Всего лишь пятнадцать дней похвалялся инспектор Искьердо своей победой и своими яркими галстуками, заказанными в Серро-де-Паско. «На моем пути к счастью – кто бы мог подумать – встал этот жалкий тип Эрон де лос Риос, недостойный даже того, чтобы Мака включила его в свою свиту идиотиков. Знаете, как он ее добился? Служил ей письмоносцем! Вы бы только посмотрели, с каким удовольствием этот сводник таскал записочки моей нареченной от всяких ее приятелей и от нее к ним. А я, конечно, даже и представить себе не мог ничего подобного. Однажды ночью (будь проклята эта ночь!) бушевала буря, и вот Эрон, который даже пустой таз не в состоянии переплыть, переплывает вдруг озеро и по поручению моей невесты передает два письма: одно хозяину поместья «Харрия», другое – сыну хозяина поместья «Харрия». Обоим – отцу и сыну! – было назначено свидание в один и тот же день, в один и тот же час, в одной и той же постели. Из-за этого они и разодрались, а вовсе не из-за дела о закладе имения. Моя невеста, конечно, не явилась на свидание. Эту ночь она провела с братьями Чирино. А кто подал им наутро завтрак? Эрон де лос Риос! Он и почтарь, и слуга, и музыкантов нанимал, словом, на все руки, всегда тут как тут, любой ее. каприз выполнял. Должна же была Мака вознаградить его! На следующий день Эрон де лос Риос потребовал у своей жены развода. К его удивлению, достойнейшая донья Магда де лос Риос тотчас же согласилась.

«Сеньор Министр!… В силу всего вышеизложенного мы, честные супруги Янауанки, просим срочно прислать в город войска. Победное вступление войск положило уже однажды конец распространению коммунистической пропаганды, чему содействовало и проведение демагогической аграрной реформы. Мы, женщины, поставившие свои подписи под этим документом, надеемся: столь же решительно будет пресечена возмутительная попытка провести сексуальную реформу»

(Заявление оскорбленных женщин).

Однако дон Эрон совершенно напрасно развелся со своей супругой.

Однажды Мака поехала куда-то на катере и встретила секретаря суда Пасьона – единственного в провинции мужчину, не подверженного ее чарам. Секретарь суда вежливо поклонился. Мака улыбнулась. Твердости Пасьона тотчас как не бывало, но он напряг всю свою волю и отвел глаза от ее лица. Мака, как всегда, путешествовала в сопровождении музыкантов. Она взяла гитару и запела так грустно, что секретарь суда прослезился. Расставаясь, Пасьон снова поклонился ей с глубоким почтением. На следующий день он получил букет цветов.

– Это что ж такое? – спросил судья Монтенегро.

– В дар церкви святого Петра прислали, – заикаясь и краснея, отвечал секретарь.

Кое-как, с помощью тысячи всяческих уловок удалось ему утаить остальные семнадцать букетов, которые приносили ежедневно генералы. К каждому букету была приколота благоухающая записка.

Ночью Мака устроила серенаду перед домом Пасьона, и это скрыть было уже невозможно. Братья Уаман, ансамбль «Андские щеглы» и «Патриоты» играли и пели до тех пор, пока испуганный секретарь суда не вышел на балкон. Окруженная толпой музыкантов, Мака приблизилась и спела «В тот день, когда полюбишь ты меня». Пасьон был одним из самых красноречивых ораторов в провинции. Вдобавок, как это ни горько ему было, он ничуть не сомневался в том, что совсем неповинен в этой страсти. Ни то, ни другое, однако, нисколько не помогло успокоить жену. Кроткая его подруга донья Клоринда превратилась в фурию, словно с цепи сорвалась. Она разбила об его голову вазу. Пришлось звать фельдшера Канчукаху. Дом наполнился разъяренными женщинами. На другой день Пасьон, гордый и спокойный, не удостаивая вниманием хихикающих сослуживцев (скрыть повязку не удалось), явился в суд, дабы исполнить свои повседневные обязанности. Около полудня Генерал Бермудес догнал его на главной площади и вручил письмо, в котором Мака просила о свидании, «чтобы оправдать свое поведение». Предвидя ужасающие последствия отказа, секретарь суда согласился. Он написал несколько строк, в которых выразил радость по поводу того, что «счастливый случай даст ему возможность приветствовать одну из самых благородных дам нашего города». Пасьон указал и место свидания – недостроенный дом у дороги на Янакочу. Жене он сказал, что его срочно вызывает судья Монтенегро, и точно к назначенному времени отправился на свидание.

На дороге мелькали какие-то тени. Пасьон бесстрашно вошел в дом. Во дворе сидела на чурбачке Мака. Пасьон протянул было ей руку, но вдруг почувствовал на своих губах поцелуй. Он хотел убежать, но услышал хор ангелов и ощутил нестерпимый жар. Во рту, словно в пещере, сидел кто-то дрожащий, пылающий, что таился в его теле вот уже сорок лет. Почти светало, когда секретарь суда побежал домой. Жена спала. Пасьон сделал вид, будто только теперь встал. Он отправился к мессе, исповедался. Выслушав его, отец Часан вздохнул.

