1

Он наступил наконец, этот долгожданный день: в воскресенье 14 мая 1967 года мы прощались с Архангельском. Последние минуты на причале. Шел дождь со снегом — хорошая примета.

Нас провожали: жена Буторина Манефа Ивановна, писатели, журналисты. На прощанье выпили по стакану шампанского. Манефа Ивановна отвела меня в сторонку, предупредила:

— Михаил Евгеньевич, если что случится с моим стариком, вы будете виноваты.

— Ну что с нами может случиться? — беззаботно ответил я. — На рожон не полезем, пойдем потихоньку вдоль берега. Нападет белый медведь, не страшно — вооружены до зубов. Не беспокойтесь…

А я отвел в сторонку ответственного секретаря Архангельского отделения Союза писателей Дмитрия Ушакова и передал ему запечатанный конверт.

— Вскроешь, если что случится. Договорились?

— Что ты, зачем? — сказал он растерянно.

— Возьми, спрячь. Так, на всякий случай. Ушаков сунул конверт в карман, мы обнялись. Все, можно отчаливать.

«Щелья» легла на курс, как говорят моряки. Весело тарахтит мотор. В стороне идет катер, на мостике- друзья, машут руками, что–то кричат, смеются.

— Пожалуй, Дмитрий Андреевич, самое трудное у нас позади, — говорю я. — Отчалили наконец.

Буторин молчит. Его скрюченные пальцы, покрытые бесчисленными ссадинами, впились в длинный шест, соединенный с рулем.

Первая остановка — в поселке Усть — Пинега. На здешней запани работала диспетчером племянница Буторина Дина. Мы разыскали ее в конторе, договорились, что придем к ней обедать, и вернулись на «Щелью». Буторин решил сменить винт.

— И этот вроде ничего, — сказал он, — но полной отдачи, по–моему, нет. Как ты считаешь?

— Давай все испытаем, выберем лучший.

— Поставим соломбальский, бронзовый. Действуя бревнами как рычагами, мы приподняли корму, сменили винт. Сделали круг по реке — скорость как будто увеличилась.

— Хорош, — удовлетворенно сказал Буторин. — Подкатим к Динкиному дому на «Щелье»?

— Стоит ли? Полкилометра туда, потом обратно. Лучше пешком.

— Пусть посмотрят!

Напротив дома, где жила Дина, «Щелья» лихо развернулась, от нее пошла волна и ударилась о мостки, на которых женщина полоскала белье.

— Полный подол воды из–за вас набрала, черти! — закричала она, смеясь и грозя нам кулаком. — Смотреть надо!

— А сама что ж не смотрела? — выключив мотор, спросил Буторин.

— Делом занята!

Посмеялись, привязали «Щелью» к бревну недалеко от мостков и отправились к Дине. Ее мать, сестра Буторина, жила в устье другой северной реки — Мезени, в порту Каменка, куда мы тоже собирались зайти Узнав об этом, Дина всплеснула руками:

— Может быть, мы там и встретимся! Я на той неделе буду у мамы.

— Можем тебя доставить туда на «Щелье», — Пред. ложил Буторин.

— На таком–то суденышке? Чтобы я согласилась? Ни за что.

— Стерлядью тебя кормить будем и дичью, — По. обещал я. — И постель тебе сделаем из гагачьего пуха.

— Утопите! Видела вашу «Щелью», ненадежное судно.

— У нас корабль непотопляемый, — важно заявил Буторин, поднимаясь.

Подойдя к обрыву, мы замерли: «Щельи» на прежнем месте не было. Увидели ее ниже по течению метров за пятьдесят. Кто–то оттолкнул ее, на наше счастье она приткнулась к песчаной косе. Досталось от Бутори–на жителям поселка, он ругал их на чем свет стоит.

Мотор завелся не сразу, и он успел отвести душу. В стороне стояли два парня и посмеивались.

— Дармоеды! — выкрикнул на прощанье Буторин. — Знаю я вас!

По–моему, над нами «подшутила» женщина, которую мы ненароком окатили волной.

На подходе к поселку Пинега «Щелья» налетела на песчаную мель. Оттолкнулись веслами, вышли на глубокое место. На буксире у нас — маленькая лодка, которую я окрестил «Щельянкой», сделанная из оцинкованного железа. Стал отводить ее от борта, Буторин в этот момент завел мотор. Буксирную веревку намотало на винт, мотор заглох.

— Вал полетел! — закричал Буторин. — Все!..

Я с недоумением смотрел на него: ведь мы захватили с собой стальную болванку для запасного вала, в крайнем случае выточим новый — Пинега рядом, там есть механические мастерские, чертеж у меня в кармане.

Но вал, конечно, не полетел. Освободили винт, буксир сделали покороче, пошли дальше. Впереди у нас долгий–долгий путь по рекам и озерам, по морям. До Мангазеи — три тысячи не простых — полярных километров.

 

2

Страннозвучное нездешнее слово «Мангазея» много лет звенело в моей душе, не давало покоя. По ночам мне виделся этот древний город–порт, окруженный частоколом, с пятью сторожевыми башнями, полярный Багдад, который ежегодно поставлял на рынки Европы и Азии сотни тысяч драгоценных соболей, бобров, чернобурых лисиц, белых и голубых песцов, горностаев, мамонтовые и моржовые бивни…

От мыса до мыса, борт к борту стоят вдоль берега широкоскулые поморские кочи и карбасы. Рябит в глазах от леса мачт.

Город расположен между двумя речками, притоками Таза, — Мангазейкой и Ратиловской. От полярных ветров он прикрыт с трех сторон лесом — высокими лиственницами, елями, березами. В лесу слышен перезвон колокольчиков — это пасутся олени. На оленьих упряжках их тайги в Мангахею съехалось множество охотников.

На гостином дворе даже ночью, благо светит незакатное солнце, не утихает многоголосый гул: торговые люди из Великого Устюга и Онеги, из Архангельска и Холмогор спешат обменять муку, соль, металлические изделия на меха и «рыбий зуб». На прилавках — доставленные мангазейскими купцами из дальних стран богатые ткани, украшения, китайский фарфор, всевозможная утварь, изделия из стекла.

В роскошных хоромах воеводы рекой льются заморские вина. На столах — метровые осетры, икра, грибы и ягоды, блюда из оленины и дичи.

В городе две церкви, более двухсот жилых домов, гончарные, кузнечные, кожевенные мастерские, два питейных дома.

Мангазея — будто колокольный звон из глубины веков…

Родоначальниками славного племени поморов были новгородцы. Примерно тысячу лет назад они появились на берегах Белого моря и, занимаясь зверобойным промыслом, постепенно проникали все дальше на север. Опередив на несколько столетий всех европейских мореплавателей, русские поморы научились строить суда, приспособленные для плавания во льдах, первыми вышли в Ледовитый океан и устремились на восток — «встречь солнцу».

