Виктория нервно перебирала пальцы, стараясь не смотреть на обитую железом дверь, которая вот-вот должна была открыться, если верить слуге. А ему нельзя было не верить: вранье — удел живых, те, кто при ходьбе скрипит шестеренками и мажет ковер вонючей черной жижей, таковыми не являлись. С ним нельзя было поговорить даже о погоде — он лишь начинал быстро моргать и поскорее убирался прочь, худо-бедно убрав хозяйке комнату. Виктория и сама бы убрала постель не хуже, но делать ей ничего не разрешали. То, что механический слуга умел лучше всего, так это докладывать братьям о ее проступках. И стоило хотя бы переставить вазу со стола на подоконник, как на следующий день ей уже не разрешалось открывать окно. А если к этому самому окну подойти и, не дай Бог, ее увидит кто-то из настоящих, живых слуг — это каралось заточением в кровати. Викторию буквально приковывали к постели ремнями, позволяя лишь по часам немного размять ноги и утолить голод.

С другой стороны, она уже привыкла к темноте. Солнечный свет манил, но еще больше пугал. Будь в комнате светло, ей непременно стало бы дурно от клубов пыли, витающей в воздухе и толстыми, месяцами не убираемыми слоями осевшей повсюду. Виктория жалела только, что не может прогуляться. Хотя бы ночью, когда даже усердные слуги спят, она мечтала бы открыть окно и вдохнуть прохлады. Наверное, сообщи ей кто, что сейчас ее убьют, она бы попросила напоследок именно об этом — всего лишь глоток свежего воздуха, без которого ее все чаще стал донимать болезненный кашель.

Еще утром, принеся полотенце и кувшин с водой для умывания, слуга отчеканил противным металлическим голосом:

— Извольте приготовиться, сегодня вас посетят Их Величества.

Но коронованные братья не спешили. Ожидание тянуло из Виктории последние силы, доводя почти до безумия. Большие золоченые часы, глухо отсчитывавшие с тиком маятника секунды ее никчемной жизни, казалось, с каждым ударом замедляли ход. Но даже если Норвард и Джейкоб решились-таки на злодейство, Виктории хотелось бы покончить со всем поскорее. Уж лучше лежать в могиле мертвой, чем заживо гнить в этом душной и мрачном гробу.

— Ты все мечтаешь, — раздалось за спиной.

Виктория вздрогнула и резко обернулась. Перед ней стоял старший брат — высокий статный красавец брюнет в щегольском фраке из которого торчал накрахмаленный воротник белоснежной рубашки. В руках у него была трость — черная с рубиновым набалдашником — атрибут власти, но никак не немощи. Впору любоваться таким мужчиной, если бы не узкие мутно-зеленые глаза, смотревшие холодно и зло.

— Боюсь, это мне запрещено, — с вызовом ответила Виктория, сама удивляясь, откуда у нее хватило столько мужества.

— Ты несправедлива, — мягко ответил брат, сжимая трость. — Мы хотим только твоего счастья.

— Что вам еще угодно, кроме моего счастья? — Виктория горела изнутри, колкие слова сами липли на язык. Долго ли продержится эта напускная учтивость на лице ее брата? Скорее бы уже финал!

Норвард рассмеялся, картинно вытирая с глаз несуществующие слезы.

— Какая же ты шутница! Вот ей Богу, всегда любил твое чувство юмора.

Виктория ничего не ответила. Кажется, без должного упражнения в слове, красноречие покинуло ее. Пусть насмехается, пусть!

— А я, между тем, хотел сказать, что ты приглашена на бал в честь пятилетия коронации Норварда и Джейкоба Винздоров.

У Виктории перехватило дыхание. Бал! Ради этого стоило проглотить все обидные слова, которые к этому времени нашлись в голове и теперь просились на язык. Неужели, братья и правда пустят ее на бал? Или это очередная издевка? Стал бы брат приходит к ней только для того, чтобы посмеяться? Нет, скорее, он нашел бы более важные дела.

— Ну вот, — Норвард рассмеялся уже иначе, дружелюбно и по простому. Виктории даже стало казаться, что у него на все случаи жизни заготовлен свой смех. И каждый из них — фальшивый. Но делиться догадкой с Норвардом она не стала. — Теперь ты готова меня обнимать, а не огрызаться.

«Вот это вряд ли!» — пронеслось у Виктории в голове.

— Бал состоится завтра. Понимаю, у тебя мало времени, чтобы все успеть, но раньше я прийти не мог.

— Вы могли бы передать приглашение через слугу, — глотая слезы, прошептала Виктория. Не было больше вызова в ее словах, только обида. А она-то, глупая, не верила, что брат оставил дела, чтобы над ней поиздеваться! Завтра! В каком виде она предстанет перед гостями, если бал и впрямь состоится? Не наследницей предстанет она, а чахоточной чернавкой в застиранном платье из грубого сукна.

