ИМЯ… ОТЧЕСТВО… БИЧ
— Который тут Кудлан? Выходи!..
Коридор показался длинным…
— Садитесь.
— Ничего, — глядя капитану в переносицу, сказал Семен. — Постою.
— Садитесь, гражданин.
— Ладно. — Семен сел.
— Фамилия?
— Кудлан.
— Имя, отчество?
— Семен…
— Полностью?
…Мгновенно вспомнилась сцена прощания с товарищами на Огиендо…
— Сергеевич…
— Год рождения?
— С тридцать шестого я…
— Откуда и зачем прибыли в Москву?
— Хватит, начальник. Дай лучше закурить.
— Гражданин Кудлан…
— Уже и гражданин. Эх!
— Довольно. С протоколом знакомы?
— С каким еще протоколом?
— О вашем вчерашнем выступлении?
— Не знаком.
— Ознакомьтесь.
— Так, — сказал Семен, дочитав до конца бумагу.
— Ознакомились?
— Да. Ее нет…
— Кого нет?
— А-а, это я так, к слову…
— Откуда и зачем в Москву?
— Из Огарска, в отпуск.
— Кстати, гражданин Кудлан, при обыске у вас обнаружено вот это. Что это такое?
Капитан показал Семену целлофан с засушенным цветком.
— Это, начальник, тебе не понять. Это ягель.
— Может быть, расскажете подробней?
— Нет, капитан. Это роковая тайна моего сердца.
— Ясно. Ну, а теперь начнем по порядку…
В самый полдень, если пожалует добром и силой солнце, как-никак октябреет, а ветра нет — и нисколько, начинает отклеиваться от реки совсем не осенний туман-надводник. Он и прозрачен, и без веса какой-то: просто с желтенькой, мытой-перемытой косы-косынки отстает да так и висит, недвижен.
Деревья противоположного берега просматриваются сквозь туман как бы дрожащие. Береза с осиной тоже без шума пересохшую листопадную позолоту набрасывают, оттого вода на глубокодонных заводях в цвету вся, будто ситцевая. Глубь сама по себе и не кажется, больно чиста; камешник рябит разно, тени дном отсвечиваются, и видать прибитых течением к лиственничным топлякам здоровенных, в крапинку, полусонных ленков.
Семен вторые сутки шел по тайге, возвращаясь в гольцы, где Чаров, у которого Семен значился егерем.
По правде, Семен не спешил. Ему нравилась одинокость, и внешне пустая тайга навевала спокойствие. Троп здесь не было, последние, слипшиеся от древности тунгусские затесы пропали еще вчера, и, прижимаясь к реке, Семен не боялся сбиться с дороги. Изредка он на всякий случай сверялся по компасу, убеждаясь, что север по-прежнему впереди, — и шел, шел, шел…
На кордоне, куда он выгнал коня, ставшего ненужным в их «двухместной», как выражался Чаров, экспедиции, Семен хорошо отдохнул, много съел омуля, поприставал к жене кордонщика Аксинье — хозяин был в тайге, рубил тропу, — выспался вдоволь, послушал радио, попарился в баньке и вот теперь, налегке, карабин да подсумок, шагал к точке, где ждала его тяжеленная паняга, доля экспедиционного груза. Чаров сказал, что если у него все будет хорошо, то он вернется с верховья Сосновки и сам унесет панягу Семена. Поэтому Семен не спешил, уж больно неохота было снова ощущать за спиной проклятую тяжесть, от которой на высоте темнело в глазах, горький пот ел лицо и дыхание становилось свистящим, прерывистым. Вот так-то, с карабином, — подходяще, не противны крутые скальные прижимы, стланик не вызывает злости и бессилия.
Комар уже заслабел и не надоедал, так что причин для нормального настроения у Семена было достаточно. Потом в гольцах они убьют медведя и будут есть мясо, собирать всякие травки-муравки, стрелять птичек, пережидать в палатке дожди и подсчитывать дни своей фауно-экологической экспедиции. Потом Семен получит в конторе заработанные деньги и рванет на Северный Байкал, где можно будет хорошо погулять и снова подрядиться в какую-нибудь геологическую партию.
Никогда я не был на Босфоре,
Дарданеллов я не проплывал… —
затянул Семен хрипловатым басом и оборвал песню. Ему стало приятно от своего же голоса.
Полдень теплил, густо пахло тайгой, осень паутинилась в кедрачах, далеко внизу, — Семен обходил верхом очередной прижим, — ровно и бесконечно шумела река. Небо стояло надо всем голубое, без облаков.
Он вспомнил, как утром, когда ходили в море выбирать сетёшки, Аксинья, наклоняясь над бортом лодки, сильно краснела лицом, а ситцевая, в горошек, кофтенка хорошо шла ей.
Сеть выходила из глубины, принося в лодку холод, в ней часто светились упругие омулевые полумесяцы.
— Я, брат, завсегда рыбы возьму, — понарошку хвалился перед Аксиньей Семен. — Я ее искуснические повадки про себя знаю…
Сеть выкладывала и выкладывала на смоленое днище живое тусклое серебро. Омуль почти не бился и, засыпая, оставлял в лодке странные, негромкие звуки, похожие на шепот в темном бараке.
Аксинья, довольная уловом, копалась в лодочном моторе, цепко поглядывая на Семена. Потом вздохнула и сказала зачем-то:
— Осень нонче протяжная. Оно и не очень-то потому…
— Да уж, — сказал Семен и опять стрельнул взглядом на Аксинью.
Семен на ходу покачал перед собой кулак. Разжал. Ладонь и тыльная сторона были одинаково темные, в смоле, в старых и новых ссадинах. Он улыбнулся и, подумав, опять зашумел на всю тайгу:
Никогда я не был на Босфоре,
Дарданеллов я не проплывал…
Вечером прошлого дня он ночевал в полуразвалившемся зимовье, на которое вышел случайно, по диагонали пересекая долину реки. На карте у Чарова зимовья тоже не значилось, и когда они шли в гольцы с Ястребом, ленивым, сильным мерином, обошли стороной, переночевав у костра.
Сруб замшел до самого верха, крыша сгнила, и ночью видать было звезды. Утром, пойдя за водой к ручью, Семен слегка напугался. Наклонившись над водой, он увидел в ручье вымытый из-под кедрового корневища огромный черный гроб.
Шумела тайга, шуршал прихваченный приморозком листопад, где-то далеко-далеко кашляла глухая кукушка. Семен лег над обрывиком, раздвинул терпко пахнущие смородиновые кусты и пригляделся. Крышка у гроба отошла, сбитая стремнинкой, и оттуда, из темного нутра, змеились в ручье длинные-длинные белые нитки. Семену стало не по себе, а волосы, он только сейчас это сообразил, не белые — седые, как по ветру, неслись и неслись из гроба.
Семен обошел зимовье, полазил по берегу ручья, прихватив на всякий случай карабин. Он сам не знал, что искал, но все равно нашел. Черный, изъеденный крест лежал на земле. С одного конца косую перекладину его застроили коричневой пирамидой муравьи. Семен не стал нарушать их дела, только внимательно вгляделся в едва заметные, видимо давным-давно вырезанные ножом на кресте слова. Почти ничего не понял, кроме трех: «убиен… сыном… пристав».
Семен вернулся к зимовью и, пока варился чай, думал. Почему-то он понял смысл этих слов так: сын пристава убил девку, может, сначала взяв ее силой. А вообще черт его знает, что произошло здесь, вот на этом самом месте когда-то!..
Семен курил, слушал, как булькает в чумазом котелке вода, как тонко звенят очухавшиеся после ночи комары, и не мог сообразить одного: почему же волосы в ручье седые? Неужели мертвецы седеют тоже?
«Может, и золотишко кто нес, а его — того… Под этими кедрами только ковырни. Вот бы подзаняться да отыскать чего — гляди, и на всю страну обызвестишься. Геологи набегут. Домов понаставят — и разом прикончится ходячая жизнь… Заседай после в разных президимах да в ладошки хлопай, а на тебя из народа пальцами: мол, вот он, вот он, ну который это дело надыбал… Да-а… Сибирь — она про себя мно-о-ого хоронит. Дуриком ее не возьмешь. Не дастся. Раньше не давалась — и теперь тоже. В ей по уму надо. Без суеты…»
За всем этим он не заметил, как опять спустился в ущелье и вышел на плоский песчаный намыв. Утка сидела здесь, объевшаяся тишиной и спокойствием. Когда заскрежетали по скале сбитые сапогом Семена камни, она сорвалась, ошалело захлопав крыльями. А ему стало смешно, как всегда, когда он видел утиный отрыв: казалось, что голова у испуганной птицы летит сама по себе, как бы хочет убежать скорее от лишнего сейчас туловища.
Утка сделала круг над ущельем, потом косо и стремительно свалилась куда-то за верхушки деревьев. Семен ополоснул холодной водой лицо. Вытирать не стал — обсохнет и так — и полез, продираясь сквозь стланик, вверх.
«Наверное, где-то здесь недалеко есть озеро, — пришло ему в голову. — Вот бы забить утчонку. Чаров бы не очень шумел. Небось надоела ему тушенка. А заповедник от этого тоже бы не похудал…»
Чаров хоть и начальник, но на четыре года моложе Семена. Долговязый, худой и толковый. Если бы он не был толковым, то есть ученым, Семен бы не уважал Чарова. Но тот действительно знал много, запросто читал тайгу, объяснял Семену непонятные вещи, рассказывал разные книги. К тому же Семен уважал в начальнике выносливость, силу, спокойное отношение ко всяким неуютам, ночевкам у костров, малое пристрастие к еде и так далее.
Семен не любил и не признавал жалости. Он не умел жалеть других, а себя тем более. Умел хитрить, но в других признавал прежде всего силу и справедливость. А жалеть — это плевое дело. Разве его самого кто-нибудь жалел? Работа, холод, сухая еда… Разве мать? Но матери Семен не видел тоже давно. Судьба сложилась коряво, другим ее не понять, да и объяснять ее никому Семен не собирался. Пустая трата времени. Но к Чарову он что-то такое имел. В душе. Хоть и знаком с ним был всего месяц. А все потому, что знал — от Чарова весной сбежала жена. Сошлась, пока он был в полевых, с егерем и ушла. Уплыла из заповедника пароходом. И ребенка увезла. Чаров еще больше отощал, оброс шкиперской бородой, но свое хорошо держал про себя, не ныл — за это вдвойне Семен нес к Чарову в душе что-то такое, чего объяснить не мог. Но, во всяком случае, не жалость.
Семен и Чаров — мужики…
«А что, если в самом деле поискать озеро и трахнуть утчонку?» — думал Семен. К вечеру он должен быть на точке. Вечером они срубают с начальником отличную похлебку. С диким луком…
Семен даже сглотнул слюну.
«А Чаров не обидится за одну-то утку. От этого заповедник не обедняет. В подсумке десять патронов. Две обоймы. Пару штук сжечь можно. Получится, так и с одного перевернется птица…»
Семен полез по склону горы, решив подняться повыше, чтобы с высоты озеро, если оно здесь есть, открылось ему.
На каменной осыпи засвистали сурки. Ветер, пахнущий талым снегом, шибанул в потное лицо. Комарье осталось внизу. Минут через пятнадцать Семен был уже высоко, почти под самым перевалом. Сердце его колотилось, энцефалитка промокла на плечах и спине. Поднимаясь, Семен не оглядывался, но теперь, когда почувствовал, что высота им взята приличная, присел на морену, закрутил папиросу, жадно вдохнул пахучий дым.
Простор открылся огромный: синь неба, вспоротая снизу белыми клыками гольцов, темно-коричневая шкура тайги, мокрый росчерк реки, серые осыпи, подкрашенные то тут, то там разноцветными лишайниками, и, наконец, то, что он искал, — два, рядышком, раскосых озерца, километрах в четырех от него, смотрели в небо ясно и лучисто.
Семен дождался, пока успокоилось сердце, перекинул за спину карабин и, хорошенько притушив окурок — этому он научился у Чарова, — начал спускаться, заранее выбрав себе ориентир — огромный треугольник кедра с проплешиной на верхушке.
Реку он перешел по залому, вокруг которого яростно бесилась черная вода. На той стороне переобул сапоги, слегка подсушил портянки, пока курил, потом врезался в чащу. Мелкорослый прибрежный ельничек цеплялся за одежду, лез в глаза, сыпал порыжевшей хвоей. Здесь даже сохранилась роса. И росяные дожди нет-нет да обрушивались на Семена. Потом начался калтус, заболоченная низина, выстланная мягким мшаником. Семен пер напролом, стараясь держать выбранный и замеченный компасом градус. Незаметно пришла усталость, а вместе с ней безразличие. Теперь уже не думалось ни о чем, и он только машинально отмахивался от паутины и веток.
Было часа два или три, когда Семен подошел к первому озерку. Откуда-то прибежал ветер, и Семен видел, лежа в прибрежном кустаре, как рябит вода. Черная утка-турпан медленно плавала вдоль дальнего берега. Семен прикинул — метров семьдесят — и перевел хомутик прицельной планки. Осторожно передернул затвор, утопив в стволе охотно вышедший из магазина маслянистый желтый патрон. Стрелять он не торопился — утка сама, подныривая, выплыла на середину, уходя из солнечного гвоздя, лежащего на воде. Блик мешал Семену, но перемещаться он не захотел, боясь спугнуть птицу. Он следил за ней сквозь прорезь прицела, нащупывая мушкой точку, в которую должна будет ударить смерть. Мелкая волна качала утку. Она сидела в воде глубоко, разжиревшая и ленивая.
«Плавай, плавай… — думал Семен. — Схлопочешь…»
Утка привстала на воде, развернув крылья. Белые перья красиво перечеркнули их. Семен потянул спуск. В момент выстрела, а может чуть-чуть раньше, неожиданно осел, продавив мох, локоть. Эхо упругим шаром покатилось по воде. Семен прикусил губу, а пуля, ударившись о воду выше утки, срикошетила и ушла в тайгу.
Утка мгновенно нырнула. Когда ее снова увидел Семен, она была уже под самым берегом.
— Ништо… — успокоил себя шепотом Семен и вогнал в ствол второй патрон.
На этот раз ждать пришлось долго. А солнце повисло над дальним гольцом, не мешая Семену. И — снова лопнула тишина! Птица забилась, теряя перо.
— Схлопотала! — радостно сказал Семен, встав на колени и выбросив стреляную гильзу.
Птица билась и билась. Вот она перевернулась кверху брюхом, багровые лапы замолотили воздух. Потом как-то сразу утка выдернула голову из воды и, тяжело захлестав крыльями, поднялась.
— Упадет…
Но утка, набирая и набирая скорость, бреющим полетом прошила озеро и исчезла за мелкоросьем.
Семен поднялся. От долгого лежания на сыром берегу одежда промокла и неприятно липла. Солнце, разрезанное пополам лезвием перевала, светило все так же ярко, но куда слабее, чем в полдень. Зато ветер окреп и дул ровно.
Ко второму озерку Семену пришлось добираться ползком, между сырых кочек. Озеро было чуть меньше первого, метров шестьдесят в ширину. Натянув капюшон энцефалитки, Семен внимательно осмотрелся. Какая-то птаха с длинным трясущимся хвостом кружила над Семеном и сильно цвикала, то приближаясь к нему, то отлетая. Семену это мешало сосредоточиться, и он злился.
В озере дробилось солнце. Начали слезиться глаза, а Семен все не мог отыскать подранка. Он подполз к воде еще ближе, положил ствол карабина на коряжину. Птаха забеспокоилась того пуще.
— Да чего ты разоралась? — шепотом спросил Семен. Он приподнялся на локте, и сразу же правее от него в озере плеснуло. Успел заметить — нырнула утка. — А-а, вот ты где…
Птица всплыла под дальним берегом, и Семен, едва нащупав ее мушкой, дернул спуск. Карабин сердито толкнул в плечо. На воде остались перья, а птица нырнула снова. Семен выругался. Осталось всего семь патронов. И какого бога он связался с ней! Но отступиться от своего не мог, и Семен еще яростней смотрел в прорезь винтовки.
Когда в магазине остался один патрон, утка всплыла и опять забилась. Семен выстрелил и отбросил карабин. Утка боком, роняя на воду голову, медленно плыла вдоль берега.
Семен побежал к ней, на ходу стягивая мокрую энцефалитку. Оступившись, он упал, больно ударившись рукой о камень. Утка уходила на середину. Семен, хрипя, сбросил сапоги и с разбегу кинулся в озеро. Ожгло холодом, но сначала Семен ничего не почувствовал. Яростно разрывая воду, почти по пояс вылетая из нее, он догонял раненую, полуживую птицу.
— Стой! — хрипел Семен. — Стой!
Был момент, когда Семен почти догнал утку. Последним усилием выбросил вперед правую руку, стремясь схватить птицу за шею, но в судорожно сжатом кулаке только пискнула вода. Утка нырнула, а Семен захлебнулся и, перевернувшись на спину, долго кашлял, чувствуя, что начинает коченеть. Он понял, что силы кончаются и сквозь дикую злость подступает безразличие.
Семен лежал на воде вверх лицом. Сиреневое небо сушило над ним алые облака.
Метрах в пяти от него застыла на воде птица, запрокинув на спину длинную черную шею. Семен видел только один глаз утки — сверкающую точку зрачка в ярко-красном ободке. Горбоносый коричневый клюв был полураскрыт, будто расщеплен.
Семен медленно-медленно начал подгребать к утке.
Метр… второй… третий…
Глаз птицы, не мигая, кричал. И глаза Семена, пустые от злости, замытые водой глаза, тоже кричали свое. А над всем этим страшным, неслышным криком стояла тишина.
Семен выбросил вперед руку. Ушел с головой в воду. И там, под водой, завыл, забился. Слишком много ставил на этот бросок Семен…
Когда, плюясь и хватая зубами воздух, он поднял над водой синее лицо, утка по-прежнему была совсем рядом и расстреливала его в упор черным в ярко-красном ободке глазом…
На зверя им не повезло. Только один раз видели они с Чаровым на западном склоне хребта дикого оленя. Троговая долина, ровно вспаханная древним ледником, была пустынна. Медвежьи следы встречались редко, но высохший, зачерствевший помет говорил сам за себя — старые.
Все чаще и чаще с Байкала стали приходить голубые холодные туманы. Они приносили с собой в гольцы сырость, снеговые дожди. Под перевалом, который они выбрали с Чаровым, просидели в палатке целую неделю: в горах грохотали поздние грозы, потом занудил дождь. Лежали до одури в спальниках, говорить было не о чем. Семен, как и Чаров, оброс рыжей бородой. Чаров потрошил набитых в долине птиц, изредка объясняя Семену, как они называются: дубровник, свиристель, горная трясогузка, таловка, оляпка, скопа. Из-под его рук выходили красивые тушки-чучела. Чаров предлагал Семену научиться их делать, но, однажды попробовав, Семен забросил это: тонкая птичья кожура рвалась под его железными, загрубелыми пальцами.
А дождь переставать не собирался. Палатка стала протекать, и ее пришлось обкладывать сверху бумагой от чаровского гербария. Его Чаров берег особенно, храня в ногах спального мешка. В гербарии дохли цветы с красивыми названиями, во всяком случае, отдельные Семену нравились: синие колокольчики горечавки, оранжевые созвездья купальницы, голубые рупоры водосбора.
Семену было странно смотреть на всю эту возню с цветочками и птичками. И тем не менее раз за эти травки-муравки платили деньги, значит, польза была, а расспрашивать лишний раз умного начальника и выказывать свою дремучесть не больно-то и хотелось. Да к тому же не вечно Семен будет лазить с карабином по заповеднику. Вот вернутся на научную станцию — и привет. Деньги на карман — и ходу. В горах, в геологии, на шурфах и канавах он вернет с лихвой вынужденно потерянное время.
Слушали «Спидолу», в основном про погоду — жалели питание. Но просвета не предвиделось. Перевал клубился над палаткой, облака сваливались с него по снежнику в речку, и она, поправляясь от дождей, все повышала и повышала голос.
Остальная жизнь в гольцах будто вымерла. Изредка выходя из палатки по нужде или развести костер, Семен не удивлялся окружавшей его серой дикости Редкие ели, обросшие бородачом-лишайником, сочились водой. Сурки попрятались в россыпях. Макс, молодой черный пес, жался к ногам и просился в палатку. Собака похудела, стосковалась. Продукты почти кончились, оставалось совсем немного лапши, соль, чай и четыре банки тушенки, которую они с Чаровым берегли. Впереди еще было километров восемьдесят пути.
Семену нравилось стоять на склоне, чувствуя, как облака идут ниже него. Он не думал ни о чем, просто дышал влажным снеговым воздухом, дичая и становясь угрюмей.
Разжигая костер, Семен опалил бороду и злился. Макс смотрел на него нехорошими, подхалимскими глазами, и Семен, не жалея кобеля, изредка отшвыривал его сапогом. Такая собачья ласка была противна ему.
Однажды вечером почему-то они заговорили с Чаровым про женщин, сначала вяло, но потом и Семен, не так уж много повидавший их на своем веку близко, разоткровенничался от скуки и рассказал Чарову про одну свою встречу.
Дождь царапал брезент палатки, в горах шевелились камни, ветер шипел, и изредка во сне повизгивал Макс.
— Слышь, Семен, — неожиданно спросил Чаров, когда тот закончил байку, — ты откуда родом?
— Из-под Иркутска. Деревенский.
— Ага… Не женат ни разу?
Семен скривил губы, завозился, выползая из мешка, долго сворачивал самокрутку, прикурил, потом повернулся к Чарову:
— Ни разу. А на што? Я бич. Не до этого.
— Би-и-ич, — как-то необычно удлинив слово, задумчиво повторил Чаров. — Бич по-английски — пляж или сидящий на берегу. В общем, морское слово. Портовское. У нас на юге так называют себя работяги-повременщики. Бич… Бечева… Судьба на бечевке… Странно. Я, наверное, тоже бич?
— Чего ты говоришь? — переспросил Семен.
— Да нет, так. Этимологией занялся. Бичемологией…
— А-а, — уважительно кивнул Семен. Непонятные чаровские слова вызывали в нем уважение.
— Так ты мне сделай табуретку, Семен, а?
— Посля. Живы будем — постараюсь…
— А ты что, помирать собрался?
Семен не ответил, снова завозился в мешке, наглухо застегивая клапан, и перевернулся на бок.
— Поговорили, — равнодушно сказал Чаров и тоже замолчал.
«…Судьба на бечевке. Сидящий на берегу, — думал Семен. — Больно образованный. Каков из тебя бич?..»
Из палаточного шва, прямо перед глазами Семена, просовывались внутрь две крупные дождевые капли. Семен долго смотрел на них, тяжелеющих, но почему-то не падающих вниз. И незаметно пришла дрема…
…Лето тогда шло скучное, без дождей. Зной пил воду, и река мелела. Последний пароход отвалил от пропитанной солнцем пристаньки недели две назад. Антон, знакомый Семену парень-диспетчер, по привычке все еще обзванивал соседние деревушки, допытываясь у семафорщиков, ждут они или нет каравана.
В середине июля Семену стало двадцать восемь лет. По этому случаю они с Антоном выпили в пустой, как и его диспетчерская, чайной, а вечером вдруг, независимо от себя, Антон вызвал Осетрово и заявил старшему диспетчеру товарищу Ярумину, что желает съездить по делам в Усть-Кут, — какая разница, где терять деньги, заработанные на погрузке пароходов!
Утром, купаясь в реке, они случайно вспомнили о вчерашнем своем разговоре и долго сидели на берегу: Антон забыл, что же ему ответил товарищ Ярумин. Потом они зашли в диспетчерскую, сложили рюкзаки. Семен засунул в свой недавно доделанную табуреточку. На аэродроме Антон упросил знакомого летчика добросить их до Усть-Кута, и в четыре часа дня они предстали перед старшим диспетчером.
Было шумно и дымно, ругались капитаны, шкиперы галдели, хлопала дверь. Толпились у грузового дебаркадера большие и малые пароходы. Семен тоскливо смотрел на всю эту навигационную суматоху и тихо завидовал.
Товарищ Ярумин, конечно, обругал Антона всякими словами, но после разрешил недельку поболтаться, так как в Жигалово рейсов пока из-за воды не ожидалось.
— И смотри у меня, Кружалин, — зачем-то на прощание пригрозил Антону Ярумин.
Антон сказал:
— Ладно.
У пассажирского причала швартовался «Ленинград» — белый двухпалубник. Семен с Антоном долго наблюдали с дебаркадера, как работают грузчики, таскающие на пароход бесконечные ящики с пивом, вином, и снова, как-то независимо от себя, они купили в кассе билеты до Киренска, совершенно не обратив внимания на их солидную стоимость.
Пароход отходил вечером. Играла музыка, бакены и створные огни разноцветили реку, палуба дышала жаром неостывшего дня. Огромная желтая луна медленно всходила над Леной, и когда «Ленинград» боднул темноту тугим басовитым рыком, Семен неожиданно сосчитал, что в общем-то до луны не так и далеко, всего лишь три маслянистые волны, плавно вырезанные из воды острым форштевнем.
Ночью в каюте стало душно и сильнее запахло пересохшим пароходным деревом. Но проснулся Семен не от этого. В привычный распорядок судовых звуков — шероховатые всплески воды, тягучие поскрипывания переборок, приглушенное ворчание дизелей — втискивались совсем незнакомые…
Стараясь не спугнуть их, тихо оделся. Пустыми, блеклыми от половинного ночного освещения переходами прошел он к двери нижнего кормового салона. Здесь кто-то играл на пианино.
Салон освещался только одним плафоном, и в незашторенное стекло Семен увидел женщину в черном свитере. Когда, набравшись смелости, он открыл дверь, женщина не испугалась и, не переставая играть, очень внимательно посмотрела на него большими темными глазами. Семен не знал, что делать дальше — уйти или остаться. Неожиданно женщина перестала играть и осторожно опустила крышку инструмента.
— Это я просто так, — сказала она Семену, будто бы продолжая уже давно начатый разговор. — Я помешала вам?
Семен, большой и нескладный, затоптался, кашлянул в кулак.
— Нет. Я спал. А потом вот услышал…
Женщина покачала головой и плавным движением пригладила волосы, светлые и чуть-чуть волнистые.