В русской летописи XI века есть такая запись:

«Сказание о народе, заключенном в горах. В 1096 году.

Вот я хочу сказать, что я слышал четыре года тому назад, мне рассказывал Гюрятя Рогович Новгородец следующее: «Раз послал я отрока своего в Печорскую землю. Жители которой платят дань Новгороду. И когда мой отрок пришел к ним, он оттуда пошел в Югорскую землю. У югорского же племени язык немой, и живут они с самоедами в северных странах. Югра же говорила моему отроку: «Дивное нашли мы чудо, о котором до сих пор не слыхивали, уже третий год, как оно началось. За морским заливом есть горы высотою до небес, в тех горах идет крик большой и говор, там рубят гору, желая вырубиться из нее, в той горе прорублено небольшое оконце и оттуда говорят, языка их понять нельзя, но они показывают на железо, и если кто даст им нож или топор, они отплачивают мехами. Путь же до тех гор непроходим от пропастей, снега и леса, поэтому мы не всегда доходим до них, они есть и еще дальше на севере».

Из этой записи видно, что новгородцы в XI веке добирались до Полярного Урала.

Во времена Колумба по просторам северных морей скользили трехмачтовые лодьи водоизмещением до Двухсот тонн (водоизмещение самой большой колум–бовской каравеллы было вдвое меньше) и другие суда — раньшины, кочи, карбасы. Рыбаки и зверобои, объединяясь в дружины, ватаги, совершали труднейшие переходы, но их подвиги, великие географические открытия за Полярным кругом не описывались историками, монархи не присваивали им пышных титулов и званий.

О северной «стране тьмы» и ее богатствах упоминается в известной книге Марко Поло, изданной в 1298 году:

«На север от этого царства есть темная страна; тут всегда темно, нет ни солнца, ни луны, ни звезд; всегда тут темно, так же как у нас в сумерки. У жителей нет царя: живут они как звери, никому не подвластны…

У этих людей множество мехов и очень дорогих; есть у них соболя очень дорогие, как я вам говорил, горностаи, белки, лисицы черные и много других мехов. Все они охотники, и просто удивительно, сколько мехов они набирают. Соседние народы оттуда, где свет, покупают здешние меха; им носят они меха туда, где свет, там и продают; а тем купцам, что покупают эти меха, большая выгода и прибыль.

Люди эти, скажу вам, рослые и статные; они белы, без всякого румянца. Великая Россия, скажу вам, граничит с одной стороны с этой областью».

Интересные сведения о полярных землях, «неведомых по своим обстоятельствам», встречаются в старинных арабских рукописях. Сухопутный путь в эти земли арабы представляли себе довольно точно. Путешественник Ибн — Батутта, побывавший примерно в середине XIV века в поселении татарского хана в городе Булгары (вблизи нынешней Казани), писал о так называемой немой торговле с жителями Крайнего Севера:

«В Булгарах я узнал о стране тьмы и, конечно, очень хотел посетить ее. Но до того места было около сорока дней пути, и я уклонился от этого предприятия из–за большой опасности. Мне сказали, что путешествие туда совершается не иначе, как на маленьких санках, которые возят большие собаки, ибо в этой пустыне везде лед, на котором не держатся ни ноги человеческие, ни копыта скотины; у собак же когти, и ноги их держатся на льду. Проникают туда лишь богатые купцы, из которых у иного по сто повозок, нагруженных съестным, напитками и дровами, так как там нет ни дерева, ни камня. Путеводитель в этой земле — собака; цена ее доходит до тысячи динаров. Повозка прикрепляется к ее шее; вместе с нею припрягаются еще три собаки. Это авангард, за которым следуют прочие собаки с повозками. Остановится он-и они останавливаются. Хозяин собаку не бьет и не ругает. Когда подается корм, он кормит собак раньше людей, в противном же случае собака злится, убегает и оставляет хозяина своего на погибель.

Совершив по этой пустыне сорок станций, путешественники делают привал у «мрака». Каждый из них оставляет там товары, с которыми приехал, и возвращается в свою собственную стоянку. На следующий день они приходят снова для осмотра своего товара и находят против него известное количество соболей, белок и горностаев. Если хозяин товара доволен тем, что нашел, то он берет меха, если же недоволен, то оставляет их. Те, то есть жители «мрака», набавляют своего товара, часто же убирают его, оставляя на месте товар купцов. Так происходит купля и продажа. Те, которые ездят сюда, не знают, кто покупает у них и кто продает им, джинны ли это или люди, и не видят никого…

Горностай–лучший сорт мехов. В индийских землях шуба из него стоит тысячу динаров. Соболь ниже его. Одна из особенностей этих шкур та, что в них не забираются вши. Эмиры и вельможи китайские сплошь покрывают свои шубы вокруг шеи одною шкурою его (соболя). Так же поступают купцы Персии и обоих Ира–нов».

Мангазеей поморы называли вначале местность к востоку от Обской губы — по имени ненецкого рода, кочевавшего в бассейне реки Таз. В те времена Тазовскую губу называли Мангазейским морем.

В дошедшем до нас рукописном памятнике XV века «О человецеях незнаемых на восточной стране и о языцеях розных» говорится: «На восточной стране, за Югорской землею, над морем, живут люди, самоядь, зовомыи малгозеию…»

Описания этой таинственной страны в те времена часто носили фантастический характер, авторы населили ее волосатыми, многоглазыми чудовищами и диковинными животными. Возможно, этому способствовали сами поморы, рассказывая всевозможные небылицы о своих походах. Они не были заинтересованы в том, чтобы достоверные сведения о Мангазее поступали в Москву, в этом случае быстро пришел бы конец их выгодной беспошлиннной торговле с сибирскими племенами, значительная часть доходов потекла бы в царскую казну. Так и случилось позднее: неспроста Мангазею называли златокипящей государевой вотчиной.

В 1549 году в Вене была издана книга австрийского барона Сигнзмунда Герберштейна «Записки о Московии». Автор дважды побывал в Москве в качестве посла австрийского эрцгерцога и римского императора. Он первый ознакомил европейцев с русской историей, включив в свою книгу пространные извлечения из русских летописей. «Записки» пользовались в Европе большой популярностью, в Англии, например, их неоднократно переиздавали вплоть до середины XIX века. С. Герберштейн довольно точно, подробно описывает жизнь Москвы и ряда других городов европейской России, но его рассказу о Сибири позавидовал бы сам барон Мюнхгаузен.