– И ты, Брут?

– Что вы сказали, отец мой?

– Да смилуется господь над твоей душой, сын мой.

– Тут не о душе речь, а о теле, отец мой.

Покаявшись, Пасьон пошел в суд. Он решил больше ни слова не говорить с Макой. Но трудился неохотно и сделал в этот день только самое необходимое. В воскресенье Пасьон пошел в церковь. Вдруг – ему показалось, будто язык пламени метнулся к небесам, – Пасьон увидел Маку. Она шла через площадь в окружении дурачков. Потом Пасьон услыхал шелест крыльев – Мака исчезла. Не взглянув на него, спустилась к пристани и уплыла в Успачаку. Целый месяц ее не было. Янауанка начала зализывать раны. Комитет оскорбленных женщин заказал благодарственный молебен. Однако молитвы, по всей видимости, не дошли по адресу, ибо через три дня Мака высадилась на берег Янауанки. Ее сопровождал Кристобаль Соберо, владелец большой лавки, шести домов и пяти ферм. Он тоже решил оставить свою жену. Но уже у причала вдруг струсил и, отговорившись срочными делами, простился с Макой. Она же сочла за благо расположиться со всеми своими генералами в клубе. Утро было трудным: трижды между Президентом Пиеролой и Генералом Эченике вспыхивала драка, ибо последний уже довольно давно добивался чина сержанта, и не было ни малейшей возможности убедить его, что сержант ниже генерала. Во время завтрака Мака приняла решение: генеральская форма свиты не соответствует ее положению. В сопровождении своего главного штаба она отправилась в лавку Соберо. С улыбкой обвила рукой шею торговца. Соберо стоял одной ногой в раю,, а другой – в аду. Он слышал, как с тихим шорохом раскрывались розы, волна счастья затопила его душу, но к счастью примешивался ужас. Потом раздался грохот – теща Соберо на глазах перепуганных.покупателей крушила все вокруг, сбрасывала с прилавка бутылки, весы. Жена (за двадцать лет супружества Соберо ни разу не слышал, чтобы она повысила голос) ревела, как львица: «Как ты осмелился, сукин сын, привести в мой дом эту шлюху? Мало того, что ты не стыдишься людей, ходишь повсюду со своей вонючкой, весь город от нее провонял и будет вонять еще тридцать лет после того, как она наконец уедет. Вон отсюда сейчас же, не то я плюну вам обоим в рожу!»

Мака сидела на мешке с сахаром и улыбалась. Приказчики никогда еще не видели такого, «чтобы Дева Мария пришла в нашу лавку». С большим трудом удалось им удержать сеньору Соберо, она так и бросалась на Маку.

Комитет оскорбленных женщин в полном составе явился в Полицейское управление с требованием «гарантировать безопасность». Младшего лейтенанта Тарамоны не было, сержант Астокури кое-как успокоил женщин. Утихомирить их обезумевших мужей оказалось куда труднее. Сиснерос поссорился с Арутинго, Атала – с Канчукахой. В воскресенье, в самый разгар мессы семейство Арутинго пошло стенкой на семейство Атала.

В тот же день драчунов вызвали в суд первой инстанции. Даже кумовья и приятели судьи не избежали вызова. В зале они увидели «это чудовище, что пятнает наш город, о котором до сей поры Вам не было ничего известно, господин Префект, именно потому, что благодаря честности и порядочности местных женщин наш город никогда не подавал повода к дурным слухам и скандальным сплетням. Теперь же, господин Префект, он заслуживает названия Содома и Гоморры, а никак не города, граждане которого ценят добродетели, составляющие высокое моральное достояние перуанской женщины» (все то же заявление). Виновные (те, что не были приятелями судьи) и невиновные (те, что ими были) вышли из суда одинаково потрясенные. Судья Монтенегро прочитал им статью уголовного кодекса, предусматривающую наказания «за нарушение общественного порядка и благопристойности». Всем им запрещалось выезжать из города даже в близлежащие имения. Слушание дел затянулось, обвиняемые целые дни проводили в суде. Ссоры прекратились, слишком уж оно оказалось опасно, и поклонники Маки поредели. Она же увлеклась подготовкой к торжествам по случаю юбилея полиции. Полиция намеревалась организовать целую серию празднеств, ибо, согласитесь, почтить по заслугам полицию – это дело полиции. «Праздник этот, господин Префект, своей разнузданностью скорее напоминал языческие оргии, нежели торжество в христианском городе, где, на наш взгляд, властям отнюдь не следовало играть на лире, глядя, как огонь разврата пожирает Рим» (Заявление). Год начинался или кончался. Наступил февтябрь или маябрь. Монтенегро ходил задумчивый, хмурый, суровый и недоступный.

И тут-то дон Мигдонио де ла Торре ужасно разгневался на Нуньо.

– Какая, черт побери, заразная муха тебя укусила?

– А что такое, хозяин?

– Уже несколько дней в перчатках ходишь. Будто пианист или пижон какой-нибудь.

– У меня вроде как ревматизм, хозяин, – тут же сочинил Нуньо.