— Душно как. Пойдемте на палубу.
От этого приглашения Семен еще больше смешался. Он хрипло выдавил вдруг:
— Пойдем…
Женщина улыбнулась.
На палубе их встретил сухой тепловатый ветер. Невидимый горизонт пощипывали беззвучные молнии.
— Я вот знаю… когда грозы сухие и белые, — заговорил Семен, — то березы растут неровные, но красиво…
— Как, как? — переспросила его женщина и зябко поежилась.
Семен обнял ее. Она не отстранилась, и Семен заговорил смелее:
— Где я родился, берез много. Так вот, когда молнии сухие случаются, ну, бьют в землю, то обязательно березки молодые кривые выходят, как молнии. И я из них делаю табуретки. Хотите, покажу?
— Табуретку?
— Ну да, игрушки такие…
Семен, боясь, что она уйдет, почти бегом вернулся в каюту. Вытряхнул из рюкзака легкую отполированную табуреточку и так же, почти бегом, вернулся на палубу.
— Вот…
Женщина долго разглядывала вещицу, а потом, ласково улыбнувшись, попросила:
— Подарите ее мне.
— Конечно, — заторопился Семен, испугавшись, что сейчас ему больше не о чем будет говорить. — Бери. А делаю я их так. Березы растут от комля красиво, так я им помогаю даже, а потом выпиливаю кусок нижний, обтачиваю. Вот и получается. А вы куда же плывете?
— Далеко.
— А я вот до Киренска. С другом. Родня там, — соврал Семен, потому что, если бы она спросила его, зачем он едет в Киренск, он бы не мог сказать, что едет просто так.
— Киренск… Красивый городок… Скоро рассвет. Знаете что, пойдемте, вы проводите меня до каюты. И вам ведь отдохнуть надо. Киренск, наверно, скоро.
Они молча дошли до ее каюты, а когда она открыла дверь — вошли оба…
…Рассвет размывал огни. Пароход мягко подваливал боком к отсыревшему за ночь причалу. Шумела вода, а на мостике капитан кричал в жестяную трубу. С десяток заспанных пассажиров сошло на берег. Они — последними.
— Вот и все, — сказала женщина, улыбаясь маленьким ртом. Зубы поблескивали бело и влажно. — Семен…
— Когда мы встретимся еще?
— Не знаю… Да и зачем? Впрочем, давайте в ту навигацию. В самый первый рейс на «Ленинграде»…
Заработала машина. И снова зашумела вода. Семен крепко обнял ее, маленькую, сильную. А потом, когда пароход начал отходить, вдруг вспомнил самое главное. Он закричал, сложив ладони рупором:
— Как тебя звать?!
С мостика, свесившись через поручни, скалился матрос:
— Дунька, дурак!
Семен не обратил внимания. Она медленно шла вдоль борта. Просто так. И не махала рукой. Потом к Семену подошел Антон и спросил:
— Ты чего это?
— А-а, — сплюнул Семен и, не понимая, что с ним происходит, с размаху сел на песок, обхватил голову руками.
Потом было так. Сон придумал конец.
…Музыка играла все громче и громче. Семен стоял у зашторенной двери салона и боялся открыть ее. Неужели она? Сейчас Семен откроет дверь и увидит маленькую головку со светлыми, чуть волнистыми волосами, черный свитер.
Салон был пуст. В пепельнице на столе дымилась кем-то не затушенная сигарета, и столбик дыма тянулся вертикально. На месте пианино стоял столик с радиоприемником. Зеленый глазок его подмигивал, а невидимый рояль рассказывал все ту же грустную, незнакомую Семену историю.
«Ленинград» скользил в ночь. Желтая луна тонула в реке. И, как тогда, до нее было совсем близко. Всего три волны.
Семен проснулся. Захотелось курить. Заворочался в узкой палатке.
— Ты чего? — спросил Чаров.
— Мерещится всякое.
Семен прислушался:
— Дождь, кажись, перестал…
— Ага, вроде…
— Пойду погляжу.
Он распутал полог палатки и на коленях выбрался наружу.
К ногам сразу же прижался Макс. Завертелся, запрыгал, забрызгался со шкуры росой. Небо опрокинулось над гольцами, светлое от звезд. Жирная лунища зависла над перевалом.
— Вылазь, Романыч…
Романычем Семен кликал Чарова только в минуты лучшего своего настроения.
Чаров тоже выполз из палатки. Долго озирался вокруг, сходил к дереву, после сказал:
— Утром берем перевал — и домой. Дня за три доковыляем? Как ты, Семен?
— По мне, хоть когда.
Чаров с хрустом потянулся, сделал несколько приседаний, разминая ноги.
— Придем на станцию, помоемся в источнике, постряпаем, выпьем за конец полевых… Эх, хорошо!
— Да уж, — сглотнул набежавшую слюну Семен. — Напиточки примать охота. С устатку. А после я дёру из заповедника.
— Не нравится? — спросил Чаров.
— Не то слово. В горах, на канавах, я в пять раз больше снимаю денег. Потом же, свои там… А тут слишком интеллигентно…
Чаров расхохотался:
— Здесь интеллигентно! Ну ты и скажешь! Одичали, не жрем, обросли, да и словесность наша… Интеллигентно!..
— Кому как… В общем, не с руки мне это егерство. На баловство смахивает. Травки-муравки разные. А там я путное искать буду. Может, месторождение какое… А што? Ведь находят…
Залезли в палатку. Закурили. Семен, подумав, спросил:
— Романыч, вот ты грамотный. С образованием. А тоже не все у тебя полированно выходит. Неужели тебе в городе неохота жить?
— В городе, говоришь? Видишь ли, Семен, ну как бы это тебе объяснить попроще… Здесь я себя лучше чувствую. Тайга меня кой-чему научила… А главное, конечно, цель у меня есть…
— Какая такая цель?
— Работу закончить. Кой-чего подытожить… В Сибири нынче, сам знаешь, большие дела… хорошие…
— А-а… А я вот думаю до весны повкалывать в горах инженером-кайлографом да к матушке съездить. Давно не видал…
— И не переписываетесь?
— Нет.
— А чего? Ты только не обижайся на допрос…
— Да так… Дело прошлое. Давай-ка лучше чаек справлю.
Огонь медленно разгорался. Чаров сидел возле палатки, наблюдая за ловкими действиями Семена. Свет выхватывал из сумрака то его руки, то кудлатую голову с низким лбом, глубоко посаженными глазами и сильным, крыластым носом. Борода Семена спорила с костром желтизной, и Чарову стало грустно оттого, что скоро придется расстаться с этим немногословным, странным человеком.
— Семен, — окликнул он егеря, — а как ты сам себя считаешь — хорошим или плохим?
Семен, не оборачиваясь, сплюнул в костер, потер ладони.
— Я разный, начальник.
Перевал взяли скоро, хорошо поев перед высотой. Ради такого случая Чаров расщедрился на две банки тушенки и лапшу. До самого вечера шли горной долиной, постепенно спускаясь в тайгу, и к ночи, когда вот-вот должен был начаться весь день собиравшийся дождь, выломились на Кудалкан, холодную непутевую речуху. Здесь еще километра два им везло, попалась добрая тропа. Умаялись зверски — как-никак, а за плечами килограммов по тридцать с лишним. Одна палатка, впитавшая в себя влагу, тянула черт знает сколько. Ее нес Чаров, крупно вышагивая впереди Семена.
У реки попили чаю и завалились спать. Но, несмотря на усталость, уснули не враз, а еще курили, вздыхали. Чаров, рыская по эфиру транзистором, оторвал кусок чьей-то фразы насчет дружбы и товарищества. Дальше пошел треск.
— Щебетун! — презрительно сказал Семен. — Друг, товарищ…
— А чего ты? — спросил вдруг Чаров. — Чего ты на все сквозь кулак смотришь?
— Я всю дорогу сам по себе. Сделаю веселье — весело будет, сделаю хреново — хреново станет, — прикрылся Семен.
— Одному все равно нельзя. Без людей пропадешь…
— А я не один.
— Ну?
— У меня внутри еще такой же сидит. Вот мы с ним и беседуем, не скучаем.
— О чем?
— Про жизнь…
— Получается?
— Когда да, когда нет… А от людей я не бегаю. Я их в общем-то уважаю. А вот они меня — это как когда…
— А почему — задумывался?
Семен усмехнулся:
— Вишь ли, начальник, тут бы с собой сперва договориться… С людями-то после можно. Что ж ты думаешь — так я и буду весь век возле костров обретаться? Не-ка…
— А как мыслишь?
— Поживем — увидим. А про радио я знаешь почему так? — Семен показал на транзистор. — Громко говорят. А товарищество — это дело святое. Об ём не шумят. Товарищество, когда надо, само наружу выходит. Само. И заклинать об ём не стоит. Пустое дело. Человек к человеку и без того — человек… Я так думаю.
Море штормило, и обычно ровная голубая линза Байкала сейчас была черной, изрезанной снежными полосами волновых гребней. На береговых откосах мотались облысевшие осины, а дальше, по распадкам, пламенел, ярился, захлестывая одну краску другой, осенний лиственный пожар. Узкие вечереющие луговины, подстриженные косами, пахли ушедшим летом, и березы, стоящие обочь дороги, шили первые сумраки яркими белыми нитками. На кордоне лаяли собаки, но звуки под ветром теряли направление и приходили на слух не от моря, а откуда-то сбоку, чуть ли не сзади. Семен шел шаг в шаг Чарову, раздувая ноздри, хищно вдыхая то, что обещало скорую сытость, теплый ночлег, уют. И опять он, уставший и голодный, обросший, как леший, никотиновой бородой, думал об Аксинье, что вот ночью будет он слышать, как она дышит за перегородкой, как мягко ворочается и изредка говорит что-то во сне; за окном, во дворе, будет слабо постукивать о землю нековаными копытами лошадь, звенеть железкой, и в избе станут шелестеть по обклеенным газетами стенам тараканы. Море будет ухать всю ночь, намывая пески, и в темноте, на холодной глубине, натыкаясь на сети и застревая в них, будет ходить жирный омуль.
Теперь уже все было позади. Чаров, согнувшийся под панягой, быстрее зашаркал голенищами сбитых сапог. А впереди снова залаяли собаки, и через какое-то время вдали показался огонь.
— Кордон, — оглянувшись, сказал Семену Чаров. — Дома!
— Ага, кордон, — кивнул Семен.
И Семен, и Чаров привыкли к тому, чтобы никто и никогда не узнавал об их усталости. К тому же главное в жизни не то, чтобы проделать маршрут. Нет. Надо пройти, степенно освободиться от поклажи, помыться, приготовить спальники к ночи, покурить, поесть, а уж потом лежать, изнемогая от полного, не известного никому бессилия.
Аксинья засуетилась, захлопотала, встретив гостей, особенно Чарова. В избе застоялся запах печеного хлеба, и было душновато.
— Это я туристам пеку, — виноватилась Аксинья. — Пришли, просят, муку свою принесли. Как отказать? Люди же. Вы мойтесь, я сейчас на стол. Наверное, сголодались. Мой-то тоже в тайге, вторую неделю нету.
Семен подумал о другом, а сказал:
— Да ты не гоношись. Успеется. Где спать нас определишь?
— В пристрое, в пристрое. Там вам, Вячеслав Романыч, удобно будет. А если желаете, то здесь.
— Нам все равно, — сказал Чаров.
— А я сейчас, последняя выпечка, скоро должны прийти за хлебом-то ребята. Садитесь ешьте. Чем бог порадовал.
На столе задымилась в чугуне картошка, в банке зазеленела соленая черемша, омуль заблестел на железной тарелке.
Семен с Чаровым молча начали есть, постепенно все больше и больше увлекаясь. Аксинья стояла у печи, сложив на груди руки, и смотрела понимающе и ласково.
— Жалко, выпить нет, — посетовал Семен.
— Успеется. На станции. Завтра, — сказал Чаров.
Во дворе залились собаки. Аксинья метнулась в сенцы. Стало слышно, как она кричит на собак, пропуская в избу пришедших. Новые гости неловко затоптались у порога.
— Проходите, проходите, — сказал Чаров. — Не стесняйтесь.
Парни и девушка были в разноцветных свитерах, в синих штормовках. Они подсели к столу.
— Угощайтесь, — предложила Аксинья. — Я сейчас еще омуля принесу.
— Спасибо, — сказала девушка, почему-то взглянув на Семена.
— Спасибо потом… — выручил Чаров. — Ешьте. Смелее.
— Да мы не из пугливых, — улыбнулась девушка.
Парни тоже заулыбались.
Аксинья принесла на щербатой доске рыбу и столкнула ее в тарелку.
— Хлеб я вам спекла. Не знаю уж, понравится ли?
— Понравится. Чего уж не понравится! — враз заговорили парни.
— Вы откуда, ребята? — спросил Чаров.
— Из Москвы, — за всех ответила девушка. — Ох, да мы не познакомились. Меня зовут Ирина, а это Юра и Миша. Первый раз на Байкале. В отпуске. Послезавтра последний пароход. Поплывем в Иркутск, а оттуда домой. Жалко — быстро время прошло.
— Меня зовут Слава, а его Семен. Так что будем знакомы.
Семен искоса поглядывал на Ирину, убеждаясь, что она очень похожа на ту, в черном свитере, с парохода «Ленинград».
— А вы где ночуете? — спросил Чаров.
— Здесь недалеко, в бухте. Там нас еще четверо. В палатках.
— Не холодно?
— Что вы! Это такая прелесть в палатке! — заторопилась Ирина.
Семен усмехнулся:
— Романтики, значит?
Парни снова заулыбались:
— Вроде.
В открытую дверь избы гляделась ночь, собаки Чомба и Стрелка ласково-влажными глазами изучали сидящих за столом, Семен в свою очередь смотрел на гостей и думал про них привычно пренебрежительно: «Романтики, беженцы, носятся по земле, а вот копни — ни черта не умеют… И не переспать им ни в жизнь в снегу…»
Но скованность за столом исчезла. Чаров нашел о чем говорить с московскими инженерами. Семен не встревал, а сидел с распахнутым воротом выцветшей ковбойки, взмокшими желтоватыми волосами и черным от загара лицом, пил чай внакладку — требовалось это после жирной солоноватой рыбы — и слушал. Говорилось обо всем сразу — о Москве, о ресторанах, о погоде, об ученых делах, про Вьетнам. Парни вспоминали разные анекдоты, и все смеялись. Семен тоже кривил губы, хотя скрытый юмор не совсем доходил до него.
Потом, наевшись до отвала, Семен встал из-за стола и собрался на улицу, зацепив рукой по дороге как бы невзначай Аксинью. Она пыхнула на него глазами, но он уже скрылся в дверном проеме.
Было темно, но не очень, серая мгла дышала подмороженным ветром с моря, в лугах стлался по земле светлый туман, в соснах шумело ровно и протяжно. Семен бесцельно пошел к берегу, где смутно чернели на тусклом песчанике лодки. Здесь он присел возле ворота на отсыревшее бревно, закурил и начал смотреть на прибой, мерно и сильно накатывающийся из темноты.
«Ирина, — думалось ему, — ничего себе деваха. И до чего же смахивает на ту, с парохода… А вот, поди ты, смотрит только на Чарова… А почему? Што тот много знает. Подумаешь…»
Семен сплюнул.
А Ирина — складное, однако, прозвище. Мягкое. Ну, а што бы он стал делать, если бы она, москвичка, втрескалась в него? Поехал бы жить в Москву? На зачем? Не смог бы. В городе не по нраву. Суетно, шумно. Да и заработки там — птиц не прокормишь. Он бы ее сюда перетянул, в тайгу. Дом бы срубил, пятистенный, на охоту бы ходил, а она… А вот что бы она делала? Рожала…
Семен вслух расхохотался. Потом спел:
Никогда я не был на Босфоре…
Он слегка озяб, но уходить от моря ему не хотелось. Завтра Семен получит расчет и последним пароходом отвалит в Огарск. Хорошо, что они с Чаровым сегодня дошли до кордона. И Семен сразу же вспомнил минувший день, особенно утро, когда они переходили через Кудалкан и шел дождь, а кедр, который они рубили, упал не в ту сторону, и как Чаров сорвался в реку…
Макс прыгнул за ним, и его сразу же разбило о камни, а Чаров полетел вниз, в пенистом водовороте, показывая из воды то руки, то белое лицо. Ладно еще, что веревка оказалась под боком, прихваченная к паняге ремнем. Семен полоснул ножом по ремню и, размахнувшись, швырнул веревку Чарову. В последний момент перед ударом о валун, торчащий из воды, тот успел схватиться за нее. Семен впился ногами в землю, а потом увидел, как метрах в двух-трех от него начинают расходиться волокна веревки: видимо, он случайно хватанул финкой и по ней, когда обрезал ремень.
— Держись! — завопил Семен и, перехватывая веревку, покатился по берегу.
И — все обошлось. А после, в зимовье, они долго сушились возле развалившейся печки, дым ел глаза, но им было не до дыма, а Чаров, когда они согрелись, сказал:
— Спасибо, Семен. А собаку жалко. Зазря пропал Макс…
— Конечно, зазря, — подтвердил Семен.
— А тебе еще раз спасибо. Ловкий ты мужик.
— Да ладно, — отмахнулся Семен, хотя ему было приятно слышать скупую похвалу начальника.
— Вот ведь гадкая река! — сетовал Чаров. — Надо же.
— Бывает…
Семен встал с бревна и, увязая в сыром песке, направился к избе, из окна которой лучился желтый свет керосиновой лампы. Гостей он встретил у калитки.
— До свидания! — сказала Ирина.
— Спокойной ночи! — сказали парни.
— Всего вам, — ответил Семен.
Чаров уже лежал в спальнике на полу пристроя. Посветил на Семена фонарем.
— Возьми его. Укладывайся, — сказал он.
Семен пошарил фонариком по пристрою. В углах были навалены мешки, стояли бочки, на стенах висели хомуты.
Уже засыпая, Семен услышал, как Чаров сказал:
— Хорошие ребята. И Ирина — славная девчонка…
— Чего теряешься? — вяло спросил Семен. — Она ж на тебя глаз положила…
— Дурак, — фыркнул Чаров и замолчал. Потом, спустя какое-то время, еще раз потревожил Семена: — Завтра на станцию вместе поплывем. Общий обед для них устроим. Прощальный…
В середине дня на траверзе Даршинской губы еще сильнее задымилось море. Лодка шла сквозь густую рвань седых испарений, слегка шевелилась из стороны в сторону, маслянистая волна побукивала где-то внизу, под днищем, и походило это сейчас по звучанию на тот стук валька, которым байкальские женки выбивают белье.
Невыспавшийся Семен, придя к этому неожиданному для самого себя сравнению, даже зажмурился, больно явственно представились ему — августовский ввечеру, зализанный полуприбоем пологий берег, солнечное веретено на воде — и молодухи. Шустрые, с мокрыми подолами и высоко голыми ногами — стучат, стучат, стучат…
— Семен! Вы спите? — окликнула его Ирина.
— Да нет…
Семену стало не по себе: думает черт знает о чем. Ладно, хоть никто из людей не может знать, про что думает человек.
— А что?
— Подплываем к вашему дому.
«Куда уж там, — подумал Семен, — к дому…»
— Ага…
Поселок Дарше выбежал на стукоток лодки всеми своими пятнадцатью домиками, ставшими в ряд на берегу овальной губы и окнами в море.
— Заповедник, — сказал Чаров, выключая мотор, лодка шла накатом к берегу, — это двести сорок восемь тысяч гектаров. Так-то…
Ирина закачала головой, зацокала языком. Лодка с разбегу со скрежетом вонзилась в пологий берег. Никто их не встречал, только на крыльце магазина замаячила женская фигура в красной юбке и белом халате.
— Грабежиха! — сказал Чарову Семен.
Тот посмотрел в сторону магазина.
— Она. Как же, покупатели явились!
«Ждет, — подумал Семен. — Опять приставать будет…»
От Аньки Грабежовой ушел муж, тот самый егерь, что увел с собой жену Чарова. С тех пор она точно сбесилась.
Всей толпой, облепив лодку по бортам, быстро втащили ее на берег.
Чаров отряхнулся и, смущенно улыбаясь, сказал туристам:
— Пошли ко мне! У меня изба всех вместит. Гулять будем.
По-над берегом низко-низко прошла, разрывая сырой воздух гортанными кликами, гусиная ватага. Ирина завороженно смотрела на перелетных, потом помахала им рукой. Семен надолго запомнил ее вот такую: вытянутую в струнку, с выбившейся из-под капюшона штормовки прядью волос и раскрасневшимся на сквозном ветру округлым лицом, с глазами слегка подрисованными и от этого чуть раскосыми. Он не удержался и крякнул от удовольствия.
Пир, что называется, шел горой. То гитара, то «Спидола» не скупились на музыку. Семен захмелел, но сидел в основном молча, наблюдая, как совсем незнакомо для него танцуют москвичи. Он удивился, когда Чаров, с подстриженной бородой, тоже ловко задрыгал длинными ногами, ужом извиваясь вокруг веселой Ирины. Песни пелись тоже незнакомые, с непонятными словами. Семен охотно разливал в кружки водку, и чем больше пьянел, тем все больше ему хотелось что-нибудь отколоть такое, что бы могло обратить на него внимание. Но придумать ничего не мог и только гулко глотал водку. Один раз он уже ходил в магазин к Аньке Грабежовой, неся в потном кулаке деньги, которые сбрасывала в кучу компания. Своих Семен не тратил, он получил не так уж много, но следил за складчиной внимательно, мысленно прикидывая, на сколько чего хватит.
Грабежиха жеманилась за прилавком.
— Гуляем, Семен Сергеевич? С полевыми вас! Ко мне в гости не думаете заглянуть? Я новые шторы приобрела. Тюль замечательная!
Семен совал в рюкзак бутылки, косил на продавщицу пьяно и сердито.
— Загляну как-нибудь.
— Не пишет Чарову побежница-то? — ехидно интересовалась Анька.
— Отстань…
— А я вот одна совсем. Скучно. Собака не человек, не поговоришь…
— Посля…
Когда вино кончилось снова, сильно завечерело.
— Семен, будь другом, сгоняй еще раз, — попросил Чаров.
И тут Семен объявил неожиданно для себя:
— Я, конечно, сгоняю. Но один не пойду. Вот если с Ириной.
— Пойдемте, Семен. Какой разговор! Я с удовольствием пройдусь.
— Женщину уводят!
— Грабят!
— Не пускать! — зашумело застолье.
— Ну что вы на самом деле! — подняла руки Ирина. — Мы быстро…
На улице Семен растерялся, а Ирина, взяв его горячей рукой под локоть, жарко дохнула в ухо:
— Побежали!
И потом уже, когда возвращались назад. Семен не знал, о чем бы поговорить с нею. Перед самым чаровским домом Ирина остановилась, поправила волосы. В темноте светлело ее лицо.
— Жалко, — сказала она, — кончается отпуск. А тайги я так толком и не видала, все мечталось в зимовье пожить, побродить по ночному лесу…
— А что?! — сказал Семен. — Пошли. Здесь недалеко, километров пять, есть зимовье… Если хочешь, я провожу…
Ирина придвинулась к нему, и он увидел, что она улыбается:
— Чего еще придумал?
— Да нет, я ничего, — начал оправдываться он, — просто так… Если хочешь, я провожу…
— Подумаем, — с хитринкой в голосе сказала Ирина и потянула Семена за рукав. — Нас ждут. А через час потихоньку, чтоб никто не заметил, пойдем.
— Заметят, как так не заметят, — сказал Семен. — Ты же одна…
— Ничего. Придумаем. Только учти, сходим на зимовье и назад.
— Конечно, — обрадовался Семен, все еще не веря, что ему удалось склонить так легко эту красивую, веселую москвичку.
— Знаешь, Ирина, — начал было Семен, — ты на одну женщину здорово смахиваешь…
— О господи! И этот: «Вы на кого-то похожи!» Ты серьезно, что ли?
— Я такую видал… А што?
— Ладно, — перебила его Ирина. — Пойдем. Потом расскажешь…
Рассвет поднимал темноту над морем. Поддавалась она с трудом, провисая над водой, и прозрачная светлая кайма, то возникая, то пропадая, куда-то тянулась по горизонту неровно, коряво. Вокруг было тихо, только под берегом однотонно шуршал несильный накат. Из двери зимовья, что стояло на выгоревшем, безлесом юру, было видно, как мигает в поселке на крыше станции газовый маячок.
Ирина сидела на приступке, кутаясь в платок. Семен возился возле железной печурки. Огонь рвался из раскрытой дверцы, освещая его суровое, сосредоточенное лицо. Тень от Семена вспыхивала на противоположной стене, огромная, несуразная. Зимовье было старым, на низких нарах лежали потерявшие хвою ветки. Семен стучал полешком об пол, откалывая щепки, совал их в огонь, и зимовье быстро нагревалось.
— А вы красивый парень, — задумчиво сказала Ирина, — вам бы в кино сниматься. Лесной человек… Егерь — красивое слово…
— Скоро чай будет готов…
Он подошел к Ирине с двумя кружками.
— По предпоследней… Я вам совсем капельку капнул…
— Ну, если по предпоследней… А ловко мы убежали от всех? Пусть ищут…
— Баловство, — усмехнулся Семен, вспомнив, как Ирина затеяла под утро игру в прятки и они потихоньку смотались сюда.
Закусили холодной колбасой, которую Семен принес в кармане. Колбаса пахла махоркой.
— Дождемся солнца и пойдем назад. На пароход бы не опоздать.
— Не опоздаем. Я ведь тоже им поплыву, — проговорил Семен, но тут же поправился: — Хотел плыть, да дела задержали… Не опоздаем… Здесь ходу-то час всего…
Когда они шли сюда по ночной отсыревшей тропе, Семен все-таки рассказал Ирине о той, на которую она похожа. Потом почти до самого зимовья оба молчали. Семен, вышагивая рядом, думал не об Ирине, а о тех женщинах, которых встречал раньше, и все сравнивал Ирину с ними.
Первой у него была официантка со скорого поезда «Москва — Владивосток». Целый день просидев в вагоне-ресторане, он возвращался на свое общее место, перепутал вагоны и вломился случайно в служебное купе, где его остановила подгулявшая компания. Сначала он пил с кем-то, потом подрался, и ему разбили губу. Официантка пошла с ним, но Семен толком ничего и не понял, а запомнил, как официантка, задыхаясь, шептала: «Сладенный ты мой!..»