В «Записках» говорится о стране Лукоморий, лежащей в горах по другую сторону Оби. Лукоморцы. «черные люди, лишенные дара слова, приносят жемчуг и драгоценные камни… Из лу коморских гор вытекает река, за которою, по рассказам, живут люди чудесного вида: у одних, как у диких зверей, все тело поросло волосами, у других собачьи головы, у иных совершенно нет шеи. на месте головы грудь, нет ног. а длинные руки. Есть и в реке Тахнине одна рыба с головою, глазами, носом, ртом, руками, ногами и пр. — по виду совершенный человек, однако без всякого голоса, она. как и другие рыбы, доставляет приятную пищу…

Сказывают, что с людьми Лукоморий происходит нечто удивительное и невероятное: как носится слух, они каждый год умирают, именно 27‑го ноября, когда у русских празднуется память святого Георгия, а потом оживают, как лягушки, на следующую весну, большей частью около 24‑го апреля».

Можно догадаться о происхождении последней легенды. Приезжих купцов поражало внезапное исчезновение ненецких стойбищ. А ненцы постоянно кочевали по тундре, за одну ночь они могли свернуть чумы и уехать на оленьих упряжках за десятки километров. Спустя какое–то время те же кочевники также неожиданно могли вновь появиться на прежнем месте.

Ненецкие шаманы в одежде из оленьих шкур, в масках с оленьими рогами на голове вполне могли сойти за «людей чудесного вида». А рыбы, напоминающие человека… Это же русалки!..

Летом 1600 года по распоряжению Бориса Годунова из Тобольска на реку Таз отправился отряд казаков под начальством князя Шаховского. В царском наказе

говорилось, что «государь и сын его царевич, жалует мангазейскую и енисейскую самоядь, велели в их земле поставить острог, и от торговых людей их беречь, чтобы они жили в тишине и покое… и ясак платили в госу дареву казну без ослушанья и быть им под высокой государевой рукой неотступно».

Экспедиция была неудачной. В устье Оби небольшая флотилия из пяти кочей и восьми карбасов попала в бурю. Три коча и два карбаса затонули. На берегу произошла стычка с местными жителями, тридцать казаков было убито.

В следующем году на берегу реки Таз был основан город Мангазея. Мангазейскими воеводами стали Савлук Пушкин и князь Кольцов — Мосальский.

Купцам и промышленникам запрещалось торговать в Мангазее «заповедными товарами — панцирями, шеломами, копьями, саблями, топорами, ножами или иным каким железом и вином, а другими предметами они могут торговать вольно, платя десятинную пошлину в государеву казну с торговли, промыслов и всяких запасов».

Поморы отправлялись в далекий путь сразу после ледохода. Шли по Северной Двине до устья Пинеги. Поднимались вверх по этой реке до поселка Волок (теперь на этом месте расположен поселок Пинега). Волоком перетаскивали суда в реку Кулой (в 1928 году здесь был прорыт канал, его длина шесть километров). По Кулою, спускаясь вниз по течению, выходили в Белое море. Дальше шли на восток вдоль побережья Ледовитого океана — вместе с весной, на ее гребне, за распадом льда. Через морские губы — Чешскую, Байдарацкую и другие — шли «на–прямо». Огибать полуостров Канин и Ямал было опасно из–за «великих льдов», сильных течений, бурь, поэтому поморы, как правило, срезали их поперек по рекам и озерам.

Особенно трудным был переход через Ямал: сначала бечевой — вверх по извилистой реке Мутной, затем волоком — из озера в озеро и вниз по течению реки Зеленой — до Обской губы. Переход через полуостров продолжался 30–35 суток. Дальше караваны шли на юг по Обской губе, на восток по Тазовской и вверх по реке Таз — до Мангазеи.

Этот водный торговый путь по северным рекам и озерам, по трем полярным морям был поистине выстрадан многими поколениями поморов. Немало карбасов и кочей погибло во льдах, на прибрежных скалах, не все смельчаки–мореходы возвращались домой. Но из года в год все больше людей устремлялось по студеным волнам на восток, и вполне вероятно, что задолго до Дежнева отдельные поморские суда выходили в Тихий океан и достигали берегов Аляски.

Один удачный рейс в Мангазею мог сделать человека богатым. Известный полярный капитан, Герой Советского Союза, писатель Константин Бадыгин в своей книге «По студеным морям» утверждает, что моржовая кость на Севере играла такую же роль, как пряности и другие богатства Востока в географических открытиях европейских путешественников XV–XVI веков (в старые времена три крупных бивня стоили столько же. сколько сорок соболей).

Очень высоко ценились шкурки серебристо–черных лисиц. Один из сибирских воевод писал в письме о промышленнике Иване Афанасьеве, который «угонял» две черные лисицы и получил за них сто рублей На эти деньги он мог многое приобрести.

Тобольские воеводы, «южные» купцы и промышленники не могли примириться с тем, что огромные богатства плывут мимо их рук из Сибири в Европу через Северный морской путь. Мангазея была для них как бельмо на глазу. Они ждали своего часа.

В 1610 году двинянин Кондрат Курочкин направился из Туруханского зимовья вниз по Енисею и впервые установил, что эта река впадает в Ледовитый океан — «Проезд с моря к енисейскому устью есть… и большими кораблями из моря в Енисей пройти можно».

В 1616 году это известие дошло до административного центра Сибири Тобольска. Воевода князь Иван Куракин послал царю «отписку», в которой высказал опасение, что Северным морским путем в Сибирь могут проникнуть иностранцы. Он ссылался на показания холмогорца Еремки Савина, который заявил на допросе, что «чает по вся годы немецких людей приходу в Карскую губу».

«А по здешнему, государь, по сибирскому смотря делу, — писал воевода, — ни которыми обычаи немцам в Мангазею торговати ездить поволить не мошно; да не токмо им ездити, иноб, государь, и русским людям морем в Мангазею от Архангельского городу для немец ездить не велеть же, чтоб на них смотря немцы дорог не узнали, и приехав бы воинские многие люди сибирским городам какие порухи не учинили…».

Напуганный царь немедленно специальным указом запретил плавание по Северному морскому пути. Поморы, конечно, понимали, что опасения царя напрасны, что иностранные суда пройти сквозь льды на восток не смогут. Торговые и промышленные люди всех северных городов подали челобитную мангазейским воеводам, в которой просили, чтобы «им из Мангазеи к Руси и в Мангазею с Руси ходить позволить большим морем по–прежнему, чтоб им вперед без промыслов не быть, а государевой соболиной казне в их бесторжишке и беспромыслу убытку не было».

Челобитная была направлена царю. Доводы о том, что закрытие морского пути в Сибирь отразится на казенных доходах, показались убедительными. Географические познания у царя и его советников были смутными, им нелегко было разобраться, кто прав в возникшем споре. Главное, чтобы «убытку не было».

В начале 1618 года указ был отменен. В новом указе говорилось:

«Из Мангазеи торговых и промышленных людей всех городов отпускать на Русь большим морем и чрез Камень (через Урал), а с Руси в Мангазею велеть ходить со всякими товарами тоже большим морем и чрез Камень, как наперед того ходили».