– Давай лечись. Ты – мой первый надсмотрщик. Ты меня компрометируешь. Ходишь, как сопля дохлая. Я этого не потерплю.

– Вылечусь, хозяин.

Но Нуньо лгал. С тех пор как в душу его закралась тайная любовь, руки Нуньо горели, как в огне. «У тебя что, лихорадка?» – спрашивал каждый, кто пожимал ему руку. Сам Нуньо решил, что подхватил малярию, когда ездил в низины «Эль Эстрибо». Он старался избегать рукопожатий. Дальше пошло еще хуже: дерево, которого касался Нуньо, оживало и расцветало. Первой жертвой оказалась гитара. Нуньо был неплохим гитаристом и с удовольствием принимал участие в серенадах, которые давали Маке музыканты, нанятые доном Мигдонио де ла Торре. Как-то раз Бенито Руэда, один из «Андских щеглов», заметил:

– Я не знал, что вы так любите гитару. Большей частью люди не слишком-то разбираются в музыке. А вы так высоко цените гитару. Как вы красиво это сделали, Нуньо.

– Что, дон Бенито? – удивился Нуньо.

– Да вот, цветы на гитаре. Я такое в первый раз вижу.

Тогда только Нуньо заметил эти окаянные гвоздики. Он украсил гитару разноцветными лентами, стараясь прикрыть гвоздики, но гитара продолжала цвести. Через некоторое время гвоздики покрыли ее всю. Нуньо запрятал гитару на чердак. Напрасно! Ибо вскоре заметил, что любой деревянный предмет, к которому он прикасался своими горящими пальцами, словно вспомнив время, когда был деревом, расцветал, шелестел листьями. В пансионе «Мундиаль», на кухонном столе, за которым обедали слуги и пеоны из «Эль Эстрибо» (генералы ели в Золотом Салоне), безудержно цвели гладиолусы. Однажды Генерал Берм-дес съел их все до одного. На другое утро, войдя в кухню, слуги увидели стол, цветущий магнолиями. Они подумали, что это остатки бесчисленных букетов, которые их хозяйка получала ежедневно. Нуньо сказал, что стол хромой, и приказал отнести его в чулан. Он решил больше не касаться деревянных предметов. Но вскоре понял, что, если болезнь его не пройдет, цветы заполонят все – столы, стулья, двери, лестницы, его собственную кровать. К счастью, Нуньо вспомнил про кожаные перчатки, которые он когда-то нашел в «Дьесмо» – забыл, видимо, после ночного веселья какой-то пьяный помещик. Итак, пока что Нуньо удалось скрыть свою удивительную болезнь.

Здоровье доктора Монтенегро тоже пошатнулось. Впервые в жизни судья познал бессонницу. Прежде он отличался необычайной точностью, теперь начал вдруг путать присутственные дни. Как всегда, ложился он в десять часов вечера, вставал в. шесть. Но сон ускользал. Мака стояла перед глазами, улыбалась, и уснуть не было никакой возможности.

Однажды утром секретарь суда Пасьон увидел на столе судьи книгу «Титаны любовной лирики». Пасьон решил, что книга вещественное доказательство в каком-нибудь процессе об изнасиловании. Однако через несколько дней секретарь суда обнаружил между страницами уголовного кодекса нечто еще более угрожающее, сомневаться не приходилось – это было начало стихотворения:

Пасьон в ужасе отвел глаза – эти украденные где-то строчки ясно доказывали, что Первый Гражданин болен той же болезнью, которая губит всех мужчин в провинции. Судья и сам не смел доверить в это. Ссылаясь на какие-то дела, он уходил из суда, бродил вокруг пансиона, где жила Мака. Иногда утром он встречал кого-либо из ее свиты и с достоинством кланялся. Легкий, едва заметный поклон (сам он, впрочем, считал это верхом любезности) – вот все, что мог выдавить из себя суровый судья. Монтенегро утешался бесконечными допросами «нарушителей общественного порядка». Руис и Соберо предстали перед ним. Двадцать лет были они друзьями и вдруг подрались, охваченные безумной страстью. Стекла пансиона «Мундиаль» были разбиты в пылу боя. Долго допрашивал судья Соберо и Руиса. В ответ на вопрос, признает ли он себя «виновным в том, что испытывает чувство, несовместимое с его положением отца семейства», Соберо заявил, от большого ума, что «завистники его оклеветали».

– Чему же они позавидовали, Соберо?

– Мирному спокойствию моего семейного очага, господин судья.

– Можете ли вы поклясться, что не испытываете чувства, подлежащего наказанию согласно уголовному кодексу?

– Клянусь, здоровьем моей матери и счастьем моих детей!

– Я всегда считал вас порядочным человеком, Кристобаль. – Судья заговорил прежним приятельским тоном. – А теперь потолкуем как мужчина с мужчиной. Скажите, Кристобаль: что такого особенного в этой самой Маке?

– Сказать вам просто правду, доктор, или уж самую что ни на есть подноготную?

– Самую что ни на есть подноготную.

– За одну ночь с этой женщиной всякий нормальный человек согласится продать родину. А если не согласится, значит, он просто сволочь.

