#img_14.jpeg
#img_15.jpeg
Николай Флеров, известный поэт-маринист, готовит к печати повесть «Море и жизнь». В ней есть главы, посвященные боевым делам североморцев. В публикуемом отрывке автор воссоздает портрет командующего Северным флотом в годы Великой Отечественной войны адмирала А. Г. Головко.
Арсений Григорьевич Головко, шел от серого здания штаба флота по направлению к Дому флота. Расстояние это небольшое, и командующий не спешил. В этот быстротечный дневной час, когда солнце низко проходит над верхушками сопок, предвещая скорое наступление полярной ночи, адмирал сумел ненадолго оторваться от дел. Они были в последние дни очень уж горячими, беспокойными, и стоило передохнуть. Потому что впереди ждали дела погорячее.
Этот много повидавший на своем коротком веку человек, участник войны в Испании, в разное время командир кораблей и соединений, сейчас нес ответственность за все большие и малые сражения на огромном театре Северного флота. Сотни кораблей в просторах Ледовитого океана, эскадрильи самолетов всех видов, от истребителей до торпедоносцев, множество орудий всевозможных калибров, расположенных на заполярных берегах — в скалах, на островках, в городах и поселках, тысячи людей, не только тех, что на кораблях, а и тех, что сошли с кораблей, чтобы стать морскими пехотинцами, — все это подчинялось ему, довольно молодому еще человеку. Командующему и его первым помощникам — члену Военного совета, начальнику штаба, начальнику политуправления флота — каждому не было и тридцати пяти лет, когда началась воина.
Густая черная шевелюра выбивалась из-под адмиральской фуражки с коротким «нахимовским» козырьком, а глаза, утомленные бессонными ночами, смотрели остро и ласково.
Адмирал остановился на минуту на деревянном мосту, перекинутом через впадину, откуда с одной стороны открывался вид на Екатерининскую гавань и причалы Полярного, а с другой — на бесконечно уходящие к норд-весту сопки. В этих сопках, в тридцати — сорока километрах от места, где стоял Головко, шла война. Может быть, он сейчас и подумал обо всех подчиненных ему частях и кораблях, как бы окинув взглядом и мысленно прочертив полукруг, на котором в разном удалении от главной базы они, эти части и корабли, располагались.
Подошло время, когда всем им придется действовать в наступлении. Планы разработаны, сведены, уточнены. И оттого, что главное решено и даже, как уведомили адмирала, утверждено Верховным Главнокомандующим (и, значит, уже никакая сила не может воспрепятствовать проведению этих планов в жизнь), Арсений Григорьевич и улучил свободную минуту, чтобы пройти по городу, глянуть на скупое солнышко и зайти в Дом флота. Обычно здесь прокручивали не очень новые кинофильмы, давали концерты участники самодеятельности или заезжие артисты. А сегодня, как сообщили комфлоту, с английских союзных кораблей доставили очередную мультипликацию Диснея. Командующий и решил эту картину посмотреть.
Арсений Григорьевич давно и прочно стал любимцем флота. Искренняя любовь, уважение к командующему начинались с командиров высоких рангов. Они чаще виделись, общались с ним, лучше могли оценить его способности большого военачальника и несли свои впечатления в, массы моряков. Но еще вернее будет сказать, что шло это одновременно и «снизу» и «сверху», потому что не было такой части или корабля, где бы хоть один раз адмирал не побывал. А если уж комфлот пришел на корабль, он обязательно поговорит с краснофлотцами и старшинами просто, без специального сигнала, собрав людей вокруг себя, поинтересуется делами и боевыми, и бачковыми — и как стреляете, и как вас кормят, — побывает на боевых постах и в кубриках. Словом, за какие-нибудь два часа станет совсем своим человеком на корабле, и краснофлотцы начинают мечтать: вот бы нам всегда с командующим в море ходить, то-то служба была бы!
Найдутся такие, что рассудят и по-иному, особенно те командиры, в хозяйстве которых не все благополучно. Сошел командующий, и на сердце легче, а то ведь он, пусть и душевный человек, все увидит, все приметит. В каком большом хозяйстве нет хоть малой малости недостатков? А может, и за эту строгость любили командующего, за строгость справедливую, за требовательность, необходимую на службе.