Рассказчика про немецких людей Еремку Савина, который при вторичном допросе отрекся от прежних показаний, царь приказал «бита нещадно, чтоб на то смотря иным было неповадно воровством смуту затевать». Направляя князю Куракину новый указ, Михаил Федорович, первый царь из династии Романовых, писал. однако, в сопроводительном письме:

«А во всем мы в том морском мангазейском ходу положили то дело на тебя, боярина нашего… И ты бы всякие наши дела делал в Сибири смотря по тамошнему делу, как бы нашему делу было прибыльнее и порухи никакой в нашем деле не было.

Воспользовавшись этим указанием, тобольский воевода в 1619 году своей влстью запретил поморам ходить в Мангазею морем и обратно. В очередной «отписке» от убеждал царя, что поморы, «только поедут большим морем и учнут торговать с немцы или с русскими людьми, утаясь на Угорском шару, на Колгуеве на Канином носу и твоей государевой казне в пошлинах потеря будет».

Этого государь допустить не мог. В том же году появился строжайший указ, вновь запрещающий морской ход в Сибирь. Нарушителей ожидала суровая кара. Сколько лютости и скрежета зубовного в словах указа: «И тем людям за то их воровство и за измену быти казненными злыми смертями и домы их велим разорите до основания».

Одно за другим из Москвы поступали распоряжения о сооружении застав и острогов на волоках, в устьях рек, об уничтожении всех навигационных знаков. Эти указания выполнялись не полностью из–за «великого расстояния и свирепости моря».

Товары в Мангазею стали поступать только через Тобольск и Березов, но в Сибири не было ни опытных мореходов, ни судостроителей, караваны систематически гибли в коварной Обской губе и даже в сравнительно безопасной Тазовской.

Шли на дно кочи, перевозившие государеву соболиную казну. В Мангазею, «беспашенный город», живший на привозном хлебе, иногда в течение нескольких лет не могло пройти ни одно судно.

В 1630 году прежним морским путем заинтересовался мангазейский воевода Григорий Кокорев и отправился на разведку к реке Зеленой. Этим воспользовался второй воевода Андрей Палицын (они старались сжить со света друг друга), настрочил челобитную с «изветом» на своего напарника: «Царю, государю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси и великому государю святейшему патриарху Филарету Никитичу Московскому и всея Руси бьет челом беспомощный холоп ваш Андрюшка Палицын…». Дальше в челобитной сообщалось, что Кокорев «перебежал на другую сторону Мангазейского моря, ниже Зеленые реки был, и не пропустили его мели… И то, государи, знатно, что он, Григорий, по своему воровскому умыслу пробивался к Нарземскому морю и к Карской губе, к большой окианской проливе, да не пропустили его мели большие, и не пропустило ваше государьское крестное целование, послепило его… что в такой безмерной широкой пучине не узнал своей воровской дороги, и то, государи, не явная ли к вам, государям, измена? И нечто, государи, он, Григорий, умысля воровски, хотел, тое заповедную дорогу проискав, и привести тем путем немецких людей и вашей государьскою златокипящею далекою заморскою Мангазейскою землею и иными землями завладеть».

С 1667 года перевозки грузов из Тобольска в Мангазею и обратно через Обскую и Тазовскую губы были полностью прекращены. Мангазейский воевода Данила Наумов в 1672 году перенес свою резиденцию на Енисей, в Туруханское зимовье, которое с 1678 года стало именоваться Новой Мангазеей. Город над рекой Таз опустел. В памяти ненцев он сохранился под названием Тагаревыхард — Разломанный город.

Через сто лет после запрета Мангазейского морского хода ледовому мореплаванию был нанесен еше один удар: Петр I, стремясь ускорить строительство крупных военных кораблей, запретил строить лодьи. кочи и другие поморские суда. Ослушников он повелел «ссылать на каторгу, а суды их изрубить».

Поморы никогда не могли примириться с этими указами. Они вели контрабандную торговлю с Сибирью, нелегально строили большие и малые суда, приспособленные для плавания во льдах. Но без поддержки государства освоение, дальнейшее развитие Северного морского пути стало невозможным. На побережье Ледовитого океана словно опустилась долгая, длившаяся веками полярная ночь. Это отразилось и на судьбе Аляски: постоянной, сколько–нибудь надежной связи с далекой провинцией не было, потому с такой легкостью сто лет назад, в 1867 году, царское правительство и уступило ее американцам.

 

3

О путешествии на своем судне по древнему пути поморов от Архангельска до Мангазеи мы впервые заговорили с Буториным лет семь–восемь назад. А познакомился я с этим замечательным человеком еще раньше, в 1952 году, на Диксоне. Я приехал туда после окончания Литературного института имени Горького, работал в редакции газеты «Полярная звезда».

Буторин родился и вырос на берегу Белого моря в старинном поморском селе Долгощелье. Около сорока лет занимался зверобойным и пушным промыслом, плавал гарпунером и матросом на шхунах, годами жил на зимовьях. Никакая пурга не помешает ему проехать на собачьей упряжке многие километры по незнакомой местности. Охота всегда была для него сугубо будничным делом, нелегким трудом. Не раз ему приходилось, например, вытаскивать одному из воды пятидесятипудо–вук> тушу убитого моржа, помощниками в таких случаях служили собаки, примитивный ворот и даже штормовая волна.

Много историй из своей жизни, забавных и страшных, рассказал мне Буторин на Диксоне и позднее в Архангельске. Вот одна из них.

Он зимовал с женой на острове Расторгуева в Карском море, промышлял песца. Однажды, проверяя капканы километрах в десяти от дома, заметил, что под влиянием ветра и течения часть берегового припая — целое ледяное поле — оторвалась и ушла в море. «На кромке может появиться нерпа», — подумал он, глядя на темно–фиолетовую полосу воды.

От берега до вновь образовавшейся ледяной кромки было километра два. Собаки быстро понеслись по ровному насту. Остановив упряжку, он взял винтовку и, не дойдя до кромки, увидел в воде, метрах в пятнадцати, усатую морду лахтака — морского зайца. Это самый крупный вид тюленя, о лучшей добыче Буторин и не мечтал. Почти не целясь, выстрелил. Лахтак всплыл. Гарпуна не было, но возле полуразвалившегося домика, неизвестно кем и когда построенного в этой части острова, валялась старая лодчонка, душегубка, как ее называют охотники, которую Буторин захватил собой. Оставив винтовку на нартах и сбросив малицу, спустил душегубку на воду. Под его тяжестью душегубка опустилась так, что борта возвышались над водоой всего на несколько сантиметров.

