Мой Утесов

Для людей моего поколения Утесов был не просто исполнителем лирических и комических песен, он был, если хотите, эталоном искренности в песенной эстраде второй половины сороковых и начала пятидесятых годов.

«С душой поет!» – кратко рецензировали его искусство мои друзья из Орехово-Зуевских казарм и передавали друг другу пластинки с утесовскими «Окраиной», «Прогулкой», «Дорогой на Берлин».

Вот тогда-то я и начал собирать пластинки с его записями. Увлечение продлилось на десятилетия, и однажды мои друзья из Новосибирска, зная эту мою слабость, передали мне редкую пластинку опытной Ленинградской фабрики, на одной стороне которой была «Теритомба» в исполнении Лемешева, а на другой – «Скажите, девушки» в исполнении Утесова. Соседство рискованное для последнего. Но испытание Утесов выдержал – его личностная трактовка известной неаполитанской песни снимала несовершенства вокала.

Подарок новосибирцев подтолкнул меня: начало войны в фильме «Отцовский пиджак», к которому я тогда приступал, захотелось решить на этой утесовской фонограмме. Но пластинка была ветхая, затертая, с кем-то из эвакуированных ленинградцев она двигалась в Новосибирск по военным дорогам, и я решил позвонить Леониду Осиповичу, с которым тогда еще не был знаком, и попросить хорошую запись. Он выслушал меня и в ответ на мои уверения, что песня, которую я хочу использовать в картине, прекрасно, как мне кажется, выражает предвоенное время, ответил кратко и раздраженно:

– У меня есть песни и получше!

Прошел пяток лет. Я никогда не напоминал Утесову о нашем первом телефонном знакомстве, но не преминул пригласить его на просмотр фильма «Вылет задерживается» (1974), где эпизод фронтовой свадьбы решался на мелодии «Скажите, девушки» в утесовском исполнении.

После просмотра Леонид Осипович попросил:

– Ты мне фонограмму этой песни дай – у меня сейчас пластинка пойдет, а этой фонограммы нет.

Я собирал пластинки Утесова, слушал все его программы оркестра, и мне казалось – я знаю Утесова, это было ошибкой. Личность актера далеко не полностью открывали его публичные выступления, где он, хорошо ли, плохо ли, работал по написанным для него утвержденным текстам. Остроумие, искренность, талант актера открывались в домашних утесовских рассказах, которыми он был наполнен до краев. В его присутствии смолкали лучшие рассказчики, а он в сотый, может быть, раз излагал историю об актере из Теревсата Сускине, который в девятнадцатом году утверждал, что он дворянин и ездил когда-то с графом Сумароковым-Эльстоном в Лондон на дерби. И перед вами возникал никому не известный суетливый Сускин и всем известный величественный его оппонент Смирнов-Сокольский.

В следующей новелле маленький мальчик при стечении всего городка принимал Утесова за известного политического деятеля. Я хохотал, а рассказчик уже смачно рисовал ситуацию, в которую попал режиссер Гутман, приехавший ставить оперетту в Одессу.

Снова возникал из глубины лет фельетонист Смирнов-Сокольский, составляющий список людей, которых он должен обругать.

Особняком стояла новелла о взаимоотношениях рассказчика с начальником Главискусства Керженцевым. Тем самым, который закрыл и разогнал театр Мейерхольда.

– До войны было принято гулять по Кузнецкому. И вот иду я как-то днем от Неглинной – снизу вверх, – озорно начинал Леонид Осипович, – а сверху вниз по противоположному тротуару идет Керженцев. Увидел меня, остановился и сделал пальчиком. Зовет. Я подошел. «Слушайте, Утесов, – говорит он. – Мне доложили, что вы вчера опять вопреки моему запрету исполняли „Лимончики“, „С одесского кичмана“ и „Гоп со смыком“. Вы играете с огнем! Если еще раз я узнаю о вашем своеволии – вы лишитесь возможности выступать. А может быть, и не только этого», – и пошел вальяжно сверху вниз по Кузнецкому.

На следующий день мы работали в сборном концерте в Кремле, в честь выпуска одной из военных академий. Ну, сыграли фокстрот «Над волнами», спел я «Полюшко-поле». Занавес закрылся, на просценимуме Качалов читает «Птицу-тройку», мои ребята собирают инструменты… Тут ко мне подходит распорядитель в полувоенной форме и говорит: «Задержитесь. И исполните „Лимончики“, „Кичман“, „Гоп со смыком“ и „Мурку“». Я только руками развел: «Мне это петь запрещено». «Сам просил», – говорит распорядитель и показывает пальцем через плечо на зал. Я посмотрел в дырку занавеса – в зале действительно сидит Сталин.

Мы вернулись на сцену, выдали все по полной программе, курсанты в восторге, сам, усатый, тоже ручку к ручке приложил.

Вечером снова гуляю по Кузнецкому. Снизу вверх. А навстречу мне – сверху вниз – Керженцев. Я не дожидаюсь, когда подзовет, – сам подхожу и говорю, что я не выполнил его приказа и исполнил сегодня то, что он запретил. Керженцев побелел: «Что значит не выполнили, как вы могли исполнить, если я запретил?»

– Не мог отказать просьбе зрителя, – так уныло, виновато отвечаю я.

– Какому такому зрителю вы не могли отказать, если я запретил?

– Сталину, – говорю.