Потом была Ксения. На Бурундукане. С ней он сошелся после сезона работы в горах и имел в карманах тысяч тридцать на старые.
Они шибко тогда погуляли в порту. Семен только и успел купить себе новую бостоновую кепку и радиоприемник «Рекорд». А Ксения… Эх! Очнувшись однажды у нее в избе как-то утром, Семен первый раз огляделся. И ему стало тошно и жутко. Грязная комната… Пацаны на полу, вповалку. Постель заброшена каким-то пестрым залоснившимся тряпьем. Ни посуды, ничего… Озверел Семен. Растолкал Ксению, черноволосую, косолапенькую бабенку, и, опохмелившись, потащил ее в сельмаг, где повел себя странно, покупая ей стулья, диван, шифоньер, стол, никелированную койку, кастрюли и миски… И ушел, не прощаясь, громыхнув дверью, оставив Ксению в магазине, ошалевшую и плачущую непонятно отчего.
Наконец, та, на «Ленинграде»… С музыкой…
Семен вернулся к столу, растворившись в сумраке зимовья. Выбил ладонью пробку из бутылки и из горлышка забулькал себе в рот.
Ирина замерла, потом подхватилась, вырвала у него бутылку, изумленно закричала на Семена:
— Ты чего это, Семен?
— А-а, — заскрипел он зубами. — Эх, Ирина-малина! Не понять тебе ничего. Вот уедешь… в Москву… а я здесь… Опять землю драть руками… один.
Семен замотал головой. Ирина вдруг прильнула к нему, коснулась своей щекой бороды Семена. Он затих, замер от этой ласки. И сейчас же в пьяной его, распаленной голове родилась дикая, жгучая мысль.
Семен весь подобрался от этой мысли, как зверь перед прыжком. Неслышно обнял Ирину и впился ей в губы. Ирина запоздало забилась и схватила его зубами за губу. Он почувствовал соленый вкус своей же крови.
— Не уйдешь! — зверея, мычал Семен.
Ирина закричала коротко и пронзительно, забив ему рот, горло отчаянным криком, а ему стало темно от боли. Семен судорожно оттолкнул ее от себя, и она, ударившись о стену, враз обмякла на нарах, замолкла, а голова ее, запрокинувшись назад, с перепутанными, скомканными волосами, смотрела в Семена одним остановившимся полузакрытым глазом.
Семен вскочил, глядя в этот немигающий зрачок, и вспомнил кричащий глаз раненой птицы, за которой гонялся по озеру.
Его хватануло ознобом, он сгреб со стола бутылку, обтер водкой лицо Ирине и, беспомощно оглядевшись, жадно припал к горлышку, уже не различая, что это — водка или вода.
В дверном проеме виднелся кусок горизонта — высветленного и красного.
— Ирина, ты чего? Ну што ты?..
Голос его прозвучал странно и одиноко. Она слабо шевельнулась. В печурке выстрелило, и в то же мгновенье в раскрытую дверь зимовья влетел первый стремительный луч солнца. В его проводе заплясала пыль. Семен закурил и, боясь подойти к Ирине, издали наблюдал за ней. Он все еще дышал тяжело, как после длинного бега.
Вот она глубоко вздохнула и вдруг резко села, закрыв руками лицо. Она долго так сидела молча, кусая губы и сглатывая слезы. А Семен остолбенело стоял, чувствуя, как снова к нему возвращается хмель.
— Ты чего? Ну вот… — забормотал он.
Ирина встала и снова замерла, нервно теребя пальцами полу штормовки. Медленно подошла вплотную к Семену и подняла на него бездонные, пустые глаза. Семен отшатнулся. А Ирина все смотрела и смотрела на него, и он видел, как в ее глазах кипят слезы. Он протянул было к ней руки, как бы защищаясь от этих глаз, а Ирина, облизнув высохшие губы, плюнула ему в лицо и прошла мимо него.
Игрушечный пароходик тонул где-то между небом и водой. Игрушечная труба его измазала ослепительно белые гольцы дальнего берега черной красочкой. Но больше всего походил пароходик на плывущий гриб, перевернутый шляпкой вниз и ножкой-трубой кверху. Ветер донес полурастворившийся в пространстве голос гудка. Зато прилетевшие в бухточку чайки кричали пронзительно и резко, макая проволочные ноги в рябую воду. По склону горы змеилась уходящая в поселок тропа, и березы с молодыми сосенками бежали вниз, теряя последнюю листву. Все было ярко, тени деревьев спорили со светом, звенели птицы.
Пароходик теперь утратил сходство с грибом и пересекал пространство поперек, целясь острым форштевнем на бухту. Семен, разбуженный гудком, следил за всем этим из зимовья, но наружу не выходил. Он боялся. Шорохи и звуки мучили его, и он то и дело затравленно озирался по сторонам. Обессилев от напряжения и беспокойства, свалился на нары и лежал с открытыми глазами, метясь в сучки. Он истомился, не понимая, что с ним происходит…
Сперва он пытался успокаивать себя: «Ну, чего обиделась,? Сама же захотела зимовье глядеть… Да и вообще!..» Но другой голос страшно твердил: «Зверюга… Она же тебе доверилась, как порядочному… Хомут проклятый! Погоди — еще прибегут парни, они с тобой посквитаются».
Семен ощущал в себе знакомую, как всегда от вины, пустоту. Вот так же мучился когда-то, совсем еще пацаном… Тогда тоже была ночь. Кореша «работали» продуктовый. Семен стоял на «отрыве», напряженно вглядываясь в темноту переулка…
Целую неделю не выходил он от друзей, прячась в подвале и чувствуя жуткую пустоту…
«Подумаешь, Ирина… Та, на пароходе, дак сама… А тут? Выпил малость, а то и вовсе бы не полез… Была нужда…»
Семен щурился в потолок и, напрягаясь, соображал, почему все так вышло.
Перед ним снова вставали и вставали непонятные глаза Ирины, так напоминавшие глаза той, которой дарил он на пароходе «Ленинград» игрушечную табуретку.
«Да ведь и было-то, было чего! Эхма!..»
Семен сел. Взял бутылку, допил остатки. Голова оставалась ясной.
А ребята эти ее — узнают, как он лез к ней, — вломят…
Над распадками поплыл, встряхивая тишину, торжественный бас парохода. Семен подошел к проему. Он видел, как упали в воду якоря, подняв белые фонтаны, как отвалила от парохода черная капля шлюпки и, проваливаясь в волнах, пошла к бухте.
Берег с деревянным пирсом был скрыт от него тайгой. Но он чувствовал, как сейчас там говорят о нем.
Семен засобирался. «Отвалю в тайгу… Через перевал километров восемьдесят до Варгузина. Там сяду на самолет — и в Огарск».
Но опять кто-то внутри остановил его, ехидно спросив: «Без ружья? Без жратвы попрешь, дура?..» А перед глазами — то та с парохода «Ленинград», то Ирина — ее лицо, испуганное, оскорбленное, ненавидящее…
Семен снова завалился на нары. Нет, такое с ним творилось впервые. Он то потел, то холодел изнутри и все время ждал чьего-то прихода.
— Господи… За што же это?..
Из щели выскочила на середину зимовья полевая мышь. Уселась в солнечном зайце и смешно умылась лапами. Семен грохнул кулаком по наре, мышь юркнула в щель.
«Что делать?» — думал Семен и не находил ответа.
Потом он проснулся от холода. Сырой ветер с моря шарил по зимовью, шуршал обрывком газеты, дверь, болтаясь на проржавевших креплениях, стонала, будто жалуясь. Было темно, только какая-то крупная звезда колко мигала в проеме.
Семен встал и вышел из зимовья. Его затрясло, заколотило. Но ночь и темнота успокоили его. Теперь он был и в самом деле один. А один — это хорошо… это привычно… Семен зашагал под гору.
Людей ему видеть не хотелось, и поселок он обошел лесом. Выбрав момент, перебежал расстояние, отделявшее его от избы Аньки Грабежовой. В окно он увидел ее, сидящую на кровати в одной рубашке. Анька расчесывала длинные волосы. Семен стукнул негнущимся пальцем в стекло. Анька вздрогнула и нырнула под одеяло. Семен стукнул еще раз и поднялся на крылечко. В сенях загавкал кобель.
— Кто тут?
— Отчини. Это я, Семен…
— Какой еще Семен? — заиграла голосом Анька. — У меня все дома…
— Да открой. Дело есть. На минутку.
Звякнула щеколда.
Когда Семен залпом выпил кружку водки, занюхал огурцом, Анька подсела к нему, нарочно касаясь его полной белой рукой.
— Ты где это пропадал? Искал тебя Чаров…
— Чего? — испуганно переспросил Семен.
Анька заметила испуг и, хитровато прищурив глаза, пропела:
— Не знаю, что уж ты натворил, но сам не свой искал тебя Чаров-то…
Семен схватил лампу и дунул в стекло.
— Не балуйся, — захихикала Анька. — Зачем свет потушил? Я боюсь…
— Не бойся, — стараясь быть равнодушным, сказал Семен. — Так ты ничего не сказала?
— Ничего. А что надо было?
— Ладно, — оборвал ее Семен. — Собери-ка мне на десятку консервов, водки достань две поллитры и хлеба. Я пойду скоро.
— На ночь-то глядя? — ойкнула Анька. — Переспи до утра уж…
— Не твое дело.
— А я и ничего, Семен… Просто как лучше… Что это у вас там вышло-то?
Семен встал.
— Делай, что прошу.
— Дак свет мне надо.
— Зажигай, — разрешил Семен.
Когда он уходил, Анька пыталась обнять его в сенках, но Семен резко оттолкнул ее и сказал задавленным, хриплым голосом:
— И если кому скажешь, што был у тебя, смотри…
Над Варгузином работал низовой ветер, носились белые клочья чаек, и гулко лупил о грузовой пирс раскатистый прибой. Приплясывали у причальной стенки лодки, баржонки, боты, рыбацкие катера, и над всем этим стояли густые запахи уснувшей рыбы, донных сетей, солярового масла и пота.
Ночью, когда море слегка поутихло, в порт втянулся огромный лихтер «Клара Цеткин». Семен, третий день дожидавшийся корабля, сидел на кнехте, внешне равнодушно поглядывая на швартовку. А по пирсу носился, шаркая огромными стоптанными валенками, дед Спиридон, «директор берега», как его величали в порту, он же смотритель маяка и бакенщик. Эти дни до прихода судна Семен жил у Спиридона, подпаивал его водкой и слушал старика. По ночам Спиридон надолго уходил куда-то, и тогда в раскрытые форточки его избенки приходили шумы с моря: свистящие шепоты ветра, сбивчивые потактывания двигателей, неясные обрывки голосов.
Возвращаясь, дед Спиридон гремел спичками и говорил сам с собой:
— Ефим прибежал Сутарин… Центнера три взял омуля… Однако и ничего…
Заревца от папиросных затяжек слабо проявляли его скуластый бурятский профиль, концы загрубелых рабочих пальцев.
— Слышь, каторжный? — обращался он к Семену и, не дождавшись ответа, кряхтел над сапогами, матерился и скрипел кроватью.
Сейчас дед был в своей тарелке. Приход больших судов волновал Спиридона, он спозаранку изрядно заряжался и вот теперь, заметно покачиваясь, размахивал руками, орал, показывая беззубый рот, но довольно зычно:
— Куды-ы вороти-ишь?! Задницей подходи!
Команда лихтера стонала от хохота. Капитан кричал деду в рупор:
— Не задницей, а кормой.
— Не! Ты сначала туды, а после сюды! — командовал «директор берега».
После швартовки дед смирялся, поднимался на борт и шел к капитану. Там он обычно говорил:
— Во! Теперь ладно! Так и стой, так твою лошадь… — и дожидался, когда ему поднесут положенные по обычаю «причальные».
Деду были знакомы все байкальские капитаны, и, подпаивая его каждодневно, Семен уже столковался со Спиридоном, чтобы тот пособил ему устроиться на лихтер до Огарска, хоть на палубе, хоть как, лишь бы плыть подальше от тех мест, которые он только что измерил ногами; скорей бы добраться до гор, завербоваться в экспедицию, раствориться где-то в гольцах от странного чувства неизъяснимого позора…
Покрывая тайгу до Варгузина, он высох лицом, почернел, глаза глубоко спрятались в узкие, зашитые комарьем щели. Там, в тайге, перебираясь через завалы, проваливаясь в речках, дичая у костров, Семен вспомнил: когда плыли с кордона на станцию, перед ним на днище лодки лежал рюкзак Ирины, а на нем в целлулоидной рамочке черные буквы:
«Москва, Флотская, 9, кв. 13 — И. Лякова…»
Уже совсем стемнело, и хребтовая тайга над бухтой неосторожно цеплялась за спусковой крючок народившегося месяца. Лихтер хорошо украсил порт. Весь в огнях, музыке, он гремел лебедками, грузовые агенты шумели между собой, прохаживались девчонки.
Семен шлялся по пирсу, то и дело оглядываясь на трап и костеря старого трепача Спиридона. Наконец тот возник, пьяненький и шумный. Шапку он нес в руках, и ветер теребил на его плешивой костистой голове реденькие волосы. Семен встретил деда и, сжигая его взглядом, тихо спросил:
— Договорился?
Дед полез целоваться, потом затопал валенками, изображая буйную пляску. Семен взял его за ворот и тряхнул. — Договорился?
— А-а, — беззубо осклабился Спиридон. — Каторжный! Иван Федорыч Телегин… мой лучший друг… Айда к нему… Поплывешь, родимый!..
Семен отпихнул старика и взлетел по трапу на судно. Капитана он отыскал возле кормовой лебедки. Тот прищурился, подумал и спросил:
— Ты кем деду Спиридону приходишься?
— Родня…
Капитан кивнул.
— Уходим на рассвете. Ночевать будешь у мотористов. Внизу…
У Семена как гора свалилась с плеч. Он враз повеселел:
— Иван Федорович, может, того, пока разгрузка? — Семен поскреб пальцем по бороде.
— Нет. Я уже после…
Семен пожал плечами и, поблагодарив капитана, пошел с корабля.
— Недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал… — неожиданно подытожил рассказ Семена Голован. — Но бывает и хуже…
— Да, — согласился Семен и плеснул в стаканы оставшееся в бутылке вино.
Ему было хорошо здесь, в знакомой чайной, где они обмывали встречу. В Огарске уже падал снег, и из окна было видно, как ходит по грязной, схваченной морозом земле поземка. Прямо из порта Семен отправился по знакомым адресам искать бичей и в первой же избе наткнулся на Голована.
Голован спал, раскинувшись громадным телом на койке. Рука его свесилась, показывая знаменитую цветную татуировку: коричневая обезьяна целуется с красной девкой. Сколько ни бродил по свету Семен, а такой наколки ни у кого не встречал. И Голован, знаменитый на все гольцы взрывник, откровенно гордился колотой картинкой. А знаменит Женька Голован был широко. Его знали и на Бурундукане — на медных копях, и на Довурже, и в Огарске, и даже на эвенкийских стойбищах отзывались о нем уважительно и добро.
Голован славился не только своей медвежьей силой, но и глоткой. Однажды, работая в геологической партии, в двадцати километрах от базы, они остались без продуктов. Голован залез на голец и заорал: «Хле-е-еба!»
И им принесли хлеб.
В стужу и в зной ходил Голован без шапки, с распахнутым воротом, откуда проглядывало задубелое коричневое тело, густо поросшее черной жесткой щетиной.
Семен растолкал Голована. Тот сперва ошалело таращился на него, не узнавая, потом, приглядевшись, вернее придя в себя, густо захохотал:
— Кудлан! Здорово! Деньги есть? Опохмели дурака…
Голован радостно тискал Семена, слегка кося правым глазом. Левое ухо, перебитое и затянувшееся хрящом, очень походило на пельмень. Семену стало тоже радостно.
— Пошли, — сказал Семен.
Семену было очень хорошо. И в общем-то блеклый, потасканный вид чайной с ее щербатым полом, колченогими столиками, обшарпанной буфетной стойкой, за которой орудовала тетя Поля, грузная, но тем не менее подвижная женщина с наведенными бровями и бородавкой на нижней губе, из которой росли, завиваясь колечками, волосы, эта чайная с шумными бородачами в изъеденных трудным потом энцефалитках и гремучих бахилах, — все это было его миром, которого Семен не стеснялся, а уважал и чувствовал.
Все тот же фикус мирно и постоянно пылился в крашеной бочке в углу, а над ним по-прежнему косо смотрела в зал большая картина. Изображена на ней была сцена жуткая и прекрасная. Черный берлоговый медведь вознесся на задние лапы, разверз розовую пасть и провесил язык сквозь частокол собачьих зубов. Ловит медведь подброшенную охотником шапку когтистыми лапами, а под ним человек на раскоряченных ногах, в изодранной телогрейке с размаху всаживает в звериное брюхо сверкающий нож. Под ногами на синеватом снегу краснела краска, кровь значит. Хорошо написана картина, взаправдашно.
Пили Семен с Голованом красное вино, отложив водочку на второе. Сперва — разговор, дело. Через час с небольшим Семен уже детально знал положение в гольцах, дислокацию поисковых и буровых партий. Голован звал его на Огиендо, дальний участок, где сейчас шла усиленная горнопроходческая работа на никель.
— Помнишь, Семен, на Чае, в поселке, где клуб стоял? — говорил Голован, — Так вот там то ли по пьянке, то ли по какой другой надобности буровики копнули грунт. Немного и прошли, керны взяли, а там никель. И содержание оглушительное!.. Полетели на Огиендо? А? Я завтра туда, если погода будет. Я за аммонитом приезжал. Соглашайся. Там сейчас две избы, тринадцатым будешь ты, красота. Мне в холодной жилухе тепло… потому что закрыта труба… — закончил речь Голован. Он имел такую привычку — коверкать знакомые песенные слова.
— Выпьем? — спросил Семен.
— Ефстефственно, — подтвердил Голован.
Семен пошел к тете Поле.
Когда он вернулся, Голован, усмехнувшись, сказал:
— Солнце скрылося за тучу… а бичи собрались в кучу…
— Бич, — вспомнил Семен, — это по-английски знаешь что? Пляж… Сидящий на берегу. Вот. Судьба у нас на бечевке. Понял?
— Ты где это нахватался? — заинтересовался Голован. — По-английски…
— Хрен его знает. Пей…
Семен долго не знал, как подойти к своей истории с Ириной, мялся, крутил слова, боясь, что Голован поймет его как-нибудь не так, но рассказать, излиться чувствовал необходимость. Наконец заговорил. Голован слушал, вертел в толстых мозолистых ладонях стакан.
— Недолго музыка играла… недолго фрайер танцевал, — подытожил Голован и добавил задумчиво: — Бывает… По пьяному делу…
— Эх бы… — вякнул Семен. — И в тайгу сама напросилась. Ластиться начала… И ничего, главное, не было…
— Да… Что я тебе могу сказать?.. Ничего… Сам думай… Завтра позавчерашнего мудренее…
Голован выпил.
— Ну, пойдем к Леве? Устроишься. Документы сдашь…
— Пошли.
Левой они величали главного инженера экспедиции. Лева принимал на работу. Лева был печально знаменит своей любовью поговорить длинно и обстоятельно. Лева знал Семена. И Лева спустя два часа подписал бумажки, и они с Голованом направились на склад получить спальник и прочее необходимое для жизни в горах.
Осень — одна для всех, как и солнце, что тоже одно для всех, а метит людей по-разному.
Байкал застит холодными серыми дымами небо, убегают из дальних портов и маячных бухт последние пароходы, торопясь на отстойные, надежные от ветров зимовки, рыбаки поднимают из светлой глубины тяжелые донные сети, спят вповалку в узких катеровых отсеках, а омуль, святая сибирская рыба, вдруг сбивается неведомой силой к берегам, начинает играть любовные игры и после, гонимый неизбывной жаждой продолжения себя, серебряным валом прет в боковые холодные реки, поднимаясь по шиверам сквозь заломы все выше и выше в гольцы, умирает, но все идет к заветным нерестилищам, мечет икру в чистую воду и, худой, обессиленный, отдается потом стремнинам и покатно сплавляется вниз, снова в Байкал, что дымит и дымит…
Выходят о ту пору из тайги к рекам медведи, стерегут живое олово на мелководьях, кричат по ночам, пугая сохатых, и, принимая луну за рыбу, гулко бьют шершавыми лапами по мокрым зеркалам.
Перевалы клубят, первые пурги сваливаются с гольцов в темные долины, и последние гусиные треугольники скрываются из глаз в кромешной неизвестности.
Птицы летят над землей, над людьми, роняя звуки печальные и щемливые, люди поднимают вверх головы, отрываясь от дел, и смотрят, смотрят, смотрят. Начинается снег…
Чем жив человек, чем жил человек неоглядное время весны и лета, что впитал в себя, столкнувшись на путях-дорогах с горьким и сладким, — унесет теперь в зиму, будет снова жить, но уже с неизбывным грузом раздумий, а времени у него уж точно хватит, чтобы, пока будет стыть земля и остановятся деревья, о многом передумать и постареть или помолодеть на целый год.
Лучше всего зимовать с душой спокойной и чистой, не то, если наоборот, время зимы станется невозможным, тягучим, и человек легко может сбиться с чего-то такого, что поначалу было уготовано ему судьбой…
Вокруг аэродрома все еще таял осенний пожар. Березы с осиной сгорели дотла, но стойкие, привычные ко всему лиственницы щедро дарили сероватым редкосолнечным дням желтый свет. Семен с Голованом улетели из Огарска. Они сидели на рюкзаках слегка хмурые, чувствуя вчерашний хмель, курили и глазели по сторонам. Летчики возились возле «АНа», готовя его к рейсу. Неожиданно на крыло села ласточка. Семен с Голованом переглянулись. Солнце отеплило перкаль, и птица грелась. «Почему она не улетела на юг, — октябрь?» — подумалось Семену. Вот они могут ждать погоды, самолета и все равно улетят, куда им надо. А она?
— Больная, наверное, — сказал Голован.
Семен пожал плечами.
Они влезли в кабину, уселись поудобнее на мешках с сухарями. Семен сдвинул шторку на иллюминаторе и опять увидел ласточку — съежившийся комочек перьев. Взревел мотор, ветер сдул птицу с крыла, она низко-низко полетела куда-то над перепаханным колесами летным полем, над мертвой уже аэродромной травой. Семену сделалось грустно, непонятно затомило внутри. Он уставился в окно: самолет набирал высоту, уходил от поселка, от дымного берега Байкала, беря курс на сахарные головы гольцов совсем уже близкого хребта.
По субботам, а сегодня она аккурат и вышла, на участке Огиендо банно-спортивный день. Участок этот — самая что ни на есть глухомань. Двести километров летит самолет, почти касаясь скалистых гребней, до Чаи, базового поселка экспедиции — сорок засыпушек, но с клубом и магазином. После, через два перевала, минуя редкие тепляки буровых, издали похожих на зенитки, по водоразделам ручьев с характерными названиями Счастливый и Сопливый, выйдешь, если у тебя сильные ноги и хорошее дыхание, к крохотному, блюдечному озерцу, которое лежит высоко в горах.
Лучше, конечно, добираться сюда от Чаи «атээлкой», гусеничным тягачом-танком, в кабине которого и трясет и воняет горючим, а мотор орет и воет на крутяках дико и безнадежно.
Верховые, упругие ветры — здешние старожилы. Редкие сосны привыкли к ним, но сосны здесь действительно редки, а больше стелется по низким местам чепурыжник, карликовые березки, ягель и лишайник серебрятся на каменных осыпях. По утрам и почти до полудня бродят по синим распадкам многослойные туманы, путаясь на хитрейших заячьих тропах, застревая в колючих кустарниках.
Прель. Ржавь. Глухо и тихо.
С весной на замшелых опушках дико пенится черемушник, а к лету по откосам, по шумливым от трав увалам расцветает сарана — редкий в своей красоте хрупкий таежный цветок.
Из озерка, оно-то и называется странным словом Огиендо, выбегает тоненькая, как бы слезливая речушка, журлит она по долине, моя разноцветные камушки, все мимо и мимо двух изб-жилух и бескрышного сруба, что и есть банька.
Суббота на Огиендо — день трудный и ответственный. После обеда все тринадцать канавщиков определяют человека неудачливого, самого непутевого. «Богом обиженный» выясняется следующим путем, справедливость которого обжалованию и пересуду не подлежит: на угол банного сруба ставится кусок фанеры с заранее для такого случая нарисованной мишенью. По глубокому снегу отсчитывается ровно тридцать шагов — и, пожалуйста, проверяй судьбу.
Сегодня над участком снова раскрылось небо, показав голубую подкладку, а то всю неделю гуляла пурга, выбелившая округу и начисто смывшая все следы и тропинки, проложенные горняками.
Всем Дали Сапоги, низкорослый мужичонка с лицом, половина которого сплошное синее, а может, фиолетовое родимое пятно, выдает каждому по очереди свое личное оружие — замурзованную малокалиберку, стреляющую скорее не по охоте, а по принуждению, и три патрона. С левой руки, без упора, стоя, нужно как можно лучше поразить чертову фанеру, желательно угадывая в центральный, углем намазанный крест.
Прозвище у мужичонки имеет свою историю.
Когда-то работал он трактористом, но, потерпев однажды сильную аварию и только случайно выжив, стал бояться самоходного транспорта и перешел в горняки на канавы. Как-то раз получали на базе новые сапоги. Он же где-то отсутствовал и пришел к полному разбору. До слез обиделся, а тут кто-то и надоумил его написать прошение Леве. Он написал:
«Всем дали сапоги мне не дали сапоги прошу дать и мне сапоги заивление».
Публики и ротозеев при этом занятии не имеется. Участвуют все, и стрельба ведется без привычных подначек и хохмочек, сосредоточенно, с нескрываемой надеждой оказаться лучшим. А вокруг молчаливые горы, день, резко поделенный на две основные с небольшими растушевками краски: синюю и белую. Над жилухами дымы печные стоят прямо, неколебимо, пышными песцовыми хвостами, морозно до хрусткости, снега пахнут отчетливо арбузной свежестью.