Осторожно работая веслом, он подплыл к лахтаКу прорезал отверстие в одном из ластов, приладил верев ку и медленно начал буксировать двадцатипудовую тушу к ледяной кромке.

Короткий осенний день кончался, сгущались сумерки. Лахтак, видимо, только оглушенный пулей, неожиданно начал отчаянно биться, нырнул. Душегубка перевернулась.

Подплыв к кромке, Буторин попытался выбраться на лед, но не смог: онемевшие пальцы скользили по гладкой ледяной стене припая, покрытого сверху слоем мокрого снега. Силы быстро таяли, меховая куртка ледя–ными тисками сдавила грудь.

«Конец», — тоскливо подумал он.

Мысль о беременной жене, оставшейся на зимовке, заставила еще яростнее кинуться на отвесную стену — безуспешно.

Собаки! Может быть, они выручат? Это была последняя надежда.

Он поплыл вдоль кромки, поравнялся с упряжкой и, выбросив могучее тело наполовину из воды, увидел совсем–близко конец длинного ремня, привязанного к ощейнику вожака. После нескольких отчаянных попыток ему удалось наконец ухватиться за ремень. Собаки кинулись было к нему но, повинуясь окрику и словно сообразив, что от них требуется, отбежали, дружно уперлись лапами в снег, помогая хозяину вылезти из воды.

Сбросив с себя одежду, он накинул малицу и во весь дух погнал упряжку к домику, развел огонь, обсушился и как ни в чем не бывало вернулся на зимовье. Манефа Ивановна узнала об этом случае много месяцев спустя.

Арктика для Буторина — родной дом. Среди льдов он чувствует себя увереннее, чем в большом городе.

— Ходи по улицам да оглядывайся, не то налетит сзади машина, сшибет. В море куда спокойнее, все на виду.

С ним я был готов идти не то что в Мангазею — на Северный полюс, в Арктику, куда угодно. В ноябре 1966 года ему исполнилось 55 лет. Он вышел на пенсию, и мы решили твердо — весной отправимся в путь. Но снарядить даже такую маленькую экспедицию за свой счет было нелегко.

Двести лет назад Ломоносов писал о подготовке к ледовому плаванию:

«Приготовляясь к сему важному предприятию, должно рассуждать четыре главных вещи особливо:

1) суда, 2) людей, 3) запас, 4) инструмент».

Судно у нас было. Буторин обнаружил на берегу Двины списанный морской карбас, приобрел его за пять рублей как дрова и доставил к своему дому. — Лучшего корпуса нам не найти, — заверял он меня, — как раз то, что нам надо. Корма разворочена — трактор наехал, но за восемь лет ни одна заклепка не отлетела. Судно сработано со знанием дела. Главное- конструкция наша, поморская. Осадка небольшая. Доски прочные — ель. Шпангоуты дубовые. Даже в шторм эти карбасы очень устойчивы. Мне приходилось работать с ними. С тонной груза, с подвесным мотором «ЛММ‑6» они при сильном ветре ходили как черти. Установим стационарный двигатель, а подвесной будет в запасе, на всякий случай. Нам посчастливилось. Эти карбасы построены по заказу тралового флота. Старики шили, опытные мастера…

За зиму Буторин отремонтировал карбас, поставил новый киль. Однажды вечером пришел ко мне, шумно и весело объявил:

— Знаешь, какие у нас будут паруса? Алые! Как огонь. Приобрел списанную парусину со спасательных шлюпок. А им положено иметь красные паруса.

— Это прекрасно, Дмитрий Андреевич! — несказанно обрадовался я.

Итак, есть корпус судна. Экипаж подобран давным–давно. Запас? Буторин сказал, что его жена насушила мешок сухарей. У нас будут сети разных калибров, капроновый невод, боевая винтовка и «Белка» (верхний ствол — малокалиберная винтовка, нижний — ружье), проживем. Необходимые инструменты у Буторина имеются, если еще что понадобится — найдем в пути, на полярных станциях, в портах.

Когда до ледохода оставались считанные дни, Бу–торин сказал мне, что наше путешествие не состоится, если нам не помогут привести в порядок приобретенный им дряхлый мотор «Л-12». Я его успокоил:

— Говори, что надо сделать. Нам поможет мой сосед, электрик «Главархангельскстроя» Степан Никулин. Это — «месс–менд».

— Потолкуй с ним сегодня же. Мотор собран из утильсырья. Нет вала, надо выточить, это главное. И запасной вал нужен, вдруг полетит… Ладно, обойдемся пока одним. Чертеж завтра принесу. До зарезу нужен хоть один запасной винт, постарайся раздобыть. Навигационные морские карты от Белого моря до устья Енисея сможешь достать?

— Попробую.

— Без них мы далеко не уйдем.

— Карты будут. Что еще?

— Разрешения на боевую винтовку и патроны, на рыбалку.

— Сколько нам надо патронов? Штук двадцать?

— Четыреста. На всякий случай. Будут предлагать охотничий карабин, не соглашайся. Это барахло. На белого медведя я лучше с дубиной пойду… Времени мало. Не выйдем за ледоходом — все пойдет прахом…

Да, задерживаться нам было нельзя. По берегам Пи–неги на многие километры тянутся штабеля леса. Скоро начнется молевой сплав древесины, устье реки покроют бонами, там запань, всякое судоходство прекратится до осени. Кроме того, если задержимся, обмелеют реки и озера на Канинском полуострове, и в пути нас не будет окружать весеннее очарование, к чему мы так стремились.

К Степану, моему соседу, приходят все кому не лень, с неисправными утюгами, телевизорами, радиолами, электроплитками, магнитофонами, радиоприемниками — он ремонтирует их играючи, почти не глядя. За работу не берет ни копейки. Если сам не может что–то сделать, сделают его многочисленные друзья.

Начал я ему рассказывать о наших затруднениях с мотором, он даже недослушал.

— Все ясно. Панькина, начальника нашего управления, знаешь? Зайдем завтра к нему, поговоришь, он даст команду. Чтобы рабочие не тайком что–то делали, а в открытую. Понял? Токаря у нас знаешь какие? Ювелиры. Я тебя утречком подниму…

По распоряжению начальника управления Строймеханизации «Главархангельскстроя» все наши заказы выполнялись в механических мастерских без задержки.

Вечером я пригласил некоторых своих друзей на «производственное совещание». Пришли писатели Евгений Коковин, Дмитрий Ушаков, журналисты из «Правды Севера».

Они верили, что эта поездка — всерьез, недоумевали, как опытный моряк, потомственный помор Дмитрии Андреевич Буторин решился на такой посудине выйти в Ледовитый океан.

— Как только выйдете в море, — сказал Ушаков, — вас начнет переворачивать вот так, — он показал рукой, как нас будет крутить, словно шар голубой.

Коковин сидел с безразличным видом, дымил папиросой.

