Знакомство с Бертом Бакараком
Пришла пора рассказать о человеке, который стал для Марлен не только соратником и возлюбленным. Он преобразил ее репертуар, заставил зрителя увидеть актрису новыми глазами, придав песням, написанным десятилетия назад, современное звучание. Стал человеком, который, несмотря на почти тридцатилетнюю разницу в возрасте, воспринимался Марлен не учеником, а учителем с непререкаемым авторитетом. Человеком, для которого она стирала носки и рубашки, крахмалила и утюжила их, чтобы они ежевечерне ждали его в гримерке. Человеком, без слов которого, сказанных перед концертом – «Все в порядке, малышка», она не выходила на подмостки.
О любви к нему лучше ее не скажешь: «И вот наступил день, когда в мою жизнь вошел человек, изменивший все, – Берт Бакарак. Мой режиссер, мой маэстро, самый важный для меня после того, как я решила всецело посвятить себя сцене. Он стал моим лучшим другом, а дружба – всегда свята, она, как любовь, высокая, чистая, никогда ничего не требующая взамен».
Знакомство с ним произошло точно по пословице: «Не было бы счастья, так несчастье помогло». Пословица русская, не знаю, есть ли аналог на немецком или английском, но тут звучит оправданием признание самой Марлен: «У меня русская душа, и это лучшее, что во мне есть. С легкостью я отдаю то, что кому-то очень нужно».
Тот самый Ноэль Коуард, ее друг, подвигнувший ее на концертные выступления, когда решил сам тоже спеть в Лас-Вегасе, захотел, чтобы ему аккомпанировал не оркестр, как это было принято в игорном центре, а только пианист. Один и никого больше.
– Это придаст моему пению интимный характер, – объяснил он и попросил Марлен на время уступить ему работавшего с ней Питера Матца, пианиста, аранжировщика и дирижера.
– Я только отрепетирую с ним программу, а потом подыщу кого-нибудь другого и верну Питера тебе, – пообещал Ноэль.
Репетиции продолжались не один день и не одну ночь и привели Ноэля и Питера в такое восхищение друг другом, что они решили не расставаться. Никогда.
Марлен позвонила Питеру:
– Через две недели начинаются мои концерты. По контракту. Я не могу отменить их.
– Прошу вас понять, – взмолился Питер, – я не в силах оставить Ноэля на произвол судьбы. Разрешите мне что-нибудь придумать.
От нее всегда ждали понимания, и она шла навстречу просящему. И хоть ее рука дающего не скудела, собственные проблемы по воле волн не решались. «Так было всегда, будет и на этот раз. Надо самой что-то предпринять», – подумала она. И ошиблась.
Питер Матц позвонил ей:
– Вы собираетесь петь в Лос-Анджелесе. Туда сегодня вылетает хороший музыкант, если я поймаю его еще в аэропорту, то попрошу, чтобы он связался с вами.
Это походило на авантюру. Оркестр, оставшийся без дирижера, ждал Марлен, чтобы начать репетиции. И хотя до начала выступлений в самом престижном зале столицы Голливуда оставалась неделя, Марлен, привыкшая к порядку, была готова, как она говорила, от отчаяния лезть на стену. В номере отеля «Беверли Хиллс» она металась, как зверь в клетке, не находя себе места.
И в этот момент появился он. Внезапно. Вошел, представился и сразу сел за рояль:
– Чем вы начинаете концерт?
Марлен пристально рассматривала его. Очень молод, не дашь и тридцати, стрижка ежиком и голубые глаза. «Самые голубые, какие я когда-либо видела», – заметила она. И… «Душа сказала – это он».
Ноги ее чуть заплетались, когда она пошла за нотами.
– Обычно я начинаю песней «Посмотри на меня», – неуверенно сказала. – Не знаю, верно ли это.
– Вы хотите, чтобы аранжировка для нее была сделана, как для выходной? – спросил Берт и начал играть, будто он давно знал мелодию, только ритм стал иной, непривычный для Марлен. – Попробуем ее подать так, – предложил он и подытожил: – Завтра в десять утра начнем работать.
И простился. Ошеломленная Марлен кивнула в ответ, забыв спросить, где он остановился. «А вдруг он завтра не появится, – подумала она, когда за ним захлопнулась дверь. – Неужели я больше его не увижу?» В ту минуту она и не подозревала, какое место в ее жизни предстоит занять ему.
Берт заново инструментовал все ее вещи. На фоне его оркестровок ярче проявился ее голос, в нем вскрылись новые краски. Обработанная в стиле равелевского «Болеро» простенькая песенка Пита Сигера «Куда исчезли все цветы» стала без преувеличения драматической поэмой, достигшей трагедийных высот. Особенно на словах о юных солдатах, которые навек останутся в земле и девушки напрасно будут их ждать. Гром аплодисментов вызывало исполнение этой песни, ставшей рассказом об истории жизни человека в эпоху нескончаемых войн.
Одни критики писали, что Берт приучил Марлен к свингу. Другие, что молодой музыкант добавил в ее исполнение зажигательную энергию, блеск и кокетливость, прежде не свойственную ей. Никто не спорил с ними. Было ясно: и новые, и хорошо знакомые песни исполнялись по-новому: то с озорством женщины, ждущей свидания с любимым («Ты – сливки в моем кофе»), то с ее мечтой о встрече, что унесет ее в неведомую высь («Мое голубое небо»), то решительно отвергающей любовный флер во имя настоящей страсти («Жимолость»). В этих песнях Марлен действительно раскрылась так, как никогда раньше. Нет, не нараспашку. В ее голосе звучала и таинственность, и загадочность, и вкрадчивость, и робость, только теперь они принадлежали женщине, которая знала, что не завтра, а сегодня она непременно услышит «да».
Финал ее выступления Берт преобразил до неузнаваемости. Главная песня Марлен, ставшая главной темой всего концерта – «Я создана с головы до ног для любви» звучала в мощном оркестровом переложении после каждой бисовки, а в конце программы предстала обнаженной: ничего, кроме рояля, никаких музыкальных подпорок и ухищрений, никаких световых эффектов. На полуосвещенной сцене – признание полушепотом, как последние слова письма: «Прости, но я вся создана для любви и не могу жить без нее, даже если тебе покажется это забавным». И с чувством вины, с которой ничего не поделать, она покидала, улыбаясь, сцену.
Одному талантливому сценаристу, не скрывавшему своего восхищения новой Марлен и чудом ее преображения, она сказала:
– Теперь я могу выглядеть для вас только такой.
Могла бы и добавить:
– Такой, какой меня сделал Берт Бакарак.
Маршрут ее гастролей диктовался отныне одним: побывать в местах, которые не видел и о которых мечтал Берт. Случайно оброненная фраза «А хорошо бы побродить по Красной площади или узнать, почему русские назвали один из своих городов “Северной Пальмирой”» внесла в график ее концертов Москву и Ленинград.
На Красную площадь он помчался, не дожидаясь, пока Марлен проснется. И в полдень потащил ее смотреть Василия Блаженного – «живую игрушку, рассчитанную на жизнь во сне». Марлен надела черные очки в пол-лица, но вскоре сняла их: к общей радости в Москве никто не узнавал ее и опасаться назойливых поклонников не приходилось. Потолкались они и в ГУМе, подивившись толпе покупателей, заглянули в пустой зал «Русских сувениров» и, конечно, тут же купили жостовский поднос с чайными розами и набор деревянных хохломских ложек, годных, как уверял на плохом английском продавец, «для употребления в пищу».
Происшествие, которое никто не заметил
Этот третий день творения Марлен и Берт почти весь провели, бегая по Москве, расставались на два часа, и вечером, как только началось первое отделение с жонглерами и иллюзионистами, Берт заглянул к ней:
– Все в порядке, малышка!
И помахал рукой Норе и мне.
Я решил в тот раз посмотреть концерт из-за кулис. Так, кстати, посоветовала сама Марлен, чтобы, как она сказала, оценить труд. И скажу наперед, никакого труда я не увидел. Смотрел и слушал актрису, которая заставляла, ни на минуту не отвлекаясь, погружаться только в ее пение.
Итак, я стою в кулисе. Отзвенели звонки. Строгий голос сказал по радио:
– Третий звонок, прошу приготовиться к началу второго отделения!
Марлен подхватила шлейф своей лебединой шубы и засеменила к крайней левой кулисе. Нора за ней с бокалами и миниатюрными бутылочками, в каждой из которых, как она пояснила, по триста грамм французского шампанского. Все это вызывало любопытство, как любая другая закулисная кухня, но особенно – Марлен, готовая к выходу: лицо ее мгновенно потеряло следы всякой озабоченности и засветилось для публики.
А публика уже гудела, оживленно переговариваясь, в ожидании того, ради чего она пришла в Театр эстрады. Вспыхнула рампа, ослепив мне глаза: я глядел на зал сквозь окольцованное отверстие, сделанное, очевидно, для любопытных и актеров, страждущих успеха. Как вдруг у меня потемнело в глазах. Я поначалу не понял, что случилось. Оглянулся и замер, темнота окружила и сцену, и кулисы.
Берт, уже занявший свою позицию у оркестра, что-то вполголоса сказал Марлен. И наступила странная тишина. И на сцене, и в зале, оставшемся за занавесом. Она, очевидно, продолжалась несколько минут, показавшихся часом.
Публика нетерпеливо зааплодировала.
К нам подошла, как я понял по голосу, первая скрипка, она же – инспектор оркестра:
– Можно начинать, – неожиданно предложила скрипка. – Микрофоны работают.
– Но ни одного пюпитра не видно! – Это Берт.
– Нам ноты не нужны – мы знаем всю программу наизусть! – Это опять скрипка.
– Начнем, а там видно будет! – Это Марлен, до того молчавшая.
Рисковая женщина, успел подумать я, как занавес зашуршал, раздвигаясь, оркестр грянул и Марлен, в руки которой микрофон, очевидно, передал Берт, запела первую песню – «Ты – сливки в моем кофе».
Публика зааплодировала, приветствуя ее. И через минуту сцену залил свет, вызвав новую овацию роскошным видом певицы.
– Может быть, завтра мы повторим эксперимент со светом, – сказала Марлен после концерта.
