Аптекарь Ловатон посмотрел на мутную воду реки Чаупиуаранги, укутался в мягкий шарф и прошел по мосту. Туман еще ползал по крышам, покрывал колпаком Янакочу и Чипипату. На крутой улице Уальяга аптекарю повстречались три погонщика. Они сняли перед ним шляпы, а у фонтана, перед кофейней «Метис», он увидел человека и остановился в удивлении.
– Ты ли это, Гарабомбо?
Пришелец стоял тихо.
– Ты что, не узнал меня? Я Хуанчо Ловатон. Вспомни, сынок! Иди сюда!
Человек дрожал, на нем не было пончо.
– Добрый день, сеньор Ловатон.
Он попытался улыбнуться.
– Когда явился, сынок?
– Только вот являюсь, дон Хуан.
Он так исхудал, словно кто-то ободрал с него все мясо и оставил ему лишь кожу, глаза да прежние движенья.
– Я знал, что тебя выпустили. Кайетано сказал мне, выпустили тебя. Только это было давно. Что ж ты не шел?
– Хворал я, дон Хуан. В больнице лежал три месяца. – Он засмеялся. – Чуть не умер.
Ловатон поглядел на спящее селенье.
– Покормили тебя?
– Вчера что-то ел.
– Идем ко мне.
Гарабомбо колебался.
– Ты знаешь, что я теперь глава общины?
– Слыхал, дон Хуан.
– Давай, сынок, пошли. Пускай нас поменьше видят.
Туман копался в уличной грязи. Они поднялись проулком, обогнули пустынную площадь, вошли в аптеку с зеленой дверью и с вывеской «Не хворай!».
– Проходи, сынок, проходи.
Аптекарь провел его в заднюю комнату, а сам вышел во внутренний дворик, где беспокойно кудахтали куры. Гарабомбо глядел на стены, оклеенные газетами; в углу стояло знамя янауанкской общины, носившей имя святого Петра. Аптекарь Ловатон принес две миски дымящегося супа. Гарабомбо проглотил слюну.
– Кушай, дорогой.
Старик пододвинул плетеное кресло, сел к столу, подул на суп и шумно съел первую ложку.
– Еле тебя узнал, Гарабомбо! Ты прости, исхудал ты очень. Кушай, сынок, угощайся. Сколько ты отсидел?
– Тридцать месяцев, дон Хуан.
– А где?
– Сперва в участке, потом – в тюрьме Фронтон.
– А Бустильос?
– Вышли мы вместе, но я лег в лечебницу. Наверное, он в Чинче. Вам видней.
– Ничего я о нем не знаю.
Старик нахмурил брови и провел рукой по шишковатому лбу.
– Без тебя тут многое случилось, Гарабомбо. Знаешь ты, что умер дон Гастон Мальпартида?
– Слыхал, дон Хуан.
– Завещания он не оставил. Теперь Мальпартиды тягаются с Лопесами. Детей у него много, земли на них не хватает. Зять номер один хочет всех по миру пустить. Чинче наше еле дышит. Хозяева забрали почти все пастбища. Уже нельзя пасти. ни в Микске, ни в Нуньомиайоке. Нам осталось только ущелье Искайканча.
– Да там один камень, дон Хуан. Разве овца прокормится?
– Там живут сотни семейств, Гарабомбо. Силой загнали.
– Никакая, скотина не выживет в Искайканче. Один камень!
– Они и умрут. На прошлой неделе твой родич, Мелесьо, сказал мне: «Полстада перемерло, две тысячи с лишним овец». Ты кушай, сынок! Исхудал ты очень. Почти что тебя и не видно. Теперь уж точно невидимкой назовут!
– Я больше не просвечиваю насквозь, – улыбнулся Гарабомбо. – Вылечили меня в тюрьме, дон Хуан.
И склонился над миской.
– Это еще не все, Фермин. Многих и в Искайканчу не пускают. Тех, кто недоволен, гонят прочь. Повсюду одно – и в Учумарке, и в Пакойяне, и в Чинче, и в «Эль Эстрибо», и в «Дьссмо», у всех хозяев. Совсем они озверели после Ранкаса. Сеньоры Проаньо узнали, что кое-кто из Учумарки возил еду уцелевшим. Знаешь, что было?
Гарабомбо оторвался от жирного супа.
– Пока они ходили, Мансанедо со своими наездниками разорял их дома. За одно утро сняли крыши с двадцати хижин, а семьи выгнали, на улицу. Да что там, они сотни семей выгнали! Тамбопампа беженцами просто кишит.
– А что наш выборный?
Старик положил ложку на газету, служившую ему скатертью.
– Ремихио Санчес продался! Мы думали, он и сам из местных, и жена у него из Чинче, будет он за нас. Но бог наказал нашу корысть. В недобрый час мы выбрали его! Режет нас хуже ножа. Он, сучий сын, сносит от них все. А пока он не подпишет, бумаги наши никуда не годятся. Так все и стоит на месте.
– Что ж вы его выбирали, дон Хуан?
– Сдуру, Гарабомбо. В галстуке ходит, мы и думали – станут нас уважать.
– А вышло не то?
– Куда хозяева, туда и он. С Проаньо и с Лопесами детей крестил. Захочет кто-нибудь жалобу подать, а он: «Шавке со псом не драться. У хозяев денег закрома. Мы с гроша на грош перебиваемся. Нельзя нам!»
– Никто ему не перечит?
– Кто перечит, с тем у него разговор короткий.
– А вы, дон Хуан?
Старик воздел к потолку руки.
– Что я могу один?