…В Доме флота, приняв рапорт дежурного, который давно уже с балкона, а потом и с крыльца следил за командующим, Арсений Григорьевич прошел в ложу. Фильм начался. Тут же, в ложе, сидели офицеры штаба, политуправления, редакции флотской газеты.
…Примерно в середине сеанса ко мне подошел адъютант комфлота и тихо сказал:
— Адмирал просит после сеанса задержаться.
Сеанс окончился. Зал почти опустел. Я увидел, что в ложе остались поэт Саша Ойслендер, вернувшийся ненадолго с Рыбачьего, и писатель Борис Яглинг.
Адмирал зовет поэтов в гости? И в этом сказывался характер командующего, по-настоящему любящего литературу и поэзию. Мы поблагодарили и вслед за адмиралом вышли из Дома флота.
Вот и командный пункт — «главный пульт» войны на Северном флоте. Мы прошли мимо служебных помещений и через низкую дверь вошли в кабинет комфлота.
— Садитесь, садитесь, — как гостеприимный хозяин, пригласил адмирал.
В эту минуту в дверях показался дежурный, и, обменявшись с ним взглядами, адмирал извинился и ушел вслед за офицером. Прошло немного времени, и Арсений Григорьевич снова сел с нами за стол.
— Хочу побеседовать с вами, вас послушать. И стихи тоже. О чем-то и вам рассказать… Нет возражений?.. Нет, нет, у меня не день рождения и не именины — просто более или менее спокойная ночь… Хотя я знаю, что вы, — адмирал метнул в меня красноречивый взгляд, — на «Баку» во время похода сочиняли в кают-компании спичи в честь новорожденных…
Не иначе, «Батя» — командир лидера «Баку» — рассказал командующему, как в том походе к Карским Воротам, когда наш отряд потопил подводные лодки из фашистской «волчьей стаи», за обедом не однажды находили случай для получения добавочных «наркомовских», отыскивая именинников. И тосты по этому поводу в стихах я действительно произносил.
— Не удивляйтесь, — предупредил мой вопрос адмирал. — Командующий должен знать обо всем происходящем на флоте, вплоть до мелочей. А тост у нас сейчас такой: «За хорошие новости!» Вас, как газетчиков, такой тост устраивает? Это пока все, что я могу сказать…
Через минуту он продолжал:
— Я не сомневаюсь: вы флот знаете, но хочу показать вам его весь сразу, правда, в значительно уменьшенном масштабе.
В комнату неслышно опять вошел кто-то из дежурных и подал адмиралу радиограмму. Он прочитал. И без того просветленное сегодня лицо комфлота озарилось улыбкой.
— Кстати, покажу место, — сказал он, — где несколько часов тому назад наша «эска» потопила вражеский транспорт. Пойдемте…
В соседних комнатах, было шумно. Звонили телефоны, работали и другие аппараты связи. То и дело велись радиопереговоры с кораблями и батареями, с аэродромами и базами. Поступали доклады. Передавались распоряжения. На огромной карте-макете представал во всем величии североморский театр военных действий. Знакомые по названиям и недавним посещениям бухты, заливы, острова, мысы, увеличенные по сравнению с обычной картой, приобретали здесь большую реальность, точно все это действительно находилось не где-то далеко, а рядом с нами, чуть впереди, и только уменьшено для того, чтобы нам легче охватить взглядом необозримое на самом деле пространство северных морей, Арктики и океана. Но главное заключалось в том, что, глядя на карту-макет, мы могли увидеть, где и какие корабли флота находятся в данный момент, где по донесениям находятся корабли противника, как и куда продвигаются наши конвои — союзные, арктические, местные, где располагаются бригады морской пехоты. И разве только не отмечалось на этой карте, а может, и отмечалось известным одному адмиралу значком, какими каменными тропками, темными ущельями пробираются по фашистским тылам отряды морских разведчиков.
— Вот место недавнего боя, — сказал Арсений Григорьевич. — Давно подводники сторожили тут конвой немцев. Он шел из Петсамо с важным грузом — вез никель. Не довез…
В тот вечер, а вернее уже ночь, мы еще не знали ничего определенного о предстоящем наступлении, кроме того, что оно не за горами. А командующий, глядя на карту, вероятно, в который раз снова и снова отметил для себя скорые дороги североморцев: потому что наступление уже готовилось.