— Карты даст мой племянник Валерий, — он повернулся ко мне. — Он теперь заместитель начальника морского пароходства. Если хочешь, давай завтра сходим к нему вместе на работу.

— Договорились, — ответил я.

Валерия Коковина я видел раза два, слышал, что он — один из лучших наших капитанов, награжден орденом Ленина.

— Братцы, возьмите меня с собой! — вскричал вдруг Шадхан, прижав кулаки к груди. — Дмитрий Андреевич, голубчик, я не помешаю, на самом носу свернусь калачиком, всю черную работу буду делать, только возьмите!

Буторин сидел молча. Мы с ним одно время горячо доказывали друзьям и знакомым, что наш план вполне осуществим, но потом решили–не будем никого убеждать, ни с кем не будем спорить, просто дойдем до Мангазеи.

— Вот что, друзья мои, — сказал я, — хотите помочь нам — помогите. Или отойдите в сторону. Только не вставляйте нам палки в колеса, если не хотите со мной поссориться, гром и молния.

Больше в этот вечер о нашем путешествии не было сказано ни слова.

Утром на другой день мы с Коковиным явились к его племяннику в пароходство. Он выслушал меня, подошел к карте.

— Завидую вам, ребята. Карты подберем, зайди дня через два. Трудный участок будет у вас вот здесь, — он провел мизинцем по карте, — Тиманский берег. Туманы, рифы, сильные течения. Не сумеете пройти, дождитесь какого–нибудь нашего судна. Капитанам я скажу.

Пойдете под их контролем. В крайнем случае они могут взять ваше суденышко на борт. Хотя Буторин — мезенский мужик, его родные места, справится. Кроме карт, что–нибудь надо?

Этот вопрос застал меня врасплох. Буторин говорил, что у него есть хороший компас с морской шлюпки.

— Спасибо, больше ничего…

Дмитрий Ушаков на бланках отделения Союза писателей написал ходатайства в различные организации — без особых хлопот я получил все, что требовалось. Под расписку мне выдали набор морских карт. В Управлении по охране общественного порядка — разрешение на боевую винтовку и патроны. В «Севрыбводе» — на лов рыбы для личного потребления неводом и сетями во всех северных водоемах. Единственное ограничение: «Лов семги запрещен». Только бы попалась, голубушка!

Через несколько дней у меня в комнате на полу красовались пять винтов: два бронзовых, три стальных, литые, сварные, двухлопастные, трехлопастные.

Стационарный двигатель привели в порядок, установили, но хлопот было еще много.

Запасной мотор тоже оказался неисправным. Наладили его. Буторин снова пришел с чертежом.

— Печку надо сделать.

Печку сделали — новое задание: трубу для печки.

— Трубу? Почему он не сказал сразу? — рассердился Степан — Пусть перечислит все, что ему нужно, понял?

С этими сборами я одурел немного. В майские белые ночи мне снились не красавицы в соловьиных садах а винты, валы, гайки.

Прихожу в мастерскую, прошу метра два непромокаемой ткани. Дают шесть метров. Принес Буторину, он сует мне болт в руки, как образец:

— Еще парочку таких надо, сходи.

Приношу целую груду, спрашиваю:

— Что еще, Дмитрий Андреевич, нам не хватает для полного счастья?

— Ручные тиски достать бы, — задумчиво отвечает он, — в пути пригодятся. В Союзе писателей возьми еще одну бумагу: просьба ко всем организациям оказывать нам содействие. Ну, бензин, масло, мелкий ремонт за наличный расчет…

Иду к Ушакову, оформляем «охранную грамоту». Вечером завожу разговор со Степаном о ручных тисках.

— Свои отдам. Спроси у бати, может, еще какой инструмент нужен …

Буторин зарегистрировал судно в порту как прогулочный катер. Название «Щелья», в честь родного села. Это старинное поморское слово означает «каменный берег».

На Двине заканчивался ледоход. Буторин стал угрюмым, лишь однажды пришел ко мне сияющим:

— Сегодня я одержал самую главную победу. Моя Манефа согласилась сшить паруса.

Манефа Ивановна была против нашего похода, но, видимо, примирилась.

Наконец, вечером десятого мая «Щелью» спустили на воду. По настоянию Буторина никакого торжества не было. Нептун разгневался и, наверное, ткнул своим трезубцем в днище «Щельи» — она текла как решето.

— Рассохлась, — вздохнув, сказал Буторин. Подошли к причалу яхтклуба. Оставить «Щелью» без присмотра нельзя, утонет. Договорились, что я буду дежурить до утра. Завтра проконопатим щели зальем гудроном.

Подошли к причалу яхтклуба. Оставить «Щелью без присмотра нельзя, утонет. Договорились, что я буду дежурить до утра. Завтра проконопатим щели, зальем гудроном.

Веселая была ночка. Каждые полчаса приходилось вычерпывать воду ведром. Затем, с помощью отряда курсантов из мореходного училища, мигом вытащили «Щелью» на слип. Проконопатить ее заново нам помог Алексей Дмитриевич Ушаков, пенсионер, отец секретаря нашего Союза писателей. Дело для него привычное — вырос на Онеге, всю жизнь рыбачит.

Принесли белила и славянской вязью написали на бортах слово «Щелья».

Итак, запасной винт, карты, винтовка, патроны.

Сборы, сборы… Они запомнились мне на всю жизнь.

 

4

По прямому как стрела каналу мы прошли из Пинеги в Кулой, Буторин в честь этого события выстрелил в воздух из боевой винтовки.

На берегах Кулоя красовались сосны и ели. Они отражались в воде лучше чем в зеркале, была видна каждая иголочка. Тихая белая ночь… Шест, соединенный с рулем, выскочил из гнезда. «Щелья» полным ходом мчится на берег. Буторин ринулся к корме, я хватаю весло, опускаю его в воду, стараюсь развернуть «Щелью». Под острым углом она наполовину выбрасывается на берег. Хорошо, что он песчаный, не каменный.

— Переночуем здесь, — сказал Буторин. — Небольшие аварии в самом начале идут на пользу. Взбадривают. Развожу костер, вырубаю сошки, толстую поперечную палку. Днем рыбаки снабдили нас рыбой. Сварили уху из окуней и сигов.