– Ступай, сынок.

Много еще шедевров мирового искусства посрамил бы, наверное, Нуньо, но в. один прекрасный день, когда он ждал Маку, чтоб передать ей письмо от дона Мигдонио де ла Торре, он увидев вдруг, что площадь 28 Июля заполнила разъяренная толпа. Комитет оскорбленных женщин вышагивал в полном составе под водительством своей председательницы доньи Хосефины де ла Торре. Оскорбленные женщины несли плакаты: «Да здравствует добродетель, долой правительство!» Ликующие мальчишки бежали вслед. Нуньо спокойно глянул на беснующихся матрон и твердо встал в дверях пансиона «Мундиаль». Оскорбленные женщины приближались.

– Шлюха! Шлюха! Шлюха! – вопили они.

Генералы кинулись к окнам. Они смеялись. Это еще больше разозлило дам. Жена Канчукахи бросила камень. Жена Солидоро последовала ее примеру и попала в Генерала Лa Map. Полный достоинства, спокойный и неподвижный, Нуньо улыбался, стоя в дверях. Донья Хосефина де ла Торре (она давно знала Нуньо, вся провинция знала этого сводника) бросила в него камень. Нуньо все так же улыбался. Следующий камень попал ему в щеку, еще один разбил губу. Дело могло зайти весьма далеко, но, к счастью, полицейские догадались, что такого рода события вряд ли придутся по душе младшему лейтенанту Тарамоне, и разогнали демонстрацию.

Уже смеркалось, когда Мака сошла с катера «Горяночка». Тут же у причала ей рассказали о нападении на пансион. Нуньо по-прежнему стоял на страже у дверей. Мака взглянула на его окровавленное лицо и улыбнулась. Она порозовела, то ли от волнения, то ли от света вечерней зари. Попросила платок. Подошла к Нуньо и осторожно принялась стирать кровь с бледного его лица.

– Тебе больно, Нуньо?

– Для вас я не торопясь прошел бы сквозь ад, – сказал Нуньо и задрожал. Он знал: эта дрожь не уймется даже через двадцать четыре часа, через двадцать четыре года, через двадцать четыре века. Мака опять улыбнулась. И Нуньо увидел в ее глазах тот миг, когда отец его соединился с матерью, дабы произвести на свет его, Нуньо, для того, чтобы он пережил вот эту огненную минуту.

– Я знаю, ты горишь, Нуньо. Но я не хочу, чтобы ты попал в ад, где все мы, грешники и негодяи, встретимся снова. Если ты меня любишь, пройди по воде.

Мака засмеялась. Теперь в ее глазах Нуньо увидел себя совсем маленьким мальчиком.

– Это легко, госпожа.

С печальной улыбкой повернулся он к озеру. Пукало рванул струны гитары. Мака бросала генералам шоколад, и они дрались между собой. Не замечая бурных волн, Нуньо ступил на воду и пошел. Генералы завизжали. Мака зарыдала хрипло. Неправдоподобный, окутанный туманом, шел Нуньо по воде в сторону Янакочи. Наверное, он заблудился, потому что наутро волной прибило его тело к пристани Успачаки.

Судья никак не мог найти предлог поближе познакомиться с Макой. Неизвестно, как бы пошли его дела дальше, но тут Арутинго посетила счастливая мысль устроить конкурс красоты и избрать королеву долины Яваркоча. Арутинго мечтал о месте эксперта в суде. И не сомневался, что лучший способ добиться этого места – постараться угодить доктору Монтенегро. Комиссия по избранию Королевы красоты и Покровительницы искусств долины Яваркоча просила судью оказать ей честь и занять место председателя жюри. Были отпечатаны объявления. На другой день донья Хосефина де ла Торре нанесла судье визит и сообщила без околичностей, что «Комитет оскорбленных женщин, оказавший мне честь, избрав своим председателем, считает, что этот конкурс – типичная коммунистическая провокация».

– Я не знал, что вы председательница досточтимого Комитета оскорбленных женщин. Впервые слышу, сеньорита де ла Торре, что вы были замужем, – язвительно заметил судья.

– Как вы смеете, доктор?! Я честная девушка. Но разве я не могу разделять чувства гнева и боли, охватившие достойных и благородных женщин нашего города?

– Что-то больно мудрено, госпожа девственная супруга.

Донья Хосефина де ла Торре глянула на него с презрением.

– «Есть птицы, что идут по болоту и остаются чистыми», доктор, – процитировала она. – Комитет, избравший меня на должность председателя, обязанности которого я выполняю, разумеется, ad honores получил сведения, что группа марксистских агитаторов готовится выдвинуть кандидатуру некой особы, чьим именем я не желаю загрязнить свои уста.

– Очень уж непонятно вы говорите, сеньорита.

– Вы прекрасно знаете, кого я имею в виду, доктор.

– Но если вы не назовете имя…

Руководительница Комитета залилась краской.

– Мятежные элементы нашей провинции собираются выдвинуть кандидатуру некоей Альборнос.

– Вы имеете в виду сеньориту Маку Альборнос?

