий — надежный, проверенный в боях ведомый, хотя сначала не все шло у него ладно: бывший летчик-инструктор никак не мог избавиться от элементов академизма. Ему хотелось все делать, как говорится, по науке, но наука у него была не боевая — учебная… Зато когда он вошел в строй, мы им восхищались. Никакие силы не могли его оторвать от ведущего, помешать ему защитить своего командира. Как раз то качество, которого так и не приобрел Валька Шевырин: увлекшись схваткой, он мог уйти в сторону и потеряться.
Через 20 минут относительно спокойного полета мы увидели Днепр. Он поразил меня своей величавостью, тихой гладью воды и безлюдной пустотой, нигде не видно ни одной лодки.
Спокойствие, размеренность великой украинской реки были сродни волжскому нраву и потому сразу передались мне. Я внимательно осмотрелся вокруг: в правый крутой берег словно упирались лучи восходящего солнца. Точно такую же картину я видел однажды на Волге между Саратовом и Камышином. От этого воспоминания потеплело на сердце.
Разрывы зенитных снарядов возвратили меня к действительности. Резко бросаю машину в сторону вниз, Овчинников — за мной. Прижимается почти к самой воде, зенитки умолкли: тут им нас не достать.
Мы с Васей понимаем: раз били зенитки — значит, тут гитлеровцы. А где наши? Проносимся над водой прямо посередине Днепра. Кажется, что от винтов разбегаются в разные стороны испуганные волны. Позади — Днепропетровск, впереди — Запорожье. Река круто поворачивает вправо. Вот та самая излучина в районе Волосское — Войсковое, где, по имеющимся сведениям, и высадились наши передовые подразделения. Тщательно осматриваем берег. Замечаем каких-то людей. Никто не стреляет. Подходим ближе, нам машут.
Кто такие? Чего хотят? Делаю отметку на карте и беру курс домой: на малой высоте расход горючего повышенный.
На аэродроме нас поджидал офицер штаба дивизии. Выслушав доклад, он сказал:
— Пока ничего существенного, но мы на истинном пути. Изучайте район дальше.
Мы пересекли излучину Днепра, углубились километров на пять в степь, обнаружив землянки, костры. Шли на высоте метров 200, и тут ударили зенитки. Один снаряд попал в самолет Овчинникова и повредил управление. Снова сделал пометку на карте и — в обратный путь. Вася впереди, я в роли прикрывающего.
Овчинников сменил машину, и мы отправились в третий разведрейс. На этот раз обнаружили в лесу четыре танка. Чьи, установить трудно. Но танковые пушки смотрят на запад, а вот в сторонке еще один, его пушка повернута на восток.
Ну-ка снизимся, присмотримся: за танком растянулась перебитая гусеница, на его бортах кресты. На броне сидит человек, он вроде бы даже приветствует нас. Как же установить, кто здесь? Не стреляют. А где начинают бить зенитки? Попробуем подняться и отойти в сторону. Ага, вот и они, голубчики, огненные шарики. Чуток вниз, ближе к танкам — все прекращается.
Несколько таких маневров, и на карте вырисовывается линия боевого соприкосновения с противником. Только вот надо все точно установить, дело-то чрезвычайно серьезное. Жаль, горючее быстро расходуется.
Во время четвертого полета мы обнаружили еще четыре замаскированных танка. Снизились до пяти метров, чтобы получше посмотреть, — наши. Точно, наши. Солдаты в темных комбинезонах прыгают, что-то кричат, бросают вверх шлемы.
Пятый вылет. Нас атакуют «мессеры», одного из них Овчинников поджег, но и сам попал под вражеские огненные трассы. Они повредили его самолет. Однако мы вернулись с полным, четким докладом о местонахождении наших подразделений, выяснили линию боевого соприкосновения с противником.
Выслушав нас, тут же доложили в штаб армии. Приказали еще раз уточнить все данные. Овчинников сел в третий самолет, и мы снова ушли по знакомому маршруту. Раздобыли новые сведения. Но теперь на окончательной проверке данных настаивал уже штаб фронта.
Седьмой вылет. Гитлеровцам мы уже до чертиков надоели. Они открыли бешеный зенитный огонь, однако мы уже научились избегать их гостинцев, снизились до десяти метров, и все нам нипочем. Еще раз облетели весь подопечный участок, запаслись новыми важными наблюдениями и — назад.