Буторин пошел спать на «Щелью», я остался у догорающего костра, закурил. Над «Щельей» распростерла ветви громадная сосна. Полной кроной вдыхала она ночную свежесть. Высоко над Кулоем пролетела стая гусей — на север, к своим гнездовьям. Там, за кромкой леса–море. Наше путешествие, думал я в ту ночь, может быть неповторимо прекрасным, по–весеннему радостным, его не смогут омрачить никакие трудности… Я люблю большие города, через которые прокатываются невидимые волны жизни всей Земли. С нетерпением жду по утрам свежие газеты и журналы, ни на минуту не выключаю радио. Но эта жизнь утомляет, и я время от времени забираюсь куда–нибудь в глухомань. На рыбалке со мной происходит удивительная метаморфоза: я теряю интерес к событиям, происходящим в мире, забываю о том, что на свете существуют книги, от радостей и горестей миллиардов людей душа отгораживается каким–то защитным экраном. Как у первобытного дикаря, главная забота — будет ли клевать рыба. Высшее наслаждение — подцепить на блесну щуку или окуня, перебрать отяжелевшую от добычи сеть. Не понимаю людей, которые проводят отпуск в несусветной тесноте на курортах, в домах отдыха.

Недалеко от Архангельска есть дивное Большое Слободское озеро. Это территория бобрового заказника. Чтобы попасть туда, надо проехать сорок километров по железной дороге до станции Тундра, потом пройти около двадцати километров по деревянной тропе — стесанным сверху бревнам, уложенным в линию. По сторонам–трясина, заболоченные лесные дебри.

На Слободском озере я впервые побывал однажды весной с детским писателем Иваном Полуяновым, заядлым охотником. Мы выехали из Архангельска в ненастную погоду, с моря дул порывистый ледяной ветер, моросил нудный дождь, над взлохмаченной Северной Двиной клубилась мгла.

Деревянная тропа вывела нас в большую долину, окруженную холмами. На дне ее блестело озеро. Его длина — километров восемь. От самого берега несколькими ярусами высоко в небо поднимался лес. В первом ряду — ярко–зеленые березы, кус тарник, молодые осины. А выше громоздились темные, угрюмые ели. Склонов не видно, казалось, чем дальше от озера, тем выше деревья. В последнем ряду–какие–то допотопные стометровые гиганты. Здесь было тихо, тепло, редкие белые облака висели над озером. На берегу мы увидели грубо сколоченный стол, вкопанный в землю, скамейку. Полуянов вскинул ружье, один за другим прогремели два выстрела. В стороне, недалеко от нас, из камышей выскользнула узкая лодка, в ней сидел сухощавый, с темным от загара лицом человек, похожий на индейца из романа Фенимора Купера. На коленях

— Пирога, — сказал я. — Это Чингачгук

— Точно, — рассмеялся Полуянов. — Он же Паровщиков, директор заказника. Его вигвам на той стороне. Нам повезло. Знаешь, как называется это место? Пристань Долгие Крики.

Хозяин редко бывает дома. Придут гости и начинают вопить…

В Слободское озеро впадают две речки и одна вытекает из него. В них и живут бобры, завезенные сюда в тридцатых годах. Постепенно они расселяются по всей Архангельской области.

Паровщиков устроил нас в гостинице–пустом, просторном доме — и пригласил обедать. У нас глаза разбежались: медвежатина, дичь, соленая и свежая рыба, грузди. Ах, что это были за грузди — маленькие, сахарно–белые, будто тронутые инеем, хрустящие…

Я поинтересовался, давно ли живет здесь хозяин.

— Больше двадцати лет, — ответил Паровщиков. — Между прочим, на дне этого озера лежат ключи от рая.

Мы рассмеялись.

— История забавная, — продолжал он. — До революции здесь жили монахи–старообрядцы. Однажды собрали крестьян из окрестных деревень, игумен показал ключи, объявил, что они от рая, выехал на лодке на середину озера и бросил их в воду. Говорят, фанатики топились здесь, рассчитывали, наверно, угодить прямо в рай.

Мы, конечно, искупались в озере, все–таки «святая» вода. Наловили окуней и щук больше, чем могли унести, половину оставили хозяину — на корм собакам. Вернулись в Архангельск, там по–прежнему моросил дождь. Горы каменного угля на берегу, подъемные краны. Контраст был слишком резким, переход из одного мира в другой — внезапным.

На Севере есть и другие райские уголки, где можно отдохнуть по–настоящему. Но это дело десятое.

По словам Буторина, он отправился в путешествие по Ледовитому океану, чтобы «поправить здоровье».

— Еще в детстве я слышал от стариков, — говорил он, — что поморы, которые на гребне весны доходили до Мангазеи, возвращались помолодевшими на десять лет. Хочу на себе проверить. В последний раз на шхуне врачи меня еле выпустили. Ты, говорят, свое отплавал, стал и слеповат, и глуховат, и прочее. С трудом их уговорил. В последний раз, мол, потом выбрасывайте на пенсию…

У меня цель была другая, не научная. Я прожил на Севере пятнадцать лет, написал о полярниках несколько книг и решил вернуться в родные края, уехать из Архангельска в Казань, там рядом город Чистополь, в котором я родился, и Кама, единственная река, впадающая в мое сердце. На прощанье хотелось посмотреть на «фасад России» и написать книгу о нашем путешествии, в основном для мальчишек. Стоило мне прищурить глаза, и я видел в дальнем синем море одномачтовый шлюп «Спрей», маленькую яхту «Язычник», плоты «Кон — Тики» и «Таити — Нуи», резиновые шлюпки и другие ненадежные на первый взгляд суденышки.

Миллионы мальчишеских глаз устремлены на эту необычную флотилию. На флагман — «Спрей» («Брызги»). Что–то родственное, мне кажется, есть у «Щельи» с этим судном, в чем–то схожи их создатели и капитаны.

Старый моряк Джошуа Спокам, родом из Ноной Шотландии, оставшись не у дел, решил осуществить свою давнишнюю мечту — в одиночку совершить кругосветное путешествие на парусном судне. Он был опытным мореходом, с двенадцати лет плавал на парусниках, прошел путь от юнги до капитана. За незначительную сумму он приобрел старый, небольшой шлюп «Спрей», который семь лет простоял на подпорках в поле, разобрал его на части, вырубил из дуба новый киль, заменил шпангоуты, обшивку, мачту, но существу построил новое судно. На это ушло тринадцать месяцев. Спущенный на воду «Спрей», но словам хозяина, напоминал лебедя. Распили» поперек брошенную плоскодонную лодку, Спокам соорудил из носовой части судовую шлюпку, которая служила ему также корытом для стирки белья. Вместо хронометра он купил настольные жестяные часы. Часть снаряжения и продвольствня ему подарили рыбаки.

В апреле 1895 года «Спрей» вышел из Бостона, пересек Атлантический океан. Слокам намеревался пройти через Суэцкий канал и обогнуть земной шар с запад на восток, но в районе Гибралтара встретился с пирата ми, спасся бегством и повернул на юго–запад, к берегам Южной Америки. Спешить ему было некуда, он изменил первоначальный маршрут и повел «Спрей» в противоположном направлении, огибая Землю с востока на запад.