Первым, по обыкновению, стреляет Голован. Без шапки, со слегка тронутыми изморозью светлыми волосами, крепко стоит он на прямых ногах, ничуть не кривя корпусом, потому как сила в нем живет нечеловеческая, и мелкашка, схваченная железно, как бы продолжает его и без того длинную руку. Коротковатая телогрейка с рукава от лопатной кисти задирается, и всем видать начало наколки — ноги колотых. Правая рука сунута в карман брезентовых драных штанов. Голован после каждого выстрела удовлетворенно шмыгает носом, кряхтит и оглядывает остальную братию победительно, чуть свысока. Мелкашка-старушка являет звуки не боевые, а будто покашливает. Голован зачем-то дует в затвор, и из ствола истекает синенький дымочек. Потом всей гурьбой несутся к фанере, а Голован не спешит, потому как уверен в себе. И точно — фанера прошита тремя дырками, близкими друг от друга в самом кресте. Пробоины Голована обводятся карандашом.
К дистанционной метке выходит Семен. Он поднимает ствол от ноги и, сводя прицел с крестом, чуть подергивая спуском, кашляет винтовочкой. По манере его стрельба очень похожа на Голована. И пули лепятся тоже близко от креста, только с другой стороны. Отстрелявшись, оба стоят в сторонке и курят, спокойные и добродушные.
Дело доходит до Васьки Кретова, худого, жилистого мужика. Лицо у Васьки рябое, в оспинах, и вырезано из цельного бурого куска размашисто. Кретов послабее Семена и Голована, он ведет ствол от плеча вниз, рука заметно дрожит. Глаза у Васьки особенные, одним словом — жуткие глаза. Он не морщит лица, не прищуривается, глядит оловянно и безгранично. Как рентгеном просвечивает всякого, и Семену не раз уже казалось, что в темноте глаза Кретова светятся тусклым внутренним огнем. О Ваське на участке знают скупо, но в то же время достаточно. Впрочем, и сам он иногда говорит о себе, цедя слова сквозь зубы: «Я окончил ВТО», — и не расшифровывает… В основном он молчалив, сдержан, только жуткие глаза его нет-нет да выдают слегка то удовлетворение, то возможный гнев.
Ках! Ка-ах! — стреляет по фанере Кретов, после длинно сплевывает сквозь передние со щелочкой зубы и гулко сморкается, приложив к ноздре палец. Васькины пули обычно не выходят из первого от креста круга.
После него на метке — Всем Дали Сапоги. По сути дела, он боец явно чепуховый. Прореха у него вечно расстегнута, конец поясного ремня болтается промеж колен. Немыслимые брючата висят и спереди и сзади, будто кто напихал в них неизвестного груза. Разноцветная физиономия изображает не то улыбку, не то плач, облезлая ондатровая шапчонка держится чудом на затылке. Всем Дали Сапоги изгибается на снегу, далеко откидывает в сторону свободную руку, но попадает не так уж плохо, идя где-то сразу за Кретовым по результату.
Пятым охотится за счастьем Лебедь. Он на участке явление диковинное. Лебедь канавы не бьет. Он завхоз, комендант, продавец. Обличьем Лебедь приятен, не по-мужски смазлив: нос с горбинкой, губы алым бантиком, усики строчкой-ниточкой пришиты к верхней губе. Ресницы у Лебедя длинные, с загибом, а в них прячутся прямо-таки невинные лучистые глазки: дите, и все. Но приглядишься к ним внимательно: скрытные. Лебедь непременно выбрит, рубашка у него свежа и, что самое дикое для этих мест, галстук. Да, да, носит Лебедь галстучек, курит сигареты «Прима» из янтарного мундштука, знает слова «пожалуйста», «спасибо», «с добрым утром», величает всех на «вы», и когда стреляет, то мизинчик правой руки его оттопырен. Пахнет от Лебедя приятно одеколоном. И одежда верхняя на Лебеде пошита аккуратно, по росту, прохоря — сапоги, значит, — хорошей кожи, с «молниями» по бутылочным голенищам. Носит также Лебедь шелковое нижнее белье и является на участке единственным обладателем транзисторного приемника «Соната». При всем при том скромен и не въедлив, шлет регулярно в далекий теплый Крым изрядную толику алиментов, читает газеты, а если напьется, то обязательно плачет, но ничего при этом не объясняет, а лишь поет такие слова:
Пшеница родится.
Коровы телятся.
И все на правильном таком пути.
Ах, замети меня, метель-метелица!..
До самой маковки, ах, замети!..
Да, играет отменно на гитаре Лебедь. И никогда не матерится, порядочный вроде. Белая косточка. Не выдержала чего-то в жизни, захрустела, согнулась. И вот он здесь, под холодным горным небом, где по ночам жиреют лу́ны, гонит по разлогам волков добыча… Когда Лебедь берет гитару, все обычно смолкают, даже Голован прикрывает глотку, потому что поет Лебедь щемливо, легким певучим голосом, и грусть наваливается на слушающих, светлая и протяжная:
Ах, замети меня, метель-метелица!..
Следующий — Коля Кулик, бородатый мальчишка. Этот — матерщинник, плясун, говорун. На месяц у него уходит шестнадцать плиток прессованного чая с этикеткой, на которой белочка грызет кедровые орешки, не задумываясь над своей судьбой. Кулик совсем недавно отбарабанил пятнадцать суток и еще полон впечатлений, с удовольствием сообщает всем без разбору, за что схлопотал «неприятность».
— Стою я это раз возле кинотеатра. И вот, помню как сейчас, день был воскресный, и, будучи выпивши, я наслаждался природой…
Что за природа может быть возле кинотеатра, понятно не всем, но что такое быть выпивши, все понимают отлично и потому слушают брехню Кулика с интересом.
— И вот, дорогие гражданы, вижу я, как двое неизвестных бурят начинают приставать к женщине. Само понятно, я стал обороняться…
Говорит Кулик это, чтобы подразнить Гуржапа. Он — бурят. Черен волосом, ходит на кривых, кавалерийских ногах. Гуржап встревает обиженно и сердито:
— Я бы тебя, сучка, оборонил!..
Но Кулик, как правило, тут же подсаживается к Гуржапу, заглядывает в раскосые глаза и поливает такую чепуху, что Гуржап обычно смягчается и больше не сердится.
— Я же, Федя, — говорит буряту Кулик, — не какой-нибудь там… но ига, как порядочный человек, не выношу. Иго сделало меня нервным.
Происхождения он городского, носит тельняшку и любит каждодневно рассказывать сны. Кулик обычно просыпается раньше всех, растапливает в жилухе соляркой железную печку, разогревает «самовар», обыкновенную консервную банку, кипятит в ней здоровенный кусок чая, а после, пока тот слегка остывает, накрытый брезентовой рукавицей-верхонкой, Кулик сообщает всем очередной свой сон. Сегодня, к примеру, он был следующего содержания:
— Вижу, значит, во сне — идет… Ну! О-о-о-о! По-блатному — девушка. Ножки!
Всем Дали Сапоги шмыгнул взволнованно и подтолкнул Ледокола:
— Щас загнет!..
Кулик коротко среагировал на репличку и вдруг посерьезнел:
— Да… идет эта девушка, значит, и чудится мне — пройдет вот такая — росинки не сронит…
— Короче, Кулик. Что дальше? — не терпится Гуржапу, да и всем в общем-то не терпится, потому как в горах женщин нет и так далее.
Кулик мечтательно запрокидывает курчавую голову и кончает неожиданно:
— Мимо прошла…
Стреляет Кулик, разбрасывая пули, но в целом получает результат не совсем плохой.
На линии огня — Богомол. У него рыбье, по-щучьи вытянутое лицо. Сам он грузен, все у него ровно, от зада до головы. Богомол — любитель поесть. Но это не главное — Богомол единственный на Огиендо натурально верит в бога. Носит нательный крест за воротом черной косоворотки, и над кроватью его, где вся стена уклеена фотографиями женщин, вырезанных из разных журналов и даже газет, в углу висит небольшая темная иконка с каким-то одному Богомолу известным святым. Богомол уже в летах, ему где-то за сорок, а может, под пятьдесят. Говорит он тихим, шипучим голосом. Мечтания у Богомола тоже тишайшие, журливые, как вода. Глазки у Богомола ртутные, он любитель сладостно воздыхать и говорить:
— Справедливости мало. Суеты множество. А почему бы мне не разрешить открыть свой собственный магазин? Было бы в нем чистенько и пахуче. Торговал бы я свежими булками, ситным и прочим хлебушком. И мне было бы хорошо, и людям тоже…
После сезона работы в горах Богомол каждый год ездит на южное море, потихоньку тратится там, но жены себе подыскать никак не может.
— Справедливости в ихнем поле нонче маловато. Суеты множество.
— Чего ж ты их на стенку-то лепишь? — спрашивает Котелок.
— А так… Хобба у меня такая.
— Чего, чего? — вскидывается Лебедь. — Простите, как вы сказали?
— Хобба. Ну, это привычка, стал быть… Интересуюсь. Вот кончу сезон и поеду к морю. На юг. Суеты там — мно-ожество… И женюсь…
При этом щурится Богомол, воспоминания жгут его.
— Имел бы я домик с наделом землицы. Деток растил спокойно и богоугодно…
— Кровь бы пил, как паук, — подсказывает Голован.
Богомол морщится, как от отравы, лебезит взглядом, а Голован режет дальше:
— Ты и так свои канавы, как магазин, содержишь. Торгуешь породой — как куб, так и руп…
— Между прочим, — неожиданно для всех не уступает Богомол, — мне не совсем понятно, гражданин Голован, чего вы грубите?.. И пока что я работаю, а не торгую. А вот ежели бы торговал, то у меня бы вам завсегда «пожалуйста» говорили. Это в магазине-то… И на дом бы доставляли горбушки… Вот так вот…
— Интере-е-есно как, — говорит Голован.
— А вот и интересно… — Богомол обиженно смолкает.
Ему явно не по душе вся эта жизнь, трудная работа, горы, на которых он рвет твердоломкий грунт, все это баловство со стрельбой, но тем не менее он живет не один год в гольцах, и стреляет, и пьет со всеми, и копит потихоньку деньгу, и все клеит и клеит на стену под иконой фотографии разных красоток. По утрам Богомол жарит себе отдельно белое толстое сало, запивает чайком, чавкает рыбьим ртом и со вздохами прется на гору, на свой балкон, где ждет его огромная очередная канава, которые делать он мастак. А работает он вроде неспешно, набрасывает обушком на железный лист грунт и лопаткой бросает да бросает землицу. Заработок у него обычно выходит большой, но водку Богомол покупает всегда с опаской, потому что бывает буен и бесшабашен во хмелю, хвастлив и дик. Как-то по пьянке, когда Богомол свалился под икону храпеть, Кулик срезал у него с замусоленного гайтана крест и потом долго куражился над озадаченным вконец канавщиком, издеваясь и требуя непосильного выкупа, говоря, что случайно нашел крест на перевале, куда его унесли черти…
Богомол стреляет, и чувствуется по его ухватке, манерам, что ко всему на свете может приспособиться этот человек.
Теперь целится Пашка Ледокол, работяга, абсолютно неизвестного происхождения. Особыми его приметами являются страсть к охоте — Ледокол владелец дробовика двенадцатого калибра — и тяга к парной бане. Ледоколом его окрестили геологи на Чае. Пашка спас как-то на горном озере поздней осенью сына бухгалтера экспедиции. Пашка чуть сам не погиб в ледяном крошеве, но пацана выволок на берег. Молчун, он живет на участке тихо, незаметно, правда, пишет то и дело кому-то длинные письма, а деньги хранит на сберкнижке. Но страсть его к охоте какая-то болезненная и необузданная. Он может убивать все, что ни попадется ему под руку: дятла — так дятла, утиную мать — так утиную мать. Нынче осенью Пашка убил на озере красивую, чистую птицу, лебедя, и Голован посулил ему очень серьезно «оторвать» ноги, если такое повторится еще когда-нибудь. А стрелять Пашка, безусловно, может. Ружье прирастает к его руке, не дрожит, не виляет овечьим хвостом, как у Гуржапа, и выстрелы падают кучно и точно.
День набирает силу, снег хрустит под ногами канавщиков, и соревнования постепенно близятся к концу. Смысл их заключается в следующем: тот, кто хуже всех стреляет, всю неделю будет варить обед для остальных, совмещая, конечно, поварство с индивидуальным трудом на канавах, а также сегодня будет таскать воду для баньки, греть и топить все время, пока не вымоется, не прогреется хорошенько народ. Поневоле последним быть не хочется, и азарт не покидает никого.
Саня Котелок, когда стреляет, показывает всем чужие зубы. Где он потерял свои, никто не знает, но бывает страшно смотреть на Котелка, после того как он на ночь опускает вставные челюсти в кружку с водой и спит с ввалившимися щеками. Котелок башковит, читает разные книжки, иногда даже вслух. Мечтает учиться в техникуме. Ему лет двадцать пять, не больше. К тому же он уже не раз заявлял, что «пишет про канавщиков произведение или книгу». Его сосед по койке — Глухарь, немой человек — недавно отмочил номер: выпил с похмелья утром воду из кружки, где лежали челюсти Котелка. Но все обошлось, не подавился, хотя хохоту в жилухе было изрядно. Глухарь — стрелок липовый, как и Саня, зато он умеет играть на трубе. Серебряный инструмент он бережно хранит под подушкой в красивом деревянном чехле и, выпив, уходит на близлежащую горушку и там играет. Эхо далеко носит звуки, труба явно печалится на что-то, но на что — никто тоже не знает. Глухарь говорить не умеет, да и вообще здесь, в гольцах, люди мало знают друг о друге, суровость бытия не особенно располагает к откровениям, к тому же все понимают одно: попали раз сюда, значит, так надо.
Немого трубача слушают так же, как Лебедя: музыка бередит дремучие души, и еще долго все молчат, покашливают, на время забывая о бранных словах.
У Глухаря длинный нос, длинные перхотные волосы и длинные пальцы. Иногда странно видеть в его руках не трубу, а стальной граненый карандаш, по-горняцки лом, который Глухарь, накаляя в печурке, потом оттягивает на наковальне. Это у него тоже получается отменно, и многие просят пособить Глухаря при подготовке немудреного горняцкого инструмента. В эти минуты в жилухе пахнет чем-то знакомым, но забытым, — может быть, вечерней деревней, когда возвращается мимо кузницы тяжелое стадо. Коровы идут степенно, сильно вдыхая угарные запахи угля и железа, взмыкивают коротко и нетерпеливо, и в их голосах хорошо строятся кузнечные литые погромыхивания, и вообще хорошо — покой, вечер росит траву на обочинах пыльной дороги, а потом вспыхивает над землей, где-то далеко-далеко за полями, за сонной парной речкой, звезда…
Происходит это обычно так.
Бам! — отрывисто рушится на раскаленный конец граненого лома кувалда. Бам! — и маленькие искорки ускакивают в снег. Увлекся Кретов доброй работой — в майке одной — жилист и смугл. Всем Дали Сапоги тоже увлечен — мягко крутит под ударами железяку и всем телом слушает бамы. Глухарь на ящике сбоку удовлетворенно кивает головой. После соскакивает, выхватывает лом и сует его заостренный клюв в ведро. Оттуда шипит, и парок вкусно занимается кверху. Глухарь выдергивает из ведра лом, достает из кармана ватника камертон; стукает им по лому и прикладывает рогалик к уху. Довольный, показывает всем большой палец.
Канавщики пристраиваются на крылечке, закуривают.
— Ишь ты! — восторгается Всем Дали Сапоги. — По слыху чует… Искусства! Я вот щас про деревню спомнил… Все где-то есть. А мы здеся — как среди долины ровныя…
И правда — все где-то есть: и парная речка, в которой мается обмылок луны, и луга с серебряным ржанием ночных коней, и запах домашнего хлеба, и девичьи песни над родными проселками, и живут где-то женщины, ласковые и теплые, и стучат по мостам поезда, улетая к большим, в огнях, городам; все где-то и есть, и, может быть, даже было, обязательно было — рядом, не исподтишка, а въявь и усладу, да только почему-то оказалось вот это — горы, пурга, холод с тоской, сны-переживания и рассветы с бесконечной надеждой на лучшее.
Играй, труба! Пой, Лебедь! Трави растравленную душу, успокаивай. Ведь придет же пора, когда вспыхнут в гольцах города и люди в них будут бриться в парикмахерских, любить длинноногих женщин, рожать детей и ходить с ними к прохладным фонтанам, спрятанным в зеленых скверах… Судьба на бечевке… Сумасшедшие деньги, на которые купишь немного, не все, чего бы хотелось, а если и купишь, все одно — снова потянет на край света, как перелетную птицу, что уходит к зиме над перевалами в кромешную неизвестность.
Неожиданно для всех достал Глухарь из кармана ватника письмо и протянул Котелку. Тот взял и поглядел на Глухаря вопросительно: мол, можно вслух? Тот кивнул. И Котелок зачитал:
— «Здравствуй, дорогой наш братишка! С приветом к тебе сестра твоя Груша со всем нашим семейством. Как ты живешь, как твое здоровье? Мы живем хорошо. Опять только вот зима, а она у нас нонешний год обещает лютая. Но, правда, лето было ничо. Урожай в колхозе сняли путевый и заработали слава богу. Вообще в колхозе у нас стало хорошо. Ты бы возвращался, а? Хватит уже скитаться. Я тебе правду говорю, что у нас в колхозе нонче не узнать. Строят дома, газ привезли, и скоро будет водопровод. Совсем как у городских. Мой Федор уже и корыто такое, по-городскому — ванную, где-то достал. Так что скоре и банька на огороде не нужна станет. В душах будем мыться. Во как. Видала я из мастерских кузнеца Ивана Храпова, ты его помнишь, конешно. Он про тебя спрашивал, говорит — пусть едет, дурака не валяет, а двести — двести пятьдесят рублей тебе от него гарантия. У тебя же руки золотые, так и сказал. В общем, зря ты не едешь в колхоз. Тебе бы с ходу поставили дом или в готовый поселили. Кончай, братишка, искать счастье на стороне. Оно у нас и в деревне есть. Я же тебя не обманываю. Ты знаешь. Председатель у нас теперь молодой, путний. И все по закону. Люди довольны. А намедня в конторе было собрание, на нем постановление читали партейное из газеты. Оно совсем штобы в колхозах лучше стало. Приезжай, не пожалеешь. С приветом к тебе всем семейством. И пиши нам. Жду письма».
— Во как! — после паузы вякнул Всем Дали Сапоги.
— По уму письмишко, — сказал Кретов. — Мне бы кто такое… Некому мне такие письма писать…
— И поехал бы? — спросил Котелок.
Кретов поглядел на него долго-долго и молча отвернулся.
К-ах! К-ах! — кашляет винтовка. Суетится Всем Дали Сапоги, считая патроны Веточке и Домовому, двум лохматым парням, по всей видимости, друзьям-приятелям.
Эти в гольцах случайно, сбитые с пути безденежьем; вслух говорят о весне, к канавам не привыкшие, слабые, грезят далеким портовым городом Калининградом, собираясь уехать туда, как только накопят «валюты», «а там станут рыбаками». У Семена слово «Калининград» вызывает смутное воспоминание об отце, погибшем в войну под этим городом, а на Веточку, несуразного тощего хлопца, и Домового, с прыщавым лицом парня, смотрит он пренебрежительно, недоверчиво: одно слово — беженцы… Этих жизнь обломает скоренько…
На этот раз хуже всех отстрелялись Гуржап, Веточка и Домовой. Разгорелся возле фанеры спор, кому кашеварить да баньку топить. Мишень исчертили, измерили корявыми пальцами, а итог всем подвел Голован, рявкнувший вдруг сердито, оттого что надоел ему базар:
— Тихо! Будут работать все трое. Сподручнее. И пусть только плохо стопят баньку — ноги повыдергаю…
Всем Дали Сапоги удовлетворенно захихикал, морща разноцветное лицо. Лебедь сказал твердо и непонятно:
— Резонно-с…
Гурьба повалила в жилуху, где еще долго обсасывался азарт, и каждый, кто не попал в непутевую тройку, незаметно похваливал себя.
Банька… Одно слово «банька» чего стоит…
Под железной бочкой, ведер этак на тридцать, жарко стреляют желтые сосновые поленья, береза закручивает смертно тугую кожуру, душно шибает в нос распаренным листом, и в блеклом свете керосиновой лампы хлещут себя здоровяки сибиряки, стонут, охают, бессовестно блестя белыми телами, от которых так и прет за версту чем-то неистраченным, накопившимся вдоволь.
— Эх, наддай, душа просит!
Ковш ледяной воды летит на горячие камни, и сразу же все взрывается, глохнет в пару, обжигает нутро животворно и сильно. Хворь вместе с искрами возносится к черному, пробитому звездами небу, и в душной истоме хорошеет человек.
Дверь входная низка в баньку, оплело ее рассыпчатым куржаком, а прямо под срубом просовывается меж обледеневших камней и сугробных наметов речушка-говорушка.
Ночь смуглая поела все звуки вокруг, но в баньке шумихи и гоготу много. Слова вянут в духоте разные, неписательные, клубит сруб в темноте. После происходит у баньки и совсем непонятное, летит в сторону дверь, выбитая ногой Голована, что помечена укоризненным синим изречением: «она устала…» — и вырываются наружу, в мороз и снег, дикие белые черти. Носятся они возле сруба, давя друг дружку, плещутся в пушистых холодных перинах, к чертовой бабушке идет всякое равновесие тепла и стужи, стонет округа, и эхо неохотно оседает на темных гольцах.
И снова — в жару, в тесноту и угар баньки…
— Пошевеливайтесь, непутевые!
Не приведи господи, если не хватит в реке воды. Гуржап, Домовой и Веточка, тяжело вздыхая, по цепочке подают в баньку ведра…
А потом уже, в жилухе, после чая, все, чистые и умиротворенные, лежат по койкам, приемничек Лебедя бубнит в полумраке неясные мелодии, и подступает благодать тихая и усыпляющая.
Жмет рубленые стены избы мороз, и бревна едва слышно потрескивают, печура гудит в длинную трубу, и каждый думает о своем, никому не доступном.
Хлопает дверь, и в жилухе появляется распаренный, благодушный Саня Котелок. Тихонечко раздевается, засовывает себя в спальник, перед этим пристроив на тумбочке огарок свечи, достает из-под подушки тетрадочку и начинает писать в ней, мусоля карандаш.
На странице появляется:
Глава 3. Женщина в нашей жизни
Саня задумывается, и под заголовком наконец возникают первые слова:
у каждого мужчины есть чего вспомнить относительно женского общества.
Стали закрываться у Сани глаза, и он, спрятав рукопись, поудобнее устроил на подушке голову.
Бесится в приемничке железная музыка, гудит печка, дожевывая смоляные дровишки, сны подступают в тишине, и начинают приходить в жилуху одна за другой женщины… Каждая приносит с собой кусок земли с временем, запахом… Сколько их, разных и одинаковых, но до жути красиво-желанных, единственных, ненаглядных…
А вот говорят еще, что Сибирь бедна женщинами… Что не хватает их на гулких дальних заставах, зимовках, окраинах… Вранье!
Ночи в Сибири наполнены женской лаской, тысячетысячным блеском глаз, объятием рук и холеных, и мозолистых… Ночи в Сибири пресыщены любовью, и на всех хватает памятного, драгоценного тепла…
…— Тихо, тихо, тихо! — увещевает Кулик вошедших. Бушлат на нем (так ему кажется) просто кинут на плечи, золотые якоря по рукавам. Тельник рябит неношеной свежью, беска, то есть бескозырка, заломлена на один бок, и ленточки глажено ласкают подстриженную бороду. Держит зубами Кулик трубку, а улыбка так и плавится на хитроватой роже.
— Не напирайте, не напирайте, лапушки! Всех пропущу! Ты к кому? — спрашивает он у одной в пестреньком платочке, с ямочками на щеках и грудью тугой за тонкостью стираного ситца.
— К Головану… — смущаются ямочки.
Кулик приоткрывает дверь в жилуху и важно объявляет:
— Голован! К вам клиентка!..
— А мне бы к Сане… Котелку, — лучисто просит одними глазами другая.
— Котелок! Получай!
— К Ледоколу…
— К Богомолу… — Вальяжная такая дама под зонтиком и в купальничке, но без точного рисунка лица и головы…
— А где у тебя это-то… голова, ну — котелок по-нашенски? — малость растерянно спрашивает Кулик.
— А мы-с собирательный образ… — шепчет доверительно дамочка.
— Тогда проходи. Все проходите!
И всех пропускает в жилуху Кулик, всех одаривает любезностями и дымком — из капитанской трубки.
Только еще стоят три девчонки в пристрое, да одна фигура неясно видится в полумраке.
Всем Дали Сапоги выглянул любопытно — спросил:
— А эти к кому? Выводком цельным…
Прихорошил Кулик беску на курчавой башке, выгнул грудь шиной автомобильной и сообщил гордо и независимо:
— К нам-с… Вот так! — И, всех трех обхватив, прошествовал в помещение…
Никого не стало в пристрое, кроме той — неясно видимой фигуры. А как никого не стало, то забрезжил вокруг нее зыбкий свет, и проступила она — в штормовочке, свитере — и плачет, кусает губы, глотает спекшимся ртом слезы.
Вот она выросла во весь рост, широко раскинула дверь в жилуху, глянула в упор на койку Семена, будто расстреливая бездонным взглядом, Семен заморгал обалдело навстречу ее глазам, а она вдруг подняла руку.
— А-а! Нет! Не было же ничего! — крикнул пересохшим горлом Семен.
— Не было? Тогда смотри… в душу…
Она встает, надвигается, расстреливая в упор полузакрытым темным зрачком, а никто вокруг не обращает на нее внимания, все заняты своими милыми… она все ближе, ближе — и врезала Семену по морде.
— А-а-а! — разрывает руками сон Семен и кричит коротко и сильно…
Зачем ты так скуп — света и тьмы круговорот? Одним так мало показалось этой ночи… Другому — наоборот. И он лежит в своем спальнике, обалдев, с потным телом…
Вскочил Голован, наклонился над Семеном, затряс его за плечо, и тот разом вынырнул из кошмара — лицо в фонариковом луче заискрилось мокро от пота.