Приземлились. Усталые, голодные: в течение дня нам удалось только выпить по кружке компота. А тут уже поджидает По-2, и везут меня прямо в штаб фронта.
В темнеющем небе тарахтит наш «кукурузник». Пытаюсь собраться с мыслями, но все тело сковывает усталость, и против своей воли засыпаю. Проснулся от толчков.
— Слышишь, разведчик, ждут, — будит пилот.
Сначала представляют меня начальнику разведки фронта, тот дотошно, скрупулезно выспрашивает обо всем, что я видел. Потом он уходит, и вскоре меня приглашают к начальнику штаба фронта генералу Корженевичу. Снова такие же детальные расспросы. Каждое мое слово записывают офицеры для особых поручений.
— Вот вам листик, вспомните все, что видели, и набросайте схему, — сказал генерал.
Я старательно изобразил линию боевого соприкосновения с противником, расположение наших танков, которые обнаружил, систему оборонительных укреплений, огневые точки.
Взяв нарисованную схему, генерал приказал порученцу позаботиться о моем отдыхе и ушел. Порученцем генерала оказался чудесный парень майор Федор Мартынюк. После ужина меня снова пригласили к начальнику штаба, там я увидел впервые генерала армии. «Командующий фронтом Малиновский», — успел шепнуть сопровождающий меня Мартынюк. От неожиданности я растерялся, стушевался, собрался было представиться, но командующий добродушно улыбнулся, махнул рукой.
— Присаживайтесь и рассказывайте.
Я повторил все сначала.
— Так, — задумчиво произнес Малиновский и повернулся к генералу Корженевичу — есть ли какие-либо сведения оттуда?
— Пока что нет, товарищ командующий.
Они продолжали о чем-то говорить, несколько раз прозвучало «САУ-76», все это было для меня непонятно.
Я решил, что со мной разговор окончен. Вопросительно взглянул на Мартынюка, тот подошел поближе:
— По твоим докладам через Днепр перебросили целый батальон, теперь вот ждут данных.
— А что такое САУ-76? — спросил я тихо.
— Самоходные артиллерийские установки. Ты на той стороне мог видеть их, а не наши танки. Тебе они, наверно, незнакомы.
— Впервые о них слышу.
Между тем Малиновский закончил беседовать с Корженевичем, снова перевел на меня взгляд и неожиданно спросил:
— А что это у тебя, братец, такой комбинезон?
Я весь сжался. Комбинезон, позаимствованный у оружейницы, был не по мне: в обтяжку, рукава и штанины короткие.
— Нет другого на складе, товарищ командующий, — ответил я волнуясь.
— Надо найти, негоже так. Кто по должности?
— Заместитель командира эскадрильи, товарищ командующий.
— Командир, значит. Тем более надо заботиться о внешнем виде.
Сам командующий фронтом в этом мог служить образцом. Все на нем сидело ладно, было чистым, отутюженным. Сапоги, пуговицы, пряжки прямо-таки сияли.
— Ладно, это так, к слову. А воюете как? — продолжал Малиновский.
— Сбил десять самолетов, товарищ командующий.
— Вот как, тогда такой комбинезон совсем не годится. Подберите ему у нас что-либо подходящее, — сказал он Мартынюку. И тут же направился к выходу из кабинета. Корженевич последовал за ним. Федор схватил меня за рукав: «Пошли, сейчас так тебя одену, закачаешься!»
«Закачаться» не пришлось, нашли самый обычный комбинезон, но моего размера. Я переоделся, уставился на Мартынюка:
— Что дальше?
— Будем ждать.
Только в 4 часа 30 минут, после того как мои данные подтвердились, разрешили убыть в свой полк. Я попрощался с Мартынюком и уехал. Встретился вновь с ним уже после войны в Академии имени М. В. Фрунзе, где, работая с картами, мы часто вспоминали ту памятную ночь и мое наивное: «А что такое САУ-76»?
Между прочим, именно после этого случая я всерьез подумал об изучении основ общевойскового боя. Это затем и привело меня в конце концов в общевойсковую академию.
…На рассвете прибыл на свой аэродром уставший, измотанный.
— Отдохни хорошенько, завтра пойдешь на новое ответственное задание, — сказал Мелентьев.