Берт Бакарак – американский пианист и композитор, который написал сотни шлягеров для англоязычной эстрады. Одним из первых композиторов он самостоятельно продюсировал многие свои записи
А я восхищался утесовцами. Вот что значит профессионалы! И рассказал, как Леонид Осипович в начале джазовой карьеры вообще убрал со сцены пюпитры: они мешали театрализации. Все программы музыканты разучивали наизусть.
– Ведь Оборин играет Первый концерт Чайковского, не ставя нот на рояль, – аргументировал Утесов, – а концерт этот, между прочим, звучит сорок пять минут! Вы что, не можете запомнить партию трехминутной песни? Ну чем же мы, в конце концов, хуже Оборина!
Быть хуже никто не хотел и несколько лет пюпитры перед утесовцами не появлялись. К ним прибегли только во время войны, когда репертуар часто менялся и Утесов не прокатывал каждую программу по году. Но закваска-то осталась! Кто знал, что она может еще пригодиться.
Мы горячо обсуждали это на следующий день с Марлен и Норой. Женщины были целиком на стороне Оборина и Утесова.
– Я пою ежевечерне пятнадцать песен, – это Марлен, – могла заменить каждую из них, держа в голове еще добрый десяток, если не два. И мне никто никогда не предлагал поставить перед собой пюпитр с текстом. И я тоже не хуже мифического Оборина!
А Нора позже шепнула мне:
– Зря ты убежал вчера сразу после концерта. Импровизация продолжилась, и Марлен собрала весь оркестр в закулисном буфете, где наскоро устроила фуршет из подручных средств: нарезала бутерброды с сыром и краковской, а водки – хоть залейся. Музыканты все были в восторге, а Марлен несколько раз произносила ко всеобщему удовольствию один и тот же ТОСТ:
– За чудесное правило Оборина!
Но не в пример Берту пила столько свое шампанское.
До и после
Наши беседы перед концертом запомнились накрепко. А те, что не накрепко, помогли восстановить дневниковые записи.
В один из вечеров я сказал Марлен:
– Сегодня я понял, в чем ваше отличие от современных советских певцов. Они, за исключением единиц, – люди зашоренные, боятся сделать шаг в сторону, боятся любого жеста и, если не держат руки по швам, то цепляются за микрофон, как за спасительную соломинку. Будто вышли из заключения, где шаг влево или вправо – расстрел. И такая «упакованность» сказывалась и на голосе, любая краска которого, кроме твердой веры в победу социализма, расценивалась как подражание гнилому Западу. И если певцы прошли суровую школу борьбы с космополитами, ее уроки забудут не скоро: школа эта закрылась лишь десять лет назад.
Марлен слушала внимательно, брови ее от удивления то и дело ползли вверх. Она задавала наивные вопросы, как же можно обойтись без песен о любви мужчины к женщине, без сферы интимных чувств, и я, подогретый ее вниманием и интересом, резал правду-матку напролом, хотя ничего героического в этом не было: вскоре после войны действительно запретили всю любовную лирику, а в 1946-м такая судьба постигла и песни военных лет, и, к примеру, Клавдия Шульженко пятнадцать лет не имела права петь «Синий платочек».
– В ваших песнях, – сказал я, – нет и намека на руководящие указания, без которых и сегодня у нас редко кто обходится. При чувстве свободы, свойственной вам, только и может существовать артист.
– Ты не очень увлекся? – спросила Нора, прежде чем перевести последнюю фразу. Но Марлен не стала ждать ее, а сама спросила меня:
– Вы занимаетесь не только репортажем, но и историей песни? Пишете об этом?
Желая продолжить демонстрацию своей образованности (вожжа под хвост попала!), я горделиво ответил:
– Задумал книгу «Писатель и эстрада». Думаю, что единственное спасение наших эстрадных артистов – приход настоящей литературы.
Никогда не думал, что так случайно, бахвалясь, попаду в десятку. Марлен мгновенно зажглась и заговорила так, что и перебить ее было невозможно:
– Вас поджидает на этом пути пропасть опасностей. И оглянуться не успеете – окажетесь на ее дне.
Поэзией, положенной на мелодию, я занимаюсь всю жизнь. Если бы вы знали, как это все непросто. Мой любимый поэт Райнер Мария Рильке. Изумительные стихи, многие знаю наизусть. Его «Пантера», «Детство», «Леда», да только ли они! – высокая поэзия, но песни из них не получится. Стихи Рильке – сама музыка. У него звучание, как биение сердца, что может замереть от счастья или забиться сильнее от грядущей трагедии, – разве это можно уложить в песенную строфу!
То же самое и с Вертинским, которого вы упоминали. Он никого не спасет. Слишком индивидуален. Чудесный, тонкий человек, написал стихи обо мне, не имеющие ничего общего с тем, что пережили мы в Америке. Но как талантливо сделал это! Сочинил ироническую фантазию, что бы с ним могло произойти, потеряй он свое эспри, то есть дух, свойственный только ему, и стань он мальчиком на побегушках. Петь это кому-либо еще не имеет смысла – настолько все написано поэтом индивидуального разлива, и имеет право на существование только в его исполнении.
– А о ком вы собираетесь писать? – неожиданно остановилась она.
Я сказал, что у нас есть немало хороших поэтов, которых уже называют песенниками, круг их можно расширить и…
– Нет, нет, – прервала меня Марлен, – обойдитесь без общих слов, от которых все устали. Назовите хотя бы одно конкретное имя.
Я назвал Николая Эрдмана, автора лучших сатирических комедий «Мандат» и «Самоубийца», которую не разрешили поставить ни Станиславскому, ни Мейерхольду.
– Ого! – удивилась Марлен. – Этот Эрдман немец? Он пишет по-немецки? И чем он может помочь вам?
– Пишет он по-русски. Сценарии комедийных фильмов, превосходные скетчи, сатиры на нашу эстраду и варьете. Жив-здоров и много еще напишет, – сказал я и не удержался от примера из Эрдмана: – Хозяин варьете спрашивает гостя: «Ну как вам понравилась наша певица?» – «Очень прекрасная певица, – отвечает гость. – У нее, знаете, и мимика такая хорошая, и эти, как они называются, ноги. Вообще, очень прекрасная певица, только вот голос у нее противный». – «Она его, товарищ, надорвала, – объясняет хозяин, – потому как сегодня требуется петь, чтобы в голосе слышалась идеология, а это не всякая певица выдерживает!»
Марлен расхохоталась и попросила Нору узнать, есть ли что-нибудь эрдмановское в переводе.
– С удовольствием прочитаю его, – сказала она и обратилась ко мне: – А знаете, какую я бы выбрала тему? «Песня как метод оболванивания слушателей»! Вечная тема. На все времена.
За кулисами
Кулисы – это всегда что-то манящее, тайное, недоступное. Это преддверие – ада ли, рая – никто не знает. Это невидимая черта, переходя какую обычный человек становится творцом, поэтом, художником. Преображается. То есть делается совсем другим, не похожим на себя.
В этом постоянное чудо. Оно оправдывает любую будничность и все, связанное с ней, если человек способен к преображению. Тогда и наступает то, ради чего люди приходят в зрительный зал. Или не наступает, но это уже совсем другое и не о нем разговор.
Александр Вертинский, опоэтизировав кулисы, пропел:
Как поэт, отдавший себя сцене, он четко разграничил кулисы от закулисья и всего, связанного с ним, что лучше не знать или забыть. Но там, в закулисье, после концерта, спектакля, оперы сотворивший чудо возвращается к себе повседневному. Ему необходимо выйти из созданного им же мира, – процесс для кого-то трудный, даже мучительный, но всегда – не для посторонних глаз. Требующий оставить художника одного: таинство должно вершиться в тишине.
Я никогда не заходил к Марлен после концерта. Идти говорить слова благодарности? Зачем же так сразу? Их легко принять за поспешный след завершившегося зрелища, а Марлен – это всегда эмоциональное зрелище, что заставляет задуматься над тем, что слышал, над проблемами, не меняющимися веками. Не лучше ли дать впечатлениям отстояться? Хоть немного. До завтра, когда – я самоуверенно повторял себе это – мы встретимся снова.
Нора рассказала мне, что в первый день гастролей за кулисами – никакого многолюдья. И цветов мало: обязательная корзина от месткома, что вынес человек в форме швейцара, да два-три букетика из публики. И ни одного официального лица. Впрочем, забежал один, куда-то очень спешащий, по-деловому пожал протянутую ему руку Марлен, сказал:
– Госконцерт поздравляет вас! – и скрылся так же быстро, как и появился.
На Западе принято вкладывать в цветы визитные карточки, у нас тогда это еще не вошло в жизнь, но из букетов Марлен доставала конверты с письменными благодарностями и восторгами и складывала их в гримерной на столике, не читая их.
– Что бы там ни написали, – говорила она, – сказать больше, чем цветы, все равно не смогут!
Не считал, сколько раз ее вызвали после финальной песни. Она выходила, кланялась, уже в которой раз звучал куплет мелодии ее «Я создана для любви», а публика не расходилась и продолжала аплодировать. Берт отпустил оркестр, зашел в гримерную, занавес давно закрыли, погасили рампу и дали полный свет в зал, а аплодисменты не кончались. И вдруг Марлен появилась перед зрителями уже не в своем сверкающем платье, а в розовом халатике. При виде ее новая волна оваций прокатилась по залу. Марлен подняла руку, попросив утихомириться, и сказала:
– Благодарю вас сердечно! Я счастлива, но устала. Надо отдохнуть и мне, и, думаю, вам тоже. Спасибо!
«Спасибо» она произнесла по-русски, на английском, итальянском, французском и немецком, вызвав ответную реакцию зрителей, кричавших на всех языках сразу, но после ее ухода смолкнувших, как по велению волшебной палочки.
В этот вечер в гримерную к ней выстроилась длинная очередь из знаменитостей и лауреатов, но Марлен ничего не говорящих.
Только один раз она кинулась навстречу гостье, обняла ее и горячо заговорила:
– Я видела один ваш фильм, но вы сыграли в таком, о котором я мечтала всю жизнь, но судьба мне его так и не дала. Один на всю жизнь! Не только на вашу и мою, на всю жизнь, пока будут люди. Я видела его не раз и могу бежать на него сейчас же.