Керженцев развернулся и быстро-быстро, снизу вверх засеменил по Кузнецкому.

Вполне естественно, в своих рассказах Утесов не мог обойти взаимоотношений со своей родной Одессой, которую он, к тому времени, не видел много лет. Причин для разлуки было несколько, и одна из них – характер его родного города, сохранившийся еще в ту пору.

– Я приехал в Одессу, – говорил он, – выступил в оперном театре. Триумф полный. Довольный и расслабленный выхожу с концерта к машине, сажусь рядом с водителем. Машина трогается. Вдруг в свете фар возникает женщина. Кричит: «Стойте! Стойте!» Мы останавливаемся. Женщина распахивает дверь в машине с моей стороны, из темноты вытаскивает за руку маленького золотушного мальчика и, показывая на меня, говорит: «Сюня, смотри – это Утесов, когда ты вырастешь – он уже умрет». Я захлопнул дверь и никогда больше не ездил в Одессу!

Одесса и одесситы, того старого одесского «разлива», были для артиста, как ни странно, и камертоном такта. Заседая в квалификационной комиссии, он наблюдал одну эстрадную пару, которая била чечетку, пела куплеты и разыгрывала скетчи. Председательствующий просил Утесова высказать мнение, поскольку это было жанром его юности. Утесов долго отнекивался, а потом был вынужден сказать: «У нас в Одессе так все могут, но стесняются».

Как-то я спросил его:

– Вы не пробовали наговорить на магнитофон о своих встречах, друзьях?

Леонид Осипович засмеялся:

– Перестал выступать с оркестром – все вечера сижу в президиумах на разных юбилеях. А в перерывах – книгу пишу. Надеюсь, что в ней будут пластинки-странички, которые я читаю и кое-что напеваю. Ну, например, утро в одесском дворе…

И он блестяще показал, как просыпается двор со всем его разноголосым населением.

– Это готовая пластинка!

– Э… У меня масса таких новелл. Грузинские, армянские, узбекские, русские. Есть цикл о Залмане Шраце.

– Кто это?

– Вымышленный персонаж.

И полились рассказы о провинциальном мудреце от лица его верного друга и почитателя:

– Ты знаешь Залмана Шраца? Нет?! А ты? И ты тоже нет?! Тогда я вам скажу: это великий человек. Вы приезжаете в Нью-Йорк и тихо-тихо говорите: «Залман Шрац». И знаете, что происходит? Вот, ты знаешь? И ты тоже знаешь? Движение останавливается. Его знают все. Его приглашали в ООН консультантом по еврейскому вопросу. Но он не поехал; и знаете почему? Я вам скажу: он не привык жить без прописки…

О находчивости Утесова ходили легенды, но с возрастом живость ума притупляется и трудно рассчитывать на быструю искрометную реакцию восьмидесятилетнего человека. Трудно. Но, как выяснилось, можно.

На премьере картины «Вылет задерживается» Леонид Осипович сидел в зале. Я решил представить его, поскольку песня в утесовском исполнении должна была прозвучать с экрана, и закончил это представление вежливой виньеткой, что-де я считаю его членом нашего коллектива и надеюсь, что мы много-много раз еще будем сотрудничать. Я не успел еще закончить, когда Утесов встал и громко спросил:

– Можно анекдот?

– Пожалуйста.

Он повернулся к амфитеатру, сложил руки рупором и почти прокричал:

– Одного восьмидесятилетнего человека суд приговорил к двадцати пяти годам. В заключительном слове человек сказал: «Граждане судьи, благодарю за доверие».

Леонид Осипович не боялся проявить свой бойцовский характер, не отказывался от своей точки зрения, даже когда ситуация была явно не в его пользу, не заискивал перед молодежью.

Кинорежиссер Леонид Марягин и композитор Ян Френкель

Однажды на клубе джазовой музыки в Доме композиторов Утесов слушал выступление модного и известного джазового трио. После выступления Леонид Осипович сказал:

– Я вижу здесь прекрасную технику, но не вижу музыки.

Зал встретил эту реплику раздраженным гулом, выкриками:

– Конечно, только у вас музыка?!

– Вы лучше всех понимаете!

– А вы поживите с мое – может, поймете!

– Ну да, вы первый в джазе? Да?

– А ведь были и до вас!

– Первых было много, – отразил Утесов, – только слушали не всех!

Такое отношение к своей роли в истории советского джаза не мешало ему быть самоироничным. Меня все время подмывало опросить, почему у него дома скромный, простенький, дешевый проигрыватель «Аккорд». Во время одного из посещений уловил момент. Спросил.

– А мои пластинки можно слушать только на дешевой аппаратуре. Иначе – несовпадение формы и содержания!

В последнюю нашу встречу Утесов показывал карандашный рисунок Шаляпина, изображающий Глазунова. Рассказывал историю этой реликвии. Рисунок был сделан на бланке «Поставщик двора Его Величества Дидерихс». Сын поставщика роялей для двора Его Величества, саксофонист оркестра Утесова, нашел рисунок в бумагах отца…

Леонид Осипович поведал мне историю в духе Андронникова. Воспроизводить ее не стану, поскольку сомневаюсь в достоверности. Я собрался уходить, Утесов уже в дверях сказал:

– Ну а если нужно записать песню, – пожалуйста, звони. Я готов. Голос тот же: как не было, так и нет!