— Ты чего?
— А?
— Чего, говорю, ревешь?
— А-а… — облизнул Семен губы. — Приблазнилось… Давай закурим.
— Щас…
— Слышь, Голован, пойдем к печке.
— А чего с тобой?
— Стронулось вот здесь чего-то… Не могу.
Плеснул Голован в печуру соляры, спичку бросил, и сразу гудко подхватился там огонь. Блики разбежались по сторонам.
— Ну дак чего хотел? — спросил Голован, набрасывая на плечи ватник.
Семен вздохнул.
— Не дает мне та покоя. Помнишь, рассказывал? Скрозь меня так навылет и вышла… И душу с собой унесла.
Голован смотрел, но не отзывался.
— Ну?
— Не знаю.
Голован прищурил один глаз:
— И до чего ж ты додумался?
— До чего? Смехота! В Москву, однако, тронусь. Вот солнца дождусь и тронусь…
— Ну?
— Приду и скажу — так, мол, и так — прости… Хоть и не было чего, но прости — отдай назад душу-то. Не хотел я тебя обидеть. Вышло… И не думай про нашего брата плохо… А хочешь — поженимся…
— У тебя темечко давно заросло?
— А чего же тогда?
— Думай… Раз нутро наружу лезет — думай…
— Во-во…
— Баб у тебя много было?
— Не так…
— То, значит, и оно. Но раз по мимолетной так печешься, значит, есть под рубахой чего-то. Совесть эта штука называется… А в Москву чего же? Валяй в Москву! Не одному же Огарску наши деньжата отдавать… А хошь, вместе махнем? По весне. Она скоро.
— Иди ты?!
— Вот чтоб меня!.. — Голован увесисто тряхнул кулачиной по Семенову колену.
Рассвет наливается за окном. Серый сначала, но все набирающий силу…
Колька Кулик потихоньку выползает из спальника, неслышно шлепает к печурке босиком, подергивая ногами по-кошачьи, — пол ледяной.
Он открывает дверцу, зажигает, видимо, заранее припасенный огарок свечи и ставит его внутрь. Стремительно исчезает затем в спальнике. Семен слышит его шорохи, разбуженный ночным кошмаром, но не знает, кто вставал, потому что лежит в мешке клапаном вниз, так теплее.
«Все в порядке, ребятушки! — думает Кулик. — Ох и скоро согреется печка… Отопляйтесь на здоровье».
За ночь жилуха вымерзает начисто, и по утрам никому неохота вставать первому, чтобы разжечь «буржуйку». Все лежат, ожидая самого нетерпеливого. Потом, когда печь почти мгновенно накалится, играть подъем, безусловно, охотней и приятней.
В рассветном полумраке печура светится, будто горит. И начинают постепенно просыпаться канавщики. То один, то другой зыркает заспанно в сторону печки и удовлетворенно снова кутается.
Проходят десять минут, пятнадцать, полчаса… Но носы по-прежнему ощущают лишь холод, а в печке светится. Наконец не выдерживает Голован, спрыгивает на пол и, ежась, лезет в печку, при этом ворчит хриплым басом:
— Дожили, короеды, разжечь огня не могут…
Приглядывается, протирает глаза, медленно соображает, и только сейчас до него доходит, и он дико ржет на всю жилуху. Голован достает из «буржуйки» огарок и показывает всем.
— Кто? Ноги выдерну! Потом опять вставлю — за смелую мысль.
По жилухе качается смех.
За чаем Кулик признается, его хлопают, мнут и мешают рассказать очередной сон.
— Ну погоди, задавите… А работал я сегодня в цирке. И вот с каким номером…
Кулик встает с табуретки и — хлоп! — замирает в стойке на вытянутых руках. Ноги торчат вверх, показывая стоптанные подметки сапог. Остальное он так и договаривает, стоя на расширенных ладонях:
— Делаю я стойку. Сначала на двух, потом на одной руке, а после стою на мизинце. — Кулик что-то пытается изобразить, но валится на пол. — На мизинце и на остальных поочередно пальцах… Народ валит валом. Меня за границу. И вот я уже в Париже… После проснулся…
— К дождю, — подсказывает хмурый Семен.
Сон не понравился.
Крутится, вертится шар голубой. Тридцать лет уже вертится вместе с Семеном забавная богова игрушка. Он вцепился в землицу — не отдерешь, и оттуда, наверное, из поднебесья, смахивает на спичечную головку, а может, и того меньше — на мушиную точку.
Новую канаву отмерили Кудлану на дальнем балконе-площадке, и голец-хрипун, густо намыленный до середины январскими вьюгами, встретил его затяжным жутким подъемом, тонким ветряным подвывом, заледенелой пустью и далеко открытым в одну сторону простором.
Два раза в день лезет Семен на балкон, утром и после обеда, когда тонко заголосит у избы-жилухи рельс, сзывая канавщиков к горяченькому. Два раза в день замирает, останавливается у Семена дыханье, перехваченное у горла высотой, изъеденный аммонитом рюкзак тянет вниз, и Семен, зверея от усталости, наконец выбирается к канаве, что наметила уже черный зев-расщелину в горной породе.
Два раза в день… два раза в день… Крутится, вертится шар голубой. И стучит, бьет прямо в земной шар острым литым карандашом Семен.
Сколько уже перемолол земли канавщик? Сколько раз вгрызался в нее? В Бодайбо, на золотых приисках, вырастали за его спиной горы выброшенной породы, на Бурундукане, на Вилюе, на Лене, под Коршунихой стучался в землю Семен…
Трудная она все-таки, земля. Отдается не сразу, не распахивает перед каждым нараспашку свою черную грудь.
А Семену даже нравится иногда схватиться с землей.
Тюк-дук, цзаг! — щупает ломик породу. Выстучал слабину-трещину, полез дальше Семен, длинной стальной ложкой, а где и руками сверлит в земле дырочку-бурку. Чем глубже, тем лучше. После он всыпает туда желтоватый аммонит, конопатит, бросает сверху неподсильные «валуны-мальчики» и ждет Голована, взрывника, а из куч каменных по всей длине канавы торчат серые хвостики — бикфордовы шнуры, — это по ним побежит, шипя и потрескивая, огонек, чтобы разбудить горы могучим рыком, поднять над канавой кустистые взрывы, рвануть за грудки землю, только засвистят по склону осколки, а снег вокруг ямы сделается черным, и запахнет земля кисло и больно.
Вылезет из укрытия Семен и начнет лопатой швырять и швырять породную мелочь… Швырять и швырять… Семен вспомнил, как травил однажды Кулик:
— Рационализацию я во сне придумал. Бросать землю двумя лопатами. Одной сначала бросаю. Устала лопата. Я ее в сторону, хватаю другую, свежую и по новой… Вызвали меня в Москву. На совещание. Как, мол, это вам удалось? Ну, я тут, натурально, проснулся.
Семен улыбнулся. «Швырять и швырять…» Греметь аммонитом — и снова в глубину, в нутро земли. И так — до коренных пород. До заветного скального основания. Коренные у канавщика — что причал для моряка. Это значит — готова канава, можно звать геолога. Но как нелегко достичь коренных. Кто бы знал…
По́том набухает энцефалитка. Семен сопит, жаркими стали ладони, цепко обхватившие полированную гнуть лопаты. Но Семен не останавливается, он ни о чем не думает, безразличие охватывает его полностью, только звенит железо да глаза привычно подсказывают, куда лучше ударить кайлом.
Пониже Семена, чуть справа, чернеет свежей копаниной канава Богомола. И никто не подгоняет их здесь, не кричит, не командует. Да и чего командовать, если сами они знают, что канавы — их хлеб, их провод, соединяющий с Большой землей, их надежда на лучшую жизнь, в которой столы накрыты скатертями, магазины забиты диковинными вещами и пиво пенится над запотевшими кружками… Все там… Не надо подгонять горняков, ох не надо… Все они знают сами — будет в сберкнижке обозначена цифра с тремя нулями, значит, плевать на пот и хрипы, холод в жилухе и пресную тушенку…
Правда, недавно приезжал на Огиендо Лева, торчал на канавах, говорил, говорил разные слова. Но сначала сказал, спрыгивая с танкетки на землю:
— Здорово, землепроходцы! Как жизнь? — и обошел всех и всем руки пожал.
— Я к вам ненадолго, на малость совсем, приглашайте в избу.
Когда все рассовались по койкам, Лева продолжал:
— Дело вот в чем, товарищи. Надвигается весна, а с ней и Первомай…
— Гулять будем… — встревает Гуржап.
— Безусловно, — улыбается Лев Николаевич и сбрасывает с себя меховой кожаный реглан. — Будем гулять и так далее, но… (Пауза.) Но не об этом я приехал поговорить с вами. Первомай необходимо встретить и хорошими трудовыми подарками.
— А мы, навроде, вкалываем на совесть, — сообщает Ледокол.
— И правильно. Я сейчас был на Сопливом ключе, на вашем соседнем участке. И вот что там порешили такие же, как вы, горные рабочие. Они решили вызвать вас на социалистическое соревнование.
— Это тоись как? Мы же их и в глаза не видали? — интересуется Кулик.
— Лев Николаевич, простите, — поднимается Лебедь. — Они что же, и вызов оформили?
— Да. Проголосовали, и единогласно. Вот протокол собрания.
— Понятно! Проголосуем и мы единогласно.
— Конечно, — басит Голован. — Запишите, Лев Николаич, мол, и мы — труженики Огиенды — соревнуемся с ими. Кого бояться — все свои. А ну, братва, подымай локти. Там, поди, тоже люди трудятся… И понимают что к чему.
Уехал Лева довольный, и вскорости, в знак любви и признательности, приполз через перевал «атээл» с водочкой. И пела труба Глухаря, и, роняя голову на тонкую гитарную шею, грустил Лебедь:
…Пшеница родится,
Коровы телятся.
И все на правильном таком пути.
Ах, замети меня, метель-метелица!
До самой маковки, ах, замети!..
И хорошо было: плясал Кулик, лез целоваться Гуржап, напрашивался на скандал Пашка Ледокол, и болели с похмелья Веточка с Домовым. Все было как надо… И не мешали спать кошмарные сны, Ирина не приходила на койку к Семену…
Крутится, вертится шар голубой. Прямо над Семеном, заглядывая в канаву, ползут порванные гольцами облака, не хватает кислорода, и дыши не дыши, хоть изо всех сил, а слабоват воздух, нет в нем привычной крепости, как в какой-нибудь городской сигарете, с которой незнаком и от которой только кашель.
Не чувствует холода Семен, мрачно ворочает камень, кряхтя и надсаживаясь, а земля пахнет знакомо, нутряно… Искрятся по бортам канавы ледяные прожилки, корни свисают и шевелятся под ветром, ягель роняет к ногам хрупкие ветки.
Больше всего не любит Семен возиться со снегом. А сейчас приходится все чаще и чаще. По ночам шальные метели, сорвавшись с гор, плотно прессуют в канавах снега, и выбрасывать их одно мученье, снег и непривычно легок и скользит на лопате…
То ли дело рубить канавы летом, когда на высоте терпимое, с ветром солнце, мошкара не мешает, земля податлива и жива, к ней приятно касаться разгоряченным, оголенным по пояс телом. Так бы бросал и бросал, изредка отрываясь, присаживаясь на валуне и сквозь дым, синеватый, махорочный, поглядывая на окружную красоту. Благодать…
Но летом Семен забросит горняцкий промысел, спустится с гор и… Что и? А, видно будет, станем живы — не помрем, докостылять бы до той поры, когда ударят ручьи, птица транзитная повалит над перевалами, в озере заплещется красная форель и запенится по распадкам черемушник. Рассчитается Семен в конторе и, ощущая в кармане кожанки знакомую, сладостно приятную тяжесть, зашагает в порт, будет ждать парохода, чайки закружатся над зеленой волной, и даль морская будет дрожать, размывая маревом дальние берега.
Что человеку надо? Тем более сезоннику? Свободы, вольницы, самсебехозяинного пространства… Он при деньгах — широкая душа… Поезда, самолеты, корабли, все нипочем… И пусть ждет его на причале, щуря глаза в морщинках, привычная к разлукам рыбачка. Может быть, он еще и вернется назад, срезанный карманной неожиданной пустотой.
Крутится, вертится шар голубой. И возвращает на круги своя…
Заныл комарино в долинке рельс. Семен прислушался, воткнул лом в землю, отер рукавом мокрый лоб, начал собираться на обед.
По дороге к жилухе заглянул на канаву к Богомолу. Тот, запаленный, сидел, дыша открытым ртом. Здоровенная канава ширилась и высилась вокруг него.
— Ты чего, — сказал Семен, — наскрозь пошел?
Богомол покривил губы.
— Дак нет их, коренных. Вот уже четыре метра, а нет. Подевались. Завтра еще раз рвать буду. Вот забурился.
— Хорошо ли?
— Да ладно вроде. Ты на обед? Иди, иди, я не хочу…
Семен еще раз окинул канаву Богомола взглядом, усмехнулся:
— Она у тебя что братская могила…
— Провались она пропадом, — поддержал усмешку Богомол. — Может бы, какую такую механизму сочинили, чтобы — вжик! — и пропорола скалу, а?
— А как ты ее сюда затащишь?
— Иропланом или с парашютом…
— Об этом ты Леве скажи. Не забудь только. А вообще-то я знаю такой механизм…
— Ну?
— А ты на себя погляди… чистый экскаватор…
Семен заскользил вниз, к жилухе, из которой торчит в серенькое небо пушистый печной хвост.
Вечером играли в покер, диковатую для здешних мест «светскую», как выразился в свое время Лебедь, игру. Покер привился, азарт в нем был, и это привлекало канавщиков. Хлестали засаленными картами обычно вшестером: Голован, Лебедь, Семен, Глухарь и Веточка с Домовым. Остальные занимались разным: Богомол латал телогрейку; Кретов валялся на койке, задрав ноги на спинку; Всем Дали Сапоги точил какую-то железяку напильником, делая финку; Пашка Ледокол шлялся где-то, проверяя петли на зайцев; Котелок читал, шевеля губами, и изредка заливался смехом; Кулик подшивал валенки.
Игроки по-своему переиначивали покерные термины, называя джокерного гнома Ерофеичем, «каре» — пюре, «стрит» — винегретом, а «флеш-рояль» — голяшкой.
Играли, как обычно, не на деньги, а на компот, который потом Лебедь выдавал проигравшим «под крест», записывая аккуратно количество банок в тетрадку. На дальних участках в экспедиции давно укоренился отпуск продуктов и прочего под расписку, а работа по собственному усмотрению — все равно после на Чае, в бухгалтерии, сведут счеты.
Семену всю игру карта не шла, и он злился на Глухаря, который явно выигрывал. Семен даже разок попытался прогнать одним способом карту, но почему-то ошибся и сам же, нарастив банк, вдруг оказался всего с двумя парами, начал блефовать, но Глухарь не уступал до конца, и, когда открылись, Семен, не показывая, сбросил карты.
— Сладкое ты не любишь, видать, — подначил Семена Голован. — А вот я страсть охоч до компота…
— Не встревай, — окрысился Семен.
— Дурак, — сказал Голован.
В общем, все шло нормально. Лебедь с невозмутимым лицом тасовал, Всем Дали Сапоги визжал напильником, Кретов светил в потолок жуткими своими глазищами.
Начиналась пурга.
— Занесет, зараза, канавы, — разрядился Семен. — А завтра рвать. Мне три дай карты…
— Мне одну, — отозвался Лебедь.
— Две, — сказал Голован, взял карты и повернулся к Богомолу. — А тебе я рвать не буду.
— Почему? — изумился Богомол.
— Почему, почему?.. Я тебе сколь раз говорил — сделай лестницу, а ты… так твою в корень? У тебя ж не канава, а… — Голован замешкался, подыскивая сравнение, но не нашел его и выругался. — В общем, делай лестницу!
— Дак материалу нету, — тихонько пожаловался Богомол.
— А мне какое дело! Найдешь…
— Ладно уж, — вздохнул Богомол.
— Так-то. У меня пюре… Ужас как люблю сладкое, особливо грибочки соленые…
Примерзшую дверь, обитую старыми матрацами, кто-то дернул, но открыл не сразу, а со второго усилия. На пороге появился Пашка Ледокол, весь в снегу, с красной от ветра харей и улыбкой на ней. Он заколотил ногами, стряхивая снег.
— Сейчас я вам номер покажу… Под названием «Косой на веревке»…
Ледокол сбросил на пол избы ватник и опять исчез за дверью. Вернулся он не один, а с зайцем на проволочной петле. Беляк кинулся было под койку, но Пашка поднял его на проволоке, заяц засучил ногами и вдруг закричал пронзительно, захлебываясь детским криком. Пашка наподдал ему сапогом. Косой заверещал еще сильнее, идя по нервам печальным, смертным звуком.
— Отпусти животное, — привстал Голован.
— Тоже защитник нашелся, — оскалился Пашка. — Я вот его счас, может, живым варить стану. И не лезь, потому как мой.
— Заткнись, — тихо сказал Семен.
А Лебедь, положив карты, подошел к Ледоколу и хотел было вырвать у него проволоку.
— Отыди! — заорал Ледокол и пнул Лебедя в пах. Тот скрючился.
— Ты чего это! — взорвался Семен. — Постой-ка, Голован… Я сам. Отпусти зайца… Ну, до трех считаю… Раз! Два!..
При счете три Пашка выдернул левой рукой из ножен финку. В избе остолбенели. Только невнятно замычал что-то Глухарь, но тут же смолк.
Плясали по стенам тени, «Соната» играла какую-то музыку и потрескивала. Семен шагнул к Пашке, набычив шею. Пашка пригнулся, выставив нож и все еще не отпуская зайца.
— Отпусти! — зашипел Семен и еще раз шагнул к Ледоколу.
Все напряженно смотрели, ничего не понимая, что происходит с Пашкой, а тот вдруг разом оторвался от пола и полетел к Семену, повис на его шее. Руку с ножом Семен перехватил железно, и она, хрустнув, выпустила нож. Семен постоял, как бы подумав, что сделать дальше, потом резко мотнул всем корпусом, и потерявший всякий вес Ледокол грохнулся головой о стенку.
— Я же говорил, что у меня здоровье слабое, — сказал, тяжело дыша, Семен и вернулся к столу, к игрокам.
Пашка лежал мешком и не шевелился…
— Вот и отдыхай, Сема, — сказал Голован. — Он отойдет…
А заяц перевальчато выкатился из-под койки, зазвенев проволокой, подскакал к окну и смешно забарабанил по мерзлому подоконнику передними лапами.
Это разрядило атмосферу, и робко вспыхнул смех. Только Лебедь все еще корчился на кровати, закусив нижнюю губу и болезненно сломав усики.
— Эт-то я вам не забуду…
В голосе его услышались такие нотки, что даже равнодушный ко всему Кретов резко повернул к Лебедю голову и пригляделся.
Пашка очнулся, сел и неожиданно обратился к Кулику:
— Дай закурить.
Ночью, когда уже загасили лампу и керосиновый чад рассосался по темным углам и «буржуйка», остывая, закоробилась железом, в который раз за эту зиму заплакало озеро. Кому не приходилось слышать такое, тому, наверное, и не рассказать, как плачет в ночи, под павлиньим в звездах небом, замерзающая вода.
В лунном, зеленью отдающем свете где-то за полночь в ровное, скребущее расстроенными скрипками метельное дыхание ветра начинают втискиваться звуки, ни на что не похожие, перепадные сначала, а после вытягивающиеся в бесконечную, с немыслимым диапазоном линию. Вот как бы разбил кто-то хрусталь, прозвенело коротко и оторвалось, но звук не пропал совсем, а перерос свою смерть, стал карабкаться из какой-то глубины, загудел надрывно, напоминая далекий зуд мотора на крутянке, после, приближаясь, переходя постепенно на басовые, но все еще чуть нежные виолончельные струны, начал разрастаться, потек, перерезая темноту, в холодную высь, набирая прозрачность и чистоту, и наконец, обрушился над миром густущей кантиленой, забился и перешел на вопль. Может быть, так кричат гураны, чуя волнующую близость самки, или изюбр, выражая восторг своей перекопившейся силой, взывает ко всем и любуется собой, только немыслимо спокойно спать при этом, мороз трогает кожу, и внутри является печаль, тревожная и непонятная.
А в сущности, все просто и вполне объяснимо: лед на озере, еще не заматеревший до конца, лопается на острых скальных уступах, и трещина бежит сквозь ночь, плача, рыдая, смеясь…
Одинокость и неизбежность чего-то чувствует тогда человек, потому как и таинственности в звуках много, и горная высота прозрачно напоминает о близости к небесам.
Семен краем глаза увидел, как наложил на себя крест Богомол, а звук еще долго растрачивал эхо, гоняя его по темным гольцам, по зеленому лунному свету, топя и сминая его в сугробах и нежилых, тусклых распадках.
Семен закурил, и многие сделали то же самое. Заплясали над койками розовые точки.
— Аж на брюхе иней… — сказал Кулик.
— Прямь так ревмя ревет, што жена… — сказал Всем Дали Сапоги.
— Демон… — уж и совсем непонятно сказал Лебедь.
— Мы же высоко, а там, может, и… — не договорил Котелок.
— …бог есть? — тепло спросил Семен.
— Не знаю…
— Да… — протянул Гуржап,-в горах грешить грешно. Там все слыхать…
Промычал Глухарь. Все повернулись к нему. Он приложил к губам трубу, и — все почти враз узнали — труба стала воспроизводить плач озера.
Глухарь играл, а от глаз у него — к светлому мундштуку — побежала слезина… еще одна…
Рассвет родился серый и мглистый. Медленно тек он вдоль гор, в косо струящемся снеге. Все вокруг было тускло и неприютно, а сами гольцы, ампутированные сверху пенистой непроглядью, вздымались над долиной мрачными стенами.
Нехотя мочили бороды над заплеванным, ржавым ведром, в котором коробом стоял окурочный слой, утирались и присаживались к столу закусывать. Не развеселил даже заяц, сунувшийся было на порог, когда кто-то выходил на двор и впустил в жилуху клубящийся пар холода. Пашка Ледокол, стукнув кружкой, поскреб в голове и, мутно глянув на чистенького, бритого Лебедя, спросил:
— Отпусти папирос, а?
Лебедь склонил книзу глаза, пропустил Пашкины слова мимо и обратился к Головану:
— Сегодня рвать будете?
— Ага, — откликнулся Голован набитым ртом, проглотал и зыркнул на Богомола. — А ты иди лестницу делай. Возьми на чердаке доски. Да без халтуры… попрочней…
Богомол прислушался к совету, вздохнул и подул в кружку.
Веточка и Домовой наперебой начали:
— И нам сегодня надо взорвать…
— А зашпурились хорошо?
— Вроде…
— То-то, вроде, — поддразнил Голован. — Взорву… Сколько у вас?
— Восемь.
— А я, может, сам отпалю? — предложил Кулик.
— Я тебе отпалю… На небо захотелось? Сегодня оно низкое…
И все повернулись к окнам, за которыми сочился тусклый рассвет, обещающий день скучный, без солнца.
Помаленьку все расползлись из избы, остались Голован с Лебедем. Голован начал готовить бикфордов шнур на ровные по длине концы, вкусно отрезая их острым ножом, который всегда находился при Головане, зацепленный за ремень светлой цепочкой.
Лебедь любил наблюдать за неспешной работой взрывника, смотреть, как он выравнивает шнуры, протаскивая их сквозь кулак, и получается при этом свистящий, змеиный звук. На концы обрезков наматывал Голован ниточную канитель, чтобы плотно садились на нее трубочки запальников. Оставшиеся после начинки шнуров куски Голован собирал в кучу и бросал в печку, и там сейчас же начинало гудеть сильно и долго, а из дверцы просачивались в избу запахи резкие, пороховые.
— Ты почему канавы не бьешь? — спросил Голован.
Лебедь покачал плечом:
— Здоровье не позволяет. А потом, мне не нужно дополнительного заработка. Так хватает…
— Дело хозяйское. А то я к чему, время все одно пропадает.
Лебедь усмехнулся:
— Время мое давно пропало…
— Это как понимать?
— Как угодно-с…
— Сам себя отпел?
— Помогли.
— Это которой алименты шлешь?
— Отчасти…
— Что ж, так и решил всю дорогу?
— А что — не нравится?
— Да как тебе сказать! Мужик ты вроде справный, культуру знаешь, а закис, как сырое полено в огне…
— Ну-ну… А вы знаете, что в двухдневном кефире два процента алкоголя возникает?
— Серьезно?
— Абсолютно.
Голован оделся в чумазую телогрейку, внимательно поглядел на Лебедя и доверительно хлопнул его по плечу:
— Чудной ты, паря! Есть в тебе что-то, — он изобразил пальцами. — Не унывай, главное.
Без шарфа и шапки шагнул Голован в серую снеговую муть.
Весь день громыхало в горах, но к Семену с Богомолом Голован до обеда не поспел. Богомол сделал лестницу, о чем тихо сообщил Головану за обедом.
— Давно бы, — обжигаясь горячим супом, отозвался взрывник.
Семен сидел в укрытии, за скалой, курил и ждал взрывов на канаве Богомола.
— За-апа-алено-о-о-о! — понеслось по гольцам могуче и раскатисто.
Семен уважительно слушал головановский рык, поудобнее прислонился к скале, чувствуя сквозь ватник ее холод. Он хорошо представлял себе, что делает сейчас Голован: не спеша от дальнего среза канавы поджигает шнуры, конец от конца, конец от конца. У Богомола шесть бурок, значит, шесть раз нагнется взрывник, и шесть раз зашипит у него в ладонях нетерпеливое пламя. Дымки поползут по земле, окрашивая канаву в синий цвет, а Женька, внимательно, не торопясь, оглядит запалы и только тогда начнет выбираться наверх.
— Запа-а-лено-о-о! — еще раз пугнет Голован тишину, упруго перебегая в укрытие, где ждет его Богомол, всегда почему-то волнующийся до тряски в руках.
Потом… Семен докурил папиросу, а взрывов все не было и не было. «Наверное, перешпуривать заставил Богомола», — подумал Семен, но в это время вздрогнула земля, скала отозвалась на взрыв гудением и в левом ухе у Семена противно и тоненько зазвенело.
