А 3 марта 1962-го…
– Нет уж, прости, карнавала мне не забыть, сколько я с кумушками повеселился! Мы начинаем карнавал с пятницы, тогда поздравляем всех своих кумушек, ну и пьем. Потом, в субботу, Скотину славим, готовим ее клеймить, солью кормим, чтобы перетерпела, когда прижгут железом; и опять пьем. В воскресенье дарим детишкам по два, по три сосунка; чтобы они целый год растили; и пьем. В понедельник уже клеймим и ходим друг к другу; и пьем. Во вторник самый карнавал, ряженые ходят, бычки; и пьем. В пепельную среду каемся, что столько нагрешили, пили, плясали, в раздаем всем, кто пройдет, жареное мясо. То-то и беда – полковник Маррокин явился до среды и застал меня пьяным. Да уж, прости! Спал я, где жил, в Париапаче, и вдруг колотят в дверь. Вышел я. Максимо Трухильо и Эксальтасьон Травесаньо мне говорят:
– Дон Мелесьо, идут войска.
А самих трясет.
– Что тут поделаешь! Подождем, пока рассветет.
– Лучше я пойду скажу Гарабомбо, – говорит Травесаньо.
Пошли они в Парнапачай. Я думаю: «Да, не повезло! Так нас и накроют, пока спьяну спим». Еще не рассветало. Я натянул сапоги и приказал:
– Петронила, давай поскорее завтракать.
Она дала мне чашку отвара, миску маисовой каши. Тут стало светать. Я выпил отвар и все молчал. Сын мой Эстебан привел коня, гнедого, по кличке Куцый, у него хвоста не было. Я вышел, стал седлать, а конь печальный такой:
– Ах… – говорит.
Я его похлопал так ласково по спине, а он плачет и плачет.
– Ах, ах!..
– Что с тобой, Куцый?
– Ах и ах!..
Никак не успокоится. Слезы по морде бегут.
– Что с тобой, друг?
Он голову повесил и вздыхает.
– Полиция…
– Какая полиция?
– Такая…
Тут подходит жена.
– Мелесьо, видела я дурной сон. Не суйся ты ни во что!
– Какой сон-то?
– Что тут у нас повсюду жандармы. Целый амбар. В мешках, вместо маиса, маленькие такие… И в сундуке, и в горшках, всюду!
– Мало что во сне увидишь!
Я кончил седлать Куцего.
– Когда вернешься?
– Может, и не вернусь.
Поехал я в Курупату. Там очень много червей, называются куру, они заползают скотам в печенку, очень их мучают. Много там этих куру, потому и назвали: Курупата. Ехал я час. Эксальтасьона и Трухильо нет и нет. В Янаичо вижу, бежит Освальдо Гусман.
– Дядя Мелесьо, из Пакойяна уже все ушли.
– Где солдаты едут?
– С трех сторон: сверху, через Учумарку и через Чинче.
– А больше их нету?
– Есть.
– Поехали!
В Айгалканче встретили мы еще восемь человек верхами; значит, всего нас десять. Еще через пол-лиги видим: Ловатоны – Максимо и Эдильберто.
– Дон Макси, куда коровок гонишь?
– Как это куда? Ленты повязывать! Забыл, что ли? Карнавал!
– Слушай, Макси, говорят, солдаты наверху!
– Пошли!
И стало нас двенадцать. Повстречали мы пьяного Скотокрада, лицо в пыли, на шее ленты бумажные; стало тринадцать. Повыше встретили и братьев Больярдо, вот и шестнадцать. А сверху идет народу видимо-невидимо!
– Это кто такие?
– Штурмовой отряд.
Я слышать о них слышал, а не видал.
– Что будем делать, дядюшка?
– Защищать наши земли!
– Согласен, – смеется Скотокрад, – только с одним условием.
– Каким это?
– Не хочу обновки портить. А вдруг не убьют? Мертвым ничего не надо, а живым покрасоваться хочется!
И то верно! Сняли мы вязаные фуфайки, положили под седло. А солдаты эти идут и в свисток свистят. Ну, это я вам доложу, хоть помирай! Девятьсот свистков, и все разом! Прямо дрожь берет. Пройдут, остановятся, посвистят, опять пройдут, опять свистят. Мы ждем. Метров за триста я стал махать шляпой.
– Сеньоры солдаты, с чем пожаловали?
Они все свистят и рассыпаются цепью.
– Стойте! Зачем убивать? Все уладим по-хорошему.
Свистят, свистят и свистят. Офицер поднял обе руки, солдаты разделились на два крыла и пошли вперед.
– Поджигают!
Да, они поливали дома бензином и поджигали. Ветер дул, хижины так и занялись.
– А люди?
– Сгорят!
– Нет, выходят! Молят их на коленях!
– Стройся в три ряда! Кто верхом – вперед! Кто пеший – за нами!
– Спасибо, хоть лошадь не моя, – смеется Скотокрад.