Так закончилась моя первая встреча с Днепром, принесшая много забот, волнений и радость сознания честно выполненного воинского долга.
«Каким же будет новое задание? — подумал я, укладываясь спать. — Неужели снова разведка? Так совсем переквалифицируюсь». Но на этот раз задача оказалась совсем необычного характера: речь шла о Днепрогэсе. Враг готовился смести энергетический гигант первых пятилеток с лица земли. Согласно разведданным в потерне — узком коридоре, идущем через все тело плотины, и под зданием электростанции находилось громадное количество взрывчатки. Спасением Днепрогэс занимался лично Верховный Главнокомандующий, к нему стекались все сведения относительно этого грандиозного по тем временам сооружения.
Командующий фронтом потребовал от генералов М. И. Неделина — командующего артиллерией фронта, Л. Ц. Котляра — начальника инженерных войск фронта и В. А. Судеца — командующего нашей 17-й воздушной армией сделать все для сохранения Днепрогэса.
Так получилось, что мы с Овчинниковым тоже оказались причастными к большому, государственной важности, делу. Нам было приказано несколько раз сфотографировать плотину и подходы к ней. Нас предупредили: придется преодолевать чрезвычайно сильную противовоздушную оборону.
«Ясно, — подумал я. — Значит, мы не первые и, конечно же, не последние. Нужно собрать достаточное количество данных, чтобы на основании их принять какое-то определенное решение».
Днепрогэс… С ним у каждого из нас было связано очень и очень многое. И прежде всего — представление о Советской власти, социализме, ленинском плане электрификации страны. Пуск этого днепровского гиганта своему воздействию на умы и сердца людей был равнозначен запуску в космос первого спутника Земли.
Это если смотреть с высоты сегодняшнего дня. А тогда-то, пожалуй, нелегко было найти событие, равное пуску Днепрогэса.
Невозможно было подумать, что в судьбе Днепрогэса случится вот такая лихая година, когда за него будет тревожиться вся страна. Мог ли я предположить, что и мне придется принимать участие в его спасении. Строилась плотина на века, и, казалось, не было в мире силы способной разрушить ее.
…Снова дружно взлетаем с Васей Овчинниковым. Степная ширь, приднепровское величественное раздолье. Но земля неухоженная, редко где увидишь пахоту, не зеленеют озимые всходы. Проклятые фашисты! На всем видна печать их злого присутствия.
Выходим к Днепру. По нему направляемся вниз: вот она, плотина Днепрогэса! Темно-серая, пустынная. В разрушенных пролетах пенится вода, белые буруны летят к массивному каменному утесу и потом до самого острова Хортицы, на котором маячат стальные мачты, вода закручивает воронки.
С восточной стороны мы благополучно достигаем середины реки. Пока — тихо. Даже странно как-то, что никто не стреляет. Только это продолжается недолго. Внезапно на нас обрушивается бешеный шквал огня, да такой, в который еще ни разу не приходилось попадать. Огонь настолько плотный, что увернуться от разрывов очень трудно. Маневр по курсу и по высоте нам противопоказан: загубим фотопленку, не выполним задание. Да, в таком почти безнадежном положении я оказался впервые, хотя совершил уже более 200 боевых вылетов. Будет ли судьба милостива ко мне и на этот раз или в лучшем случае придется искупаться в осенней днепровской воде?
Но кажется, один заход нам уже удался. Ныряю вниз, набираю скорость, иду на полупетлю и снова, как на лезвии ножа, становлюсь на боевой курс. Но теперь уже в обратном направлении. Овчинников следует за мной. Не сворачивая, не уклоняясь в сторону, проходим сквозь сплошные разрывы зенитных снарядов. Есть еще фотопленка! Может, достаточно заходов? Нет, для гарантии надо сделать еще один. Изменив немного высоту, спускаюсь метров на 500 ниже, чтобы детали были видны отчетливей. Встаю в разворот и вдруг слышу встревоженный голос Овчинникова:
— Слева и справа «мессеры».
— Вижу, — отвечаю как можно спокойнее. Мне нужно совсем немного времени, чтобы еще раз произвести фотографирование.
— Скоморох, «мессеры» атакуют!
Еще немного выдержки, и дело сделано. И тут вокруг потянулись шнуры эрликонов. Три пары «мессеров» остервенело набросились на нас, решив любой ценой рассчитаться с нами. Драгоценными фотопленками мы не могли рисковать.