— Раз… — вслух начал считать Семен. — Раз…
Но все смолкло, камни и осколки, брошенные вверх аммонитом, вернулись на землю, дырявя снег, даже по скале ударило — остальные шпуры молчали.
Семен терпеливо ждал, потом встал и, пригибаясь на всякий случай, осторожно выглянул из укрытия. Над канавой Богомола клубился дымок, зачернел вокруг свежий ночной снег. Потом он увидел Богомола, карабкающегося по склону к нему. Богомол очень спешил, срывался, бежал местами на всех четырех, похожий на большого черного паука.
Еще через минуту Семен разглядел его лицо, и у него непонятно заныло под ложечкой: перекошенное, бледное, с пеной в уголках захлебывающегося хрипом рта.
Семен отлепился от скалы и неуверенно шагнул вперед. Богомол, залитый потом, без шапки, подбежал к нему, упал на колени и завыл, забился, обхватив ноги Семена.
— Ты што! — закричал страшно Семен.
Он отшвырнул Богомола пинком, тот повалился и закрыл лицо руками А Семен, не видя ничего, кроме черного снега на борту канавы, летел вниз, гремя, соскальзывая, обжигая голые ладони на камнях.
— Женька-а! Женька! — орал Семен. — Пого-оди!
Проваливаясь в снегу, Семен подскочил к канаве. Затравленно моргая — пот ел глаза, — Семен огляделся. Он увидел свежую породу, поднятую первым взрывом, и целые шпуры дальше. Перевел взгляд и понял: сломанная лестница валялась на дне канавы.
«Ох, гад! — мелькнуло у него в голове. Семен начал спускаться вниз. — Ну конечно же, сломалась времянка… схалтурил!..»
— Женька-а!
Никто не отозвался. Семен схватил лопату и яростно начал швырять свежий грунт. Голована не было. Семен бросил лопату, провел ладонью по лицу, соображая: «Неужели…»
По-обезьяньи стремительно Семен вырвался наверх, побежал, спотыкаясь, вокруг канавы, пристально вглядываясь в землю. И — нашел…
Но это был совсем не Голован, могутный парень, с квадратными плечами, с руками, способными задушить медведя. Из перемешанного грунта, на который успел нападать снежок и который все еще слегка курился, разогретый взрывом, на Семена глянуло что-то страшное, останавливающее… И что-то все время шипело… Семен тупо смотрел на всю эту грязную кучу, что была Голованом, стоя на коленях, и неожиданно вспомнил, что же напоминает ему этот беспрерывный шипящий звук…
…Сеть выкладывала и выкладывала на смоленое днище лодки живое тусклое серебро — омуль почти не бился и, засыпая, оставлял в лодке странные, негромкие звуки, чем-то сродни тайному шепоту в темном бараке…
— Же-ень-ка! Женька! — Семен поднял глаза вверх, и все, что держалось в его душе на проверенных, намертво вбитых тормозах, лопнуло, и Семен заплакал, царапая пальцами землю.
Снег вокруг Голована все набухал и набухал красным. Тогда Семен встал, наклонился, поднял на руки Голована и, тяжело ступая, не видя перед собой ничего, пошел вниз, а сзади него, все уменьшаясь и уменьшаясь, чернела на горе другая фигура, оттуда, наверное, из поднебесья, смахивающая на спичечную головку или того хуже — мушиную точку.
Семен шел, шел, шел. И бились в его голове несуразные головановские слова: «Недолго музыка играла… Недолго музыка играла… Недолго…»
Чем жив человек, чем жил человек? — каких-то несколько оборотов часовой стрелки назад…
Вот он стер с носа стаявшую снежинку, щелчком отбросил окурок, сильно выпустил из легких дым, наклонился и взял серый хвост бикфордова шнура, пожалел, что выбросил окурок, и, погремев коробком, чиркнул спичкой… Потом, когда наполнилась канава знакомым горьковатым синим туманом, еще раз огляделся, глотнул волглый воздух, и пополз по гольцам предупреждающий зов:
— За-а-па-а-ле-но-о! — И полез по лестнице, твердо ставя ноги на хилые перекладины…
Что было еще? Кажется, треск? Ну да. Стремительно отмоталась обратно серая корявая лента — стена канавы, и почему-то ушел из глаз свет… Когда вернулось сознание, человек попытался встать, но не смог, жутко кольнуло в ноге, и пополз по земле взрывник к знакомо пахнущим серым хвостам… И резал их, резал ножом, останавливая бег нетерпеливого огня… Но огонь все-таки успел, и коротко запомнился, наверное, ему напоследок ослепительный сверк…
Грохнул ногой в дверь жил ухи Семен и, почти теряя сознание, обессиленный вконец, втащился в избу, аккуратно положил Голована на свою койку и рухнул рядом.
Побледнел Лебедь, замер, передернулся враз похолодевшим телом и, зажав рот ладонью, отскочил к заплеванному ведру, где его начало выворачивать наизнанку. Потом он вылетел из избы, схватил болт — и запел тревожно чугун.
Холод белыми валами полез в открытую дверь, вылез из-под койки заяц, принюхался — ох и вкусно пахнет свобода! — замер было на пороге, но тотчас ожил и стремглав покатился по свежей белой целине, одурев от счастья и все набирая и набирая скорость. Легла за ним черная прошва следа, и дух захватило у бегуна.
А в том, что было Голованом, снова родилось это жуткое шипенье. Семен поднялся, схватил полотенце, вытереть кровь, но остановился — подушка была выкрашена в алый, невозможный, нечеловеческий цвет. А за стеной ныл, ныл и ныл рельс. «Не слышат, — подумалось Семену. — Что бы такое придумать, как быстрее собрать народ?» И попался ему на глаза футляр под подушкой Глухаря. Все остальное Семен делал машинально: открыл футляр, выхватил серебряную трубу, вонзил в нее мундштук, вылетел из избы, прижал трубу к губам и дунул в нее… Но не сразу родился звук, не сразу… А родившись, поплыл по долине, тягучий, нестройный… А рядом плакал чугун, и заяц, долетевший наконец до спасительного кустарника, вдруг взвился вверх и воткнулся в сугроб. Сердце его стало огромным, не вмещающимся в узкой заячьей груди…
Тугой пружиной завернулось в жилухе молчание. Десять пар разноцветных глаз только двигались в пространстве — с Голована на Богомола, сжавшегося под иконой. Пот мыл его сузившуюся щучью морду… Глаза жгли насквозь, навылет, и никуда нельзя было скрыться от них…
— Так ты говоришь, бог есть? — вдруг спросил Богомола Семен.
И все вздрогнули от этого неожиданного вопроса.
Затрясся Богомол, сильнее вжался в простенок, над которым чернел копченый квадрат иконы, ничего не ответил синими бескровными губами. А Семен подошел к Пашкиной койке, сдернул с гвоздем вместе двустволку. С хрустом переломил и звучно вогнал патрон. Приблизился почти в упор к Богомолу и медленно начал поднимать ствол.
— Есть, говоришь?..
Обмер Богомол, закатил глаза, язык прилип к горлу, но кивнула голова. И вместе с кивком этим, нелепым и непонятным, лопнула тишина, зазвенела пружина, дикая картечь рванула икону, и исчез со стены темный лик, щепки посыпались на задохнувшегося Богомола.
А все осталось как было, не ударил над жилухой гром, небеса не разверзлись, в синем дыму стоял Семен, а рядом с ним алела, набухая кровью Голована, подушка, и в обалделой тишине стало слыхать, как мерно стучат об пол тяжелые капли.
И еще сказал Васька Кретов:
— Сделаешь вон из того листвяка крест и уходи!
И Лебедь подписал Васькин указ непонятным, звенящим словом:
— Резонно-с…
Вечен будет покой над последней зимовкой Голована. Вечен… Годы пройдут и снова будут идти, всякие — с дождями и грозами, пургами и цыплячье-желтыми взрывами первых подснежников, станут умирать и снова воскреснут ягели — тонкие, лунные травы, поседеют горы… Вечен будет покой над последней зимовкой Голована.
Дук, цза-цзаг! — разговаривает в руках у Семена литой карандаш. Скрипит серыми зубами под лопатой земля. Вечен… Вечен… Вечен…
Совсем маленькую канаву делает Семен с Кретовым — совсем маленькую. Не сравнишь с той, что чуть пониже и из которой не вышел, а вылетел Голован.
Остановили оба работу, смахнули пот и, молчаливые, уставились в пространство перед собой.
Жадно затянулся Семен и сказал:
— За эту в ведомости расписываться не надо… И до коренных лезть не надо…
Кретов внимательно посмотрел и как бы закончил:
— Где-то и нам такую же выбьют…
— Ага…
— На Олекме один раз я коня из тайги выгонял. Поганый мерин попался. По ночам веревку грыз и уходил. Шел с ним и думал — убить мало. А после он снова удрал. Нагнал я его в полудень. Он — играться, не идет в руки, зараза! Камнем кинул, а он с тропы — и в болото. В секунду увяз — одна морда над хлябью. И глаз такой… большой — слезой замылся. Мошкарье на его налепилось. Тоска меня взяла, не веришь — чуток сам не завыл. И не спасти… Поднял я карабин, обжмурился и дернул за спуск. Ка-ак грохнет! Я бечь оттуда…
— Ну…
— А после уж, вечером, затвором дернул — стреляную сбросить, патрон цельный выпал. Обсечка была… А когда спуск дергал, был грохот… Ах, жутко стало, но зато и спокойливей — не убивал…
— Чего на кресте-то напишем?
— Как попроще…
— Погоди-ка, — остановил Кретова Семен.
Он пригляделся книзу, к грунту на борту богомоловской канавы, и вдруг сбежал вниз. Там нагнулся, что-то поднял. Вернулся и показал:
— Ножик Женьки…
Много шуму наделал последний взрыв Голована. Танки с начальством скакали по горным тропинам, вертолет сбил снега с Огиендо огромными веслами. Навсегда впиталась кровь взрывника в занозистый пол жилухи. И не раз упал пот с узкой головы Богомола, пока тот вырубил по всем христианским правилам крест. А после выяснилось, что Голован не просто Женька — Евгений Иванович Голован…
Дук, цзаг! — толкует в Семеновых руках железо.
Долго думали, что бы такое выбить на желтой, тесанной топором лиственнице, что стала крестом. Лева потолкался вокруг канавщиков, молчаливый, скрипучий от нового кожана. Не помешал, не предосудил их выдумку, а и попробуй предосуди… Думали они, ломали дремучие, тяжелые от трезвости головы, а после решили вырезать на кресте так, как попроще:
ЕВГЕНИЙ ИВАНОВИЧ ГОЛОВАН
взрывник и человек што надо
Скуповато, наверное, но правильно зато. Молодец Васька Кретов!..
День выдался тихий, прозрачный. Тени от гольцов расчеркали долину. Вынул Глухарь свою серебряную печаль из черного футляра и разрыдался звуками. И полез на «Красную канаву», так окрестили ее горняки, Богомол, — полез, тяжело согнувшись под огромным крестом. След потянулся за этим странным пауком.
Совсем неожиданно отделились от похоронной группы Гуржап и Всем Дали Сапоги, сняли с Богомола крест — пособить — и понесли было, а Богомол не понял доброты этой — схватился за перекладину, невыносимо стал смотреть:
— Это уж за што? Донесу я, донесу, миленькие… сам… Дайте хоть это…
Всем Дали Сапоги рукой аж прикрылся от глаз его просящих…
А труба все плакала и плакала…
И все выше и выше поднимался Голован…
Долго стояли над могилой, без слов, а после вышел почему-то из прощального полукружья Саня Котелок, вздрогнул грудью и заговорил:
— Голован… Евгений Иванович… Ага… Я вот говорить сейчас не могу, но про что — знаю… И не факт это, может, братцы, а вранье все? Не могу я в такое поверить, хоть убей… Он же наш — товарищ… Он же советский, как мы… Он же русский человек был, а?! И завсегда он будет жить промеж нас… завсегда. Слышите? Завсегда-а-а!..
Вечен будет покой… Далеко видать Женькин памятник. Стоит под самым небом, раскинув широко руки, как любил это делать знаменитый Голован, закончив свою огневую, раскатную работу.
Когда спустились с гольца канавщики, оглянулись. И показалось Семену, что закричал крест знакомым и необъятным Женькиным голосом:
— Запа-а-а-ле-но-о!
И медленно стерлось эхо. Очень медленно. Будто приняли горы этот последний звук и получше припрятали.
Дзинь-дук! Цзаг!
На пять дней вымерла долина Огиендо. Ушли канавщики через два перевала, по ручьям, на Чаю. Поминать… И опять не вмешивалось начальство, потому как нельзя сейчас было их трогать. Даже чумазые помбуры старались обходить стороной засыпушку, где шло сумрачное веселье.
Доиграл свою песню Лебедь:
…Эх, замети меня, метель-метелица! —
и грохнул гитарой об пол. Натянулась, значит, шибко бечева… Лопнула…
Семен замрачнел наглухо. Как в тумане видел знакомые лица. Может, никого у него больше не осталось… никого… Нет, ты понимаешь?..
Дук-дук, дзинь!
Кончилось все. Вернулись. Вгрызлись на своих балконах в землю, чтобы только уйти от себя, от видения страшного — ползущего в небо паука с крестом на спине. Отлегло маленько, потом чуть-чуть посмыло, и как-то под вечер прогудел на Огиендо танк, дверь открылась в жилуху, и показалось на пороге в пару, в толстом платке по самые брови, в ватнике и стеганых брюках, утонувшее наполовину в валенки существо. Нос — пуговкой, глазки синенькие, веснушки просыпал кто-то под ними, зубик поблескивает в уголке рта золотистым.
— Ты кто? — спросил Кулик.
— Я — Дуся… взрывница, — тоненько ответило существо.
И в жилухе сделалось тихо.
— Тебя мамка-то до скольки отпустила? — поинтересовался было Всем Дали Сапоги.
И тут же взорвался Семен:
— Мы што, горный дубняк, што ли? У этого Левы в башке есть чего? Или измываться над нами затеяли? Нам только дитя здесь не хватает… — Плюнул и с размаху упал на койку.
Дуся растерянно размотала платок, обвела всех медленным взглядом, остановилась на Всем Дали Сапоги и сказала:
— Я на время. Больше никого нет. Какую мне койку-то занимать?
— А которая больше нравится? — сказал Семен. Дуся подошла к богомоловской — теперь пустующей, поинтересовалась его картинной галереей:
— Тут, наверно, какой артист спал? Ишь налепил! Здесь не нравится, вон на той стану… — Она направилась к головановской.
Дернулся было Семен остановить, но поймал тут же глаза Кретова и удержался.
— Давай, давай сюда… Здесь добрый человек отдыхал…
Отметеливал февраль, и зрела уже в затускневших снеговых наметах весна. Ничего такого особенного не случилось больше в горах, разве что отпала теперь необходимость соревноваться по субботам в меткости, а что касается баньки, то каждый готов был начинить ее теплом, как же — по субботам первой мылась в угарном срубе женщина.
Не наделила судьба Дусю красотой: второй, а может, третьей кистью писала портрет взрывницы. А в этом ли дело: обедали сейчас канавщики совсем по-домашнему, ходили в стираном, штопаном, лай поутих, и, между прочим, старались все подладиться к Дусе.
Трудно сначала было одно: когда гас в жилухе керосиновый свет и в темноте слыхать становилось, как устраивается на головановской койке взрывница, шуршит одеждой, хлопками взбивает подушку, хрустит «молнией» на спальном мешке.
— Эх бы! — вздыхал понарошку какой-нибудь шибко умный, да смолкал, не поддержанный никем.
Стали теперь сниться Кулику и вовсе замечательные сны: вроде как горел он в танке на войне и санитарка тащила его по гремящему полю, а после стала женой; или как он вдруг открыл в гольцах самородное золото и стал ужас знаменитым, но взял опять же в жены простую горнячку…
Хвалился Гуржап, какой он горячий мужчина и лучше его там, в улусе, никто не умел объезжать лошадей.
Починили гитару Лебедя, и он пел, даже трезвым, щемливый романс со словами: «Я встретил вас, и все былое…»
Котелок читал вслух, захлебываясь от слов, какую-то книжку, а однажды, кончив и закрыв ее, еще раз повторил, недвусмысленно глядя в сторону Дуси, последнюю фразу:
— Весной легко расставаться, весной и счастливых тянет вдаль…
— Это кто написал? — спросила его Дуся.
— Тургенев. Но подождите, я тоже напишу книжку… про нас всех… Как мы никель разведуем, как живем и все там прочее.
— Тоже мне, писатель! — фыркнул Всем Дали Сапоги. — Чтобы писать, надо нутро иметь… понятие. И слов знать разных. Понял?
— А я что, по-твоему, дупло? — обиделся Котелок.
— Может, и не дупло, но ни в жизнь не написать тебе про нас книжку… Во-первых, ну кто мы, бичи?.. Вроде как несознательные, а пишут обычно про тех, кто Почетные грамоты получает…
— Пошел ты! — отмахнулся Котелок. — Вот увидишь, Дуська, напишу. Я вот сон видел…
— Опять сон! — замахал руками Всем Дали Сапоги. — Хватит нам снов, что Кулик каждое утро брешет…
— А ты не махай, не махай граблями! — не сдавался Котелок. — И если хочешь знать, то у меня внутри все готово. Мне бы только этот… сюжет… — И Котелок вкратце развил идею будущего произведения. — Значит, сперва я так обрисую, что как будто тут все несознательные. Для интриги литературной, для интересу то есть. Вроде тут одни дефективные собрались. Зато после, постепенно конечно, они у меня положительными героями станут.
— Чево? — заинтересовался Всем Дали Сапоги.
— По-ло-жительными. Вот чево. Так это называется по литературе. Я сам читал. В газете про съезд писателей было. Дак там шибко много говорили про рабочий класс. А мне и выдумывать нечего. Я сам рабочий. И вы тоже. Отсюда я и хочу отдельную часть нашей жизни впоследствии позаимствовать… с юмором, с правдой. Без юмора настоящее произведение или там проза — скукота. Вот так! И если уж разобраться, то наш брат по Сибири тоже дело делает. И без него тоже не обойдешься. Я бы это так назвал — суровость бытия, а не кошмар, как некоторым кажется. Мы отсюда уйдем, а за нами другие — города строить. Со статуями, с фонтанами…
— С бабами, — хихикнул Всем Дали Сапоги.
— Да. И с ими. Женщинами, — внес коррективу Котелок. — А что тут все «бичи, бичи…» — дак это, простите, фрайерские выражения. И в произведении я своем такое понятие опровергну категорически. Мы же в каком государстве живем? В правильном. И для него, стало быть, никель ищем. Значит, можно про нас книжку писать? Можно. А ты не понимаешь, — Котелок ткнул пальцем во Всем Дали Сапоги, — и молчи в тряпочку! «Почетные грамоты»!.. Живешь и не знаешь — может, тебе или кому из нас после тоже государственные премии дадут. Потому как и мы рабочие люди. Вот так вот!
— Мне понравится такая книжка, — просто и открыто сказала Дуся.
— Правда? — улыбнулся Котелок.
— Правда.
Васька Кретов лежал между спорщиками как всегда невозмутимый, но поглядывал на Дуську слегка утепленным взглядом.
В другое время Дуська взрывала канавы, толково и несуетливо обращалась с огнем, и однажды Семен видел, как она возвращалась домой с Васькой, а его канава была на отшибе, в распадке, за темной гривой низкорослого перелеска.
А там только что произошел следующий разговор.
— Давай пособлю, — предложил Кретов Дусе, когда она приготовилась поджигать шнуры на Васькиной канаве.
Дуся посмотрела почти яростно на него:
— Последний раз говорю — уходи в укрытие!
— Да ладно тебе!
— Уходи… твою так! Раз не понимаешь…
Кретов улыбнулся. Курнул. Ковырнул грунт сапогом. Покачал головой, ничего не сказал — и полез из канавы.
Она не спеша запалила шнуры, оглядела задымленное логово выбоины и заливисто крикнула:
— Запалено-о-о-о!
Потом легоньким бочоночком покатилась по тропе к укрытию. С размаху села под скалу, где хоронился Кретов. Передохнув, сказала:
— Щас шарахнет! — В больших ее глазах переливался азарт.
Густо охнула земля. Засвистели каменные осколки. И еще раз, и еще, и еще… Сделалось тихо.
— Все…
— У тебя мужик есть? — спросил неожиданно Кретов.
— Одна я.
— А арифметику знаешь?
— Чего?
— Считать, говорю, умеешь?
— Смотря до скольки…
— Один да один? — очень серьезно сказал Кретов.
— Два получается.
— Правильно.
— А к чему это ты?
Кретов вылез из-под скалы, потянулся и, не оборачиваясь, бросил:
— Я тоже один… Как решишь — скажешь…
Он пошел по тропе к канаве, а она долго провожала взглядом его чуть сгорбленную фигуру. Потом крикнула вдогонку:
— Ты кончай! Там главный инженер приехал!
— Чтобы кровать была никелированной, нужно что? — обычно начинает говорить Лева.
— Гроши.
Лева укоризненно морщит высокий, в залысинах, лоб, снимает искристое пенсне, закусывает ободок дужки и смотрит куда-то над канавщиками щурыми, близорукими глазами.
— Гроши… гм… Никель, товарищи…
Дальше о чем будет говорить главный инженер экспедиции, всем, в основном, известно, но почему бы и еще разок не послушать разные красивые названия, вроде пентландит, никелин, ревдинскит, пирротин… Ораторское искусство Левы стало уже давно нарицательным: косматит пурга по разлогам, не выходят канавщики на «балконы» — «значит, Лева бурит»; прихворал или просто засачковал горняк — «за меня Лева на канаве сидит…» и так далее в том же роде.
Но сегодня Лева, выяснив, что необходимо кроватной промышленности, затолковал о деле: за перевалом, по Счастливому ключу, пошел фартовый никель, и буровые все ближе и ближе поднимались к Огиендо.
— Для того чтобы быстрей прояснился контур залегания, я бы предложил рабочим Огиендо объединиться в одну комплексную бригаду и начать рвать от Красной канавы… — в этом месте Лева слегка замялся, слишком была близка по времени потеря Голована, — да-да, от Красной канавы, большие магистральные траншеи, причем взрывы вести с учетом максимального выброса грунта.
Не спеша Лева основательно разъяснил, как это примерно будет выглядеть, приблизительно подсчитал, сколько может заработать каждый канавщик, с включением в общий котел бригады и взрывника.
Ожили, зашевелились, забеспокоились. Вскочил Пашка Ледокол:
— Так ето што, уравниловка будет? Я, может, привык на канаве сам по себе, а тут и который ни хрена не волокет, и который ишачит, как трактор, — все одинаково станут?.. Стимулирования не видать. А денежное стимулирование, оно ишо пока главное… Это последний лозунг!..
Пашка задохнулся аж, выпалив свою тронную речь, и сел, жадно глотая папиросный дым.
— Чего раскаркался? — не поддержал Пашку Гуржап. — Однако дело говорит Лева, э-э-эх, начальник, стало быть…
Жилуха гоготнула: Лева-то Лева, но это между собой, а так Лев Николаевич, а Гуржап его вон как.
Потом послышался тоненький голосок Дуси. Она вся заливалась краской:
— На выброс рвать интересно. Только на участке нет детонирующего шнура и аммонит надо завезти, а раз его завезут, то склад бы надо «ВВ» старый переделать… Под небом у нас почти взрывчатка… Вот…
Дуське захлопали — просто так, для звука. Еще примерно с час «потянули резину», выясняя разные хознужды, и Лева, пообедав вместе с рабочими, уехал.
И со следующей недели, с понедельника, солнечного, синего дня, поползла на голец по снегу, торя глубокую тропинку, черная людская змея. Траншеи оказалось рвать веселей и ухватистей. Дуся растягивала бело-красный детонирующий магистральный шнур, запаливала, все прятались, и глухо вздымалась над гольцом огромная туча. После взрыва по-быстрому зачищали канаву, и снова били бурки, стараясь скорее достать до коренных, где в шершавых разломах породы тускло поблескивали зерна никеля.
Теплело. Начали темнеть, покрываясь хрусткой ледяной корочкой, снега. В распадках засинел, задрожал воздух, и редкие сосны запахли, пока еще едва уловимо, чуть проснувшейся смолой.
Со стороны, наверное, было красиво смотреть, как бросают землю канавщики. Иногда у них броски получались враз, через точные интервалы, и это напоминало отдаленно гребцов, сильно и ходко посылающих лодку-канаву вперед.
Семен, пуская лопату черенком по упруго подставленному колену, выметывал грунт накатисто и равномерно.
Кретов брал с правой руки и, перенося ковш лопаты на борт канавы, через каждые пять — десять секунд становился похожим на часового.
Ледокол частил, и красное его, с выгоревшими бровями и ресницами, лицо в реденькой путанице бороденки было мокрым.
Гуржап подрывал землю всем корпусом, не помогая ногой, работал, что называется, «грыжно».
Веточка и Домовой, кинув раз по шесть, уставали и, положив подбородки на рукоятные срезы лопат, замирали, подставляя кислые физиономии солнцу.
«Рационализатор» Кулик ворочал землю с обеих рук, сморкался, поплевывал на ладони, посвистывал.
Котелок перед каждым замахом приседал, крякал.
Но что самое было забавное — Лебедь. Завхоз тоже вышел на работу. Галстук по этому поводу ему пришлось снять, напялить на себя новенькую энцефалитку. Он уставал, по ночам начал стонать, болели спина, кисти рук, непривыкшие ладони отекли, и на них набухли мозоли. Солнце хорошенько прошлось по тонкому лицу Лебедя, и кожа на носу с горбинкой шелушилась. Весь он был измазан в земле, кривил натужно губы, но работал же, причастился к землице и не ныл, не сдавался. В один из первых же дней он неудачно тюкнул ломом, пробив сапог. Хорошо, что не задел за живое.
Скрежетали лопаты, разномастно дышали горняки завесневшим воздухом, магистраль резала голец, кося его черной расщелиной.
Кулику стали сниться опять производственные сны.