Не хотели мы, а охали. Солдаты швыряли бомбы. Я раньше не знал, что бывают слезоточивые газы. Всюду дым.
– Братья, пришла пора умереть за нашу землю! Пока дым, ничего не видно, нападем на них!
– В атаку! – крикнул Маседонио Ариас и выругался по-индейски. Он всегда так, перед дракой бранится.
– Вперед! – крикнул Мануэль Кристобаль.
Мы поскакали вперед и напали на них. Они нападения не ждали. Раздались выстрелы. Когда рассеялся дым, я увидел первых мошек. Когда человек умирает, у него изо рта вылетает голубая мошка и говорит: «сио!»
– Сио! – свистнула мошка по имени Освальдо Гусман.
Верных коней – Золотого, Брыкуна и Нипороро – прострелили навылет. Золотой был на самом деле буланый, с белой мордой, очень хороший конь, шести лет. Брыкун был каурый и сильно лягался.
– Сио! – свистнула мошка Максимо Ловатон.
– Сио! – свистнула очень маленькая мошка.
Мошки свистели, Гапарина пылала. Они подожгли сотни хижин. Ветер раздувал пламя. «Сио, сио». Мы поскакали вверх по склону. «Сио, сио».
– Зачем они напали? Зачем, жгут? Ух, жарко мне! – крикнул Марио Куэльяр.
– Да и я не прочь с ними схватиться! Вперед!
– Это вниз?
– Вниз!
Мы на полном скаку слетели вниз. Нет, половина доскакала, а другая полегла на склоне! Кони брыкались, просили их пристрелить.
– Жарко, не могу! – кричал Ариас.
Его коня убили, но он вовремя спрыгнул. Лучший пращник из Гапарины пошел вперед, вращая свое оружие. Тогда выстрелили в него.
– Сио, – свистнула его мошка.
– Сио, сио, сио, – свистнули еще три.
– Ах! – вздохнул мой конь и упал, ногу мне подмял.
– Куцый, что это ты? Куцый?!
– Сио, – просвистела мошка, которая в ту пятницу плясала с моей племянницей Росарио.
Двое солдат увидели, что я встать не могу, и пошли ко мне. Я пробую выбраться, никак! А он штык заносит. Ну, я с горя ударил его ногой, шпора на ней. Он лицо закрыл и отскочил. Темно уже, всюду кричат, люди и кони умирают.
– До свиданья, Мелесьо, – вздохнул Куцый.
А я ему ответить не смог, еще один солдат подходил. Но тут я выбрался, коня поцеловал – он не слышал, он уже умер, и Травка, и Боров, и Соловый. Борова так назвали, у него глазки были свиные, а вообще-то он очень шустрый. Ему что изгородь, что скала, что река – все одно. Когда его хозяин напьется, он прямо летал через стены. А Травка – та кроткая, как овечка. Послушная. А Соловый – лихой конь, молодец!
– Сио, – свистнула маленькая круглая мошка, похожая на Алехандро Хинеса.
Я схватил солдата и через тучи этих мошек понес его вверх, на Мурмунью, чтобы сбросить вниз. Он меня бьет, а я себе иду, иду, иду.
– Да стреляйте вы, братцы! Стреляйте, миленькие!
– Патроны кончились! – отвечают ему солдаты и отходят, а на них сыплются удары бичей.
Я все иду, иду, иду. Он заплакал.
– Прости меня, сеньор!
С высоты я посмотрел, как горит Мурмунья. Поднял его и чувствую, у меня изо рта летит мошка.
– Сио!
Был я у себя, в Гапарине, старался скотину успокоить, а тут вижу, соседка моя, Фауста Травесаньо.
– Сосед, войско идет!
Я ничего не отвечаю.
– Бумаги спросят или перебьют нас, как в селенье Ранкас? Могут они нас убить?
– Войско – это войско и есть, кума.
– Давай хоть скотину спасем!
Мы сгоняли наши оба стада, когда прибежал молодой Ханампа, весь дрожит.
– Алехандро Кальюпе, солдаты так и валят! Обманул нас Гарабомбо! Теперь все умрем.
– Чего ты? У нас права. Мы чужую землю не занимали.
Поднималось солнце. На дороге в Тамбопампу показался всадник, качается.
– Это кто?
– Он раненый.
– Пьяный он!
Максимо Трухильо едет, орет, веселится. Лицо в муке, голова в траве в какой-то.
– Слушай, дон Максимо, ты солдат не видал?
– Где это?
– Наверху.
– Выпить нету?
– Я не шучу, Максимо. Они идут с гор, все жгут.
– Это мы мигом! Я человек военный. В армии служил, сражаться научен. Никто не может напасть без объявления войны.
– Матерь божия! Да вот они!
Солдаты спускались по склону.
– Бежим-ка лучше! – сказал Ханампа.
– Еще чего! Это я мигом. Сейчас поговорю с товарищами по оружию. Переговоры, братцы, переговоры!