— Вася, с боем будем уходить.
Огрызаясь, завязываем бой. Используя тяговооруженность «лавочкина», я потянул на вертикаль. Один, второй маневр — немцы немного отстают. Ну, думаю, хорошо. Еще один, второй маневр, и они отстанут, и мы потом направимся домой на этой высоте. Ибо горючего уже оставалось мало. Но в это время откуда-то появилась еще пара. Сверху атаковала нас. Это не входило в наши расчеты. Атаковав, она крутым маневром вышла вверх и, предугадав наше намерение, не дала возможности нам уйти вверх. Что же, надо выходить из боя.
Открываю огонь по одной, второй паре, затем даю команду: «Вася, уходим!» Затяжеляю винт, а сектор газа полностью вперед. Фашисты преследуют нас, бьют из всех пушек, а тут еще и горючее на исходе. В голове одна мысль: неужели на этот раз не выкрутимся? Нет, нет, нас ждут на аэродроме!
Резко перехожу в набор высоты. Овчинников следом. Отлично держится! Но «мессеры» не отстают. С пяти тысяч метров очертя голову бросаюсь снова вниз. Но где Овчинников? Потерялся? Что-то на него не похоже. Ага, он перешел на другую сторону. Так ему удобнее наблюдать. Пока искал ведомого, следил за «мессерами», не заметил, что до земли рукой подать. Еще секунда — и врежусь! С такой силой никогда раньше я не рвал ручку на себя. В глазах потемнело, и на мгновение я потерял сознание. Пришел в себя — самолет странно покачивается, плохо повинуется. Что такое? Смотрю, капот вспух, на плоскостях обшивка висит клочьями, элероны тоже «раздеты».
Нет, и на этот раз вражеские снаряды меня миновали. Просто я превысил все нормы перегрузок. Зато своего достиг: фашистские летчики, расстреляв добрую часть боеприпасов, ушли восвояси. Мы с Овчинниковым благополучно вернулись домой, правда, мой самолет больше в воздух не поднимался, его списали.
Расставаясь с ним, я мысленно говорил: «Прости меня, верный друг, надежно прослуживший, но пойми: воздушный боец не только тот, кто сбивает, но и тот, кто умеет сам не быть сбитым».
Наши пленки немедленно отправили в вышестоящий штаб. Дай бог, чтобы они оказались полезными, слишком дорого нам достались они, так дорого, что меня начало знобить. Я сказал об этом Овчинникову, тот в ответ пошутил:
— Пройдет, командир, с вас обшивочку-то не сорвало, значит, все в порядке.
А через два часа звонок из штаба армии: пару Скоморохова срочно отправить на повторное фотографирование с той же высоты, с того же направления и с прежним курсом. Понятно, нужны какие-то уточнения. У меня впервые в жизни пропало всякое желание что-либо делать. Хотелось лечь и забыться. Чувствую температуру. Что делать?
Когда дана команда на вылет, поздно идти к врачу, объяснять свое самочувствие, тем более что требуются именно наши повторные снимки. Кто их сделает? Овчинников ведь меня прикрывал — он не помнит точно, как мы заходили на съемку. Деваться некуда — летим.
Над плотиной повторяем все точь-в-точь, что делали раньше. И все события повторяются: на третьем заходе нас снова атакуют «мессеры». А на меня нашло полное безразличие ко всему. В глазах плывут и плывут какие-то желтые круги, стала одолевать дремота.
— Вася, со мной что-то неладное. Какая у нас высота?
— Две тысячи, командир, держите курс на аэродром, буду отбиваться.
— Ищи посадочную площадку, я не могу вести машину.
— Скоморох, продержись немного, — перешел Вася на «ты». — Я попробую отогнать «мессеров», тогда что-нибудь придумаем.
— Ладно, действуй…
Силы мои тают, начинаю снижаться, искать где бы приземлиться. Сознание то и дело пронизывает мысль: «Снимки, снимки. Их ведь ждут». Передал по радио Овчинникову:
— Ищи посадочную площадку, ищи.
Сколько после этого прошло времени, не знаю. Передо мной вдруг возник силуэт самолета Овчинникова, я услышал голос ведомого: «Следуй за мной, идем на посадку». Это было как нельзя кстати: внизу я уже ничего не видел.