Благодарила, целовала гостью, пока обе не расплакались. Это была Татьяна Самойлова, «Летят журавли» которой смотрел весь мир. Марлен никак не хотела отпускать ее и под конец призналась:
– Я всегда смотрела ваш фильм без перевода и понимала каждое слово. Может быть, оттого, что у меня русская душа, данная мне свыше.
Судя по воспоминаниям некоторых наших современников, у Марлен за кулисами побывало пол-Москвы. И добрая часть из них, самые избранные, присутствовали на устраиваемых Марлен ежевечерне роскошных фуршетах. Не надо верить этому. В действительности, как ни печально, но доступ к себе она просила дирекцию ограничить до минимума. На общедоступном языке это означало, что к ней попадали единицы.
Обычно в розовом халатике она усаживалась с Бертом за столиком в гримерной и, попивая виски, они вели разговор о песнях, публике, музыкантах и планах на завтра. Глаза Берта светились любовью, улыбаясь, он не выпускал руку «малышки» и говорил ей что-то.
– Для меня это лучшее время суток! – сказала Марлен.
Вначале было радио
Толчком к ее первым концертным выступлениям не перед солдатами в войну, а перед мирными зрителями послужило радио. Оно оказалось Марлен ближе, как в анекдоте: от отеля, где она жила в Нью-Йорке, до радиостудии было буквально два шага.
– После жутких съемок на «Ранчо с дурной славой» ни одна студия не приставала ко мне, – рассказывала Марлен, – а тут мне предложили свой час в эфире. Почему бы не воспользоваться? Лучше, чем сидеть без работы. Тем более что от отдыха я быстро устаю.
Хотя когда ей было уставать! Родные и друзья окружали ее. И все – неподалеку: дом с семьей дочери и любимыми внуками, квартира, где жил муж Руди, да и апартаменты, что она сняла для встреч с ее новым увлечением Юлом Бринером, с огромным успехом выступающим на Бродвее.
Марлен Дитрих с музыкантами группы «Битлз». 1963 г.
Ее первый «час» на радио оказался получасовкой. Для начала неплохо. В этом «Кафе Стамбуле» она училась общаться со слушателями, отвечать на их звонки, выполнять их заказы. К заказам она привыкала трудно: не скрывая, призналась, что плохо разбирается в фонотеке, навязывать слушателям свои песни не в ее правилах, поэтому в «Кафе» будут звучать вещи, которые подобрали по ее списку – самые ее любимые, об авторах и исполнителях, о которых она сможет хоть что-то рассказать. Успех ее первых же передач был обвальный. Телефон разрывался от беспрерывных звонков. Хорошо еще, они не шли в прямой эфир, а попадали сначала на пульт редактора, взмокшего от напряжения, отвечая слушателям и давая Марлен вести программу, лишь изредка отвлекаясь на особенно интересные звонки.
Через неделю-другую радисты предложили Марлен новую передачу, что занимала в эфире действительно час. Назвали ее «Время любить». Возникло оно по предложению редактора, уверявшего, что большинство слушателей интересовалось любовными историями, которые они узнали из фильмов Марлен, что любят ее песни и кому еще петь о любви, как не ей.
Потребовалось сделать записи в новых условиях, на новой аппаратуре. Стыдно было признаться, но Марлен последний раз была в граммофонной студии еще в предвоенные годы, а пластинки, что когда-то игрались на патефонах и громоздких автоматах, радио уже не устраивали. С новыми инструментовками в студии «RCA Виктор» Марлен спела все, что звучало когда-то с экрана. Успех этих позабытых, а для молодого поколения вовсе неизвестных произведений, подвигнул Марлен к песням, что еще не бывали в ее репертуаре. Делала это она с увлечением и проверяла сделанное на своих слушателях, которые не уставали ее нахваливать. Как и прежде, Марлен и тут воспользовалась новинкой: один из дисков сделала дуэтом с восходящей эстрадной звездой Розмари Клуни, теткой тогда еще не родившегося кино-идола Джорджа.
Радиопрограммы и пластинки, на которые попали и номера из модных мюзиклов, вызвали не только восторги слушателей, но и хвалебные рецензии на передачи и – что было совсем непривычно – на диски.
Неожиданную роль сыграл и успех Марлен в благотворительном концерте, весь сбор от которого пошел в поддержку больных, пострадавших от церебрального паралича. Концерт этот с невиданным размахом устроили в Мэдисон-сквере. Марлен предстала здесь цирковым клоуном. В черных шортах, цилиндре и красном фраке, расшитом стеклярусом, она открывала торжественное шествие слонов. На них восседали Одри Хепберн, Мел Ферер и другие звезды. Вся эта кавалькада предшествовала большой концертной программе. Перед ее началом к Марлен подошли администраторы одного из крупнейших заведений Лас-Вегаса и предложили ей контракт на концерты.
– Мы не раз слушали ваши выступления по радио и давно носимся с этой идеей, – сказали администраторы – симпатичные молодые люди. – Думаем, что ваши песни вызовут у публики не меньший интерес, чем сегодняшнее представление.
Кстати, об этом представлении критик написал: «Марлен затмила всех, даже слонов!»
Ее дебют в Лас-Вегасе прошел 15 декабря 1953 года в казино отеля «Сахара». Опытные администраторы, решив подстраховаться, попросили Марлен всего лишь заполнить перерыв минут на двадцать. После чего отдохнувшим игрокам предстояло с новыми силами вернуться к рулетке и карточным столам. Но энтузиазм что охватил всех, услышавших ее песни, был невиданным, и аплодисменты не знали конца.
– Картежники, с которыми я раньше встречалась только в своих фильмах, оказались настолько замечательными зрителями, что решили мою судьбу, – сказала Марлен. – С равным правом я могла бы с того дня носить имя «Дитя рулетки».
Редкий случай – дебютировать на пятьдесят втором году жизни. Для этого нужно быть Марлен. Но, очевидно, и сами ее первые концерты представляют случай неординарный. На них устремились не только коллеги из Голливуда, но и европейские знаменитости. К примеру, в числе первых зрителей оказалась английская супружеская чета Вивьен Ли и Лоуренс Оливье.
Форму концерта Марлен постоянно совершенствовала. Вначале ее выступления начинаюсь со вступительных восторгов известных артистов и поэтов, воспевающих на публике изумительные качества исполнительницы. Это были Ноэль Кауэрд, Алек Гинес, Роберт Марли и др. Но вскоре Марлен стала воспринимать этот торжественный фимиам как ненужный довесок к концерту.
– Мне показалось, что все это – оправдание несмышленыша, вылезшего на эстраду, – говорила она. – Оно ничуть не разогревает публику, а дает обратный результат. Представьте, вы на концерте, еще не видели и не слышали исполнителя, а вам уже внушают, что вас ждет встреча с чем-то из ряда вон выходящим, может быть, даже волшебным. А если эти обещания не найдут подтверждения? Разочарование. Думаю, преждевременные восхищения – вещь вредная. Она мешает неожиданности появления чего угодно – фильма или артиста.
Марлен, конечно, приходилось многое обдумать – и туалет, и репертуар, и комментарий к каждой песне.
Включив в программу сочинение Фридриха Голлендера «Не спрашивай, почему я ухожу», она посвящала его своему большому другу беженцу, берлинцу, лишенному родины из-за того, что еврей, – Рихарду Тауберу, тенор которого восхищал слушателей всего света. Или, объявляя «Жизнь в розовом свете», говорила о редчайшем таланте Эдит Пиаф, а перед песней Пита Сигера «Куда исчезли все цветы» звучал разговор об ужасах войны, что продолжается во Вьетнаме и не знает конца. В финале концерта она еще раз вспоминала Голлендера и его песню «Я влюблюсь снова» – в английском варианте, или «Я создана для любви» – в немецком. В зависимости от публики, сидящей в зале, выбирала тот или иной вариант песни, с которой начинался ее успех и в конечном итоге – жизнь.
Писатель Зиновий Паперный, побывав на выступлении Леонида Утесова, позаимствовавшего опыт Марлен Дитрих, дал артисту оригинальную оценку: «Утесов – конферансье, но не официант концерта, а сам концерт». Лучше не скажешь. Но не заслужила ли сама Марлен той же оценки?..
Любовь нечаянно нагрянет
Можно иронизировать, пока на Марлен в самом деле не нагрянула любовь и не накрыла ее с головой. Любовь эту она сама назвала большой, что при ее умении обходиться без пафосных слов, при ее нежелании давать хоть какую-либо оценку интимным взаимоотношениям – что-то значит. Во всяком случае, на этот раз в определении «большая любовь» – ни грана насмешки.
Героем ее романа стал Жан Габен. Не тот, что запомнился нашим зрителям человеком солидного возраста, грузным, медлительным, уверенным в себе, не расположенным к словесным или эмоциональным взрывам то ли из-за груза лет, то ли из-за характера. Короче – таким, каким мы увидели его в фильмах шестидесятых-семидесятых годов – «Месье», «Кот», «Тайна фермы Мессе» или «Мелодии из подвала», где он в паре с голубоглазым Аленом Делоном хладнокровно грабит казино.
Марлен влюбилась в другого Габена. От того, которого мы знаем, можно назвать только немногословность. Все остальное – иное. И не только потому, что Габен был на четверть века моложе. Изменился его характер. Он прежний – весь романтическая порывистость, незащищенность, боязнь показаться смешным, легко ранимым. Своей «французкости» он иной раз стеснялся, иной – нес ее с гордостью. И вместе с тем наряду с перечисленными достоинствами имелся ряд серьезных недостатков. Был ревнив, как Отелло. Ревность, скорее всего, шла от его «эго», проще – эгоизма. Не мог примириться с любым ущербом, причиненным ему как личности. Был соотечественником, враждебным каждому, кто хоть случайно, мимоходом покусится на его владения.
То, о чем идет речь, легче понять тому, кто хоть раз видел Габена всего за три года до его встречи с Марлен в фильме 1938 года «Набережная туманов», поставленном еще одним классиком при жизни – Марселем Карне. Картину эту, вошедшую в десятку лучших фильмов мира, показали во всех цивилизованных странах. Кроме нашей. «Набережную туманов» могли видеть только вгиковцы да поклонники канала «Культура», который вспомнил о «Набережной» уже в XXI веке.
К сожалению, многое из того, о чем мы рассказали, впрямую сказалось на отношениях Габена с Марлен.