Он вынул пестрый платок. Солдаты медленно шли.
– К вам обращается бывший товарищ по оружию! Поговорим спокойно, братцы! Как положено, по всем правилам! – Он пошел к штурмовому отряду. – С вами хочет говорить сержант кавалерии! Ветеран! Стойте, ребята!
Они покропили на хижину Ханампы. Солома была старая.
– Да стойте вы! Где это видано жечь дома мирного населения? Что, устава не знаете? На гражданское население не нападают. Что с вами, братцы? Вы правила уважаете или нет?
Его прошили пулями. Ханампа заплакал.
– И нас так убьют! Что мы против них можем?
Тогда Скотокрад понял единственное, что открыл ему Речной Старец: «Ты умрешь, когда тень будет белой». Тень белая! Летучая мышь летела в ярком свете. Вот оно! Мертвые давно ему являлись, порасспросить, как идут дела. Приходили они голодные. Он всегда припасал им еду. Они так и кидались, но все зря. Они ведь зря едят, у них все вываливается через дырку в горле. По этому признаку их и можно узнать. Они ели, а он им рассказывал, как и что. Но последнее время, больше месяца, они присядут, и все, ничего не слушали. Если он начинал им рассказывать, как все хорошо идет, они глядели в землю, словно им это ни к чему. Теперь он понял: они ждали, когда он будет с ними!
Солдаты перешли к другой хижине. Они с трудом дышали и от страха, и от тяжелого оружия.
Старуха Сульписия упала на колени.
– He жгите мой домик, бога ради! Я тут зерно держу. У меня больше ничего нету!
Солдаты полили крышу бензином и подожгли. Солома буйно горела. Сульписия стонала. Начали лопаться маисовые зерна. Выскочили обожженные кролики. Старуха узнала тех, кого угостила, и, как ни была она слаба, ярость опалила ее сердце. Она вцепилась в куртку капрала.
– Я тебе дала поесть!
– Прочь отсюда!
– Я дала тебе маису, а ты жжешь мой дом. Тогда плати! Или отдай картошку! Плати, такой-растакой!
– Брысь, старуха поганая!
Но она кричала и бранилась, пока старая мошка не свистнула: «Сио…»
Солдаты перешли к дому Нестора Гутьерреса, В хижинах остались только старики и дети. Уже час, как Скотокрад прошел по селенью и сказал, что Мелесьо Куэльяру в Гапарине нужны люди. Жена Гутьерреса опустилась на колени.
– Не жгите, ради господа! Мы старые. Мы уже не можем работать. Последний раз дети нам помогли снять урожай.
И это я видел во сне: Леандро-Дурак принес письмо от тех, снизу. Я их знал, они были из Туси, а потом скотоводы в Чинче подрались и убили их. Они мне уже говорили, что главные, с того берега, скоро пришлют очень важную весть. И кого же эти главные выбрали? Леандро-Дурака! Кто Ж мне доверит? Так и вижу во сне: приходит он, садится есть и не здоровается. Еда вываливается, а он все ест. Так в кашу въелся, что письмо из рук выпустил. Вот беда! Оно полетело к двери, а там его ветер унес. Я за ним, но нет, унес ветер. Так я из-за Дурака ничего не узнал.
– Сио, сио, сио, – свистнул ткач, которого я видел в Пакараосе.
На вершине Мурмуньи появился Гарабомбо, едва дыша, весь в крови. Он показал на разбросанные тела.
– Трусы! Почему вы оставили нас одних?
– Мы ничего не видели, Гарабомбо!
– Не видите, что вся Мурмунья горит?
– Ничего мы не видели!
Он глотал небо открытым ртом. Опять затрещали выстрелы.
– Стреляют, – сказал он и встал. – Будем биться?
– Будем.
– Так будем или нет? Говорите правду! Хотите бежать – не держу.
– Будем.
– Строй-ся!
Тогда за нашей спиной показалась еще одна шеренга солдат.
– Руки вверх!
Я не знал, что это такое, и еще я не знал, что у меня изо рта летела голубая мошка.
– Чего ты столько ешь?
Дурак покатился со смеху.
– Думаешь, внизу есть не хочется?
Из этих его слов я вывел, что должен запастись едой, с вечера, раньше, чем лечь, я ставил еду под кровать. Сперва ничего, а потом стала она куда-то деваться. Проснусь – нету. И мясо, и каша, и картошка, и початки маиса. Значит, кто-то их уносит к себе.
Конокрад бросился на землю и посмотрел на небо, где уже летали ястребы. Стреляли поменьше. Может, пули кончились? Он ощупал тишину, встал, полез на Мурмунью. Наверху его затрясло – вся Гапарина пылала. Сотни домов исчезли в дыму! Ветер чуть не сдул с него шляпу. Под Уагропатой собралась конница общины.
– Сио… – просвистел один скотовод из Янайчо, с которым он как-то поспорил из-за цены.