— Вася, высота?
— Пятьдесят метров.
— Становись рядом, подсказывай высоту.
— Хорошо, командир.
Он тут же пристроился крыло в крыло. «Чуть ниже, выпускай щитки, убирай обороты. Десять метров, пять, чуть-чуть ручку на себя».
Что было дальше — не помню.
Очнулся от ласкового прикосновения чьих-то теплых рук. Открыл глаза: надо мной миловидное девичье лицо.
— Где я? Что со мной?
— В госпитале, милый, была очень высокая температура, теперь все проходит.
«Малярия, — приходит мысль. — Снова дала знать о себе». Я болел ею еще в детстве. Пролежал три дня: заботливые медсестры, врачи, хорошее лечение быстро сделали свое дело.
За мной прилетел сам комэска, устроил меня в фюзеляже Ла-5 и доставил в полк. От него я узнал, что мой самолет уже стоит на стоянке целый и невредимый. Пленки в тот же день были отправлены по назначению.
Все кончилось благополучно благодаря Василию Овчинникову. Он еще раз доказал, что с ним можно идти в огонь и в воду. В полку мне дали два дня отдохнуть, набраться сил. В те дни решалась судьба Днепрогэса. Множество фотоснимков, добытых не менее дорогой ценой, чем те, что доставили мы с Овчинниковым, помогли изучить все подступы к плотине, определить места, где могли быть проложены кабели, заложена взрывчатка. После этого штурмовики буквально перепахали подозрительные места, чтобы нарушить взрывную систему. Разведчики под взрывы бомб, свист осколков находили и резали провода, обезвреживали снаряды.
Все это в темную холодную ночь, в холодной воде. Снаряды и пули противника настигали смельчаков, трудно сказать, кто сыграл решающую роль, кто перерезал, перебил, перервал ту нить, которая могла послать в последнюю минуту сигнал на взрыв плотины. Имена многих известны. Но некоторые из них, и может быть самые главные, так и остались неизвестны. Сколько их неизвестных солдат Страны Советов пало, сражаясь за Родину? И правильно, что советские люди самой почетной считают могилу Неизвестного Солдата.
…В эти боевые дни к нам на полевой аэродром Близнецы приехали артисты из Горького. Среди них много было еще совсем молоденьких, симпатичных волжанок. Все торопились закончить свои дела, чтобы вечер провести с гостями. Вместе с артистами прибыл и командир корпуса со своей юной красавицей дочкой. Естественно, многие хотели посмотреть на нее, а при случае и потанцевать. Все желали отдохнуть, повеселиться, просто побалагурить с новыми знакомыми. Солдаты сделали помост, натянули брезентовые кулисы, установили скамейки.
Настоящий летний театр. Встреча с артистами радовала, настраивала на веселый лад. И когда мне приказали быть готовым к вылету, я подумал, что это шутка. Начал тоже отшучиваться, но лететь пришлось…
Возвращаясь после выполнения задания, я понял, взглянув на часы, что концерт уже идет. И тут во мне проснулось желание показать и «свой номер». Километров за 20 до аэродрома перевел самолет на снижение, на бреющем вывел его прямо на наш импровизированный летний театр и совершил над ним крутую горку. Сильной струей воздуха сорвало брезент, все бросились врассыпную. Как мне потом рассказывали, никто не успел сообразить в чем дело, все решили, что это «фоккер». И если бы я догадался сразу уйти в сторону, а затем вернуться и приземлиться через некоторое время, никому бы и в голову не пришло, что это моя работа…
Ну и лютовал же генерал Толстиков! Его, всегда выдержанного, спокойного, как будто подменили. Да и понятно: приехали артисты, на концерте присутствует сам командир корпуса, а тут вдруг такой трюк выбрасывает летчик. Не знаю, чем бы все закончилось, если бы в дело не вмешались артисты. Кто-то сказал им, что я волжанин, и они, окружив Толстикова, стали просить за меня.
— Нам даже интересно это, — говорили они, — хоть немного почувствовали боевую обстановку, настоящий фронт.
Смягчилось сердце комкора, артисты сразу же подхватили его и меня под руки и повели к театру. Инцидент исчерпан, концерт продолжается…
Из Близнецов мы перелетели под Синельниково.