— Иду это я по поселку с Дусей. Помогаю ей провод нести детонирующий. Выходит из избы бабка, старушка то есть. И говорит мне: продай, мол, сынок, веревку, исподнее не на чем сушить. Ладно, грю, старушка, на. Отмотал проводочка и даже пособил старой натянуть меж столбов. Идем назад — бельишко сушится, собачка лает, бабка на крылечке исподнее охраняет. Бдительная, значит, мамаша. А пацан сопливый у столба положил конец провода на камень и сверху другим как навернет. Дзинь! — и взорвалась веревка. Исподники пополам. Слеза, значит, течет по бабкиному лицу. Трагедия! А я грю бабке: «Не тужи. Пошли в магазин». Идем. И я ей на целую роту исподнего покупаю. Бабка и того пуще плачет: куды, мол, мне, старой, столько штанов этих. А я говорю: «Живи, мать, сто лет, сносишь, а то и в наследство передашь…»
Заливается колокольчиком Дуся, и все смеются, теряя со смехом усталость. После сидят молча, курят. Лебедев приемничек играет на борту канавы негромко, но отчетливо, птахи звенят, и ручей точит в распадке снега.
— Весна, — говорит кто-то.
И все почему-то задумываются, щурят глаза, скребут рыжие бороды. Оттаявшие комья серой земли напоминают о чем-то давнем, запаханном временем.
По вечерам Семен начал делать табуретку. Он нашел в распадке заковыристую березку, свалил ее, вырезал извилистый комель, долго сушил, а теперь не спеша отделывал, забывая про все, скрытно любуясь древесным рисунком.
Второго марта на участок приехал опять Лева, и что удивительно — с кассиром. Обычно получку ходили получать кому надо на Чаю, но тут, видно, хитрый начальник, стараясь подбодрить затею с взрывными работами, решил показать всем, кто сколько заработал за истекшую половину месяца.
А получилось недурственно. Расписывались корявыми буквами в ведомости, отходили, небрежно ссыпая в карманы мелочь, и, усевшись на койки, пересчитывали хрусткие бумажки. Очень даже неплохо вышло: за половину — почти месячный заработок.
Ледокол, мусоля концы грязных, с широкими, прокуренными ногтями пальцев, осклабился, запрятал деньги в деревянный чемодан и завалился на койку, задрав ноги.
— Маловато, конечно, но ничего…
— Молчал бы, дурак, — незлобиво откликнулся Гуржап, приятно утомленный цифрой, за которую он только что расписался. — Еще раз двадцать по стольку — и в отпуск пойду. В улус поеду… Молодую девчонку найду… В степь увезу… Слова буду говорить разные… Жаворонок поет… Тарасун поет… Гуржап поет… И-э-эх! Бадма у меня родится, мальчик… Назову Женькой. Пир гулять будем… В степи хорошо… Костер горит… Звезды горят… Гуржап горит… Гуржап — мужчина… Выходи за меня замуж, Дуся. Вместе в степь поедем…
Дуся смеялась:
— Нет, Федя, избавь.
— Почему избавь? — горячится Гуржап.
— Потому…
После баньки, вечером, хорошо выпили, но гулянка получилась культурная, без обычных происшествий, потому как рядом было начальство. Лева тоже малость подпил, сбросил с себя черный пиджак, сидел за столом в глухом свитере, покусывая дужку пенсне, и охотно разговаривал.
— Чтобы кровать стала никелированной, что надо? Никель… Да-да. А вот скажите, пожалуйста, вы, — обратился Лева к Семену, — как вы мыслите себе жизнь?
— Я? Жизнь? — Семен пожал плечами. — Как все… как бичи…
— Как все — это никак. Не думаете ли о семье, о своем очаге, потомстве?
Семен виновато улыбнулся:
— Какое там потомство! Вон Гуржап в женихах ходит… А я что же? Меня ихний брат не любит.
Заговорили о слабом поле, но пристойно — Дуся. И, наслушавшись всех этих извечных разговоров, Лебедь взял гитару.
Лева слушал песню внимательно, после протер глаза и сказал:
— Эх, бичи, бичи!.. Напрасно вы так себя уничижаете. Ну что такое бич? Совсем не то, что, как вы представляете, — шаромыга, бродяга, отшельник. По-моему, простите, Федор Петрович, я скажу самые первые мысли, — обратился Лева к счетоводу. — Бич — это нечто бесперспективное, незавидное… Вы-то, как ни странно, люди не бесцельные, а все понимающие… Вы не бичи… Не по одежде определяются бичи, а по… Впрочем, я, кажется, увлекся…
— А! — толкнул Котелок Всем Дали Сапоги. — Я тебе што тот раз говорил? То-то. Совпадение мыслей. Понял! «Почетная грамота»!..
— Вы, простите, о чем это? — заинтересовался Лева.
— Да так, ничего, — застеснялся Котелок. — Это я ему, чтобы он пореже глотал да побольше слушал.
Лева улыбнулся. Помолчал, а затем заговорил снова:
— Кстати, не знаю, дошло до вас или нет, но ваши соседи, с которыми вы соревнуетесь, любопытную инициативу проявили. Не слыхали?
— Вроде не донесло, — пожал плечами Гуржап.
— Они там пустили шапку по кругу, а собранные деньги отправили в Фонд борющегося Вьетнама. Тут уж вы наверняка в курсе дела?..
— В курсе, — сказал Лебедь. — Про Вьетнам мы в курсе. Каждый день слушаем. А мне вот что интересно — так уж сами додумались на Сопливом, а! Надо же!..
Лев Николаевич хитровато прищурился, но ничего не сказал, ожидая продолжения.
— Чего там деньги, — вдруг кашлянул Кретов, — до добровольцев бы дело дошло. Это бы польза была…
— В жунгля́х они што в тайге, — высказал осведомленность Всем Дали Сапоги.
— «В жунгля́х»!.. — передразнил его Кулик. — Любопытствую, Лев Николаевич, сколько стоит хорошенький танк?
Прошелестел смешок. Лева снял пенсне.
— Чего не знаю, того не знаю… Но дело ведь не обязательно в танке. В благородстве порыва…
Над столом поднялся Семен и бросил на середину чью-то шапку:
— Танк не танк, а на пару автоматов наскребем. Вот для зачина. — В шапку нырнул четвертной.
— Ого! — проглотил комок Всем Дали Сапоги и полез в карман.
Но второй в шапке побывала рука главного инженера, за ней Кретова, Дуси, Котелка, Кулика и так далее. Последним, очень нехотя, подвалил к столу Ледокол. Тоже сунул руку в ворох бумажек:
— Раз уж все, то и я…
Руку его остановил Лебедь. Тот было рванул, но, выходит, была силенка у гитариста — осталась рука Ледокола над шапкой.
— Раз уж проявляется конформность, то зачем мелочитесь? Пять рублей хорошо, но это в пять раз уменьшает ваше благородство. Стоит ли так?
Аж налился Ледокол. Куснул губу растерянно, но слишком внимательно глядели на него горняки. И он выхлестнул из-за пазухи другую купюру. Хрипло сказал:
— Ладно! А вообще-то уж лучше бы сам пошел.
Довольно хохотнул за всех Гуржап. Семен пододвинул к счетоводу шапку и, когда тот протянул к ней руки, доложил сверху еще один билет:
— Это за Голована. Он бы первым был.
— Спасибо! — протирая пенсне и не глядя на канавщиков, сказал Лева. — Спасибо вам. Спасибо… Ну, а теперь бы музыку. Я слышал, у вас еще есть музыкант?
Запела труба, негромко, слегка надтреснуто, потому что вставил ей в горло Глухарь какую-то замысловатую жестянку.
Семен слушал, задумался, и неожиданно всплыло из памяти что-то далекое-далекое.
…Черная, задымленная станция. Прокопченные тополя. Галки, рвущие вечерний воздух гортанными криками. Желтые станционные постройки. А дальше, за щелястой пешеходной платформой, за ржавым виадуком, под которым сгибаются дымы пролетающих паровозов, за одноруким семафором, небольшая будка обходчика.
Составы громыхали и днем и ночью, пронося мимо будки огни, тяжелый ветер. Отец уходил по частой лестнице полотна за дальний поворот, на откосах качались высокие травы, марево стояло над жирными воронеными шпалами, и рельсы ловили тепло и стуки невидимых поездов.
Гудки… Зависть… Тревога…
Глухарь никогда еще не играл вот так — чуть надтреснуто, грустно. Блик от керосиновой лампы лежал на трубе, а тонкие пальцы канавщика топили и топили клапаны, и звук переливался, мучился, стиснутый чем-то, бился, ища выхода. Профиль Глухаря печатался на стене, лохматый, весь устремленный куда-то ввысь. Когда угас последний звук, инженер выпил, закусил из консервной банки и сказал как бы про себя, не обращаясь ни к кому:
— Странные люди…
Первым обнаружил пропажу денег Котелок. Они лежали у него между страницами книги. Но сообщил он об этом не сразу, а сперва убедился в пропаже основательно, перерыв все свое немудреное имущество. Сказал Лебедю. Тот тоже сунулся в тумбочку и… Дальше засуетились остальные. Жилуха замерла, как перед грозой. Всхлипнул Всем Дали Сапоги. И вдруг заорал Гуржап:
— Кто?!
Огляделись — и пришла догадка, жуткая и томящая: Ледокол.
Нет ружья… Семен заглянул в сенки — лыж нет. На участке только у Пашки были лыжи, охотничьи, короткие и широкие, обитые понизу шкурой.
Пашка… Но как? Почему? Загудела, задвигалась жилуха. У них, у своих, у товарищей?..
Кретов поднялся с койки, жилистый и суровый. Глаза его загорелись холодной, стальной бездонью.
— Он, гад… Надо догнать. Кто со мной?
Но куда пойдешь ночью? Остановились, решили утром.
— Через перевалы на Чаю он не пойдет, — рассудил Кретов, — побоится…
— Резонно-с, — подтвердил Лебедь.
— Тогда, значит, севером… На эвенкийские стойбища подался…
— Сто пятьдесят верст…
— Чешуя! Он на лыжах пройдет… — сказал Кулик.
— И мы пройдем, — сказал Семен.
Всем Дали Сапоги опять всхлипнул:
— Деньги!.. Ох!..
— Не ной, — оборвал его Кретов. — Настигнем — вот этими руками задушу сволочь…
Все посмотрели на его руки, кончающиеся кистями-граблями.
Утром пошли по долинке, по очереди торя тропу, вчетвером: Кретов, Семен, Лебедь и Кулик.
Шли налегке, подгоняемые попутной поземкой. Глухие места лежали вокруг, мрачные. К концу первого дня, обессиленные вконец, догнали Пашкину лыжню: хитрый он, гад, вначале прошел не долиной, а верхом, по склонам, уведя след за кустари и редкий подлесок. Заночевали у костра, сложив поленницу из валежника.
Снова шли вперед, не теряя из виду полуприсыпанную метелькой лыжню. Поднималось солнце и снова падало на гольцы, а они все шли и шли.
— Не уйдет, — скрипел у костра зубами Кретов. — В могилу спрячется — достану…
У Семена плясали в уставшей голове головановские слова: «Недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал…»
— Ну, попросил бы, — сказал как-то Кулик, дуя на кружку, — дал бы гаду сколько смог… А так?
Кретов пугал взглядом:
— Так бы не дал…
На третий день после полудня перебрались через затяжной перевал и свалились в долину, пробитую местами черными проплешинами незамерзшей воды. И, выдравшись из кустарника к пустоте, заваленной снегом, увидели Пашку…
Примерно с километр отделяло его от них. Вился дымок костра. Пашкина фигура чернела рядом.
Последние полтора дня Ледокол шел плохо, след рассказал, что у него лопнула одна лыжа, и Пашка вел тропу, помогая преследовать его.
Прижимаясь к черноте опушки, стали незаметно подбираться. И когда оставалось до Ледокола метров сто пятьдесят, он что-то почуял, встал, быстро начал укладывать мешок. И зря не выдержали нервы у Лебедя — закричал он высоким, звенящим голосом:
— Стой!
Пашка метнулся было в кустарник, но почти тут же снова появился на опушке и, проваливаясь по пояс, тяжело заскакал на самую середину равнины.
Не сразу дошло до Семена, что он хочет, а Ледокол делал правильно, он пер на середину, потому что так к нему труднее было бы подойти — все открыто, а у него ружье.
Семен с Лебедем скрадывали слева, Кулик с Кретовым — справа. Потянулись к черной точке в центре четыре синеватые трассы.
Пашка выстрелил. Картечь взвизгнула над Семеном. Упали в снег и поползли.
Еще и еще стрелял Ледокол, взбивая совсем рядом пушистые фонтаны. И когда осталось совсем близко и Семен приподнял голову, он увидел черное лицо Пашки, залипшее снежной ватой, и черные зрачки стволов. Семен понял, что Пашка не уступит до конца.
Так они долго лежали, чувствуя холод и дикую злость. Пашка кричал изредка:
— Отыди с богом! Убью!
И неожиданно для самого себя Семен встал во весь рост, перекинул рюкзак на грудь и пошел на Пашку.
— Не выстрелишь, сука! — захрипел Семен. — Не выстрелишь…
Ему почему-то вдруг вспомнилась картина, висящая в чайной Огарска. Семен бросил резко рюкзак, и в это же время в стволе плеснуло огнем, что-то сильно рвануло в плечо, Семен последним усилием нырнул Пашке в ноги и повалил его в снег.
Шелковую рубашку Лебедя изодрали в клочья, перевязывая Семена. Пашка скалил желтые, крупные зубы, часто моргал седыми ресницами. Он все время потел, и пар курился над его плечами, и на носу повисла крупная мутная капля.
Пашку не били, просто связали ему руки ремнем и воткнули в сугроб.
Семен терял кровь, и возились с ним. Потом переместились к кострищу, от которого побежал Ледокол. Чайник почти весь выкипел, и стали заново натаивать воду. На Пашкин мешок, в котором нашли толстенный пресс денег, собрали съестное. У Семена слегка кружилась голова, во рту сохло, самодельная резаная пуля вывернула с плеча почти все мясо, но кость, кажется, не задела. Возились возле костра, молчаливые и сосредоточенные, подрубали хворост, заваривали чай, вскрывали консервы. Кулик отдельно кипятил «самовар». Пашка сидел угрюмо и, когда встречался глазами с Семеном, не отводил их. Семен сказал:
— Сопли утри.
Начали есть, глядя перед собой. А Лебедь, все время о чем-то думающий, встал, взял нож и, зайдя сзади к Пашке, рывком перерезал ремень. Пашка передернулся. Лебедь сел на свое местом развязал бечевку, которой крест-накрест были перехвачены деньги, раздвинул их веером и тихо сказал:
— Вы хотели скушать наши деньги? Ешьте их…
Пашка клацнул зубами.
— Ешь… — повторил Семен.
Пашка неуверенно взял десятирублевку, сунул в рот и начал жевать…
— Запить бы… — прохрипел Ледокол, давясь.
Кругом было тихо. Потом — звенящий треск сломанной о сосну двустволки, полукрик, полушепот:
— Как же я без всего? Не дойду…
— Нажрался на три года вперед. Дойдешь…
— Смотри, Семен… может, и расквитаемся…
— У, гад!..
И — все.
Видел Семен:
…спелую августовскую грозу над лесом, что начинался сразу же за крутым откосом полотна, и выгнувшийся на повороте пассажирский состав, высвеченный белыми вспышками. Мать стирала белье в деревянном корыте на крылечке будки и ойкала, когда лопалось с грохотом и перекатами небо. Пена хлопьями падала на крыльцо и искрилась в грозе. Отец вернулся весь мокрый, взял Семена на руки и потащил на улицу, под ливень, смеялся, фыркал и кричал:
— Расти! Мужиком будешь!..
Высокий, худой Чаров подсунулся близко-близко к Семену и спросил прокурорским голосом:
— А как ты сам себя считаешь, хорошим или плохим?
Семен захохотал длинно, до кашля, и сказал:
— Я вот тебя, может, живым сейчас сварю, и не лезь ко мне. Потому как ты мой.
— А вот не сваришь, — отвечал Чаров. — Я разный…
Грудной Аксинькин голос пропел:
— Осень нонче протяжная…
— Аксинья! — позвал Семен. — Иди, что ты боишься…
Кто-то швырнул на каменья ковш воды, и закипел вокруг, запенился жаркий, непродушный воздух.
— Подсудимый Кудлан! Встаньте!
Семен встал с жесткой скамейки, прикрыл срам стыдливо руками.
— Вам — последнее слово.
И Семену стало так хорошо и весело, что он, подмигнув судье, сказал:
— Я бы спел…
— Пойте, но недолго. У нас мало времени.
Никогда я не был на Босфоре,
Дарданеллов я не проплывал…
И замолк.
— Все?
— Ага…
— Как мало вы знаете. Ну ничего, у вас еще на все хватит времени. Идите.
…Черная, задымленная станция. Прокопченные тополя. Галки, рвущие вечерний воздух гортанными криками. Желтые станционные постройки. А дальше, за щелястой пешеходной платформой, за ржавым виадуком, под которым сгибается дым пролетающего паровоза, за одноруким семафором, небольшая будка обходчика.
Очередь длинная к той будке. А на крыше будки здоровенная доска с надписью: «Адресный стол». Встал Семен в очередь и видит: лезет без очереди в дверь огромный крест на костылях.
— Куда прешь?! — закричал Семен и побежал к нему — и провалился по пояс в сугроб.
Крест прошел мимо, потом обернулся, и увидел Семен черные буквы, выбитые на середке:
«Москва, Флотская, 9, кв. 13 — И. Лякова».
— Нет, — замотал головой Семен.
— Да, — ответил крест и протянул к нему икону.
Семен взял ее и пригляделся — с иконы мигнули ему навстречу Иринины глаза.
С хрустом переломилась централка, утопился в стволе патрон. Семен от ноги левой рукой повел ствол вверх, но вырвал ружье Всем Дали Сапоги, запел:
Всем дали сапоги,
мне не дали сапоги,
прошу дать мне сапоги —
заивление-е-е!
Пробился Семен к окошечку, спросил:
— Лукерья Тихоновна Кудлан, где она сейчас?
Ирина долго листала бумаги:
— Выбыла… бессрочно…
— Куда? — проглотил Семен комок.
Кладбище встретило его тишиной. Кресты… Ворон закружился над обветшалой церквенкой, задел крылом колокол, и он отозвался: бум!
— Как же я теперь-то один? — спросил Семен ворона.
Ворон почистил о крест клюв и сказал скрипучим, противным голосом:
— Не один ты. Врешь. Вот еще…
Семен оглянулся. С дальнего конца кладбища по тропинке шел ему навстречу Семен. Сошлись. Пригляделись.
— Ты кто? — спросил Семен.
— Семен, — ответил Семен и улыбнулся ледоколовским лицом.
— Так ты же Ледокол! — протянул радостно Семен.
— А какая разница?
— Нет! — закричал Семен. — Я к матери пришел! Потом в Москву поеду. Прощения просить!..
— Ха-ха-ха! — засмеялся ворон. — Прелестно! Резонно-с. Двойники! Ха-ха-ха!
…Потом Семен проснулся. Вокруг было темно и тихо. Семену почудился чей-то шепот:
— Вася! Ты спишь, Вась?
— Тебе чего?
— Вася, иди-ка ко мне, слово есть…
Кто-то тихонько зашлепал босыми ногами. Скрипнула койка.
— Не спишь, почему?
— Вася… — зашептал Дуськин голос, — Вася, понесла я…
— Чего понесла? — кашлянул Кретов. — Куда понесла?
Дуся всхлипнула:
— От тебя понесла… Ребеночек станет…
— Врешь? — хрипло сказал Васька.
— Ой, что же будет…
— Врешь, Дуська… от меня? Не может быть… Эй, проснись! — заорал Кретов — Проснись!..
Рванулось от печурки пламя. Солярка загудела сердито. Заскрипели кровати. Пососкакивали канавщики.
Васька стоял посреди жилухи в подштанниках и телогрейке, после подпрыгнул и забил пятками неслышную чечетку.
— Рожать Дуська будет! От меня!
Когда он остановился и тишина на секунду присела в жилухе, тихим, но отчетливым голосом сказал Семен:
— Сын если, назови Женькой…
— Ожил! — ойкнула Дуся, и заплясали, завертелись над Семеном знакомые бородатые рожи. Они скалились, улыбались, Семен тоже хотел улыбнуться, но все вдруг померкло…
Ох и злы же они бывают, последние мартовские пурги!
В безграничной холодной вышине небо размечено звездными знаками безразличия, и при абсолютно чистейшем небе стремительно вращается над промороженными распадками и долинами искрящийся диск ветра. Там, где земля неосторожно касается этого диска угорьями или гольцовыми предплечьями, пурга визжит особенно, пытаясь все сровнять, пригладить и заполировать лунным зеленоватым блеском.
Покосила последняя вьюга крест на Красной канаве, в клочья разодрала толевую крышу жилухи, и заматеревший снеговой вал, застыв, перехлестнул вверх баньки. Стала она похожа отдаленно на пьедестал того памятника, что изображает скачущего всадника, растоптавшего змея.
Погулял ветер отходную, пошабашил. И с апрельским новорожденным рассветом стихло все, улеглась мглистая поземь. Солнечный шар покатился по гольцам, затопил Огиендо светом, и проснулась тогда капель. И враз забахромились навесы сосульками, зазвенел поплывший снег, весело и переливчато.
Не с капели ли поворовали чистую звень православные звонари? А почему бы и нет, все может быть, — запела весна, ранняя, горная, и в жилухе начались приготовления к необычному…
Весь день волчком вертелась по жилухе Дуся, успевая жарить, парить и мыть да дважды смотаться на голец, где после ее ухода горько вздыхала земля и катился по горам развесистый гром.
Семен молча наблюдал за всей этой расторопной Дусиной суетой, подтаскивал дрова, слушал разные запахи, слетавшие с печуры, слегка тосковал и все приглядывался и приглядывался. Любо было видеть, как Дуся устраивает стол, накрывая его простынями, как шоркает голым веником пол, наклоняясь сильно и розовея веснушчатым лицом, не стесняется Семена, высоко подоткнув серенькое платьишко, так что стали видны резинки синих трусов, как мурлычет про себя какую-то песенку, прислушивается к кастрюлям, разбрасывает по чистому полу пахучие еловые ветки. За ними ходил в дальний разлог Гуржап, ставший почему-то в последнее время невеселым.
Семен поднялся совсем недавно, но ходить много не мог, слабость выжимала из похудевшего тела пот, голова шла кругом, и темнело в глазах. Плечо подсыхало трудно, рана сукровилась, но Дусины короткие пальцы меняли бинты до того ловко, что боли почти и не чувствовалось. Дуся и рассказала Семену, как бредил он страшно, кричал, вскакивал, плакал, звал все какую-то Ирину, ругался и не приходил в сознание. От нее же и узнал Семен, как Гуржап дважды мотался через перевалы на Чаю за лекарствами, как потом, плюнув на них, бродил по лесу и собирал какие-то травы, варил их и давал пить Семену, как по очереди дежурили горняки возле него, когда остальные уходили работать, и как Лебедь, прокипятив иглу-цыганку с ниткой, собственноручно зашил рваную рану…
Семену было и приятно и стыдно после этих рассказов: как же он так, мужик, развалился… Его еще, поди, жалели…
Он смотрелся в зеркало Лебедя и не узнавал себя: волосы на висках засеребрились, глаза провалились в темные ями́ны, лоб изрезали глубокие морщины, губы почернели, спеклись, искусанные в горячем бреду, борода густо обметала лицо, захватывая бледное пространство под глазами. «Нечего сказать, — думал Семен, — хорош гусь…»
Изредка он выходил на улицу, подолгу сидел на бревне, что еще не сгорело в печурке, смотрел на синий воздух над распадками, слушал капель, и все вспоминались ему странные видения, что показывала ему Пашкина самодельная пуля.
Особенно волновал его последний кошмар: двойники, ворон, кладбище и мать… Семен, припоминая детали, все больше убеждался про себя, что действительно он похож на Ледокола. Совпадало многое: Пашка спас пацана, Семен — Чарова; Пашка тайно ушел с Огиендо, украв деньги, и Семен так же по-звериному покинул заповедник. Только и разница-то, что за ним не гнались, а если бы… И он, наверное, стал бы защищаться, не так уж просто отдал бы себя.
— Семен! — позвала его Дуся.
— Чего?
— Иди пособи мне…
Стол, накрытый Дусей, ошеломил Семена: мерцали на нем запотевшие бутылки, огурцы холодно и смачно блестели в мисках, сало розовело, и селедка держала в раскрытой пасти еловые веточки. И конечно же, свечи… Мастак все-таки Лебедь. Это он придумал свечи… Все, чем был богат их лебедевский склад, все и предстало: колбаса, плавленый сыр, конфеты, печенье, масло, тушенка, повидло и другие закуски.
— Цветешь и пахнешь? — спросил ласково Семен.
Дуся сверкнула золотой коронкой, сморщила нос:
— Ой, не говори, Сема… И боюсь я чего-то…
— Чего боишься?
— Да как же… вдруг что не так… Васька бы не обиделся.
Семен улыбнулся.
— Васька… Да где он, подлюга, себе еще такую принцессу найдет? Такую красавицу?
— Ойх! — отмахнулась зардевшаяся Дуся. — Вот ведь и никто у меня не знает, что я замуж вышла…
— А родичи?
Дуська отвернулась.
— Нет у меня их. А в детдом я письмо отправила… Только когда дойдет? Гуржап уносил письмо-то. Не знаю уж, опустил он?
— Да ты что! Конечно, опустил.
— Я так… А ты все какую-то Ирину кричал, Сема! Невеста, поди, а?
Семен замрачнел, закашлял в кулак, и у него сразу же заныло плечо.
— Я полежу, пока суд да дело. Голова кружит…
— Ложись, ложись, Сема. Заслабел ты…
Семен осторожно прилег, закрыл глаза.
— Я вот еще немного поправлюсь и отвалю с Огиендо.
— Куда?
— Да к матери съезжу, а может, и в Москву.
— Это к ней, к Ирине?
— Нет! — зычно вырвалось у него.
Дуся испуганно замолкла, а Семен, помолчав, сказал:
— Ты не сердись. Это я так, с болезни нервный…
— Да, да, — закивала Дуся.