– Сио, сио… – просвистели две незнакомые мошки. Конница общины готовилась к новой атаке!
Он увидел каску на голове Мелесьо Куэльяра. Продвигаясь к ним, он взглянул влево, где несколько всадников оберегали женщин и детей, и почти сразу вправо, где от Юмпака, судя по блеску оружия, шел эскадрон, чтобы отрезать отступление.
– Они, гады, убьют женщин и детей! – закричал он.
Ему ответило предсмертное ржанье, и он увидел среди камней коня по кличке Леденец. Он пошел к нему. Конь пытался скатиться на обагренную траву, где лежали Задира и Красавец. Конокрада он узнал, тот погладил его по холке. В стороне Юмпака опять стреляли. Неужели они способны убивать женщин и детей? Он снова полез на Мурмунью и ясно увидел сверху, как движется эскадрон. Он ударил ногой, как копытом. Кони отвечали ему тревожным ржаньем. Он все бил ногой. Из лощины вышли Подсолнух, Пингвин, Травка, еще какие-то кони и мулы, он их не знал.
– Что случилось? – спросила Травка.
– Солдаты убивают и жгут, подружка. Идем защищать нашу землю!
– Она не наша. Пусть защищают, если хотят, ее хозяева.
– Да их убили, Травка! – сказал Подсолнух.
– Я думала, они спят.
Тут они услышали жалобный плач, какие-то дети шли и плакали.
– Это не Ханампы? – встревожилась Травка. Ее хозяин жил рядом с Ханампой. Она знала все радости и беды, все удачи и горести этой семьи.
– Ая-я-я-яй!.. Ая-я-я-яй!.. Папеньку нашего убили. Ая-я-я-я-я-я-яй!.. Маменьку убили.
Они очень медленно шли и медленно плакали.
– Ну, это уж слишком! – вскричал Подсолнух.
– Да! – сказала Травка. – Идем! Надо на них напасть! Командуй!
– Мало нас, – сказал Подсолнух. – Позовем других!
Они заржали и забили копытами. Дети прошли. Яростное ржанье приблизилось. Вскоре собралось почти пятьдесят лошадей, все больше оседланных. Конокрад не решился спросить, где их хозяева.
– Сио, сио, сио! – просвистели три толстые мошки и одна поменьше, кажется – новый ризничий из Чинче.
Годились не все, пятнадцать были ранены. На самой вершине Гром упал. Конокрад посмотрел на лагерь, отделенный теперь от беглецов. неполными пятьюстами метрами.
– Один справлюсь! – крикнул Подсолнух и поскакал вниз.
Конокрад улюлюкал, пришпоривая Патриота. За ними, стуча копытами, неслись кони. Вихрь налетел на солдат. Те уронили от удивления автоматы. Кони, с яростным ржаньем, окружили их. Подсолнух укусил одного капрала, тот убежал, громко крича.
– Что там?
– Где?
– Вот там!
– Лошади на солдат напали.
– Сбесились! – в ужасе и гневе кричал какой-то сержант. – Бешеные!
– Сбесились или нет, стреляй!
Отряд распался надвое. Нас зажали с двух сторон. Мы спустились к дороге. Я знал все скалы, ущелья, изгибы, ручьи. Они заставили нас нести первых убитых, и мы тащили десятерых. Я посмотрел в открытое-лицо Освальдо Гусмана, казначея, оно было залито кровью. Тогда я вспомнил, как он собирал деньги: «Давайте на раненых, на передачи!..» Ты собрал себе на похороны, дон Освальдо! Было три часа. Я почувствовал что-то мокрое под пончо. Мы различили Тамбопампу.
– Это кто такие?
– Сио, сио, сио.
– Пленные из Чипипаты, полковник.
– Сио, – просвистела мошка, вся в бумажных лентах.
– Провести сквозь строй!
– Сио, – свистнула мошка, она была мне должна барана.
– Раздевайсь!
Я подумал: только жена видела тебя голым. Еще рано, еще светло. Солдаты встали двумя рядами. Какой стыд, Маседонио. в твои-то годы, и соседи увидят тебя нагишом!
Со всех сторон спускались солдаты. Я посмотрел на мертвых, сложенных у дороги. За столом сидел и пил настоящий полковник, Маррокин. Я говорю «настоящий», потому что с тех пор, как я командую конницей, меня в Чинче тоже зовут полковником. Но это неправда!
– От них не убежишь, – сказал Конокрад, кусая травинку. Стреляли все ближе.
– Дорогу перекрыли, – сказал Конокрад, припадая ухом к земле.
Гарабомбо взял под уздцы лошадь Окасо Кури и медленно, просто не вытерпишь, повел ее к хозяину.
– Слушай, Окасо!
Невысокий, морщинистый человек с изъеденными кокой губами подошел к нему, не покидая своего одиночества.