30 ноября 1943 года отсюда в вышестоящий штаб пошло следующее донесение:
«Три Ла-5 сопровождали девять Ил-2 в район Кашкаровки. По пути встретили 18 Ме-109 и 9 ФВ-190, с которыми вели бой в течение 15 минут. В результате противник в районе цели два Ил-2 сбил и два подбил. Истребители потерь не имели. Лейтенант Скоморохов сбил один Ме-109».
Это был самый тяжкий день в моей фронтовой жизни. Черный день, как я его называю, то есть тот день, когда при моем участии в прикрытии штурмовиков мы потеряли своих подопечных. Ни до этого, ни после этого прикрываемые нами штурмовики и бомбардировщики и тем более самолеты связи потерь не имели.
…Все происходило так. Мартынов, Володин, Любимов и я отправились на прикрытие группы Ил-2, которую возглавлял штурман полка А. Заболотнов. Вскоре после взлета на самолете младшего лейтенанта О. Любимова забарахлил мотор, он вернулся. Мы остались втроем. Начало малоутешительное. Пересекли линию фронта, подошли к цели. И тут как снег на голову целая свора «мессеров». Со многими из них сразу схватились Мартынов и Володин. Я, покинув эту стаю, приблизился ближе к штурмовикам, то есть прикрываю их непосредственно один. Об этой схватке трудно связно рассказать. В ней ничего нельзя было предвидеть, невозможно было вести ее по какому-то плану. Была одна цель: прикрыть «горбатых». Нас трое, их 18. Естественно, Мартынов и Володин не смогли связать боем всех 18. Некоторые из них прорывались, а затем число этих прорвавшихся увеличилось до десятка. Однако первый заход штурмовикам удался, а я удачно во взаимодействии со стрелками прикрыл «горбатых». Штурмовики нанесли прицельный бомбовый и штурмовой удар. Собрались было уходить, но вдруг слышим голос командира дивизии:
— «Горбатые», повторите заход.
Заболотнов обращается ко мне:
— Скоморох, как ты, где твои? Обеспечите наш второй заход.
— Ведомых не вижу, они ведут бой с «мессерами», ваш удар пришелся по цели, нет смысла его повторять, ибо мне очень трудно одному прикрыть вас от атак «мессеров».
Сказав эти слова, я в какой раз удачным маневром вышел из-под удара очередной пары «мессершмиттов» и бросился на помощь второй группе «горбатых». Заболотнов доложил комдиву, тот ответил:
— Ребята, нужен еще один заход, пехота очень просит.
Если нужно, так нужно. Пошли «илы» на второй заход. «Мессеры» еще больше остервенели, набросились на нас, как осы. Появились Мартынов и Володин в окружении стаи «мессершмиттов».
— Уходите в сторону, оттягивайте их от «горбатых», — успел сказать я и увидел, что мне в хвост заходит очередная пара «мессеров». Ныряю под «горбатых», те открывают огонь — и фашистские летчики в разные стороны. Начинаю косой петлей выходить к «илам» и вижу, как к одному из них пристраивается стервятник и вот-вот откроет огонь. Упреждаю, даю очередь, она проходит чуть выше «мессера». Фашист отжал ручку, я снова посылаю такую же очередь. Он еще ниже опускает нос, я стреляю, он отжимает, увеличивая угол пикирования. Чем это кончится?
Не даю противнику выйти из пикирования, держу перед его носом пушечную трассу до самой земли. Он врезается в гребень бугра, не решившись прорвать мою огневую завесу, или, может быть, какая-то одиночка пуля поразила его сверху? Но радоваться победе не пришлось. Дело в том, что к месту боя подошла девятка «фоккеров». Общими усилиями фашисты сбили двух «горбатых», двух подбили.
Сколько было еще за этот заход выполнено невероятных маневров штурмовиками, истребителями с целью выполнения задачи и огневого взаимодействия! Приказ командира дивизии был выполнен, но мы возвращались на аэродром в омраченном настроении. Злость, недовольство собой терзали каждого. Сердца переполняла ненависть к врагу.
Заболотнов переживал то же самое, что и мы. В наушниках вдруг раздался его густой баритон:
Каждый подхватил нашу любимую песню, ей аккомпанировали моторы пяти штурмовиков и одного истребителя.
«Пусть ярость благородная вскипает, как волна», — звучало как клятва, как призыв к мщению за наших боевых друзей.