Начало – безоблачное. Марлен встретила его в аэропорту Лос-Анджелеса, у самого трапа. Самолет прилетел из Мадрида: парижских рейсов для французов, собравшихся в Америку, уже не существовало. Марлен, как члена комитета по спасению беженцев от фашизма, привлекло в Габене прежде всего то, в чем она обязана была оказать помощь: устроить ему жилье, помочь освоиться с новыми условиями жизни и установить хоть какой-то контакт с американцами – ее предупредили, что по-английски Габен не знает ни слова. Но весь план спасения, обдуманный ею заранее, рухнул, как только она увидала Габена на трапе.
– Поедемте ко мне, – предложила она, получив тут же комплимент – восхищение ее французским.
Как она сама позже признавалась, это не была любовь с первого взгляда. Увидев неуклюжую фигуру Габена, что медленно спускалась по трапу и беспомощно оглядывалась вокруг, она испытала скорее материнское чувство. «Разве можно бросить этого большого ребенка на произвол судьбы? – думала она. – Он же, как рыба, выброшенная на сушу, ничего не сможет сделать сам. Я стану ему матерью, сестрой, родным человеком».
Случилось так, что раньше всего она стала Габену родным человеком. Сняла ему дом, который решила обставить так, как это принято в Париже. Отыскивала в магазинах французские вещи – мебель, посуду, скатерти, салфетки и покрывала, – все, что могло напомнить ему Францию и не чувствовать себя чужим в чужом городе.
Он был предан ей во всех смыслах: верен, передан ей Богом, надежным и постоянным. «И я в свою очередь, – писала она, – днем и ночью готова была опекать его, заботиться о его контрактах и о его доме. Я помогала ему преодолевать превратности судьбы с открытым сердцем и любовью».
Но вот подписан первый контракт со студией «Фокс, XX век» на фильм, вся роль Габена в котором должна звучать на английском. Марлен пыталась втолковать Жану каждую фразу. Он слушал, слушал, повторял за ней незнакомые слова, а потом, не выбежав, сбегал от нее и прятался, как мальчишка, в своем саду в Брентвуде. Марлен тоже отличалась недюжим упрямством. В борьбе: кто кого, она одерживала верх. И когда вышел фильм, была поражена, как Габен произносил свои реплики точно и корректно – никакого иностранного налета, будто говорит прирожденный американец.
«Фокс, XX век» тут же предложил ему еще несколько ролей – на выбор!
У человека, ставшего ей любимым, были еще две черты, на которые Марлен «запала».
Габен, не в пример другим, отлично понимал, что профессия актера не для мужчины. Разве мужское дело сидеть у зеркала, рассматривать лицо, впадать в беспокойство, если что-то вдруг нарушило его внешность, покрывать лицо гримом, заботиться о прическе, часами простаивать на примерках, изо дня в день быть не тем, кем являешься на самом деле, изображать бог знает кого, то есть постоянно притворяться, а значит, обманывать и близких, и себя.
– Зачем же ты тогда пошел в актеры? – спросила Марлен.
– Нужны были деньги, и мне показалось, что актерство самый легкий способ заработать на жизнь.
– А талант?
– Я никогда не верил в него. Не верю и сейчас. Если мужчина одарен талантом, он всегда найдет себе дело по плечу, а не кривлянье.
И еще. Как-то в разговоре он признался Марлен:
– Мне не нравится моя американская авантюра. Здесь я окончательно убедился, что человеку нельзя менять свои корни. Он рождается там, где предназначено, и нечего мотаться по свету, меняя города и страны, как женщина в поисках модных перчаток.
В скором времени жизнь дала Габену возможность на деле подтвердить свои слова.
«Он никогда не считал, что Франция лучше Америки. Он любил Америку, что весьма необычно для француза. Любил, не вдаваясь в анализ причин этого», – отметила Марлен, когда Габен покинул Штаты, и ей, оставшейся одной, хотелось верить, что она знает причины его любви к стране, где они были счастливы…
Речь де Голля по радио они слушали еще вместе. Генерал призвал французов подняться на освобождение страны от оккупантов. Слушали и оба плакали. Габен не оттягивал решения ни на день: сразу сказал Марлен, что должен выполнить свой долг.
Марлен Дитрих и Жан Габен. 1940-е гг.
«Ты была, есть и будешь моей единственной настоящей любовью…»Из письма Жана Габена Марлен Дитрих
В темном нью-йоркском доке она, нарушив свое правило никогда не прощаться, пришла проводить его. Они стояли у огромного танкера, готового к отходу за океан. Неожиданно они, как школьники, поклялись в вечной дружбе. Он поднялся на борт, она осталась и долго не могла сойти с места.
«Потом я узнала, что он с приключениями добрался до Марокко, а затем наша связь прервалась. Но я чувствовала, что мой приемный ребенок очень нуждается во мне, хотя между нами лежал океан», – записала Марлен.
И, конечно, когда она на военном самолете прилетела с агитбригадой в Марокко, то первой мыслью было: «А вдруг Жан еще здесь». Но жизнь – не рождественская сказка, не сценарий сентиментального фильма. Сколько она ни ждала встречи, сколько ни наводила справок о том, где он, – все безрезультатно.
Зимой 1944 года ее агитбригаду послали поднимать дух солдат, части которых стояли в Бостоне. Случайно она услыхала, как кто-то сказал, что южнее, не так далеко, расположился французский танковый корпус, направленный для укрепления фронта. Можно не верить в предчувствия, но Марлен поняла – надо ехать. Выпросила ненадолго у сержанта его джип, и когда уже стемнело, оказалась на полянке, возле школы, где стояли танки. Она начала бегать от одного к другому, крича:
– Жан! Жан! Жан!
Танкисты оборачивались на это не самое редкое для французов имя. И вдруг фигура на стоящем в трех шагах от Марлен танке обернулась, спрыгнула к ней, закричав:
– К чертовой матери! Что ты здесь делаешь?!
– Я хочу тебя поцеловать, – успела она прошептать до того, как он сгреб ее в объятья.
И хотя сигнал трубы заставил его прыгнуть в танк, радость встречи и надежда на то, что она хорошее предзнаменование скорого светлого будущего, остались с ними. Предзнаменование действительно быстро сбылось. 8 мая 1945 года де Голль поздравил их с окончанием войны.
Возвращаться в Голливуд Марлен не хотелось. Слышать вздохи фальшивых сожалений – «Какая досада, что вы так долго отсутствовали. Зрители уже успели отвыкнуть от вас, и что теперь предложить вам – теряемся в догадках»…
Ждать, пока найдут выход, она не стала. Собрала пожитки, что оставил Жан как залог того, что обязательно вернется, и, помня его желание, не раз повторенное: как только окончится это безумие, сыграем свадьбу и заведем детей, она покидала Америку. Перед отъездом сказала пристававшему к ней корреспонденту только две фразы:
– Я рассталась с Голливудом. В любом случае это не лучшее место для житья.
Ее ждал Париж, обожаемая с детства Франция, которая за участие в войне отметила ее высшими наградами. И был любимый, ждавший ее.
Судьба Мартина Руманьяка
Им перевалило за сорок. Жили дружно, пользуясь благами жизни. Простыми и необычными только тем, что они вместе. Оказывается, и от этого можно быть счастливыми. Счастье заключалось и в том, что могли делать, что хотелось. Такого не испытывали давно. Читали и спорили о прочитанном, он старался наверстать упущенное, она не замечала или делала вид, что не замечает этого, и никогда не прибегала к нравоучительному тону. Ходили в театры, на концерты, изредка в кино. Время было трудное, и Габен считал: они оказались на экономических баррикадах и стали пленниками режима бережливости. Не замечая этого, жили на габеновской ферме у Сен-Жам, пострадавшей от бомбежки. К радости хозяина: Габен с увлечением занимался ремонтом, на деле доказав свои способности. Марлен полдня не выпускала из рук тряпки, наводя чистоту и порядок. В парижской квартире она скребла полы до блеска, уверяя Жана, что это ее самое обожаемое занятие.
Они принимали друзей – Жана Кокто, Жана Маре, Ноэля Кауэрда. Кокто, считая Марлен самой восхитительной и умной женщиной, предложил ей сыграть Смерть в его новом фильме.
– Только вы справитесь с этой труднейшей, поверьте мне, ролью, – уговаривал он. – Подумайте, Смерть одновременно и прекрасна, и ужасна. Это идет еще со времен Средневековья. Вы сможете дать Жану Маре нешуточный бой.
Но Марлен отказалась, узнав, что Габену в фильме ничего не светит.
Почти зеркальная история произошла с Габеном, которому знаменитая пара режиссер Марсель Карне и сценарист Жак Превер предложили сняться в их новом фильме «Врата ночи».
– Вам нужно немедленно посмотреть прекрасный балет «Рандеву», – убеждали они актера в два голоса. – Мы для фильма воспользуемся его сюжетом. И вы поймете, что можно сделать чудо-картину в буквальном смысле, сказочную феерию с музыкой Жозефа Косма.
На балет Марлен и Жан сходили, нашли сюжет интересным, но когда авторы фильма пригласили Габена обсудить сценарий и показали ему превосходную песню Косма «Опавшие листья», предназначенную для него, он спросил:
– А что будет делать Марлен?
Узнав, что Марлен в фильме делать нечего, отказался:
– Мы найдем что-нибудь для двоих.
И предложил Марлен прочитать роман Пьера-Рене Вольфа «Мартин Руманьяк»:
– Я прочел его лет десять назад, он показался таким интересным, что я даже купил права на его экранизацию. А потом стало не до экранизации, сунул роман куда-то на ферме, а он лежал, пережил налеты – видно ждал своего времени. Скажешь, если решишь, что оно пришло.
Марлен тут же принялась за чтение Вольфа, пришла в восторг и сказала Жану, что готова хоть сейчас выйти с ним на съемочную площадку.
Вот и не верь в руку судьбы! Иначе как объяснить, почему оба, и Жан, и Марлен, выбрали именно этот роман, позабытый, позаброшенный. Выбрали для сценария своего первого, оказавшегося и последним фильма. Единственного совместного.