– Неужели вы потерпите подобное безобразие, доктор?

– Моя обязанность, сеньорита директриса, гарантировать гражданские свободы, я не вмешиваюсь в интриги, затеваемые из зависти.

– Из зависти?

– Сеньорита Альборнос прекрасна во всех отношениях, и к тому же многое умеет, естественно, что она вызывает чувство зависти у тех, кто во всех отношениях безобразен и ничего не умеет.

– Доктор!

– Вот так. Прошу прощения, сеньорита девственная супруга.

В тот же вечер доктор Монтенегро возглавил жюри. Жюри размышляло недолго, и Мака была провозглашена Королевой долины Яваркоча. Ни одна женщина не присутствовала на Церемонии коронации, если не считать учительниц, которым школьная инспекция просто приказала явиться. День коронации был объявлен неприсутственным. Судья распорядился отметить праздник прогулкой на моторках с заходом во все порты озера Яваркоча. Всюду ожидали пиршества, организованные Арутинго. И тут произошло то, что должно было произойти:, донья Пепита Монтенегро решительно запретила прогулку. «Как ты смеешь разгуливать с этой шлюхой, которая спит с каждым матросом?» – воскликнула она. Но в ответ, впервые за всю супружескую жизнь, услыхала такие слова: «Ты разве забыла? Когда мы познакомились, ты была одной ногой в тюрьме». Первая дама разрыдалась и убежала в спальню. Судья вышел на площадь, где его ожидали городские власти. Стали рассаживаться по лодкам. Кроме слуг и музыкантов, Мака пожелала взять с собой еще и своих генералов. Вот тут-то и начались неприятности. Куда-то запропал Полковник Бальта. Мака спокойно приказала секретарю суда:

– Сойдите на берег, приведите его.

– Простите, сеньорита, но я не слуга, – отвечал Пасьон.

Мака повернулась к судье.

– Пако, неужто ты позволишь оскорблять меня этому ничтожеству?

– Сеньорита Альборнос, дон Сантьяго сказал только…

– Дон? С каких это пор всякого трепача величают доном? Ты считаешь себя Первым Гражданином провинции, а сам позволяешь какому-то жалкому типу публично наносить мне оскорбления.

– Сеньорита Альборнос, прошу вас… – простонал секретарь суда.

Судья колебался. Тогда Мака выпрыгнула на берег и ушла. Долгие часы упрашивали ее. Наконец она согласилась участвовать в прогулке, только, разумеется, без Пасьона, «единственного чиновника, господин Префект, который сумел с достоинством исполнить свой долг, когда настали времена, тяжкие для всех матерей семейств нашей провинции».

Королева, адмиралы и председатель жюри поднялись на борт «Конституции». Субпрефект Валерио и другие видные государственные чиновники – на «Акулу Янакочи», учительницы – на «Независимость». Народ набился в лодки всех видов и размеров. На корме «Конституции» Арутинго приказал соорудить для Маки и судьи беседку, раскрашенную в цвета национального флага. Туда принесли кресла в стиле Людовика XIV, диван с пестрыми подушками и маленький столик, уставленный ликерами. «Уаскар» отправился вперед, готовить подобающую встречу. Флотилия исчезла в тумане. Берегов не было видно. Ветер вздымал гребешки волн. Может быть, рулевой сбился с пути? Странно! На «Конституции» плыли доктор Монтенегро, Королева, Арутинго, Генерал Прадо, Генерал Гамарра, Генерал Иглесиас, Генерал Бермудес, Полковник Бальта, Святые Мощи и какой-то несчастный с огромным зобом, которого Мака звала просто Майором. По словам Арутинго, все шло хорошо, пока не оказались на середине озера. Тут – не странно ли это? – судья приказал вдруг всему экипажу подняться на палубу. Чайки кричали в тумане. Матросы услышали, как кто-то насвистывает уайно, потом шепот, опять уайно и снова шепот. Генералы распевали, путая «Простого парня» с национальным гимном. «Все плыло у меня перед глазами. Казалось, я тысячи лет брел по пустыне, и вот мне дали глоток свежей воды. Я встал на колени. Она провела ладонью по моим волосам. Я поднялся и услышал пение дурачков. Тогда она сама опустилась на колени, я ощутил прикосновение ее рук и увидал свое детство и свою старость, свое рождение и свою смерть… Мир, будто огромный удав, сомкнулся вокруг меня».

Звериный рев вырвался из глотки судьи Монтенегро. Генерал Иглесиас, Майор и Святые Мощи с испугу бросились в воду и утонули. В дверях беседки появилась Мака, вытирая губы пестрым платочком. Без пиджака, насвистывая «Туча серая», судья сел на весла.

Пристали в Успачаке. Судья Монтенегро поразил всех своим веселым видом. В порту толпа школьников ожидала Королеву Маку Первую. Дети кричали:

– Не подмажешь – не поедешь! Не подмажешь – не поедешь! Не подмажешь – не поедешь!

Судья достал пачку денег и начал раздавать, будто апристские листовки. Поднялась суматоха – нищие, генералы, адмиралы и школьники вырывали друг у друга бумажки.