Экипажи с подбитых штурмовиков возвратились в тот же день. А из двух экипажей, которые сели на территорию противника, один вернулся через месяц, а другой экипаж, стрелок которого был убит, так и не возвратился.
На аэродроме меня встретили Мартынов и Володин. Их машины были сильно побиты огнем противника.
…Осень 1943 года была периодом замечательных побед Красной Армии. Особенно большие операции развернулись на Правобережной Украине. Был успешно форсирован Днепр, освобождены Запорожье, Днепропетровск, Днепродзержинск, Киев. Все это радовало, вселяло в нас уверенность в завтрашнем дне, вызывало прилив бодрости и энергии.
В крестьянской хате, где разместились Устинов, Мартынов, Шевырин и я, возбужденно обсуждали последние события. К нам присоединились и хозяин с хозяйкой.
— Скорее, сыночки, кончайте с Гитлером, может быть, нашу дочку вернете, — вздыхали они. Их семнадцатилетняя дочь была угнана в рабство в Германию. XX век — и рабство. Казалось бы, несовместимые понятия, но факт оставался фактом. Мы, как могли, утешали хозяев, обещали поскорей добраться до фашистского логова и освободить из неволи их дочь. Никто из нас не сомневался, что именно так и будет: мы уничтожим фашистского изверга там, откуда он выполз. Но все это еще впереди.
В декабре наша дивизия расположилась на полевых аэродромах вокруг Днепропетровска: два полка — на правом берегу Днепра, один, наш, — на левом. Погода не баловала нас. Боевая активность авиации снизилась. Однако бои продолжались с новой силой, как только улучшилась погода.
Как-то вернулся назад наш дивизионный По-2, летчику было поручено доставить секретные пакеты в штабы полков. «Сплошной туман, не мог пробиться», — доложил он.
Пакеты были из штаба 3-го Украинского фронта и нашей армии. Не доставить их к месту назначения — значит сорвать какую-то операцию, а это грозило неприятными последствиями. Времени оставалось мало. Повторный полет на По-2 уже не мог по времени успешно завершиться. Тогда начальник штаба дивизии полковник Д. Русанов велел выполнить приказ любой ценой, отправив летчика на боевом самолете. Выбор пал на меня. «Вот так логика: на По-2 летчик не прошел, так посылают боевой самолет, — подумал я. — Ну что ж, раз так надо, значит, дерзай!»
Сунув пакеты за пазуху, я взлетел. Взял курс к Днепру. На левом берегу видимость была еще сносная, около километра. Над Днепром и того меньше. Правый берег Днепра в верхней части закрыт туманом. Знакомые места, мы здесь не так давно с Васей Овчинниковым промышляли. Знаю, что полевой аэродром находится всего в полутора-двух километрах от берега Днепра, но там сплошной туман. Развернулся вверх по течению. Заметил знакомый глубокий овраг, решил по нему пойти. В овраге выпустил шасси, рассчитывая, что как только окончится овраг, то поверну влево градусов на 60, там должен начаться аэродром. Главное — не потерять землю. Иду. Края оврага все ближе и ближе. Уменьшаю скорость. Смотрю, впереди они уже совсем сходятся. Подбираю чуть ручку на себя, выхожу на уровне оврагов, еще метра на два повыше — теперь пора. Накреняю самолет и, почти плоскостью прочерчивая по земле, разворачиваюсь на нужный мне курс, но в кабину не смотрю: боюсь оторваться от земли. Выровнял самолет. В горизонтальном полете натренированным движением выпускаю щитки, самолет немного вспух, и я потерял связь с землей. Что делать? Вверх идти нельзя — только к земле. Как она меня примет? Аккуратно отдаю ручку чуть-чуть от себя. Земля…
Привычным движением ручки на себя выравниваю самолет, и… в это время колеса касаются грунта. «Лавочкин» несколько раз подпрыгнул, затем нажимаю на тормоза, и вот он уже повинуется моей воле.
Остановил машину, такая слабость наступила. Да, выкрутился в очередной раз. Стал рулить по аэродрому, искать. Видимость действительно была очень плохая, не более 200 метров.
Вскоре подрулил к какому-то холму, это оказался командный пункт. Вышли офицеры, и среди них командир полка С. Шатилин.
— Ты откуда? С неба свалился?
— Да нет, пакет вам доставил.