– Кури, мы живыми не уйдем, а вот этот должен пересечь горы. Понятно? Что хочешь, а помоги ему перейти через Ла-Вьюду. Любой ценой, но чтобы остался жив. – Он обернулся. – Уходи, Дон! Сам видишь, даю тебе последнюю лошадь. Она хорошая. Кури тебя переведет через пуну. – Гарабомбо засмеялся. – Он у нас вообще-то свинья, но через горы тебя переведет.
– Гарабомбо; я бы хотел…
– Не доводи меня! Садись на коня, спасайся!
Конокрад засмеялся.
– Чего ржешь, дурак?
– Вчера я долг отдал. Ох, знал бы!..
Гарабомбо повернулся к своим.
– Дороги перекрыты. Наш друг должен что-то есть. Отдайте ему все.
Они сунули руки под пончо и вынули картошку, которую там держали, чтобы не остыла.
– Перчику возьмите, – улыбнулся Конокрад.
Стреляли все ближе. Пришелец сел на коня. Даже по запаху было слышно, как он боится.
– Постой-ка, дон!
Кури и пришелец остановились. Гарабомбо долго на него смотрел.
– Вот так! – Он засмеялся. – Хотел тебя запомнить, мы уже не свидимся.
– Гарабомбо, я тебе обещаю…
– Ладно, не болтай! Ты не вернешься, дон. Попробуй спастись!
Конокрад все улыбался.
– Со мной много чего бывало, – робко сказал он. – Обо мне можно написать. – Он засмеялся. – Не забудьте скажите, что я холостой.
– Кури, ты мне жизнью ответишь, – сказал Гарабомбо.
Кури прощался с ними взглядом. Пришелец хотел обнять Гарабомбо, но тот его оттолкнул.
– Не слышишь, стреляют? Спеши, так тебя перетак!
Полковник, настоящий полковник Маррокин, спросил:
– Почему вы его так стережете?
– Он командовал у них конницей, господин полковник.
– Почему не убили сразу?
– Не знаю, господин полковник. Стреляли, стреляли, только лошадь упала.
Тут явился солдат, которого я ударил шпорой в Курупате, показал свою гадкую рану и забрызганные штаны.
– Вот что он сделал, этот гад, господин полковник!
– Обыскать!
– У него нет ни ножа, ни ружья, господин полковник.
– Как зовут?
– Мелесьо Куэльяр, сеньор.
– А «полковник» где, трам-тарам? – поправил меня сержант и хлестнул по лицу.
Пленный дернулся. Маррокина обожгла ярость, из-за этих сволочей его ребята даже не завтракали! Помещики обещали и еду, и коней. А где кони, где еда? Тоже хорошие гады! Сумерки метались в пламени хижин. Спокойствие пленного выводило полковника из себя. Пленный этот был крепкий, лицо открытое, глаза большие, кожа очень светлая. Ни ростом, ни цветом он не походил на общинника.
– Разоблачайся!
Пленный не понял.
– Раздевайся, гад! – перевел сержант и снова хлестнул его по лицу.
Пленный снял рубаху, остался в грязной сорочке. Она облепила его на ветру, как статую.
– Штаны снимай!
Мелесьо Куэльяр смутился и посмотрел на полковника.
– Живо, живо! Пошевеливайся!
Он снял дешевые черные штаны, снял носки, остался голым. Когда он нагнулся, чтобы все сложить, выпали три монеты, две грязных, одна новая. Солнце засверкало на новой, стреляли все ближе.
– Ремень! – попросил полковник.
Сержант снял с себя портупею. Полковник подошел к пленному. Ветер выл. Мелесьо Куэльяр умирал со стыда. Полковник размахнулся. Пленный согнулся вдвое. Второй удар оставил на спине лиловую борозду, третий обжег живот, четвертый – шею, пятый – плечи, шестой и седьмой неспешно повторили предыдущие, восьмой и девятый предпочли грудь. Начиная с десятого он ничего не чувствовал. Кровь текла по его груди, по животу, по бедрам. Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать!
– Будешь знать, как нападать на армию! – крикнул, задыхаясь, Маррокин. Санитар поднес ему баллон с кислородом. Солдаты удивлялись. В его годы, на высоте 5000 метров! Вот это командир! Куэльяр открыл глаза. Горизонт качался. В траве мерцали монеты. Три соля как-никак! Они ему были нужны. Он нагнулся и взял один. Ноги у него подкосились, он упал на колени и пополз к другим двум. Тогда его пнули в бок, и в грудь, и еще, и еще.
– Нет, какой цинизм! Какое бесстыдство! Дикари вонючие! Их бьешь, а они о деньгах думают! Из-за этих гадов гибнет Перу! Всех бы их расстрелять, сукиных детей!
Полковник Маррокин бил ногами безжизненное тело.
– Успокойтесь, господин полковник! Тут мало воздуху!