Коронация состоялась в муниципалитете. После коронации – бал, который открыл сам доктор Монтенегро. Видя пляшущего судью, люди отказывались верить своим глазам. Королева осталась ночевать в Успачаке вместе со свитой. На следующее утро поплыли в Сан-Рафаэль. Опять встречала их у пристани веселая толпа. Доктор роздал тысячу солей. И так повторялось в каждом порту.

Поездка продолжалась целую неделю; судья был счастлив и добр. В день возвращения он назначил празднование 28 Июля только для того, чтобы последовать традиции – объявить амнистию заключенным. Впервые за двадцать пять лет местная тюрьма оказалась пустой. Но вскоре капризы Маки– испортили судье настроение. В самое неподходящее время она вдруг призывала его к себе. Она никогда не посылала к судье его друзей или слуг, а передавала все свои приказания через Генерала Бермудеса. Прихрамывая, являлся Генерал в суд, нарушая мудрый ход делопроизводства. Судья отменял допрос или приостанавливал вынесение приговора и тотчас мчался на зов. Еще хуже приходилось ему во время пиров, которые Мака затевала беспрестанно.

Супруги выдающихся персон города, не столько из почтения к судье, сколько со страху, являлись на эти пиршества, «достойные, господин Префект, Гелиогабала , который бросал христиан на растерзание диким зверям. Нерон, сжегший Рим, просто кроткий ягненок по сравнению с этим чудовищем».

Был праздник по случаю бракосочетания Флор Сиснерос. Мака пела и плясала без устали. Но вдруг остановилась, улыбнулась и пальцем поманила к себе доктора Монтенегро. Тот побледнел.

– Не видишь, что ли, я тебя зову.

– Чем могу служить, сеньорита Альборнос? – вежливо спросил судья.

– Пляши!

– Я не любитель тан…

– Пляши, я тебе говорю! Музыка!

Судья начал немыслимый уайно. Но не кончил. Мака запела другое, пустилась плясать с племянником Солидоро. Этот соплячок только что приехал из Лимы, где изучал право, исполненный суетных мечтаний выставить свою кандидатуру в депутаты. На глазах судьи Монтенегро Мака кокетничала с мальчишкой. Разъяренный, весь дрожа, покинул судья дом Сиснеросов и зашагал прочь. Какой-то проситель пристал было к нему, но даже рта не успел раскрыть – судья закатил ему пощечину. На другое утро судья принял решение поговорить с Макой всерьез. Однако выяснилось, что она даже не думает оправдываться, напротив того, считает себя обиженной. Генералы же оплевали судью с головы до ног. Кроме того, они взяли себе за правило бросать камнями в окна его дома, и судья никак не мог объяснить донье Пепите, почему полиция не примет меры, чтобы пресечь подобное безобразие. Напрасно посылал Монтенегро вестников к Маке. Напрасно Атала и Арутинго таскали к ней день и ночь подарки и письма. Подарки Мака раздавала, а письма, не читая, бросала генералам, они делали из них петушков и лодочки и очень веселились.

Желая развлечь Маку традиционным парадом, судья опять назначил празднование 28 Июля. День национального освобождения праздновался уже в девятый раз в течение «года». Чиновники получили предписание выработать программу празднества в каждом селении, включающую в себя в обязательном порядке парад и бал. Разумеется, в первую очередь пригласили на праздник Королеву красоты долины Яваркоча. Но Мака Первая не удостоила церемонию своим присутствием. Судья один принимал парад. Он мучился – до него дошли рассказы о том, что Мака будто бы сказала в пивной в Успачаке одному матросу: «Дружочек, если бы вот служил нам только для того, чтобы есть, какая была бы разница между женщиной и курицей?»

Кое-как довел судья до конца свое соло – прочитал подобающее случаю торжественное стихотворение, а затем произнес патриотическую речь:

– Дамы и господа! Существуют даты, золотыми цифрами врезанные в мрамор истории… – Тут судья погрузился в описание эпизодов войны за Независимость. Вспомнил поход освободителей «через наши горы, господа, они перешли их в те незабываемые дни», сказал про героические битвы при Хунине и при Аякучо, где генерал Сукре покрыл себя неувядаемой славой…

Слишком поздно разглядел судья своими покрасневшими от бессонницы глазами идиотскую улыбку Генерала Сукре. Дурачок пробирался сквозь толпу, размахивая конвертом. Присутствующие, разумеется, хорошо понимали, какое ответственное поручение выпало на долю Генерала. Кое-как добрался он до трибуны. Арутинго, исполненный рвения, кинулся ему навстречу, выхватил письмо, положил на стол. В письме было всего два слова: «Приходи. Я».

– И тогда на поле Аякучо, где братья бились за свободу, генерал Сукре…

Идиотик, уверенный, что хвалят его, радостно заверещал во всю мочь:

– Ответ оплачен!

Арутинго и тут не растерялся, схватил дурачка за уши, потащил прочь.

– Ответ оплачен! – визжал Генерал.