Повторять за критиками, что писатель якобы отобразил в романе подлинные взаимоотношения, что сложились между Дитрих и Габеном, нужды нет. Интереснее другое: эти отношения ожили на экране, благодаря трудно объяснимому желанию Марлен и Жана, которые не пожалели ни себя, ни своей жизни, зная о трагической развязке сочинения Вольфа. Оставим в стороне эту зловеще звучащую фамилию, что по-немецки означает «волк».
Роман, сочиненный им, не отличался новизной, как и сценарий, да и вся ситуация фильма.
В небольшом городке Бланш Ферран (Марлен Дитрих) ведет симпатичный магазинчик, где продаются какие угодно птицы – от больших попугаев до колибри. Правда, с необычными на первый взгляд странными условиями. Покупателю, что выбрал соловья, заливающегося виртуозными трелями, она отказывает:
– Эта птица продается только в паре. Без своей подруги она и петь не будет, и жить тоже.
Если встать на путь толкования реплик и эпизодов, то предопределенность, о которой мы сказали, станет навязчивой. Очевидно, этого опасались и актеры, и режиссер. Они свели до минимума все, что перекликалось с событиями, переживаемыми Марлен и Жаном. Разве что финал ленты стал печальным символом их отношений.
Бланш Ферран и Мартин Руманьяк (Жан Габен), каменщик, повстречались на боксерском матче, куда случайно забрела впервые в жизни хозяйка царства птиц. Случайно в битком набитом болельщиками спортзале оказалось одно свободное место, разумеется, радом с каменщиком.
Эпизод строится на двух реакциях: ужасе Марлен, не в силах смотреть на умывающегося кровью участника драки, названной боксом, и неистовстве Жана, что восторженными криками приветствует победителя. Ни в чем сходства. И только в одном мгновении, данном полунамеком, взгляды героев на секунду встречаются, и происходит нечто, от чего может зависеть вся жизнь. Марлен-Бланш бежит подальше от ринга и Жан-Мартин устремляется за ней. Актеры проводят эту сцену без сучка без задоринки, как мастера.
И вот уже каменщик строит загородную виллу, где они живут вместе, и вместе едут на ужин в Париж, и меж ними вроде бы уже нет прежней разницы, и Жан заказывает для Марлен песню:
– Сыграйте нам «Двое на большой дороге», – обращается он к музыкантам. – Это нас взбодрит.
И… Нет, Марлен молчит – фильм этот остался одним из редких, где нет ее песен.
Тут многое на уровне полунамека. Мартина охватывают приступы ревности. Хотя только об одной встрече Бланш с влюбленным в нее школьным учителем он ничего не знает, как и не слышит слов, сказанных ею:
– Счастье вовсе не в том, чтобы быть любимым. Счастье – любить самому. Когда-нибудь вы встретите человека, которого полюбите и узнаете взаимность. Я желаю вам это!
Беспричинная ревность Жана-Мартина – это чувство правообладателя, который не знает иного закона: мое принадлежит мне и по-другому быть не может. После очередной вспышки ревности он объявляет Бланш-Марлен, что больше переносить это не в силах.
Ее реакция неожиданна. Никаких истерик – только улыбка, светлая и спокойная. Улыбка женщины, которая все решила. И идут удивительные по эмоциональному накалу сцены: закрывая навсегда свой магазин, она выпускает на волю всех птиц под торжествующие возгласы:
– Свободны! Свободны!
Радостная, сияющая, она идет к Мартину, чтобы сказать ему, что освободилась от всего, ненужного ей, и теперь готова посвятить себя только ему. Целиком ему и никому больше.
Режиссер не дает возможности услышать их разговор. За закрытыми окнами только силуэты и резкие жесты Мартина. Внезапно пламя символического пожара перекрывает экран.
Следователь в зале суда сообщает, что на шее Бланш обнаружены отпечатки пальцев. Мартин слышит это и не слышит, он не реагирует ни на что, на скамье подсудимых сидит, будто жизнь для него закончена. И когда его отпускают за недостаточностью улик, как лунатик, входит в свою мастерскую. Завидя за дверью влюбленного в Бланш учителя с пистолетом в руках, встает в светлый пролет у окна, как бы подставляя ему спину. От выстрелов не вздрагивает. Делает шаг и падает. На его мужественный профиль наплывает надпись «Конец».
Самая банальная ситуация перестает быть такой, если сыграна Актерами. Она может открыть удивительную способность передавать ощущение трагедии, что возникало с появлением исполнителей на экране. А сам фильм дает возможность почувствовать актерское волнение души, что зафиксировано не на пленке, а над нею, и тем не менее существующее – еще одно чудо кино.
После окончания съемок они расстались, не дождавшись премьеры их работы. Опять Марлен блюла верность правилу уходить первой, если чувствуется близость конца? На этот раз не так.
Она написала: «Фильм успеха не имел. Оба наших имени не обладали притягательной силой, чтобы привлечь зрителя. Безусловно, я принимала все это очень близко к сердцу, мне казалось, что я кого-то подвела. Габен только сказал:
– Подождем.
Я ждать не могла. Я его покинула. Нет, – это он покинул меня. Я люблю его до сих пор, но он больше не требует от меня знаков внимания».
Бессмысленно задавать вопрос, кто виноват. Двадцать лет Марлен и Жан любили друг друга. Он настаивал на браке, на семье, на детях. Она всячески уклонялась от развода с первым мужем.
Когда узнала, что Жан собирается жениться, примчалась к нему, но он, не встретившись с ней, сказал: «Никогда».
Счастливы вместе
Первой их зарубежной поездкой стал Париж. Его Берт никогда не видел. Они, как полагается, долго бродили по городу. Он восхищался с детства знакомыми названиями – Плас Пигаль, Елисейские поля, Монмартр. Она молча любовалась ими, будто видела их впервые и ничего не рассказывала о них, не хотела стать экскурсоводом, которых она ненавидела, и не мешала Берту становиться первооткрывателем. Самостоятельным и независимым ни от чьего влияния. Черные очки и шляпка с вуалеткой делали ее похожей на сотни иностранцев, глазеющих по сторонам.
Вечером после концерта Эдит Пиаф, захлебывались от восторга увиденным и услышанным. Певица пригласила Марлен и Берта к себе «на чашечку кофе». Долго рассматривала их, словно увидела впервые, а затем принесла ноты новой песни из своего репертуара «Жизнь в розовом свете» и, сияя от счастья, сказала:
– Эта песня – сегодняшнее ваше состояние.
Марлен Дитрих и Эдит Пиаф. 1952 г.
«Женщины делятся на две категории: рассеянные, которые вечно забывают на диване перчатки, и внимательные, которые одну перчатку обязательно приносят домой».Марлен Дитрих
Марлен ни словом не вспоминала свое военное прошлое, хотя и при большом старании скрыть его было невозможно. Парижане встречали ее как Жанну д’Арк, спасшую их страну. Толпы на аэродроме Орли, репортеры, фиксирующие ее на фото во время ланча, обедов, приемов. В день прилета все газеты вышли с аншлагами: «Голубой ангел снова с нами», «Театр Этуаль ждет богиню Парижа», «Город в ожидании триумфа». На обложке «Париматча» появилось цветное фото Марлен с красной розеткой ордена Почетного легиона: «Мадам Дитрих в сопровождении месье Бакарака явилась еще раз покорить Париж».
– Не надо обращать на это особого внимания, – сказала она Берту, просмотрев в гостинице кипу восторгов, – мы не изменим в программе ни одной ноты.
Но французы оказались изобретательными. В начале концерта перед занавесом появился со спичем Морис Шевалье, известный и любимый шансонье:
– В Америке сегодня отмечается День благодарения, праздник радости и счастья. Нам повезло вдвойне: благодаря Богу, мы испытываем возможность видеть его волшебное создание – Марлен Дитрих, женщину, раскрывшую свой талант в Голливуде и проявившую удивительную выдержку и самообладание в годы войны!
И дальше в столь же возвышенном и панегирическом духе.
Чьим-то старанием каждый концерт предваряла знаменитость, и не только парижская: Жан Кокто, Орсон Уэллс, Жан Маре, Ноэль Кауард, Жан-Пьер Омон…
Берт предложил поехать в Австралию. Там они оба никогда не бывали. Интересно же увидеть кенгуру не за решеткой или в вольере, а свободно прыгающим на природе!
Она согласна была ехать с ним хоть на край света и смотреть на прыжки нисколько не волновавших ее животных, если он этого хотел.
Никогда не думала, что прыжок, что свершила она, случится не в Австралии, а в Европе. На одном из концертов она, поклонившись публике, вышла из слепящего луча света, ступила на край рампы и, не рассчитав, – одно неверное движение – упала в оркестровую яму. В ту же минуту почувствовала крепкие руки Берта, поднявшие ее:
– Малышка, как дела? Прорвемся?
– Все в порядке, – улыбнулась она. – Это прыгающие кенгуру засели у меня в печенках!
И, выйдя на эстраду, продолжала петь. Публика ничего не заметила, и концерт шел как по маслу, набирая силу от номера к номеру.
Всю ночь они с Бертом не спали.
– Где болит? – спрашивал он. – Сосредоточься!
– Рука в порядке, – отвечала она. – Ключица что-то побаливает, наверное, ушибла, пройдет.
Но к утру боль усилилась. В военном санатории рентген показал перелом ключевого сустава. На него наложили гипс.
– Но у меня вечером концерт. Я должна петь! – сказала Марлен доктору.
– Если сможете, пойте, – ответил он, – но руку мы обязаны зафиксировать на подвязке.
«Берт никогда не говорил “Давай отменим турне”, – написала она. – Он знал, что я против отмен. Он, конечно, был обеспокоен случившимся, но не уговаривал меня отказаться от выступлений. И это было прекрасно – он был для меня высшим повелителем».
Вечером она пела. С Бертом они решили программу не менять. Руку они накрепко привязали к платью куском такого же материала, как и платье, – его Марлен хранила на всякий случай. Привычка никогда не выбрасывать вещи, что могут пригодиться, помогла.
– Я впервые поняла, – рассказывала Марлен, – как трудно жестикулировать одной рукой. Как ни старалась, то и дело хотелось правую отвести в сторону. Что ни говорите, господь не зря снабдил нас двумя руками!
Свои представления об актерской дисциплине она относила не только к себе, но и к другим.