— О! Ты меня не щадишь! — снова делая вид, что вытирает слезы от смеха, произнес Норвард. — Эта головешка не может выучить твоего имени, а ты хочешь, чтобы он запомнил слово «коронации»!

Наконец, отсмеявшись, он отставил трость в сторону и окинул викторию с головы до ног оценивающим взглядом.

— Да, я понимаю твою тревогу. Но неужели ты думаешь, что братья про тебя забыли? Мы не могли прийти раньше, видишь, даже Джейкоб не сумел уйти сегодня от дел, а мне пришлось отложить прогулку с супругой, чтобы выкроить для тебя время.

«Страдалец!» — внутренне вскипела Виктория, но вслух сказала:

— Тогда не стоит тратить его на недомолвки. Говори, милый братец, всё, зачем пришел. Я не буду больше перебивать и отвлекать тебя своими шутками.

Норвард застыл с прищурено-смешливым взглядом, а потом глаза вновь обрели ту холодность и злость, с которой он зашел в комнату. Он снова заговорил.

— Хорошо. Люблю деловой подход. Бал состоится завтра. Твое присутствие обязательно. Платье и что там еще необходимо тебе из женского убора принесут завтра утром. Помочь с нарядом придут несколько горничных. Живых, как ты понимаешь, поэтому говорить с ними не стоит, иначе мне придется отрезать им языки.

Виктория глотала его слова, каждое из которых отзывалось гулкой пощечиной.

— Как ты понимаешь, есть еще одно условие, ты будешь в маске. Ты же не хочешь, чтобы наши высокородные гости увидели твое изъеденное хворью личико?

Виктория кивнула, пытаясь проглотить налипший в горле ком.

— И маску ты оденешь прежде, чем к тебе придут горничные, — сказав это, Норвард развернулся и направился к двери. И, уже закрывая ее за собой, добавил, — если хочешь, твой верный слуга поможет тебе ее надеть?

Виктория не выдержала, схватив со стола вазу — единственное, что можно было подержать в руках в этой комнате, и швырнула ее в брата. Но он, похоже, ждал чего-то подобного, быстро прикрыл дверь. Ваза со звоном разлетелась о железные вкладки двери и осыпалась крупными осколками на пол.

— Сама, так сама, — сказал брат из-за двери и зло расхохотался. На этот раз — искренне.

Просторная маска, полностью закрывавшая лицо до подбородка и зашнурованная на затылке, не давала Виктории рассмотреть все как следует. Вертеть же головой по сторонам, словно она никогда не была на балу, казалось неприличным.

«Милочка, и вы еще думаете о приличиях?!», — смеялась над собой Виктория, но нормы приличия, вместе с языками и законами правописания, вбитыми чопорными учителями, помимо рассудка брали свое.

А между тем в зале, озаренном необычным голубоватым светом, было великолепно! Как давно уже Виктория не видела такой роскоши! Как давно она не выходила на свет и не вдыхала полной грудью не просто свежий воздух, а аромат роз и орхидей?! Хотелось веселиться, кружиться, петь и унестись вихрем в танце под аккомпанемент оркестра, расположившегося на балконе.

Но вместо этого она прижалась к колонне, стараясь слиться с ее тенью. Пугали посторонние взгляды — любопытные вначале и полные отвращения и жалости после того, как ее представили. Конечно, маска на лице наследной принцессы не осталась не замеченной. Что думали они о Виктории? В какие страшные болезни из приписанных ей братьями они верили? Зато Норвард и Джейкоб, казалось, совсем не замечали присутствие сестры. Зачем им всё это? Для чего они вытащили Викторию на свет Божий, и уж тем более, на суд людской? Как бы то ни было, они, похоже, совершенно списали ее со счетов. Для них она лишь выродок, от которого рано или поздно надо избавиться. Виктория понимала это сейчас как нельзя лучше. Это сидя в заточении в пыльной комнате хочется поскорее свести счеты с жизнью, а здесь, среди изысканных блюд, блистающих нарядами и драгоценностями дам и лоском — кавалеров, хотелось жить. Как же Виктории захотелось жить! И не как раньше, а по настоящему — полной хозяйкой всего, что могли разглядеть глаза сквозь узкие прорези маски.

— Позвольте пригласить вас.

Виктория вздрогнула. То, что ее пригласили — это было невозможно! Она ослышалась! Да, да, всего лишь приняла сказанное кому-то другое на свой счет… Виктория завертела головой, но это лишь вызвало улыбку у мужчины лет двадцати в опрятном, но сделанном из дешевого тусклого сукна, смокинге. Он еще раз склонил перед Викторией голову и протянул руку в приглашающем жесте.

— Не откажите старому другу.

Виктория вздрогнула. Всмотрелась в его лицо, насколько получилось: смазанные черты, голубые глаза, острый прямой нос и длинные тонкие губы, словно кто-то ножом разрезал рот. Память зашевелилась, отдавая тягучей болью — где-то видела похожее, когда-то очень давно… Кажется, даже потешалась над «лягушачьей» улыбкой.