– Эти гады никогда ничего не поймут. Ни добром, ни злом. Это наша гангрена. Я бы их… – Майор Рейносо остановился, хватая воздух. – А, чертова высота! Чипипата на проводе, господин полковник! – сказал он, хмурясь. Новости были плохие.
– Сио, – свистнула мошка, которую, говорят, любила моя кума Мечита.
– Сио, сио, сио, – свистнули три мошки из Гарапаты.
Наконец он понял! Он умрет в Гапарине! Ярость грязной водой хлынула в его сердце. Зачем они жгут и убивают? Скотокрад посмотрел на мертвую Сульписию: она лежала в луже крови, но смерть не изгнала кротости из ее открытых глаз. Наконец он понял весть! Он ведь и это видел: ехал во сне по пуне, совсем такой же, даже страшно, и вдруг показалось селенье, где река – как в Янауанке, дома – как в Янакоче, площадь – как в Мичивилке, жители – как в Тапуке. Чтобы убедиться, он пришпорил коня, но, словно он нес проклятье, и люди, и скот, и дома куда-то укатились. Хуже того: земля стала, как сито, вся в дырках, а из них повалило пламя. Он похолодел, словно труп, и понял, что ему не унять пламя, питающее пламя. В полном ужасе он попытался затушить его своим пончо. Земля быстро замерзала. Пламя убегало! Когда он проснулся, руки у него были опалены.
Мрачная тьма спускалась на усталых солдат.
– Сулили мясо, а кукурузинки, гады, не прислали! – ворчал один из них, совсем измочаленный.
– Они не виноваты, – сказал Сиксто Мансанедо. – Индейцы, сволочи, перехватили письмо из Пакойяна. Мы в Учумарке не знали, что с позавчерашнего дня наша очередь! В усадьбе вас ждет хорошее угощенье!
Они спустились по скалам, уже обросшим мхом ночи. Холод кусал сквозь шинель. Пленные шли покорно и молча. Показались кони, пирамиды винтовок, какие-то люди. В усадьбе было неспокойно.
– Дозор из Портачуэло явился, господин майор.
– Потери есть?
– Один тяжелый, десять ранены легко, господин майор.
– А эти откуда?
– Пленные из Гагарины, господин майор. Те, кто сопротивлялся.
– Провести сквозь строй, вожаков – окунуть!
– Пошли!
Пруды, в которых купается скот Учумарки, были почти не видны. Люди пошли вперед, страх и холод одел их в одинаковые одежды. Послышались всхлипывания и кашель. Не выпуская автоматов, солдаты окунали голову Пабло Валенсуэлы. Гарабомбо разозлился.
– Так нельзя! – крикнул он. – Я в армии служил, был сержантом, устав знаю! Солдаты не мучают гражданских!
– Это кто разговаривает?
– Я, сеньор.
– Какого тебе черта нужно?
– Я служил в армии. Мы пленные, так с нами и обращайтесь! Нас как учили? Если на войне возьмешь врага, чилийца там или эквадорца, говори с ним по-хорошему, допрашивай по-человечески, корми, постель приличную дай, чтобы не хулили Перу. А мы…
– Заткнись! Вот дикарь наглый! Да как ты смеешь? Какие же вы солдаты? Вы воры, уголовники! Приказано с вами покончить начисто. Думаешь, кто-нибудь будет против?
– Я против!
– Значит, так и помрешь.
…Зоркий Глаз нажал на курок. На восьмисотую пятницу с того воскресенья, когда он вернулся из армии, пуля настигла Гарабомбо. Удивленный последним удивлением, он открыл рот, но не закричал. Перед смертью он увидел крутые горы, бурную реку, цветистый убор пампы. Он сполз с коня. Ураган почувствовал, что руки его разжались, и остановился. Какой-то миг казалось, что всадник, упираясь в стремена, склонился к самой воде, чтобы сорвать небывалый цветок метров на пятнадцать ниже по течению. Потом он сломился и рухнул вниз. Он еще увидел гнилые доски моста, вопиявшие о беззаботности властей и хозяев, и час, когда он познал свою жену, и запуганный взгляд покойного тестя, и летучих мышей в Хупайканане, и допризывников под палящим солнцем, и уходящего вдаль торговца, и Бустильоса в Лиме, и тюремную парашу, и лишенных земли стариков, и светлые глаза дона Гастона, и знамена общинников, гордо вступающих в поместье, и третью школу в огне, и свою ногу, застрявшую в стремени, а потом он канул во тьму. Второго выстрела он не слышал и никогда не узнал, что в час беды его Ураган, несправедливо считавшийся норовистым, остался стоять, подняв, уши, и вел себя благородно, как и подобает коню, которому цена по меньшей мере пять тысяч.
– Остальных построить! – скомандовал сержант. – Расстреляем.
– Не убивайте! – заплакал кто-то.
– Стройся!
Солдаты медленно строились. Подошел надсмотрщик, роздал жареную свинину, горячий чай.
– Дети у меня! – плакал тот же голос.