Говорить о Мерилин Монро, которую я упомянул в разговоре, отказалась, заметив:
– Актриса, если она хочет иметь право так называться, не может сидеть в гримерной два часа, пить виски и заставлять ждать себя и режиссера, и партнеров, если даже они звезды не такой величины, как Тони Кертис и Джек Леммон!
О Спенсере Трейси, с которым снималась в «Нюрнбергском процессе» (она вспомнила этот фильм, сказав, что сегодня споет «Лили Марлен», прозвучавшую в нем), говорила восторженно. Он, по ее мнению, был не просто дисциплинированным, но умел диктовать свой дисциплинарный порядок другим, подчиняя его выполнению всех, кто находился в павильоне.
Трейси не соглашался работать тогда, когда это было удобно не ему, а студии. Распоряжался временем по своему усмотрению: снимался не более трех часов в день, чтобы дать качество, – с десяти утра до полудня и затем после перерыва еще час – с двух до трех.
– Я считала, что он, великий актер, совершенно прав, подчинялась его распорядку и никогда не бунтовала.
Трейси она ценила за чувство юмора, умение сразить наповал взглядом или полунамеком. Понимание юмора у них счастливо соответствовало друг другу.
Марлен рассказывала об этом, не улыбаясь, и, говоря, что они с Трейси много смеялись, оставалась серьезной. Разве что глаза становились прозрачнее, а взгляд теплее.
Насмешку в ее глазах я увидел, когда она вспомнила стиль игры, изобретенный Джемсом Стюартом, с которым она впервые встретилась на съемках «Дестри снова в седле», они подружились и однажды она сказала ему, что назвала этот стиль «искать второй ботинок»:
– Вот ты произносишь монолог, а сам в это время занят другим, взглядом шаришь по полу, будто ищешь второй ботинок. Даже произнося любовное признание, ты бормочешь свой текст, как будто надел только один ботинок и никак не можешь найти другой.
Он выслушал меня и ответил в своем стиле: «М-м-м?» – без намека на юмор. Так он играл всю жизнь, стал известен, разбогател. Теперь нет нужды искать «второй ботинок»!..
Глаза Марлен смеялись. Очевидно, это можно было расценить как взрыв хохота. Впрочем, заметив, что я не смеюсь, спросила:
– У вас, надеюсь, с ботинками все в порядке?
Закончился этот монолог неожиданно. Марлен сменила тему и сказала уж точно без юмора, а как бы в проброс:
– Почему вы мне не предложили контракт? Я так много рассказываю вам, из этого можно сделать на радио неплохую передачу. Даже не одну. Ведь это стоит денег!
В ответ я скривил улыбку. И обиделся. Когда Марлен ушла на сцену, сказал Норе:
– Может, я ей надоел? Я же говорил, что интервью с нею уже прошло в эфир. Не понимает, что мне от нее ничего не нужно? Интересно говорить с ней – не для дела, для себя. Нахально думал, что и ей тоже.
– Ты что взбеленился?! – набросилась на меня Нора. – До сих пор не понял, что она непредсказуема, как и многие актрисы. И не раз спрашивала меня: «А наш лопоухий журналист сегодня придет?» Не раз. Ждет. И прошу запомнить – своими беседами ты помогаешь мне. Тебе зачтется это. Когда-нибудь.
И побежала с бутылочками шампанского в кулисы.
* * *
…Я сомневался, нужно ли рассказывать об этом в книге. Посоветовался с сестрой, она сказала: «Обязательно. Только объясни, почему ты обиделся».
Объясняю. Сегодня, в эпоху новых коммерческих отношений слова Марлен выглядят вполне нормально, а тогда, при развитом социализме, они показались мне несправедливыми и даже дикими. Такими мы были.
Стать террористкой
Такое нестандартное желание овладело Марлен не потому, что диктовалось ролью. Нет, ей захотелось стать террористкой не на экране, а в жизни. И это не была причудливая фантазия актрисы, а реальная потребность женщины, твердо стоящей на грешной земле… Потребность взорвать Голливуд за его лицемерие.
Орсона Уэллса у нас не знали. Несколько лет назад телевидение наконец показало известный всему миру его фильм-классику «Гражданин Кейн», снятый еще в 1941 году, – призрак железного занавеса еще долго существовал у нас, даже когда его отменили.
За свою первую работу Уэллс получил «Оскара», который ему вручили как сценаристу «Гражданина Кейна», хотя в этом фильме он был, как Бог, един в трех лицах: режиссер, исполнитель главной роли, сценарист. Это был фильм-открытие, фильм-новатор, сломавший многие укоренившиеся штампы в режиссуре, в композиции кадра с невиданной прежде глубинной мизансценой, с применением ручной, подвижной камеры, необычными операторскими ракурсами и др.
Об этом человеке-первооткрывателе у нас изредка упоминали только журналисты и писатели-фантасты, многократно повторяющие одну и ту же историю: когда по американскому радио шла инсценировка романа «Война миров» Герберта Уэллда, однофамильца режиссера, слушатели приняли ее за репортаж о реальном событии и в Штатах поднялась паника, охватившая всю страну. Не знаю, чего здесь больше: восхищения мастерством постановщика или издевки над легковерием и подверженностью страхам американцев, но паника эта вошла в историю как единственная в подобном роде.
Орсон Уэллс прославился не этим. Историк кино Анри Базен назвал его «человеком эпохи Возрождения в Америке XX века» – времени, когда на экранах США появлялись ленты, становившиеся событиями не одной страны. «Гражданин Кейн» неизменно входит в десятку лучших фильмов всех времен и народов.
Парадоксально, но соотечественники не сразу признали достижения своего гражданина Уэллса, и только тридцать лет спустя вручали ему специальный «Оскар» за «совокупность творчества». Как там Марлен называла подобные жесты? Премией у открытой могилы?
Марлен чтила талант Орсона еще до того, как ее представили режиссеру. Ученик Орсона, познакомивший ее с учителем, сделал с ней несколько радиопостановок, в которых она с явным удовольствием сыграла те роли, что когда-то достались ее товаркам. С восторгом перечисляла все сыгранное ею для радиослушателей: от «Анны Карениной» до Маргариты Готье в «Даме с камелиями», посчитав, что трактовки этих героинь не могут быть неизменными, а постановки на радио – «огромная разноцветная палитра, которая в кино мне никогда не предлагалась».
Сближение с Орсоном Уэллсом произошло, когда Марлен пришла ему на помощь. В начале войны он взялся поставить «Волшебное шоу». Не для развлечения, а чтобы собрать деньги для мобилизованных солдат, ждущих отправки на фронт. Предполагалось, что они же будут первыми зрителями шоу – надо же дать развеяться людям перед войной.
Уэллс придумал все сам – от начала до конца. Арендовал в Голливуде участок, свободный от декораций, и соорудил там настоящий цирк с брезентовым шапито, стандартной ареной тринадцати метров в диаметре и многоярусными рядами кресел. Первые ряды, кроме гостевых мест для солдат, самые дорогие, галерка дешевле, но тоже дорого: рассчитывали на одно представление и хотели собрать сумму посолиднее.
Все было отрепетировано и готово к премьере. Как вдруг одна из участниц, сославшись на недомогание, отказалась выступать. Уэллс кинулся к Марлен, умоляя ее спасти его и премьеру, что не может не состояться: все билеты уже удалось распространить. Несмотря на необычность предложения, Марлен согласилась, потому что патриотка.
Уэллс и в своем «Волшебном шоу» стал первооткрывателем. Не знаю, у кого наши телевизионщики купили лицензию на «Цирк со звездами», что семьдесят лет спустя приковал внимание наших зрителей. Но подлинный правообладатель подобного зрелища – Орсон Уэллс. Это он пригласил в свое шоу известных голливудских актеров выступать на арене в непривычных для них амплуа.
Марлен? Конечно, она не пела под цирковой джаз, что тоже было бы необычно, не читала стихов и монологов и даже не водила смычком с плечами, извлекая из нее популярные мелодии, – номер вполне цирковой, но известный: его она изредка исполняла в капустниках. Орсон предложил ей стать фокусницей, точнее, мастером мнемотехники, но весьма необычным.
Орсон посчитал, что если голливудские звезды исполнят всем известные номера, это может быть интересно, но пресно. И при этом мастера кино, несомненно, проиграют профессионалам цирка. Поэтому и тут пошел на эксперимент: а что если знакомые номера, предложил он, мы будем исполнять наоборот. Ну, скажем, начинать их с кульминации? Звезды не возражали.
На арену выкатывалось большое сверкающее яйцо в человеческий рост на колесиках. Из яйца торчала голова степиста № 1 Фреда Астора, тело которого уже было со всех сторон пронизано саблями. Факир Кларк Гейбл в чалме из полотенца с Микки Маусом находил, что сабель маловато и вонзал еще одну как раз в то место, где находилась «пятая точка» танцора. Как улыбающийся Астор умещался между саблями, никак не понять. Но факир Гейбл, осмотрев яйцо со всех сторон, остался недоволен и, к ужасу зрителей, примерившись, протыкал и сердце Астора, не перестававшего улыбаться и подбадривать коллегу.
«Мои ноги не так уж красивы, просто я знаю, что с ними делать».Марлен Дитрих
В мгновение униформа выдергивала из него все колющее и режущее, яйцо распадалось надвое и танцор в клоунском домино начинал не танцевать, а под музыку жонглировать настоящими бананами и бросать их в руки зрителей.
Номер мнемотехники – искусства запоминания – Орсон репетировал с Марлен ночь напролет, изобретая «ключи», скрытые в вопросах, порядке слов, интонациях. Марлен все это далось легко – сказалась профессиональная тренировка памяти.
И вот вечер, публика, арена. Первым появлялся Орсон. С корзиной в руке он шел в публику и набирал с десяток различных предметов – кошелек, сумочку, часы, платочек, браслет, брошку. В манеж выводили Марлен в роскошном платье, с завязанными глазами – публика не узнавала ее. Но вот она начинала отвечать на вопросы Уэллса: «Подумай, что у меня в руках?» или «Внимание, что теперь я взял» и, узнав ее голос, зрители устроили овацию. Но преждевременно. Ни одного предмета Марлен угадать не смогла.
– В чем дело, дорогая? – удивился Уэллс.
