Старик Эррера увидел вдали крыши Янакочи. Спускаясь по склону, он повстречал табунок мулов, возвращавшихся, уже без поклажи, в поместье Уараутамбо. Погонщик Сесилио Лукано снял шляпу перед ним, они учтиво поклонились друг другу. Рассеки-Ветер спустился с горы Кенкаш и вступил в селенье. Народ, закончив работу, собирался на площади. Учуяв предмет своих вожделении, Рассеки-Ветер заржал. За участком знаменосца поместья Минайи виднелся дом Паласина, предшественника дона Раймундо. Старик ехал дальше. Соседи нерадостно и угрюмо здоровались с ним. Почти сразу после своего избранья он завел привычку бранить их и обижать. Ночей не спал, все ругал здешний народ. Наконец он спешился, вошел в дом, поцеловал в лоб жену, присел у огня.
– Скоро уеду.
– Куда вам ездить, сеньор, хвораете вы!
– Ничего не поделаешь.
– Кашляете ночь напролет. Пожалейте вы себя, не душу, так тело! – Жена отерла глаза. – И жену, детей пожалейте.
Она повернулась к очагу. Старик зажег свечку. За ужином он говорил больше, чем обычно. Забота и усталость покинули его, и кашлял он меньше. Впервые рассказал он жене о своих детских годах. Мардония Марин слушала и плакала, он гладил ее по голове с неведомой ей нежностью. Так просидели они допоздна, и она уж думала, что он останется, но ровно в полночь он прикрыл шляпой едва седеющие волосы, надел теплое пончо из ламьей шерсти и вышел из дому. Огромная луна серебрила селенье. Дон Раймундо направился к площади. Шаги его грозно стучали в тишине. Он приближался к дому, где жил Паласин, бывший до него главой общины.
– Не лги, Паласин! Ты не спишь! Тебе не уснуть, когда я вас поношу! Что ты прячешься? Ты уже не начальник. Можешь выйти, трус!
Накричавшись вдоволь, он перешел туда, где некогда жил Эктор Чакон.
– Как ты нужен нам, Чакон! Как мне жаль, что меня не было, когда ты хотел свершить правый суд! Тебя предали. Тебя вывели из этого дома со связанными руками. А ты кричал: «Меня тюрьма не съест. Хоть через тридцать лет я выйду, и тогда, судья Монтенегро, отрублю тебе голову, поставлю ее на столбе, мухам на радость, людям в поученье». Теперь ты гниешь в тюрьме. Что ж, тебе лучше! Ты не знаешь, что в Янакоче перевелись мужчины.
На площади старик Эррера говорил так:
– Кто породил вас и вскормил, жалкие трусы? Путники полагают, что у нас есть женщины и мужчины. Они судят по одежде. В Янакоче живут одни женщины. Нет, зачем оскорблять наших жен и матерей? Кто сравнится со старой Сульписией, которая встала одна против имущих власть? Наглый вор топчет нашу округу, забирает наше добро, сажает в тюрьму неимущих, карает недовольных. Никто не пикнет, куда там! Мы кланяемся, его увидев. Остановилось время, и если он пожелает, он остановит солнце! А все из-за трусов, которые здесь живут!
Он взывал и обличал, когда народ стянулся на площадь.
– Хватит, сеньор!
Старик узнал сведенное страхом лицо Сиприано Гуадалупе, испуганное лицо Агапито Роблеса, смятенное лицо Исаака Карвахаля. Другие терялись во тьме.
– Стой! – повторил Гуадалупе. – Кто тебе разрешил оскорблять невинных людей? Что за обычай орать и браниться по всему селенью? Понравилось бы тебе, если бы я швырял камнями в твой дом, обзывая тебя трусом?
Старик замолчал. Подбодренный его кротостью, Гуадалупе воскликнул:
– Нам надоела твоя брань! Если ты единственный мужчина в Янакоче, докажи свою храбрость – и лишишься последних зубов!
Старик сплюнул.