Наверное, он уже представлял себе, где сосредоточатся катера с морскими пехотинцами, куда пойдут отряды разведчиков под командованием Виктора Леонова и Ивана Барченко (их давно уже знал весь флот), чтобы проложить пути десантам, в каких наиболее уязвимых для противника местах наши подлодки будут подстерегать его транспорты. Адмирал видел далеко, и ему, возможно, отмеченные сейчас кружочками на карте, предстали в дыму и пламени, но уже освобожденными нами Петсамо, Линахамари, Киркенес, и первые два он мысленно назвал старыми русскими именами — Печенга и Девкина Заводь.
Мы стояли, пораженные обстановкой командного пункта, чувствуя и себя в самом центре флотской жизни, хотя были всего-навсего гостями командующего. И, видимо, вспомнив об этом, адмирал ненастойчиво и очень мягко предложил нам вернуться в кабинет.
— Не все радостно, — сказал он, снова приглашая нас за стол. — Война быстро идет к завершению, а люди и корабли продолжают погибать. Совсем недавний случай, несколько дней тому назад…
Он умолк, посмотрел на нас внимательно, точно еще раз проверяя себя — а надо ли? И продолжал:
— Только не для печати пока. В Карском море погибло несколько кораблей, почти в один день — тральщик, гидрографическое судно. А какие там были люди — герои! Я их знал. Торпеда разорвалась в кормовой части тральщика. Корпус разбит. Все приборы вышли из строя. Но не растерялся командир. Выровнял крен. Людей переправил на катер и понтон. Крикнул еще им: «Шинель мою возьмите, Пригодится». И остался на верную гибель с тремя офицерами и артиллерийским расчетом. И еще стрелял по немецкой подводной лодке, но тральщик был обречен. Тут вообще история такая, что прямо готовый сюжет для повести о подвиге. После того как немецкая лодка потопила тральщик и гидрографическое судно, немцы высадили десант на полярную станцию — им надо было узнать пути наших конвоев. Взяли в плен одного из полярников, а он сумел при допросе выведать кое-какие подробности о них самих и, главное — район действия немецких подводных лодок и, представляете себе, убежал!..
— Геннадий Бахарев?! — вырвалось у меня. Это именно он мог так сделать. Мой знакомый и к тому же друг моего близкого приятеля.
Комфлот удивленно посмотрел на меня. Я рассказал ему о Володе, друге Геннадия.
— Знаю, знаю вашего Володю, — сказал адмирал. — Сообщаю вам, как его другу: мы ему тут вчера для семьи комнату выхлопотали…
Опять вошел кто-то из операторов. Адмирал вышел, затем возвратился. И снова ушел. Мы заметили, что он чем-то обеспокоен. Потом его не было долго. Но вернувшись снова, он как бы отбросил все утомление, волнение и, точно вспомнив о главном, ради чего пригласил поэтов, сказал:
— Теперь за стихи?
И, обращаясь больше к Саше Ойслендеру, напомнил:
— Как у вас там: «Я люблю этот город туманов…»
Выходило, что Саше и начинать. Потом Борис познакомил адмирала с небольшой главкой из новой книги, а я, кажется, невпопад заговорил в стихах о майской любви, хотя, возможно, все спасла последняя строфа:
— Ну, а теперь я вам почитаю, — сказал комфлот.
Мы изумились: адмирал пишет стихи? Он прошел в соседнюю комнату, вернулся с небольшой книжечкой и, не заглядывая в нее, продекламировал:
На какую-то минуту для меня исчезли стены кабинета и эта военная ночь, и вспомнилось, как с такой же книжечкой стихов Есенина пришел я служить на флот и как со мною была она все годы, и как те же стихи, что прочитал сейчас командующий, и я часто твержу наизусть.
На прощание я спросил о Бахареве.
— Будет он здесь, ваш Геннадий. Сообщу. И ваш Володя тоже скоро будет. Ведь он…
И адмирал назвал подводную лодку, где служил Володя.
— Итак, за хорошие новости!
Мы уходили. Мы были уверены, что в ту, как назвал ее комфлот, спокойную ночь он еще долга не ложился, выслушивал донесения, беседовал с командирами, принимал важные решения. И мы думали: а какая же бывает у него беспокойная ночь, если эту он назвал спокойной?