— Генри?! — замирая от удивления, Виктория сделала ответный поклон и вложила ладонь в протянутую руку. Она показалась огненной, а собственная — ледяной и скользкой. — Генри Трейтор?

Он улыбнулся, кладя руку Виктории на талию, а она готова была заплакать — девять лет прошло с тех пор, когда они вместе рвали яблоки в королевском саду и шутили над гувернанткой мисс Альбертц. Ощущение, словно под веки насыпали песка, показалось необычным, а всё потому, что Виктория давно перестала плакать.

Вместе со слезами к горлу подступила обида на годы в заточении и мраке. Отец не слишком баловал дочку. Жену он не любил и после смерти Елизаветы открыто стал сожительствовать с вдовствующей супругой мелкого скотопромышленника Дианой Эшли, от которой уже успел прижить двух сыновей. Братья были намного старше Виктории и как незаконнорожденные не имели права наследовать трон.

Но тем не менее, отец ввел их в фамильный замок в окрестностях Винздора и от слуг и подданных требовал послушания и уважения большего, чем для будущей королевы. А саму Викторию постепенно устранил от общества. Ей запретили выходить в город, а потом — и в сад, учителя приходили на дом и давали уроки в комнате с задернутыми шторами.

Когда Георг отправился к праотцам, сыновья заняли его место, опираясь на билль о наследовании Елизаветы Первой, долгое время прозываемой в народе Королевой-Девственницей. К сорока годам она наконец-то решилась заключить брак и завести потомство. Поговаривали, история с рождением Эдуарда Александра на самом деле «дурно пахла». Тяжело больной принц Австрии, супруг Елизаветы, не мог зачать ребенка, к тому же после рождения наследника некоего Эбенизера Пинчера произвели в рыцари. Но годы прошли, стирая истину и застывая сухими строчками хроник. А в них оставался лишь закон, запрещающий наследовать трон тем, кто не способен дать потомство. По Англии же каждую осень расползались слухи, что юная претендентка на трон страдает от тяжелой болезни и неизвестно, дотянет ли до свежей травы.

С выбором спутниц жизни братья Эшли не задержались, однако, обзавестись детьми так и не смогли. Но и Виктории от этого легче не становилось. Как только подошла пора, когда ее не грешно стало выдать замуж, Англию наводнили новые сплетни, что юная наследница чрезвычайно дурна собой: многочисленные язвы и родимые пятна, уродливо искривленный нос и длинные уши. Чтобы не шокировать чудовищем народ и даже собственных слуг, правящие братья Норвард и Джейкоб издали указ, навсегда заточивший сестру в родовом замке…

Жизнь пролетала перед глазами, а Генри все кружил Викторию по залу под неодобрительные и удивленные взгляды гостей и хозяев.

— Вы прекрасно танцуете. Все-таки мистер Морган сумел научить вас держать спину и отсчитывать ритм, — склонившись, прошептал Генри.

Только в этот короткий миг Виктория порадовалась, что лицо ее скрыто под маской. Иначе на бледных щеках горел бы рябиновый румянец. Смущение овладело сердцем, превращая язык в кусок ваты. Пока Виктория лихорадочно соображала, что ответить, почудилось, что по спрятанным под маской и собранным в строгий пучок на затылке волосам словно пробежались чьи-то пальцы.

— Думаю, Их Величества напрасно пошли на уступки Палате Лордов и Совету и допустили вас на бал. Конечно, их рассказ о том, насколько вы уродливы и больны и меня не оставил равнодушным, но, Бог мой! Как чудесна ваша талия и как прелестны плечи…

Викторию бросило в жар. Приличие диктовало тут же залепить развязному кавалеру пощечину, но рука, вложенная в его ладонь, не желала слушаться, а сердце еще выше вздымало грудь. Виктория еще думала, что ей ответить, или как отплатить Генри за такой неоднозначный комплимент, как вдруг музыка стихла. Джентльмены засуетились, провожая дам к местам для отдыха, в одиночестве разбредались по залу, ловя прислугу с закусками и бокалами на подносах. Но Генри не спешил покидать Викторию. Он наклонился ближе, всматриваясь в узкие щелки прорезей для глаз, а потом произнес:

— Но мне кажется, что за этой кожей прячется другая — белая как снег и такая же свежая и чистая.

Не дожидаясь ответа, он протянул руку и под безмолвным криком Виктории потянул маску на себя.

Изумленные ряды лиц гостей и искаженные ненавистью — братьев, врезались в память. Без чехла стало дико и неуютно, словно только что вышла из речки в одной сорочке. И вместе с тем в голове отчетливо застучали «часики» — стрелки, отмерявшие остаток жизни. Ибо Виктория поняла — интерес и восторг, засквозивший в глазах холостых джентльменов, ей не простится никогда. Оставалось только гадать, что станет орудием. Отравят? Придушат подушкой? Или механический слуга свернет шею так же равнодушно, как подает завтрак?