– Готовы?
Солдаты устало прицелились.
– Готовы?
Снова раздался плач.
Тогда и пришел лейтенант Каррисалес, без каски, в порванной форме, в золе.
– Что тут такое?
Сержант отдал честь.
– Приказано их расстрелять, господин лейтенант.
– Кто приказал?
– Я, господин лейтенант.
– А какая сволочь тебя научила расстреливать пленных?
– Они сопротивлялись, Напали на нас. Мы так, нарочно. Попугать их!
– Это почему нарочно? Их надо пострелять! Разрешите, господин лейтенант! На что они, господин лейтенант? – просил тощий солдат, весь в чирьях.
У лейтенанта Каррисалеса задрожали губы.
– Зачем их пугать, несчастных? Немедленно отпустить!
Тощий солдат по-прежнему целился, другие тоже.
– Не слыхали?
– Они напали на нас сзади, господин лейтенант! По уставу можно.
Сержант попытался его успокоить:
– Вы слишком добрый, господин лейтенант. Вы уж простите, но вы на этой службе недавно. А я тут служу пятнадцать лет. По всей сьерре бывал. Я их знаю. Через три месяца, ну, через три года, опять на нас нападут. Змеиные яйца давить надо!
– Господин лейтенант, пожалуйста! – просил тощий, целясь из автомата. Лейтенант Каррисалес выхватил револьвер.
– Отпустите сейчас же, а то буду стрелять!
– Да не волнуйтесь вы, господин лейтенант! Вы у нас новый.
Вот посмотрите, через год-другой…
– Молчать! Они не воры. Они в своем праве. Храбро сражались. Я с ними бился целый день. Пока вы тут чесали себе зад, я бился в Мурмунье. Пленных не стреляют. Хотите сражаться, идите туда, в Гапарину!
– Да, господин лейтенант…
– Молчать, так-растак! – И он, словно рухнул, сел на камень. – Сегодня я убивал ради помещичьей земли! Проливал кровь из-за этой сволочи!
Холодный ветер шевелил траву. Солдаты молчали.
– А ваши как, Рейносо?
Майор изо всех сил старался скрыть усталость.
– Натолкнулись на сопротивление, господин полковник.
Полковник Маррокин оглядел офицеров. Они сидели в соломенных креслах в гостиной Учумарки:
– Гиблое дело, господин полковник, – сказал майор Лира.
– А вы как думаете, Боденако?
Майор Боденако спокойно выпустил дым.
– Что-то странное, господин полковник. Они сопротивляются. Если верить пленным, будут сопротивляться и завтра. Я эти дела знаю. Сколько раз выселял! Разбегаются при первых выстрелах. А эти хоть бы что! В атаку пошли! Нет, тут что-то нечисто.
– Условия у нас плохие, господин полковник, – сказал майор Лира. – Солдатам трудно на такой высоте. Мои люди говорят, что на них нападали лошади.
– Они в себе?
– Я просто докладываю, господин полковник. – И майор засмеялся.
– Не беспокойтесь! – крикнул стойкий Боденако. – Не беспокойтесь, господин полковник! Разрешите применить мои методы, и завтра я вам все очищу!
Когда Конокрад открыл глаза, было темно. Он попытался встать. Не смог. Посмотрел на обагренную кровью руку, подумал: «Убили меня, гады!..» Наконец он сел. «Да, дело плохо…» Кровь хлестала. «Человек – прямо как баран!» Он заткнул рану травой. Тьма одолевала его. Он услышал хрип, и еще, и еще, разглядел тела Красавца, Клевера и Травки. Судя по ржанью, умирали десятки лошадей. «Из-за меня». Он пополз. «Умру с ними». Тьма одолевала. Громко стеная, он дополз до Звездочки. По лошадиной морде текли огромные слезы. На метр подальше Патриот вставал и падал снова, топча свои кишки, а еще дальше боролись со смертью Колибри и Ветробой. Какие кони! Он долго полз до теплого тела Королевы. Положил голову ей на спину и заплакал – рана болела, но еще больше он жалел эту гору умирающих лошадей.
– Простите меня! – тихо сказал он.
Подсолнух приподнял свою прекрасную голову.
– Пошел вон!
– Прости…
– Вон! – прохрипел Подсолнух. – Иди, со своими умирай!
– Он не виноват, – выдохнул Вояка, и две слезы покатились по его морде.
– Нельзя людям верить! – не уступал Подсолнух.
Конокрад повернулся с невероятным трудом и упал лицом в траву.
– Я не хочу быть человеком… Хочу быть конем! – крикнул он.
– Не будешь ты конем! – Подсолнух закашлялся.
По бледному лицу Конокрада ползли слезы.
– Простимся как друзья! – молил он. – Может, мы где-то встретимся. Может, еще поскачем по пампе, где нет хозяев! – В блеске безумия лицо его стало прекрасным. – Может, ты еще будешь человеком, а я – конем!