Приглашенные по возможности прятались друг за друга, они буквально лопались от смеха, но судья презрел всякого рода догадки и подозрения. Он продолжал свою торжественную речь. Только что напомнил он слушателям о поражении испанцев, как увидал Маку. С ужасом, восторгом и дрожью глядел судья, как расталкивала она приглашенных, а те глазели, разинув рты. Наконец, Мака добралась до трибуны, глянула на судью.

– Прошу вас, сеньорита Альборнос, сделать честь нашему собранию и занять почетное место в президиуме, – забормотал он.

– Ты знаешь, что сегодня день моего рождения?

– Сегодня также годовщина национального освобождения, – заикаясь, пролепетал сеньор Монтенегро.

– Годовщина национального освобождения? И поэтому ты здесь? Значит, в Янауанке охотнее празднуют годовщину национального освобождения, чем мой день рождения?

– Но, сеньорита Альборнос…

– Давай говори прямо, Пако. Какие-то там патриотические даты для тебя важнее, чем день моего рождения. А может, ты празднуешь свое освобождение? Ну, коли так, с этой минуты ты полностью свободен и независим от ига Маки Альборнос. Ибо ты дурак, и дураки все те, кто борются за это дурацкое дело.

Это была святотатственная пародия на слова, которыми «в такой же вот день» Освободитель Сан-Мартин провозгласил независимость Перу. Итак, вся Янауанка убедилась в. том, что, на взгляд Маки Альборнос, Первый Гражданин – самый последний. Униженные, оскорбленные, обиженные всегда безошибочно чувствуют, в чьих руках власть. Все они так и бросились к Маке. Судья совсем приуныл. Он шел на любые унижения, лишь бы Мака его не покинула. Мака питала особое пристрастие к актерам, шутам, танцорам. Этим людям суд всегда выносил оправдательный приговор, статьи уголовного кодекса тут во внимание не принимались. Случалось и так, что по велению Маки судья давал распоряжение прекратить дело и освободить какого-либо афериста или скотокрада только потому, что их родственники отличились в танцах на недавней вечеринке. Но не только подобные повеления получал он от Маки. Однажды вечером судья Монтенегро принимал у себя в доме депутата от Паско. На прием собрались сливки местного общества. Вдруг судья увидал: по лестнице, хромая, с идиотской улыбкой. Поднимается Генерал Бермудес. Каким-то чудом бывший сержант Атала сумел помешать Генералу войти в зал. Генерал принес записку, в записке стояло просто: «Приходи». Проклиная и благословляя судьбу, судья спрятал приказ в карман. Было десять часов вечера. Начались речи. Первый Гражданин только что собирался взять слово, как вдруг до его слуха донесся знакомый стук каблучков, и появилась Мака – незабываемый взгляд, растрепанные роскошные волосы.

– Не помешаю? – спросила она.

Сам депутат от Паско, «достославный свидетель отвратительнейших событий, о которых этот примерный Гражданин, без всякого сомнения, доведет до сведения Парламента», несколько оцепенел. Никто не смел произнести ни слова.

– Так как? Или я не могу даже помешать?

– Сеньорита Альборнос…

– Сеньорита! Ну, ясно! Мы же не в спальне…

– Сеньорита Альборнос! Разрешите напомнить вам, что вы находитесь в частном доме…

– Мы. что, Пако, не говорим больше друг другу «ты»? Ты разве забыл, кто я? Твое сокровище, светлячок, освещающий тебе путь, оазис в пустыне твоей супружеской жизни…

С видом оскорбленного достоинства подплыла к Маке донья Пепита Монтенегро.

– Неужели вы позволите, доктор Монтенегро, чтобы так бесчестили ваш семейный очаг? Я ваша законная супруга, доктор…

Мака улыбнулась еще светлей.

– Значит, ты изменяешь мне со своей женой, не так ли?

– Сержант Астокури! – донья Пепита сотрясалась от ярости, – сию минуту вышвырните отсюда эту тварь!

Сержант хорошо знал, кто распоряжается в Янауанке. Он поглядел на судью, потом на Маку, потом опять на судью.

– Действовать, доктор?

Остолбеневшие гости замерли. Но судья не смотрел на них. Он колебался, он задыхался от стыда, он шатался. И все же, едва ли не при смерти, судья выдавил:

– Действуйте.

Полиция предъявила Маке обвинение в «оскорблении судебных властей». Судья надеялся, что младший лейтенант Тарамона поймет, в какое невыносимое положение он попал. Так бы оно и было, если бы младший лейтенант в свою очередь не оказался в положении еще более невыносимом. «Ибо мы вынуждены с глубоким прискорбием сообщить Вам, господин Префект, что те, кому поручено бдительно охранять порядок в нашем городе, первые его и нарушают». Кроме всего прочего, в обязанности младшего лейтенанта Тарамоны входил личный рапорт командованию 21-го военного округа через каждые две недели. Заодно он обычно привозил деньги для выплаты жалованья полицейским всей бывшей долины реки Чаупиуаранга. На борту «Уаскара» злая судьба столкнула младшего лейтенанта с тремя шулерами, которые без всякого почтения к мундиру предложили:

– Не хотите ли, господин младший лейтенант, сыграть в покер по маленькой?