— Как же ты смог?
— Надо, товарищ подполковник, начальство приказало, а приказ нужно выполнять точно в срок, — отшутился я.
Не знаю, какое было выражение лица у меня, видимо, оно вряд ли соответствовало шутке.
Через пару часов появился «газик» командира дивизии полковника А. Селеверстова. Узнав о решении начальника штаба, он не надеялся, что я пробьюсь сквозь туман, и решил лично отправиться, так как через переправы могли бы посыльного и не пропустить.
— Ехать тяжело, а как же вы летели? — удивился комдив.
— Ползком по оврагам, товарищ полковник, — ответил я. И все рассмеялись, приняв мои слова за шутку.
— Разрешите следовать дальше? — обратился я к комдиву.
— Надо еще один пакет доставить. Подождем немного, может, распогодится.
— Но тогда наступит темнота, — настаивал я. Селеверстов посмотрел на часы.
— Да, но сейчас вылетать нельзя.
И верно: часа через полтора, когда снегопад прекратился и видимость чуть улучшилась, я направился на другой аэродром.
Провожая меня, Селеверстов сказал:
— Даже сейчас рискованно посылать тебя, а нужно.
— Пробьюсь как-нибудь.
— Ну что же, давай, только будь осторожен… в оврагах.
Прежде чем взлететь, уточнил направление взлета, прохождение линии электропередач на Запорожье, ибо сейчас, при выпавшем снеге, ни о каких других ориентирах не могло быть и речи, кроме шоссейной дороги и высоковольтной линии. Надо их после взлета найти и, не отрываясь от них, следовать до той лощины, которая вы ведет к полевому аэродрому.
С трудом оторвался от земли. И тут же снова пошел снег, облепил машину. Набрал высоту метров 25, боялся как бы не зацепиться за провода и не потерять их из виду.
Иду рядом с высоковольтной линией почти на одной высоте, благо дело местность равнинная. Впереди ничего не видно: стекло залеплено снегом. Смотрю только влево. На карту отвлекаться нельзя, иначе врежусь в землю или попаду в облака, а оттуда…
Выход один: искать лощину. По расчету времени она должна быть вот-вот. Не очень широкая, метров 200, следовательно, войти в нее надо только по касательной, а не перпендикулярно, иначе я проскочу ее, и потом трудно будет найти. А где свернуть, где срезать этот угол? Где она, спасительная лощина? Но вот что-то впереди затемнело. Лощина?! Да, это она. Еще более круто поворачиваю вправо уже от линии электропередачи и снова, почти касаясь крылом земли, ныряю в лощину.
Очередная задача: не проскочить аэродром. О повторном заходе не может быть и речи. Снова заранее выпускаю шасси и решаю на этот раз перед разворотом на посадку выпустить и щитки, потому что аэродром, по моим данным, невелик. Знал, что в этом населенном пункте есть церковь. Но она в центре. Смогу ли я ее увидеть? Надо ее увидеть! Надо от окраины делать разворот. К снегу, который, казалось, усилился, прибавились сумерки. Почти ничего не видно.
Показалась какая-то мазанка. Дом или не дом? Да, дом. Еще несколько секунд, выпускаю щитки. Выдержка и еще раз выдержка. Делаю доворот на аэродром, снижаюсь, самолетов не вижу, но чувствую, что где-то рядом должен быть аэродром. Вроде бы ровное поле, буду садиться. Удивительно мне повезло: догадливый финишер, а им оказалась довольно симпатичная девушка (женщины всегда аккуратнее в службе, в любых делах, чем мы, мужчины), услышав гул, выстрелила из ракетницы. Этого мне было достаточно, чтобы осветилась немного местность. Мне нужна была точка. Я почти точно по посадочным знакам произвел посадку. Ну, а дальше? Дальше — снова поиски. Вскоре, видно по команде командира, включили прожектора, и я на них порулил. Командиром здесь был Григорий Денисович Онуфриенко.
Он был немало удивлен. Смотрел на меня и глазам своим не верил.
— Не будь рядом самолета, ей-богу, решил бы, что ты пешком притопал.
Утром следующего дня я собирался на свой аэродром, а полк Онуфриенко отправлялся на штурмовку войск противника в районе Кривого Рога, туда же следовал и полк Шаталина. Вот какая тайна хранилась в пакетах!