– Не буду я человеком! – выговорил Подсолнух.
– Сынок мой умер, – прорыдала Красотка. – Сегодня у меня убили пятерых! Проклят тот час, когда я тебя увидала!..
– Я не знал…
– Ты выманил нас обманом.
И она заржала, посылая привет другу своему, Празднику.
– Что нам эта война? За что мы гибнем? Разве мы крали? Разве обижали? Разве лгали?
– Простите меня! – плакал Конокрад. – Я не хочу умирать среди людей!
– Конокрад всегда был нам верен, – тихо сказал Пингвин. – Простим его!
– Прощаем! – вымолвили лошади. – И прощаемся!
– Прощайте! – еле выговорил Конокрад.
Ноги его холодели, холод подбирался к спине, поднимался к шее. С удивлением и радостью ощутил он, что ступни затвердевают, как копыта.
– Я конь! – крикнул он и, уже слепым, понял, что скачет по сверкающему лугу.
У дороги на Тамбопампу солдаты ждали, когда за ними приедут грузовики, которые повезли в Серро-де-Паско первую партию.
– Скоро будут.
– Подождем, больше нам делать нечего, – сказал лейтенант.
– Фары! – закричал солдат, показывая на дорогу, где и впрямь мерцали огоньки.
– Остановить грузовик! – приказал лейтенант.
Фары замигали.
– Стой!
Шофер от магазина «Дешево, но сердито!» затормозил, увидел военных и в страхе вылез на дорогу.
– Куда едешь?
– Еду… я… я в Янауанку, господин капитан.
– Зачем?
– Печенье везу… Сейчас… это… карнавал, господин капитан. Карнавал… много печенья едят… Я… я… это чужой грузовичок, наняли мы…
– Хлеб! Хлеб!
– Давай корзины.
– Это для праздника, господин капитан.
– Какие к собакам праздники! Давай корзины! Разбирайте хлеб!
Шофер и хозяин вытащили корзины. Солдаты кинулись к ним. Увидев сложенные трупы, хозяин и шофер некоторых узнали и совсем перепугались. Не дожидаясь больше приказа, солдаты хватали хлеб.
– С утра не ели, – объяснял один, не переставая жевать.
– Из-за этих гадов!
– Грузи трупы! – приказал капитан.
– Прямо сейчас?
– Да, сейчас.
Солдаты стали неохотно складывать в кузов мертвецов. Они совсем измотались. Было семь вечера. С пяти утра они бились и ничего не ели. Положив первое тело, они остановились, тяжело дыша.
– Грузи!
Вдвоем, втроем они брали тело и швыряли в грузовик. Тела шлепались, как мешки с картошкой. Дельгадо упал на Иларио Гусмана и Мануэля Кристобаля. Гусмана он едва узнал, ему разорвало штыком губу. Рана казалась еще больше, потому что выбили зубы. Маленького Романа забросили сразу. Мелесьо Куэльяр, связанный по рукам и ногам, смотрел на гору трупов.
– Лезь!
– Не могу, я связан!
– Подсадите его! – приказал капрал.
Его подняли вчетвером. Он упал на окровавленное лицо Марселино Ариаса и на холодную спину Максимо Ловатона.
– В Серро-де-Паско! – приказал капитан, открывая дверцу чтобы сесть с шофером.
– А мы, господин капитан?
– На следующем поедете.
– Да они только в Серро добрались, господин капитан! Мы не ели, не спали. Хоть кого возьмите! Холод собачий, господин капитан!
– А где же вы сядете?
– Да наверху!
– А труды?
– Им-то что?
Капитан посмотрел и увидел, как они устали.
– Ладно, садитесь.
Солдаты молча залезли наверх. Со снежных вершин дул ветер. Мелесьо Куэльяр услышал жужжанье другого мотора. Он увидел огни, кто-то затормозил. «Быть не может!» Нет, так оно и было: грузовик Ремихио Санчеса приехал из Серро-де-Паско за солдатами. «Останусь жив, этого Иуду ни в одно селенье не пустят!»
Словно читая его мысли, солдат пнул его ногой.
– Так и так помрешь.
– Человек родится, чтобы умереть. Все умирают, сеньор.
Солдаты пристроились на трупах. Наконец, машина тронулась.
– Есть хочется…
– Из-за этих Проаньо голодаем.
– Обещали мясо, сволочи! À где оно?
– Молчать! – крикнул сержант. – Проведем поверку.
– Пятидесятый!
– Здесь!
– Сорок девятый!
– Здесь!
– Сорок восьмой!
– На задании!
– Сорок седьмой!
– Ранен.
– Сорок шестой!
– В Серро! Тяжело ранен, увезли.
– Сорок пятый!
– Увезли в госпиталь!
– Сорок четвертый!
– Увезли.
– Сорок третий!
– Здесь!
Через борт грузовика Мелесьо Куэльяр видел беззубую пасть ночи.