– Вы и зайца не испугаете.
– Не искушай нас, сеньор.
– Был бы я кроликом, я бы вас боялся. Но я человек.
– Не доводи нас!
Старик скривился от презрения и спросил:
– Зачем вы оделись мужчинами?
– Хватит, так тебя и так! – крикнул Карвахаль и замахнулся, чтобы его ударить. Тогда старик его обнял.
– Спятил ты? – И Карвахаль отступил назад.
Старик все же обнял его, радостно сверкая глазами.
– Ударь меня, Исаак! Если мои уста тебя оскорбили, выбей мне зубы, спасибо скажу!
– Ты бредишь, сеньор? Ты оскорблял нас, чтобы мы тебя побили?
Старик дрожал.
– Братцы, я хотел зажечь вам кровь, заразить вас моим гневом против неправды. Столетьями требуем мы наши земли, и все тщетно. Мы привыкли к гнету. Возмутитесь же! Для того я и бранюсь на улицах, чтобы вы разозлились. И я добился своего!
Луна очертила его орлиный нос, толстые губы, редкие усы, скорбное и восторженное лицо.
– Зачем это, сеньор?
Эррера посмотрел на звезды, ощутил, как он мал, и сказал потише:
– Я хочу составить опись и снять план наших земель.
Люди расступились.
– Те, кто зовет себя владельцами здешней земли, пользуются темнотой или страхом. Они присвоили неправдой принадлежащее нам с начала мира, а мы поливаем потом уворованное у нас.
– В департаменте Серро-де-Паско опись земель составить нельзя, – проговорил Агапито Роблес.
– Если это превышает силы человека, тем лучше. Общины Серро узнают, что мы это все же сделали, и ободрятся. После Чинче они пали духом. Когда они обретут былую отвагу, мы обретем и земли.
– Мы добиваемся этих земель с тысяча семьсот пятого года, – настаивал Агапито Роблес.
– Я был у адвоката, в Серро. Если мы подадим в суд и приложим опись, нам не смогут отказать.
– Насколько я знаю, сеньор, тебе шестьдесят три года. И ты еще думаешь, что судьи справедливы?
– Нет.
– Что же тогда?
– Так думают люди, не смахнувшие с глаз паутины; нашей борьбе эти люди мешают. Мне не переубедить их силой. А понять они должны. Пускай увидят, как творится неправда. Когда у нас будет опись…
– Для этого нам нужна бумага, подтверждающая права.
– Она у меня есть!
Все онемели.
– Будьте добры, пойдите со мною!
Он направился к дому. Вошел, вынес суму. Извлек оттуда сверток. Развернул его. Сиянье одело их солнечным светом! Золотые собаки залились звонким, как золото, лаем.
– Видите? Когда Родригес вручал их дону Герману Минайе, они не блестели. Близится час правды. Мы получим землю. Права это знают, потому и блестят! Первого июля я начинаю составлять опись.
– Чтобы ее составить, – крикнул Агапито Роблес, выборный общины, – мы должны пройти пять поместий: Чинче, Помайярос, Уараутамбо, «Эль Эстрибо» и земли Скотоводческой компании. Неужели Лопесы не загордились вконец после того, как Маррокин разбил Чинче? Неужели они пустят нас добром? А если мы даже останемся живы, неужели надсмотрщики из Помайярос встретят нас музыкой? Разве вы не знаете, что инженер Масиас, хозяин Скотоводческой компании, – министром у Прадо и у него есть свои жандармы? Если же мы уцелеем и после скотоводов, неужели дон Мигдонио де ла Торре пустит нас в «Эль Эстрибо»? На его земле есть кладбище для недовольных и непокорных. А если все же какой-то человек (хотя человеку это не под силу) и составит опись, совершит подвиг, как он обмерит Уараутамбо? Придется попутешествовать не один месяц, может, и не один год!
Старик посмотрел на нас.
– Придется ездить больше, чем мне осталось жить. Потому я и начинаю это дело.