– Я попытаюсь назвать все без вопросов, – ответила она. И в полной тишине перечислила каждый предмет, извлекаемый Орсоном из корзины в том же порядке. Эффект был потрясающим!
Молва разнесла вести о нем и необычном «Волшебном шоу» по Лос-Анджелесу, и показ благотворительного представления продлили. Оно продержалось две недели при аншлагах.
Требуется разоблачение!
После рассказа Марлен об аттракционе Орсона Уэллса у меня, как у булгаковского Аристарха Аполлоновича, зачесалось в горле и вырвалось:
– Нет, все-таки народу интересно бы узнать, как можно мгновенно запомнить десяток-другой несвязанных слов?
Марлен усмехнулась:
– Или вы лукавите, притворяясь незнайкой, или сами не заметили, как наткнулись, вероятно, случайно, на правильный ответ. Надеюсь, меня не потащат в суд за разоблачение старого фокуса, который наверняка еще охраняется законом.
Она потянулась за сумкой Норы:
– Я могу открыть ее? Вот смотрите: косметичка, почти пустая, в ней только пудреница и губная помада. Вы обходитесь без косметики? Тут же часы. Отчего в сумке?
– От них устает рука, я даю ей отдохнуть, – объяснила Нора.
– Прекрасно! Смотрим далее, – продолжала Марлен. – Записная книжка с карандашиком, ключи и даже веер. У вас тут сокровища, специально подготовленные для фокусника!
Марлен рассмеялась и обратилась ко мне:
– Действительно, трудно запомнить слова, если они ничем не связаны. Секрет фокуса в том, что нужно уметь мысленно связать их. С сокровищами Норы это задачка для приготовишек – ну, тех малолеток, что только готовятся к школе. Связать все эти предметы проще простого! Слушайте и запоминайте связи: беру сумочку, достаю косметичку, из нее – пудреницу, открываю ее и мажу губы помадой, которую держит рука, что тянется за часами, на ремешке которых висит записная книжка с карандашиком, что рисует ключи, которыми открывается веер. Сколько слов запомнили? Это не имеет значения! Важно сохранить в памяти всю связку – она поможет воспроизвести все предметы. Слова-подсказки в этом случае не понадобятся. Понятно?
Мы зааплодировали, и Марлен смотрела на нас, явно довольная произведенным эффектом.
Весь фокус на этот раз заключался в том, что она, не сходя с места, «связала» все предметы из Нориной сумки во второй раз, не открывая ее, и мы были потрясены быстротой показательного урока.
Не только «Печать зла»
Зная репертуар Марлен Дитрих, я, как мне кажется, могу сказать, что она много пела о любви и никогда – о дружбе. В то время как у нас все – почти наоборот: много о дружбе и чуть-чуть о любви. Особенно во второй половине тридцатых годов, когда, видно, не до нее было. Кроме песни из фильма «Моя любовь», утверждавшей, что «звать любовь не надо», ничего не припомню. Чаще всего – осторожное совмещение «О любви и дружбе». Такими мы были тогда, что ли, стеснительными.
Возвращаясь к Марлен, можно с уверенностью сказать, что кто-кто, а она уж могла о дружбе петь. И не один раз. И до войны и после. Умела дружить, приходила друзьям на помощь, и они не забывали про нее.
Вспоминая свое возвращение с фронта, еще до скоропалительной войны с Японией, Марлен пишет: «Когда я вернулась из армии совершенно разоренная, не имея ни цента за душой, Уэллс предложил мне свой дом. Я жила там и вместе с ним работала на радио, пока не окончилась война на Тихом океане».
У Орсона Уэллса она снялась только в одном фильме – «Печать зла». Это случилось более чем через десять лет после войны, в 1958 году. И после грандиозного успеха актрисы в картине Билли Уайлдера «Свидетель обвинения».
Сам Орсон сыграл в своей ленте нехорошего человека, главного героя – полицейского инспектора Куинлена, занятого странными делами. Он подбирает фальшивые улики в делах подозреваемых преступников.
Марлен режиссер сказал одну фразу:
– У меня ты – мексиканская бандерша, позаботься о костюме и в восемь вечера будь перед камерой.
Марлен не впервой – она обшарила все костюмерные, нашла себе видавшие виды юбку и жакет, нелепые серьги и иссиня-черный парик в кудряшках – такого у нее никогда не было. И за час до начала съемки встала перед режиссером. Далее – эффект, не раз описанный, но тем не менее не выдуманный.
Уэллс, взглянув мимолетом на незнакомую женщину, почему-то оказавшуюся на съемочной площадке, не остановил на ней взгляда и, не став выяснять, откуда она, занялся своим делом. Через минуту, словно придя в себя, кинулся к Марлен:
– Это великолепно! Замечательно! Чудо!
Так уж получится, что и на этот раз Марлен пришлось заняться спасением утопающего. Студия «Юниверсл», на которой Орсон снимал «Печать зла», предложила ему воспользоваться уже использованными декорациями, заявив, что на новые денег нет. А на актеров – почти нет. Очевидно, ознакомившись со сценарием, руководство студии сообразило, что от будущего фильма дохода ждать нечего и урезало его бюджет до минимума. То, что получил Уэллс как режиссер, выглядело жалкой подачкой, которую Марлен назвала «позором студии». Уэллс попросил сниматься у его друзей, предупредив о ничтожном гонораре, как он сказал, «унизительном для профессионала». Другому бы все отказали, для Орсона отказов не было.
Он нашел в Санта-Монике заброшенный одноэтажный домик, давно не ремонтировавшийся, привез туда облупленную мебель и такую же пианолу – все это работало на фильм, и режиссер не унывал.
«Съемка моя продолжалась всего одну ночь, – написала Марлен, – но я глубоко уверена: это была лучшая работа из всего, что я когда-либо сделала». Высшей оценкой работы режиссера для нее была собственная формула: «Сыгранная мною роль точно соответствовала тому, что он хотел».
Картина в прокате провалилась. Думаю, не из-за ее качества. У нас чаще всего залог успеха – сарафанное радио, передающее оценку из уст в уста. Американцы свято верят прессе, они ждут ее мнения. Оценки появляются в день премьеры или накануне. Они молниеносны и безоговорочны, без них в кино никто не пойдет. Поверьте, это многократно проверено на практике. Случалось, что массовый зритель приходил на расхваленный в прессе фильм и испытывал разочарование, и в этом случае не выказывал сомнение в разборе рецензента, а относил свое состояние к собственному недопониманию. Другой вопрос, почему печать сыграла, извините за тавтологию, с «Печатью зла» злую шутку? Не хотела заниматься малобюджетным фильмом? Или критиков смутила жертвенность актеров, согласившихся сниматься почти бесплатно? Ну, не всегда же справедливо расхожее утверждение: чем товар лучше – тем он дороже. И как отнестись к тому, что та же критика десятки лет спустя назвала эту работу Уэллса эпохальной.
Промах прессы заставил Марлен скрипеть зубами. Когда Уэллсу вручали «Оскара», она не могла смотреть на это зрелище и написала: «С каким бы удовольствием я подложила бомбы, чтобы взорвать этих лицемеров!»
* * *
На съемочной площадке с Уэллсом она больше не встречалась. Ездила к нему «подзарядиться». Он обладал редкой способностью вливать силы в подсевшие батарейки, быть генератором, умевшим заряжать людей энергией.
Иногда для этого было достаточно одной фразы, которую он сказал Марлен у себя в номере, в парижском отеле: «Пожалуйста, помни всегда: ты не сможешь сделать счастливым человека, которого любишь, даже выполняя все его желания, если сама при этом не будешь счастлива».
И в качестве заключения еще одно воспоминание Марлен: «Однажды после окончания концерта великого русского пианиста Святослава Рихтера я была у него за кулисами. Он держал меня за руку и говорил: “Это не было совершенно, это даже не было хорошо”. А в это время публика в зале вызывала его…
Орсон Уэллс может припомнить сотни вещей, которые в его фильме не были такими, как он того хотел».
Перед финалом
Условимся: финалом будем считать последнюю надпись, возникающую на экране, – «Конец». Не знаю, легенда это или подлинный факт, не раз приходилось читать и слышать, какое значение американские продюсеры и режиссеры придают последней фразе, прозвучавшей с экрана.
Вот комедия «Некоторые любят погорячее», в названии которой наши прокатчики углядели двусмысленность: кто такие эти некоторые, а вдруг это наше геронтологическое правительство? И от греха подальше назвали фильм просто и однозначно – «В джазе только девушки». Рассказывают, что за финальную фразу этой ленты американцы заплатили столько же, сколько за весь сценарий. Это слова из последнего диалога героев, один из которых предлагает жениться на другом.
– Но я же мужчина! – возражает тот.
– У каждого свои недостатки, – спокойно констатирует его партнер.
И в зале неизменно возникает смех. Очевидно, в самом деле важно, какие слова запомнит зритель после сеанса. Финальная фраза может усилить впечатление от всей ленты, прозвучав в унисон с ее смыслом. Или смазать его.
Финальная реплика «Печати зла» (этот фильм не отпускает меня) вызвала взаимоисключающую реакцию. Одна из голливудских звезд назвала ее «самой ужасной из когда-либо написанных». Мнение Марлен иное:
– Мне кажется, я ни разу не произносила лучшей реплики!
Последний эпизод фильма Орсона Уэллса сделан вроде бы в привычной стилистике черной ленты: его герой гибнет, истекая кровью, стоящая в полумраке бандерша, волосы которой треплет ветер, не двигаясь, замечает:
– А он был ничего себе мужик.
Ветер усиливается, и Марлен после длинной паузы произносит на крупном плане:
– Какая, собственно, разница, что вы говорите о людях?..
Случайная фраза? Или в ней скрыт философский смысл всей работы Уэллса? И ностальгический тоже.
И все же, почему зрителей оставил равнодушными и этот финал, и вся «Печать зла»? Может быть, причина в том, что и Уэллс, и Дитрих перестарались и слишком долго и много говорили о невыносимых условиях работы над фильмом, о полном безденежье, о руководстве «Юниверсл», не помогавшем им? Американцы – и журналисты, и зрители – неудачников не любят.