– Пожалуй. Просто, чтоб убить время.

– Ставка – пять песо золотом.

– Набавляю.

– Ай-ай-ай!

На пятнадцатой партии ставка дошла до сотни солей. Прекрасная погода и пиво бодрили души. Когда на горизонте показалась Янауанка, младший лейтенант Тарамона проиграл уже пятнадцать тысяч.

– Подходим к Янауанке! – объявил матрос.

– Как же мы, на том и покончим, я и не отыграюсь?

– Мы бы с удовольствием продолжили партию. Только где, господин младший лейтенант?

– А почему бы не зайти в клуб?

– Если вы угостите перчиком, господин младший лейтенант.

Младший лейтенант не отвечал на приветствия полицейских следивших за разгрузкой в порту. Глядя на лицо своего начальника, стражи порядка заподозрили неладное. Через некоторое время Собенес, дежуривший в клубе, подтвердил их подозрения – он сообщил, что младший лейтенант проиграл двадцать тысяч солей то есть две трети подотчетной суммы. Полицейские забеспокоились.

– Чего там ждать, черт побери! – воскликнул Астокури. – Оцепить клуб, и все тут!

От Полицейского управления до клуба через каждые пятьдесят метров расставили часовых. Клубный лакей приносил вести от Собенеса. Все Полицейское управление пристально следило за ходом игры.

– Как там наш лейтенант?

– Проигрывает.

– Как дела?

– Выиграл пять тысяч.

– Ну как, выигрываем мы или проигрываем?

– Отдыхают. Умитас едят.

К десяти вечера младший лейтенант проиграл последнюю тысячу солей и поставил на карту золотые часы, подарок отца. Шулера из вежливости согласились.

– Он не имеет права, – ворчал капрал Бехарано.

– Что мы будем есть целый месяц? – спрашивал рядовой Пас.

– Такие вещи следует запретить, – сказал расстроенный рядовой Ромуло.

Сержант выпрямился, лицо его пылало гневом.

– Они и запрещены! Азартные игры запрещены, черт побери! Приготовиться к облаве!

Через несколько минут с пистолетами в руках полицейские ворвались в клуб. Они явились как раз вовремя.

– Руки вверх!

– В чем дело?

– Все к стене, черт побери! – крикнул сержант Астокури.

– Вы что, не видите, здесь ваш начальник? – сказал нахальный шулер.

– С вашего позволения, господин младший лейтенант, азартные игры запрещены. Я по закону обязан приступить к конфискации. Прошу вас не препятствовать изъятию суммы, являющейся доказательством состава преступления.

Полицейские четко выполнили свои обязанности, они конфисковали 53 512 солей, каковая сумма привела в изумление самих шулеров, ибо банк не превышал 25 тысяч. Без гроша в кармане отправились шулера в кутузку, откуда вышли лишь через двадцать четыре часа, получив весьма строгое внушение от сержанта Астокури. Младший лейтенант спал мертвым сном. На другой день, в час дня, он явился в управление. Еще из-за дверей услышал он звуки печального вальса. Во дворе Мака, окруженная генералами, пела о безнадежной любви. У младшего лейтенанта пересохло во рту. Он повернулся к сержанту Астокури.

– Как вы посмели арестовать эту даму, сержант?

– Сеньорита Альборнос обвиняется в оскорблении судебных властей, – пробормотал, запинаясь, Астокури.

– А вы и все остальные сукины дети, что живут в этом городе, обвиняетесь в оскорблении Красоты. Исчезни, окаянный!

Младший лейтенант поклонился.

– Сеньорита Альборнос, я прошу вас простить этих наглых глупцов, которыми я имею несчастье командовать.

Один из полицейских был отправлен с заданием доставить в управление утку с рисом и музыкантов. К вечеру веселье вышло из берегов. В шесть младший лейтенант послал за шампанским Ла Фури. В семь приказал очистить помещение. Остались только сам Младший лейтенант, Мака и ее генералы. Но тут история покрывается мраком. Одни утверждают, что при допросе обвиняемой младший лейтенант Тарамона стремился «увидеть истину во всей ее неприкрытой наготе», другие же говорят, что поскольку младшему лейтенанту «решительно нечего было скрывать», то обнаженную истину демонстрировал именно он. Так или иначе бесспорно одно: воспользовавшись растерянностью младшего лейтенанта, Мака переоделась в его форму и ускользнула. «Ибо иначе как же объяснить тот факт,, что преступница в мундире, фуражке и шинели лейтенанта полиции села на катер и направилась в Успачаку? Ведь для того, чтобы одеться, надо сначала раздеться, или чтобы раздеться, надо одеться». Младший лейтенант Тарамона целые дни ломал себе голову, не в силах понять, каким образом заключенная оказалась одетой в полицейский мундир и зачем явилась в таком виде в комендатуру 21-го военного округа с жалобой на «попытку соблазнить начальника полицейского отряда». Полковник Салата действовал решительно – жалобу он разорвал, а Маку пригласил почтить своим присутствием праздник по случаю дня рождения его тещи. О том, что произошло в ту ночь, забыть невозможно, даже если доживешь до глубокой старости.