Через Магелланов пролив «Спрей» вышел в Тихий океан, штормы дважды отбрасывали его к мысу Горн. Несколько дней Слокам провел на знаменитом острове Хуан — Фернандес. Вот как выглядел остров Робинзона Крузо в то время:

«Склоны гор покрыты лесом, долины отличаются плодородием, а по многочисленным оврагам струятся потоки чистейшей воды. Здесь нет змей, нет диких животных, кроме кабанов и множества коз. Местные жители не имеют рома, пива и других крепких напитков. Здесь нет ни полицейских, ни юристов, ни других блюстителей законности. Жизнь острова необычайно проста… Несмотря на отсутствие врача обитатели острова отличаются завидным здоровьем, а дети здесь просто изумительно хороши. Всего на острове проживает сорок пять человек… Благословенный остров Хуан — Фернандес! И почему Александр Селкирк покинул его навсегда, осталось для меня непонятным».

Когда «Спрей» стал на якорь у одного из островов Самоа, на борт поднялась вдова писателя Роберта Луиса Стивенсона.

«После стольких дней приключений, — писал Спокам, — я был в неописуемом восторге от знакомства с этой яркой женщиной, многолетней жизненной спутницей автора книг, восхищавших меня на протяжении всего моего плавания. Ее доброжелательные пристальные глаза сверкали, когда я рассказывал о своем путешествии».

Фанни Стивенсон подарила путешественнику лоции Индийского океана и Средиземного моря с такой надписью:

«Капитану Слокаму. Эти книги читались и перечитывались моим мужем, и я уверена, что он был бы очень доволен переходом их во владение к одному из истинных мореплавателей, которых он любил больше всего на свете».

Познакомился Спокам и с Ллойдом Осборном, пасынком писателя.

Вычислив курс и закрепив руль, капитан иногда по целым дням не прикасался к штурвальному колесу. В индийском океане, например, за двадцать три дня он простоял у руля всего три часа. Даже при боковом ветре «Спрей» строго держался заданного направления.

Обогнув мыс Доброй Надежды, Слокам в третий раз пересек Атлантический океан и прибыл в Бостон Беспримерное кругосветное плавание было заверщено. Оно продолжалось три года, два месяца и два дня.

Сидя у костра на берегу Кулоя, я перелистывал памяти страницы великой книги путешествий, и мне вдруг стало ясно, что отступление невозможно. В Мангазею–несмотря ни на что! Это мои писательский долг, моя работа. Далеко пока алопарусной «Щелье» до той удивительной флотилии, но рано или поздно она присоединится к ней. Я залил костер, забрался на свою койку и уснул спокойно.

Утром Буторин никак не мог завести мотор. Но «Щелья» двигалась вперед — по течению. Работая одним вестом, я удерживал ее на середине реки.

— Попробую промыть бензобак. — сказал Буторин Отвинтив гайки, он снял тяжелый цилиндр, прикрепленный к левому борту, и несколько раз пропочоскал его бензином. Бак был старый, ржавчина хлопьями от валивалась от его внутренних стенок. Внутри громы хал какой–то металлический предмет, наверно гайка Буторин пытался вытряхнуть ее, но безуспешно она не попадала в узкую горловину.

— Черт с ней, — проворчал Буторин, — она не мешает.

Установив бак на место, Буторин доверху наполнил его бензином, продул шланг и снова попытался завести мотор Чихнув раз–другой, мотор останавливался.

— Наверно, засорился карбюратор, — вздохнул Буторин — Я думал, дотянем до Долгощелья. Попробовать разобрать, что ли? Ни разу не приходилось. Говорят, сложная штука.

Но он все же решился. Снял карбюратор и, осторожно работая ключом, не спеша начал разбирать его, аккуратно укладывая детали на чистую тряпку. На дне стаканчика мы увидели слой грязи и металлических опилок. Все мелкие отверстия в деталях были закупорены наглухо. Мы прочистили их иглой, промыли детали в бензине. Собрав карбюратор, Буторин усмехнулся: — Ничего сложного, оказывается, нет. Мотор завелся сразу, и двенадцать коней понесли «Щелью» в синюю даль. Начало припекать солнце, мы разулись, вымыли ноги в ледяной воде и, оставшись босиком, блаженствовали. Берега улыбались нам и помахивали вслед зелеными ветками.

— Сояна! — пропел Буторин, указывая на левый берег.

Это небольшая, быстрая река, впадающая в Кулой. Сюда приходит на нерест, как и в другие притоки Кулоя, серебристая красавица, королева полярных морей семга. На берегу Сояны между двумя порогами, Большим и Малым, был рыбозавод, на котором выращивали ежегодно сотни тысяч мальков семги. Мальки несколько лет живут в реке, потом уходят в море, растут там и на нерест возвращаются туда, где родились. Вода, в которой выращивали мальков, поступала на завод не из Сояны, а из ручья, так что по существу родной реки у них не было, о дальнейшей их судьбе никто толком ни чего не знал. Недавно после долгих споров завод ликвидировали.

Долина Сояны–самое безлюдное место в Архангельской области, исключая тундру, и, может быть, самое красивое. Веселые, красочные берега, белопенные пороги, а по сторонам сумрачная жуть старого–престарого леса, где непривычному человеку становится не по себе.

— Помнишь, Дмитрий Андреевич, нашу соянскую рыбалку? — спросил я.

— Угу.

__А чем теперь занимаются в поселке рыбозавода?

— Поселка теперь нет. Осталась одна изба, и живут в ней старик со старухой.

— Сказочная жизнь…

Недалеко от Долгощелья мы сделали еще одну остановку.

— Вот здесь прошло мое детство, — сказал Буторин, выходя на пологий, поросший высокой травой берег. — Здравствуй, родная земля! Наше сенокосное угодье. С отцом корчевали здесь пни. Он учил меня стрелять из берданки. Вон там стояла высоченная ель, к ней прилаживали мишень, белую тряпицу. Выстрелю и от отдачи ползу юзом по траве…

От старой ели сохранился пень, мы прикрепили к нему платок, углем начертили круги, пристреляли винтовки и ружье.

— Траву не скосили, — ворчал Буторин, прогуливаясь по берегу. — Хороши хозяева, получили землю в вечное пользование…

Мы развели костер, огонь побежал по траве, подбираясь к кустарнику и деревьям.

— Огонь, вышедший из–под власти человека, называется пожаром, — сказал я, поднимаясь, и начал затаптывать горящую траву. Нескошенная полоса травы расстроила Буторина. До самого Долгощелья он молчал и хмурился.

В его родное село мы прибыли 21 мая, через неделю после отплытия. Прошли по рекам больше четырехсот километров. Первый этап путешествия был завершен.

Земляки Буторина — щельяне, как их называют на Севере, устроили на берегу народное гулянье, приходили поглядеть на наше судно целыми семьями.

В час ночи 23 мая мы подняли государственный флаг СССР вышли в Белое море.