— Ну и слава богу… Молодец, что не сердишься! Значит, отходчивая. Ты вот скажи мне, как баба, — вы как вообще-то народ, ну, подолгу обиды носите, а?
— Смотря какие, Сема…
— Это конечно… Я пока болел, про разное думал. И вот, кажись, сам с собой договорился.
— Не понимаю я чего-то, Сема… Ты уж прости. Об чем ты?
Семен хмыкнул:
— Да я и сам понимать-то понимаю, а рассказать вряд ли смогу… Как лошадь. Но, в общем, это — подобрело у меня тута, — он сунул ладонь в распахнутый ворот рубахи. — И надоело мне колобом маяться…
— А ты женись, — улыбнулась Дуся.
— Жениться не напасть…
— Ну и неверно. Вон мой Вася-то тоже с виду сумливый, а копни — добрей и не бывает…
— Тебе повезло.
— И тебе повезет. Мне со стороны видней, какой ты.
— Какой же?
— Положительный.
— Чево?
— Ну, тоись — стоящий…
— А-а, — догадался Семен, — под Котелка работаешь…
— Хотя бы… — смутилась Дуся.
— Положительный… Не Ледокол — не лежал бы…
— Он зверь. С него чего и взять, — вздохнула Дуся. — Таких мало.
— Но ведь есть.
— Такие сами переводятся. Ты забудь его. Вокруг-то тебя люди, товарищи…
Тихо оплывали свечи. Языки их потрескивали в душном воздухе. Говорил Лебедь. Он стоял над столом с кружкой в правой руке, в белой рубашке, при галстуке, серьезный.
— Предлагается выпить по первой за молодых. За счастье. И хотя само по себе счастье — понятие фигуральное, оно все-таки есть. Пусть живут Кретовы сто лет на земле, и пусть земля повернется к ним своим теплым боком.
В избу влетел Кулик, куда-то отлучавшийся совсем некстати, и загремел табуреткой.
— Так вот я и предлагаю выпить за счастье, а Дусе нашей позвольте надеть на пальчик вот это обручальное колечко, которое презентую с волнением и радостью. Прошу вашу ручку…
Дуся смущенно протянула руку. Лебедь поцеловал ее и надел кольцо. За окном грохнул взрыв, и стекла зазвенели. Все соскочили. И тут же остановились, заорал Кулик:
— Это салют! Я шашку подорвал. Тоже на счастье…
Выпили. Васька крякнул и грохнул стаканом об пол.
— Горько! — неуверенно заявил Всем Дали Сапоги.
— Горько!
— Го-орь-ко-о!
Васька смущенно притянул к себе голову Дуси, она закрыла глаза, бледная, с плотно стиснутыми губами.
— Эх! Васька! — зашумел Гуржап. — Отбил. Горько!..
И загудело, распаляясь, застолье. Оплывали свечи. Говорили все разом, стучали кружками, пели.
Семен подарил Дуське табуреточку.
Всем Дали Сапоги вручил Ваське нож в хорошо отделанном чехле.
Котелок — книгу. Он сказал:
— Тургенев. Про любовь…
Кулик — пластмассовую канистру с вином.
Глухарь долго мялся, мычал, тряс головой, забрасывал назад длинные волосы и наконец вручил: тоненькую цепочку с искристым голубым камнем.
Веточка и Домовой преподнесли набор кастрюль, откопав на складе у Лебедя.
Но больше всех поразил Гуржап. Его подарок вызвал дикий, яростный взрыв хохота. Смеялись до слез, падали на койки. Васька стонал, обхватив голову руками, а Дуся и вообще ничего не могла вымолвить.
То, что подарил Гуржап, была вещь знаменитая на все гольцы. Она годами висела на Чае в магазине, странно споря со стеганками, сапогами, керосиновыми лампами, железными бочками, селедкой и мукой. Эта вещь была источником неиссякаемых подначек. Брал горняк в магазине водку и непременно отмачивал: «Дай-ка я хоть потрогаю, как оно…»
И в том же духе, и так далее. Вещь была колоссальных размеров комбинацией уже неизвестно какого цвета.
Когда наконец утих хохот, Гуржап сказал:
— Ржете? А? Ни черта вы в женщинах не смыслите. Гуржап все понимает, однако. Постирает Дуся рубаху, спать в ней будет. Все насквозь видать, Васька мужчиной будет все время. Ржете, а?
А потом поднялся Кретов. Отошел в сторону, взял что-то из-под подушки и, держа «это» за спиной, вернулся к Дусе:
— Вот…
Он протянул Дусе маленький букетик в целлофане из-под конфет, и все увидели в нем хрупкие веточки ягеля.
Дуська взяла букетик и вдруг заплакала. Затряслись ее худенькие плечи. Васька стоял и растерянно светил глазами.
У Семена заныло сердце. Он закрыл ладонью глаза: как все, оказывается, просто — взял Кретов, поднял с земли то, что они каждодневно топтали, и… вот… как все просто…
— Лебедь, будь другом, спой нашу…
Струны всплеснули тишину. И печаль светлая тронулась по жилухе. Дуся слушала странную песню, широко раскрыв глаза, все так же бережно прижимая к груди Васькины цветы.
И до рассвета гуляла бригада, выпив за каждого в отдельности. Семен вспомнил про Голована и вдруг решил пойти к нему на Красную канаву. Там и сидел и думал, а когда вернулся — уже знал, как будет жить дальше.
Чуть подживет плечо, и он пойдет на Чаю, получит расчет, слетает к матери в Нижнеудинск, а оттуда махнет в Москву по адресу — Флотская, 9, кв. 13… Семен привезет Ирине ягель — суровые лунные цветы, будет валяться в ногах, но выпросит себе прощенье, без которого нет у него покоя и светлоты в жизни.
А разговор за столом пошел очень серьезный. Кто его начал, Семен прослушал.
— И если кто кого когда спросит, где Ледокол, — говорил Кретов, — не знаем… Ушел сам. Поняли?
— Конечно…
Рассвет мыл окна густущей синью, догорели свечи, давно уже храпели Веточка с Домовым, а свадьба продолжалась. И конечно же, дело дошло до Глухаря…
Ночь была теплой, и капель не уснула. Она только замедлилась и теперь роняла звоны редкие, но отчетливые. Пела труба, звала куда-то, пронизывала навылет хмарь… И далеко уносились в пространство протяжные чистые звуки.
Собирался в дорогу Семен. Не спеша укладывал старый, повидавший виды рюкзачишко. Ничего в нем ни убавилось, ни прибавилось: майки, трусы, ковбойки, бритва, помазок, мыло — немудрящий скарб. Под конец, когда уже взялся затягивать мешок, вспомнил про кружку и ложку, а Лебедь предложил папирос, спичек, консервы.
Потом присели все, закурили.
— Надолго? — замял паузу Кретов.
— Кто его… — отозвался Семен.
— Ой! — подхватила Дуся. — Чуть не забыла. Ты только не сердись, а возьми, мамаше своей увезешь.
Она протянула Семену пуховый платок.
— Да ты что? Рехнулась…
— Возьми, Сема, не обижай, а?
— Бери, — замерцал глазами Кретов. — От чистого же…
Семен вертел смущенно в руках пушистый теплый платок.
— Ладно… Я тебе после…
— Да брось ты… Защебетал…
Семен оглядел товарищей. Ему стало грустно уходить от этих людей, так хорошо сбившихся в дружную стаю за долгую зиму.
Всем Дали Сапоги… Семен подмигнул ему, и разноцветное лицо горняка задобрело улыбкой.
— Слышь, а как тебя все-таки звать-величать? — спросил у него Семен.
Всем Дали Сапоги шмыгнул растерянно, заморгал:
— Иннокентием…
Котелок раскрыл даже свой железный рот:
— Ишь… А меня Александром…
И впервые за все время, можно сказать, и познакомились. Оказалось, что Котелок — Александр Котельников, Всем Дали Сапоги — Иннокентий Букин, Глухарь — Михаил Петрович Локтев, Кулик — Николай Кравцов, Веточка — Виктор Макушенко, Домовой — Петр Сиволов, а Дуся…
— Кретова, — подсказал Гуржап. — А могла бы стать Харахиновой. Харахин — Черная гора. Черногоровой, значит. Ээ, Васька, зачем отбил девку?! — нарочно запричитал Гуржап, щуря и без того узкие глаза.
— Ну, пойду, — сказал Семен. — Пока…
— Обсохнешь если, пиши. Вышлем денег, — сказал на прощание Лебедь. — Запомни, Сергей Юрьевич Лещев…
Семен мотнул головой и, не оглядываясь, зашагал по тропе, мимо баньки, через речушку, к подножке гольца, потому что не хотел показывать им, столпившимся возле жилухи, свои глаза. А творилось с Семеном внутри непонятное, и хотелось завыть на всю округу. Семен поднимался все выше и выше, к вершине перевала, где юлила по белому седлу поземь.
Перевалив, Семен с трудом отдышался, посидел на камне, машинально разгреб сапогом снег и докопался до земли, до синеватого ягеля. Зачем-то оглянулся, достал из кармана целлофановый пакет из-под конфет и, сорвав несколько веточек, аккуратно вложил их внутрь. Снег холодил руки, тонко подвывал ветер, шумел по распадку ручей, и небо опрокинулось над Семеном огромное, без облаков. Пахло талым.
Утром на Чае Семен довольно быстро оформил расчет, получил деньги и вечером — вертолет ожидался на следующий день — сидел в клубе и смотрел кино. Лента рвалась, мельтешила царапинами и называлась «Женщины Востока».
Фильм смотрели напряженно, со вздохами, на экране страдали красивые женщины, обманутые красивыми мужчинами, и особенно понравилась Семену та, которая отказалась лететь в самолете, но принесла перед самым отлетом туфли с запрятанными в каблуки бриллиантами, а сама ушла босая и гордая опять в кабак, к проституткам.
Семен расстроился после такой картины и крепко выпил в столовке, угощая незнакомых помбуров, густо облепивших стол.
А над Огарском весна глумилась вовсю. Летное поле разбухло, дорога, уходящая в порт, расползлась, и показалась жирная грязь. И первым делом отправился Семен в парикмахерскую. Ему пришлось выждать солидную очередь, день был субботним, пока не замотала его незнакомая девчонка, с толстыми, ярко крашенными губами, простыней.
— Как будем стричься? — спросила она Семена.
— Как покрасивше…
— Канадку сделаем. Самая мода. — Девчонка застучала ножницами, и полетели на пол густые белесые волосы Семена.
Бороду Семен решил сбрить, и бритва зашуршала, отвоевывая у пены белую кожу. Когда все кончилось, перед Семеном в зеркале сидел незнакомый парень.
В универмаге Семен купил кожаную куртку на «молнии», светлый плащ, брюки и ботинки на толстой подошве. Ковбойку он выбрал поярче и со всем этим подался в гостиницу, где работала администратором знакомая Семену эвенка Мария.
К вечеру из гостиницы вышел крепкий молодой мужчина, одетый если не по последней моде, то довольно выразительно: завтра он полетит над Байкалом в Иркутск, и… все было нормально.
А пока решил Семен отдохнуть в чайной.
Полгода прошло с того дня, как сидел последний раз Семен здесь с Голованом, а ничего не изменилось вроде. Все те же бородачи толпились возле буфетной стойки, за которой возвышалась тетя Поля, тот же фикус маслянисто поблескивал широкими листьями, а в крашеной бочке, как всегда, было полно окурков. И та же картина, шедевр неизвестного живописца, рассказывала посетителям страшную историю.
— Здравствуй, Полина! — сказал Семен.
Гора в накрахмаленном кокошнике зашевелилась, глянула на Семена цепко и внимательно.
— Чего тебе?
— Не узнаешь? Семен я…
— А-а… А я думаю, откуда такой красавец?
— Оттуда, — мотнул Семен головой куда-то в сторону.
— Ну-ну… Пить будешь? Коньяк есть.
Полина плавно заколыхалась за стойкой. Когда-то давно она работала на Бурундукане. Там ее Семен встретил впервые и запомнил навсегда таскающей мешки с мукой. Полина не спеша подхватывала под каждую руку по кулю и, шаркая слоновыми ножищами, несла их в склад. Парни столбенели от этакой силушки.
— А где Голован? — спросила Полина, пододвигая Семену бутылку. — Восемь семьдесят…
Семен сунул десятку.
— Без сдачи. Нет Голована…
Полина еще раз глянула на него.
— Слыхала я… Такого артиста потеряли.
— Ты-то со мной выпьешь?
— Не… Печень болит. Отгулялась я, Сема…
И Семен усмехнулся про себя, вспомнив нелегкую строчку Голована: «Недолго музыка играла…»
— А может, чутельку?
— Отстань, — отрезала Полина. — Сам пей. И вот возьми яблоки… По старой дружбе…
Семен взял четыре крупных желтых яблока и пошел к столу. Знакомых лиц не встречалось, только однажды, когда Семен уже допивал бутылку, ему почудилась в двери знакомая личность. Играло на стене радио, за окнами темнело. От нечего делать Семен крутил в руках толстую обложку меню.
Сколько раз за свою жизнь попадалась ему на глаза эта знакомая цветная картинка с надписью: «Будете в Москве, посетите ресторан «Прага».
«Посетите ресторан «Прага»… Сидели за столиками какие-то люди, в широкие окна лился свет, на скатертях поблескивал хрусталь… «Посетите ресторан «Прага»…
Семен вглядывался и вглядывался в картинку… Потом она ожила, задвигалась, зашумела…
…Ресторан жил от Семена отдельно: своими звуками, шумами, музыкой, блеском, запахами. И тощую, сильно крашенную певицу на эстраде он почти не слышал. Вся эта белизна, блеск, шум стояли где-то сейчас далеко-далеко, по ту сторону фразы «потому что ее нет…», и Семен, повторяя ее без конца про себя, все ясней и глубже ощущал горечь смысла, заложенного в нее.
И еще — «потому что ее нет…», и еще, и еще…
— Почему ее нет? — спросил Семен, мысленно придя к Ирине в Москве, на Флотскую улицу.
— Потому что ее нет, — сказал веселый парень и, прицелившись в Семена левым глазом, добавил: — Прывет!
Видно, он уловил складность фразы и, закрывая перед вконец ошарашенным Семеном дверь, с удовольствием еще раз весело повторил:
— Потому что ее нет. Прывет!..
…На этот раз певица возникла перед микрофоном в голубом, наглухо обтянувшем ее платье. «Что она там нудит?» — вяло и почти беззлобно подумал Семен.
Прислушался. В песне было про снег, которым все «запуржило, замело» и куда-то «не дотянутся провода…».
— Все! — громко сказал про себя Семен и гулко сглотнул полфужера коньяка. — Потому что ее нет. Прывет… — Семен пальцами отлепил от тарелки тонкий розовый пласт рыбы, зачем-то поднес к глазам и посмотрел на свет. Только сейчас, в разрыве, он увидел, что напротив него сидят двое. И Семен, не убирая от лица рыбного среза, хрипло сказал неожиданным соседям:
— Здорово!
Срез выскользнул из пальцев. Семен проводил его до самого пола глазами, подумал и сильно шаркнул ногой. На столике зазвенела посуда. Нога, скользнув, сильно уперлась во что-то. Сосед поморщился, но улыбнулся любезно:
— Извините…
— Ладно, — сказал Семен, — давай выпьем за то, что ее нет.
Проливая на скатерть коньяк, он наполнил два фужера. Самому не хватило. Семен пошарил глазами по залу. Громко подозвал официанта. Когда тот подошел, вывернул из внутреннего кармана кожанки деньги — много красных и зеленых бумажек.
— Еще того… коньяку…
— Сколько прикажете?
— Килограмм… И деньги возьми.
Заказывая весь вечер вино, закуску, Семен платил сразу, считая, что это очень важно.
Официант двумя пальцами выбрал из кучи двадцатипятирублевку.
— Без сдачи бери, — сказал Семен, — потому что ее нет.
— Кого-с?
Семен сморщился.
— Ее. Давай коньяк. Я вот с вашими, московскими, желаю выпить.
Соседи попротестовали, но все-таки пригубили из своих фужеров. Семену опять стало грустно.
…На эстраде тощая, как микрофонный стержень, певица меняла песни и платья, а Семен чем больше пил, тем все больше и больше раздражался. В голову лезла рвано и несвязно всякая чушь, потом он вспомнил о Женьке Головане, Ваське Кретове, Дуське и загрустил еще сильнее.
«Но почему же ее все-таки нет? — думал Семен. — Почему?..»
В какой-то момент он как будто очнулся. Вспомнил. Залез в карман и нащупал в нем целлофановый пакет. Вынул и показал соседям — они до этого шептались между собой, изредка и не без опаски поглядывая на Семена.
Парень взял целлофан и долго смотрел на то, что просматривалось в нем. Смотрела и соседка.
— Не знаю. Какая-то трава, наверное?
Семен брезгливо сплюнул в ладонь апельсиновую косточку.
— Сама ты трава! Ягель это. Цветы. Дура!
— Товарищ, — заступился за даму сосед, — вы бы аккуратней. Я не люблю, когда грубят женщинам. Не люблю…
Семен словно ждал этого слова. Все, что томилось в нем последние шесть месяцев, этот день, этот вечер, вдруг лопнуло.
— Не любишь? А што ты понимаешь в этом деле? Дай-ка пакет. — Семен деловито спрятал целлофан в куртку. — Значит, не любишь? А вот это ты любишь?..
Семен, качнувшись, встал и подсунул под самый нос парня свой здоровенный, темный кулак. Парень остолбенел.
— Любишь? Эх ты, щебетун!
— Официант! — позвала девушка. — Он угрожает.
У Семена от ярости перехватило горло. Он, размахнувшись, грохнул кулаком по столу, почувствовав, что сломал что-то. Потом он не помнил себя…
— Который тут Кудлан? Выходи!..
Коридор показался длинным…
— Садитесь.
— Ничего, — глядя капитану в переносицу, сказал Семен. — Постою.
— Садитесь, гражданин.
— Ладно, — Семен сел.
— Фамилия?
— Кудлан.
— Имя, отчество?
— Семен…
— Полностью?
…Мгновенно вспомнилась сцена прощания с товарищами с Огиендо…
— …Сергеевич…
— Год рождения?
— С тридцать шестого я…
— Откуда и зачем прибыли в Москву?
— Хватит, начальник. Дай лучше закурить.
— Гражданин Кудлан…
— Уже и гражданин. Эх!
— Довольно. С протоколом знакомы?
— С каким еще протоколом?
— О вашем вчерашнем выступлении?
— Не знаком.
— Ознакомьтесь.
— Так, — сказал Семен, дочитав до конца бумагу.
— Ознакомились?
— Да. Ее нет…
— Кого нет?
— А это я так, к слову.
— Откуда и зачем в Москву?
— Из Огарска, в отпуск.
— Кстати, гражданин Кудлан, при обыске у вас обнаружено вот это. Что это такое?
Капитан показал Семену целлофан с засушенным цветком.
— Это, начальник, тебе не понять. Это ягель.
— Может быть, расскажете подробней?
— Нет, капитан. Это роковая тайна моего сердца.
— Ясно. Ну, а теперь начнем по порядку…
…Если бы Семен мог обо всем рассказать… Он отер вспотевший от напряжения лоб, картинка превратилась снова в обшарпанную обложку меню…
«Вот ведь, собака! Примерещится же…» — думал Семен. Он настолько реально увидел себя там, в Москве, в которой никогда не бывал, что долго хмыкал, крутил носом.
Потому что ее нет… А что, если на самом деле Ирины не окажется по этому адресу? Тогда что? Будет Семен ходить по огромному городу, по незнакомым улицам, глазеть на прохожих и ощущать пустоту и свою собственную ненужность. Ведь никому до него не будет дела… И вот ходит среди людей Семен, и все у нею вроде есть: деньги, свобода… А вот одинок до жути, пуст для него свет. И катится Семен по земле, как перекати-поле, без прощения, бездомно…
«Да ну… адрес верный. Вот только что ты, козел, будешь говорить ей? Ведь она на шею тебе не бросится… Езжай-ка ты лучше сперва к матери, она тебе все посоветует…»
«Правильно…» — согласились наконец оба голоса внутри Семена, но он тут же подумал: «А вдруг матери нет? Выбыла… бессрочно…»
В углу сильно зашумела подгулявшая компания. По всей вероятности, вот-вот должна была вспыхнуть потасовка. Тетя Поля не спеша выкатилась из-за стойки и направилась на шум. Что-то очень тихо сказала — и там все кончилось. Семен удовлетворенно проводил взглядом всю ее мощную фигуру.
«Выпить еще или хватит?» — подумал он. И снова мелькнуло в двери что-то знакомое, но Семен не успел разглядеть что.
Он подошел к стойке.
— А шампанское, Полина, душой принимаешь?
Полина изобразила улыбку, и на нижней ее губе задрожала бородавка.
— Печень у меня барахлит, Сема. Но шампанского можно. Бокальчик…
Пробка стрельнула в потолок. Застоявшаяся влага шумно запенилась.
— Твое здоровье, — сказала Полина и стала пить мелкими глоточками.
— Остальное потом съешь, — сказал Семен, — а мне дай еще две бутылки. С собой. В гостинице угощу Марию…
Семен рассчитался и, неся в каждой руке по увесистой бутылке, вышел на улицу. Тепловатый воздух приятно освежил лицо. Улица была пустынна, и в редком свете фонарей пропадали тени прохожих.
«Пойду-ка я в порт», — подумал Семен, пошевелил плечами и зашагал вниз под уклон, слегка поскальзывая на прихваченной морозцем неровной дороге.
На берегу ветер подул сильнее. В порту было тихо. По молчаливому пирсу уходили в темноту лампочки. Ветер раскачивал их. Море, закованное льдом, лежало в невидимом пространстве, и маяк не кололся через ровные интервалы.
«Ничего, — думал Семен, — вскорости ветер растащит лед, хорошо станет в Огарске…»
Семен поставил бутылки на землю, присел на кнехт, долго ловил папиросой ускользающий огонек спички. Снова защемило внутри. Завтра он улетит в Иркутск, оттуда поездом к матери, а после в Москву. Он вспомнил придуманного им же парня, который весело скалился на Семена, закрывая дверь: «Потому что ее нет… Прывет!..»
Плечо зазудилось сильно и сладко. Подживает… Да, не Лебедь бы, не Гуржап, не Дуся, черт его знает, где бы сейчас был Семен… Пашка, ворон! Ошибись он на каких-то двадцать сантиметров вправо — и разворотил бы жакан сердце… Еще бы один крест раскинул руки в долине, и лежал бы Семен в никелевой земле под холодным черным небом. А они поступили с Ледоколом по-божески. Ледокол бы не простил Семену кражу, окажись он на его месте. Точно бы… Сволочь!..
В небе над портом стояла бледная, источенная весной луна. Вокруг нее плавал тусклый ореол. Ветер налетал с мертвого моря порывами, звенел в каких-то цепях, качал огни над пирсом…
— Ну ладно, — сказал вслух Семен, — пойду в жилуху…
Он щелчком отбросил окурок, и далеко по дуге пролетел светлячок. Семен сплюнул, прокашлялся, взял бутылки и начал спускаться с пирса. Его сразу же окружила темь. «Фонарик бы…» — подумал Семен и вдруг почувствовал сильный рывок за больное плечо. В глазах мельтешнули зеленые искры. Он оглянулся.
— Здорово, Сема! — услышал Семен знакомый голос.
На мгновение он растерялся, соображая, откуда здесь мог взяться Ледокол. А голос повторил с недоброй усмешкой:
— Здорово, говорю! Не узнаешь, что ли?
Ближайший фонарь, раскачиваясь, на миг осветил фигуру человека, стоящего перед Семеном. Это был Ледокол.
— Не угостишь напитком, Сема?
— Пошли…
Они вошли в световой круг. Затомила внутри противная пустота.
— Чего молчишь? Не радуешься? Дай бутылочку-то.
Семен лихорадочно соображал, протягивая бутылку.
Пашка небрежно скрутил пробку, шипнул себе в рот, запрокинув бородатое, хищное лицо. Оторвался. Отер ладонью бороду.
— Закурить не дашь?
— Дам…
— Давай.
Семен не спеша полез в карманы брюк, ощутил теплоту складного ножа Голована и незаметно освободил его от цепочки. Оставив левую руку в кармане, правой подал пачку. Пашка закурил.
— Как плечо? Живой, одним словом… А я за должком пришел. Давненько тебя скрадываю. Давай должок-то… По-честному играю. Зуб на зуб…
— Гроши тебе, значит, надо?..
— Ага, правильно говоришь. Гроши…
— Еще чего?
Пашка осклабился, показывая зубы:
— Ты ишшо шутишь?
В правой его руке тонко блеснула сталь. Семен неожиданно повернулся и побежал, чувствуя за спиной дыхание Пашки.
— Стой, сука! Не уйдешь!
Семен обрадовался, ему очень надо было, чтобы Пашка кинулся за ним. Он не знает шутки, которую сейчас сыграет Семен…
…Ну, еще немного… Пусть нагоняет… Так…
Семен резко остановился, сделал шаг влево и, не оборачиваясь, бросил руку назад.
— А-а! — захлебнулся вскрик, а финка, искристо отлетев, вшилась в настил.
Семен удержал падающего на него Ледокола и коротко врезал ему по мохнатенькому подбородку. Ледокол закрыл глаза. Семен посадил его на кнехт, подождал, пока тот очухается. Подул в лицо, потрепал за уши.
— Ну вот, покурим, Павел… как тебя по батюшке-то? — сказал Семен, все еще тяжело дыша. — У меня же здоровье слабое. А ты бегать заставляешь…
Ледокол молчал, трогая скулы.
— Чего молчишь? Говори… Гроши тебе, значит, надо? Проголодался? Щас… — Семен достал из внутреннего кармана пачку денег. Выбрал бумажку, протянул. — Ешь…
И вдруг Ледокол взныл, отпрянул, заскользил ногами по пирсу и кинулся от Семена. Семен подождал, пока темнота не проглотила Пашку, и грустно сказал, складывая назад деньги:
— Не голодный, выходит…
А еще в эту ночь ветреная весна взломала лед на Южном Байкале, и первая стосковавшаяся в неволе волна высунула из пролома длинную зеленую шею, вздохнув жадно и шумно.
Северный Байкал — Москва
1967
