Лил ноябрьский дождь. Весь день накануне Ремихио с тревогой глядел в небо. Распогодится или нет? Но к вечеру. тучи ушли, и утром светило солнце. Жениха оно застало на ногах. В «Звезде» весело шумели пекари. Часов в восемь жандарм Пас поохладил их радость: субпрефект велел передать, что свадьбу почтит своим присутствием префект, и потому они окажут большую услугу, если не придут. Надо ли цвету департамента знать, из каких низов вышел Великолепный? Ремихио стал спорить; он хотел, чтобы его друзья были в церкви, но Пас деликатно дал понять, что речь идет о добром имени провинции, а лохмотья пекарей омрачат праздник.

– Субпрефект прав, Ремихио. Праздник – так праздник! – вздохнул дон Крисанто. – А со стены можно смотреть, сеньор Пас?

– Я спрошу.

Бракосочетание назначили на двенадцать часов дня. Префекта ждали с минуты на минуту. Крисанто, главный пекарь, жалел, что нет отца Часана, но Пас заметил, что священник тоже сейчас не скучает. Потом он ушел, вернулся с ответом: сержант полагал, что «благолепия ради» пекарям лучше воздержаться, не смотреть со стены. Всяк сверчок!..

– Ремихио теперь не то, что мы. Он из начальства.

– Да, сеньор Пас.

– Вот и сделайте ему подарок, не идите! Он сам-то готов?

Дон Крисанто поскребся в дверь пекарни.

– Пора, сынок.

И те, кто был во дворике, узрели синий костюм, вишневый галстук, лакированные ботинки, большой белый платок. Великолепный, мигая от света, стоял в дверях. Пекари глядели на него в почтительном страхе. Никто никогда не видел такого красавца. Они перекрестились.

– Дай тебе бог счастья! – тихо сказал дон Крисанто.

– Счастья, счастья, счастья!.. – вторил ему Святые Мощи.

– Кто же нам письма будет писать?

– Ничего не изменилось, дон Эрмохенес, – утешил Великолепный и погладил его по затылку. – Разве с женитьбой меняется жизнь?

– Ты ушел в другой мир, сынок. Ты и сам еще не знаешь, но создан ты для другого. Бог дал тебе великую милость!

Он вытер слезы грязным передником.

– Милость, милость, милость!.. – подтвердил Мощи.

Все пожали жениху руку. Сколько раз эти испачканные мукой ладони прикасались к дурачку, когда недуг сваливал его на улице здесь, на столе, где теперь остывал испеченный к пиру крендель, здесь, среди весов и гирь, испещренных: следами желтка и теста, Ремихио писал почти все свои послания. Кто верил в него тогда? Кто прозревал завязь красоты под горбом, о котором Консуэло прорекала, что он «отгниет»?

– Пора, сынок, – сказал дон Крисанто, глядя на солнце.

Было без двадцати двенадцать. Ремихио вышел на тихую улицу. На площади пробовали силу кларнеты и рожки. Синий костюм исчез за углом. Ремихио взглянул на закрытые лавки, где в задних комнатках торговцы укрощали бриллиантином волосы, и направился к церкви святого Петра, убранной травами и бумажными цветами. Без четверти двенадцать он остановился у входа. Кларнет упорно играл в ризнице. Жаль, что уехал отец Часан! Сколько бы он дал за то, чтобы его брак благословил здешний священник! Он поправил галстук и вошел. Перед алтарем мерцали свечи. Зарычала машина. Кто это, префект? Святая Роза и апостол Петр ласково улыбались. Нельзя смотреть на невесту, пока не благословят. Это не к добру. Залаяли собаки, и он узнал голос Имярека. Ему стало не по себе. Зверь не может жить один. Худшее наказание, когда тебя изгонят. Зверь, придумавший смех, нуждается в отклике. Влетел слепень. Послышались шаги, шествие приближалось. Что лучше, счастье или величие? Истинная родина человека – его детство. Перейдя эту границу, ты навсегда становишься важным или подлым. Шум шествия и рев реки слились в невыносимую радость. Он понял, что, если захочет, полетит. А может, стать пчелой? Может, как этот слепень, лететь все выше, выше, выше, пока не опалишь крылья? Может, стать росой, пролиться дождем? Ему хотелось летать. Наверное, он никогда еще не был так счастлив, не знал такой высокой радости. А может, обратиться в слепня? Спина зачесалась, прорезались крылья, получеловек-полуптица заколебался. Кем стать – Человеком или птицей? Он услышал шелест шелка и решил: нет, он останется среди людей, будет жить как все, работать, растить детей, стареть, потом умрет, как все люди. Шелест удалялся. Усталый слепень вылетел на солнце. Он начал читать молитву. А если все ж полететь? Невеста запаздывала. Он снова прочитал «Отче наш» и еще, снова. Смотреть на невесту – не к добру. Он прочитал «Отче наш» еще три раза, не открывая глаз. Невеста не шла-. Он начал «Верую». Сколько времени молился он? Когда он открыл глаза, свет едва брезжил. Было темно. Темно? Был вечер. Вечер? Святая Роза и апостол Петр сурово смотрели на него. Он протер глаза. Был вечер! Он обернулся и увидел пустой храм. Почему никого нет? Где Консуэло? Где гости? Где власти? Где шаферы? Он пошел к выходу. Остановился. Нет, летать он уже не мог. Поздно, не взлетит. Он стал молиться и молился долго, глядя на угол и надеясь, что там появится шествие. Сумерки пятнали его беспомощную надежду, но он молился. И тщетно. Никто не пришел, даже невеста, она хохотала теперь у судьи; ни Сиснерос с женой, ни чета Валерио, ни чета Солидоро, ни чета де лос Риос, они наблюдали из-за штор; ни жандармы, они пили в участке; ни пекари, их не пустил сержант; никто. Солнце сползло в овраги. Жених упорно глядел на улицу, где в последних лучах могла еще появиться невеста, которая до сих пор приводила себя в должный вид, но пустынную мостовую покусывали сумерки. Сколько он ждал? Часы? Дни? Недели? А может, годы?

В горах, где замышляли заговор грозы, сверкнула молния. Рванул ветер. Хлынул ливень на крыши, скрыл колокольню, и паперть, и человека. А может, годы… Вода выбивала дробь на шиферных кровлях. Ремихио уходил, сражаясь с ветром. Перед участком он нарвал букет овдовевших цветов. Ливень хлестал неповинные эвкалипты. На углу, где несколько месяцев назад судья пожал ему руку, даруя тем самым уваженье, счастье и славу, он пошатнулся. Может, годы… И, словно ладонь ливня протиснула сотни дней в щель его рта, лицо его сморщилось, глаза раскосились, щеки обвисли, зубы потемнели. Может, годы… Ливень выбелил синий костюм, изрешетил рубашку, измолотил кожу. Годы! Сквозь стену струй он искал, где дорога из города. «Ремихио!» – крикнул, задохнувшись, дон Крисанто. Он остановился, обернулся было, сломился под тяжестью горба, мигом выросшего на его спине.

И, хромая, исчез в ливне.