Повторяй Марлен на каждом шагу сенсационное: «Лучше этой роли мне никогда не предлагали. Зрители увидят восхитительное зрелище!» Поведи Уэллс рекламную кампанию в его духе – от обратного: «Мы сделали блистательный фильм, несмотря на палки в колесах, голод и холод, преодолели все и победили!» Результат был бы другим, и премьера «Печати зла» закончилась бы не провалом, а триумфом.
Впрочем, история сослагательного наклонения не знает. Как ни грустно.
Кадр из кинофильма «Печать зла» 1959 г.
Загадки Марлен
Их так много, что в раз не уложиться. О главной мы говорили. Теперь о других.
В нашем прокате был когда-то французский фильм, экранизация оперетты Эрве «Мадмуазель Нитуш». Одна из героинь ленты – соблазнительная, гиперсексуальная Карина, в противовес послушнице Нитуш, пела не молитвы, а гривуазные песенки, и не в монастырской школе, а в кабаре, заполненном по прихоти комедиографов только мужчинами.
При этом у Карины была своя загадка: во время пения она медленно поднимала свою юбочку. Вот уже видны подвязки, вот красный бантик и… Публика начинала вопить от восторга, но как раз в этот момент куплет подходил к концу. Карина, улыбаясь, уходила со сцены, так ничего больше не показав залу, разразившемуся настойчивыми аплодисментами.
Однажды Карина, то ли торопясь к выходу, то ли от невнимательности, зацепилась у самой кулисы за крюк и появилась на сцене вовсе без юбки. И номер не состоялся. Она пела те же гривуазные куплеты, но делать ни ей, ни публике было нечего. Предвкушение разгадки составляло смысл ее номера, без него она стала неинтересной. Предвкушение, будящее фантазию, зачастую главный движитель эстрады. И не только ее. Нередко внешний прием, сулящий нечто необычное, решает дело и в кино, и в театре.
Марлен не нуждалась ни в чем внешнем. Смысл встречи с ней зрителя оставался один – разгадать то, что она несла в себе. Сокрытое не за семью печатями. Предвкушение разгадки она оставляла. Как оставляла и надежду, что пусть не сегодня, так в следующий раз разгадка может наступить. Вера в ее возможность побуждала к новым встречам. И если наступало прозрение, то разгадки не достичь, одно желание не покидало страждущего: «Ну и пусть так будет всегда, пусть не кончается стремление видеть ее и получать удовольствие от одной возможности приблизиться к ее загадке, у которой разгадки нет».
И еще одна загадка-перевертыш, объяснить появление которой невозможно. Разве что предположить, что Марлен угадала, как ее зрителям приятно будет узнать, что богатые тоже плачут.
Штернберг призвал Марлен не отказываться от встреч с прессой, покончив с замкнутой жизнью, и в рекламных целях давать журналистам рассказы о съемках очередного фильма. Марлен послушно согласилась. Но неожиданно встала на странную позицию: она сообщала прессе то, что, мягко говоря, не совсем соответствовало действительности. Точнее, являлось плодом ее фантазии. Свое старание быть во всем образцовой актрисой, способной не знать на съемках усталости, с удовольствием выполнять и принимать все пожелания-приказы режиссера, она превратила в жертвенность, что приходилось ей приносить на алтарь искусства, испытывая не творческие, а физические муки.
Чего только не напридумывала Марлен, вызывая жалость к себе. Дав волю фантазии, описывала картины страданий мученицы. На ее ресницах появлялись слезинки, и она вытирала якобы заплаканное лицо так, чтобы ни в коем случае не смахнуть их. И вместе с ней почти вся пресс-конференция проливала слезы.
Ее перевертышей-превращений не счесть.
«Шанхайский экспресс» Штернберг поставил вопреки газетным крикам о чрезмерной экспроприации режиссера поющей актрисой. Об этом Марлен не обмолвилась ни словом. Побывав в китайской экспедиции, она ни разу не появилась на экране на идущем по одноколейке старом поезде, паровоз и вагоны которого облепили сотни голых ребятишек, – такую массовку в Голливуде не организуешь. Ни одной ее сцены в этом выезде на натуру никто не снимал.
Отчего же Марлен с такой убедительностью рассказывала о беспощадности китайских насильников, чуть ли не с ножом у горла требующих от нее расплатиться с ними своим телом? Кому, как не ей, было не знать, что все эти «ужасные» сцены снимались в павильонах «Парамаунта», в окружении костюмированных и загримированных под бандитов актеров.
«Марокко»? Журналистам она рассказывала о страданиях, что пережила под невыносимо палящим солнцем Сахары, как в бесчисленном количестве дублей ступала босиком по раскаленному песку. Забыла, что песок машинами привозился на студию с берегов всегда холодного Тихого океана, и актерам приходилось терпеливо ждать, пока этот песок не прогреется хотя бы до комнатной температуры.
Понятно, что все эти «внутренние» подробности не обязательно должны становиться всеобщим достоянием. Но Марлен, выбрав позицию страдалицы, превращала их в объекты своих мучений. Ни на шаг она не отступала от этой роли, полагая, что именно она создает представление о тягостной судьбе актрисы, представление, которое жаждала публика.
Штернберг высказал сомнение, правильно ли она поступает, не перегибает ли палку? Вон журналисты уже называют его не иначе, как извергом.
– Но я никого никогда не ругаю, особенно тех, с кем работаю на фильме, – оправдывалась Марлен. – И никого не обвиняю. Тебя же хвалю при каждом случае – удобном или нет. И ведь ты сам же завлек меня в эту рекламную авантюру. Я пытаюсь делать все, как представляю нужным. Скажи только слово, и я откажусь от всего и ни при каких обстоятельствах и рта не раскрою.
Марлен, очевидно, лукавила. Но вот интересная особенность, характерная и для наших современных актеров. Говоря о себе, они ссылаются на ужасные условия работы, на изнуряющие ежедневные десяти-двенадцати-часовые смены, что, несмотря на наглый обход охраны труда, почему-то не оплачиваются как сверхурочные, на распространенную ныне практику вручать актерам текст за пять минут до съемки и т. д.
Но самое примечательное, что наши актеры, оказывается, страдают и в жизни – от нехватки времени на покупку приличной еды, одеться в бутике так, как им хотелось бы, от хлопот с жильем и дачей.
Все, как у Марлен? Нет, пожалуй, наши переплюнули ее. Как написала в своем фельетоне по пятницам Ирина Петровская, виноваты в этом не сами актеры или, скорее, не только они: «Надо иметь особый угол зрения, чтобы во всем видеть лишь дурное и грязное, а точнее – специально это дурное искать в соответствии с установкой теле– и кинопродюсеров: зритель любит погорячее».
«Джонни» и другие
Песню «Джонни», героиня которой предлагает себя любимому в качестве подарка, который может остаться у него на всю ночь, – стоит только захотеть, Марлен включала в каждый свой современный диск, выпущенный и в Англии, и в Германии. Но то, что она появилась в самом начале тридцатых годов, еще до прихода Гитлера, почти никто догадаться не мог.
Написал ее Фридрих Голлендер. Тот самый, с которым Марлен познакомилась во время съемок «Голубого ангела». Он проиграл ей, как он сам и все остальные думали, главную песню фильма, что должна была первой прозвучать в кабачке, несколько фривольную и двусмысленную: «Я – шикарная Лола / Любимица сезона / Я держу пианолу / Дома, в моем салоне. / И если кто-то из тех, кто сидит внизу, в зале, / Захочет меня проводить, / Того я оттолкну в сторону / И нажму на его педаль».
Текст этот на немецком написал Роберт Либман, а Фридрих сочинил к нему задорную музыку – жизнерадостный фокстрот. Марлен была от него в восторге, расцеловала композитора, назвав его славным малым (он был ростом метр с кепочкой). Тут же разучила «Шикарную Лолу», спела ее Джозефу под аккомпанемент Голлендера, которого не уставала нахваливать, сообщив партнершам: «Не зря же говорят, что маленькая блоха сильнее кусает!»
Но каково же было удивление, когда окрыленный вниманием композитор на следующий день принес еще одну песню, которую никто не ожидал. Он отозвал Марлен в сторону и, покраснев как рак, сказал:
– Прошу прощения, я сочинил для вас не только музыку, но и текст. Я не поэт, никогда прежде стихов не писал. Не понравятся они – можете их не петь, считать их просто рыбой, что поможет настоящему поэту уложиться точно в мелодию.
Марлен выслушала этот сбивчивый монолог с улыбкой и попросила скорее начать петь. И Фридрих запел: «Я с головы до ног / Создана для любви, / В которой весь мой мир / И кроме нее ничего нет»!
– Никакого другого текста у песни не будет! – сказал Штернберг. – И пусть именно она станет главной для героини фильма.
Песня стала главной не только для фильма. Для жизни. Марлен записывала ее на пластинки сотни раз. Она звучит с обычных хрупких дисков, шелачных, как называют их специалисты, тех, что когда-то проигрывались на патефонах и граммофонах. Песню эту можно услышать на первых долгоиграющих пластинках, небольших по размеру, умещающих одно-два произведения. Когда появились записи на 45 оборотов в минуту, с первых «синглов» прозвучало объяснение в любви, что сделал когда-то Марлен Фридрих Голлендер. Оно же украсило все «гиганты» из винила. По этой одной песне можно проследить не только биографию Марлен, как она сама полагала, но и историю грамзаписи.
А меня одолевала одна навязчивая идея: сделать пластинку одной песни. И дать на ней параллельное исполнение Марлен нестареющего шлягера «Я создана для любви». И ценность такого собрания будет не только в том, что станет наглядным, как изменялись инструментовки. За ними встанут и изменения вкусов музыкантов, их отношение к эстраде. Но главное не это, не стремление показать, какой величиной явился Берт Бакарак, перевернувший отношение к популярным песням.
Главное – Марлен. По этому диску можно будет следить, как с возрастом менялось понимание ее песни, как она шла от девочки, откровенно заявлявшей, что она создана для любви и ни для чего иного не годится, – к женщине, которая видит за этим признанием многое: и свою зависимость, и свою надежду, и свое счастье. И от этого понимания, а может оттого, что с возрастом изменился и ее голосовой аппарат, актриса не произносит слова песни звонко, как пионерка, а поет их на низких тонах, иной раз полушепотом, понимая, что признание в любви не стоит кричать на всю вселенную, а тихо выразить его тому, кому оно предназначено.