Полиция объявила розыск Агапито Роблеса, а он все-таки не соглашался носить другие пончо. Агапито был благоразумен, умел избегать опасностей, но тут стоял на своем. «Не могу я ходить в темном – я совсем сил лишусь». Яркое пончо далеко виднелось на фоне серо-белых гор, и все-таки Агапито не снимал его. Слепая донья Аньяда, что доживала теперь свои последние дни в Янакоче, ткала пончо для Агапито. Сорок лет верно прослужила донья Аньяда кухаркой в поместье – готовила для судьи Монтенегро индейский перец с курицей, утку с рисом, умитас – любимые его блюда, но так и не заработала себе угла под старость. К концу лета стала донья Аньяда слепнуть. Все слуги думали, что кухарка по-прежнему останется здесь, будет греть в огромной кухне поместья старые свои кости. Плохо они, видно, знали судью Монтенегро. Как-то раз судья воротился из «Эль Эстрибо» и вдруг заметил во дворе донью Аньяду. Слепая разговаривала с цветами. «Что это за старуха?» – спросил судья. Ильдефонсо Куцый застыл на месте, вытаращил глаза. «Что здесь делает эта старуха?» – снова возгласил судья. «Это донья Аньяда, доктор». – «Какая еще Аньяда?» Слепая кротко улыбнулась, а судья, стуча каблуками, побежал вверх по лестнице. Донья Аньяда гладила кусты роз. Ильдефонсо Куцый глядел на нее. Впервые в жизни поколебалась его собачья преданность хозяину. Может быть, вздрогнула глухая его душа при виде такой черной неблагодарности? Донья Аньяда бродила между цветами, переходила из одного двора в другой.
– Прощайте, розы, прощайте, гвоздики! Прощай, Николаса веселый мак, Мартита, капризная герань. И ты, Пепито, главный скандалист во всем саду. Аньяда прощается с вами. – Она погладила куст шиповника. – Кларита, я знаю, как ты страдаешь. И знаю отчего. Но страдания любви всегда недолги. Наступит весна, и жасмин снова будет любоваться тобой.
Ветки шиповника приникли к морщинистой руке, они не ранили ее, Куцый сам видел!
– А вы, цветы жимолости, ведите себя хорошо без меня. Думаете, я не слышала, как вы хвастались? Весь сад хотите покорить. Нехорошо, нехорошо!
И цветы жимолости – Куцый клялся потом, что видел это своими глазами, – свернулись от стыда. А слепая все говорила.
– О, деревья! О, травы! О, цветы! Все, что растет, увядает. Таков всеобщий удел. Не надо сетовать. Вас по крайней мере никто не выгонит, когда вы состаритесь. Мать говорила мне, чтоб не ходила в Янауанку. «Зачем тебе идти туда, Аньяда? Здесь – свет, деревья, чистая вода. Звезды, что светят тебе в радости. Что тебе еще надо?» Я была молодая, я была глупая, я была красивая. Твои глаза, Куцый, видят мою старость. Ты не поверишь, что из-за меня парни резались на ножах. Даже господа поднимались к нам в Янакочу и пели мне серенады. Я все бросила, поверила его лживой улыбке, пошла за ним… Зачем помнить все это, когда тьма навеки пала на мои очи. О, старость, жалкая старость! Я видела, как дрожит ложка с даровой похлебкой в руке, которая прежде с корнем вырывала деревья; видела, как подгибаются от слабости ноги, не в силах пересечь двор, а прежде эти ноги бегали так, что обгоняли ретивого коня. Желанной была моя плоть. Дрались за меня храбрецы. Гроза жандармов Пио Мариано пел мне такую песню:
Предатели отравили его. Счастливец! Он не познал беспомощности, милостыни, одиночества, унижения, всех тех яств, которыми досыта кормят старых людей. Чую – идет тишь, чую – идет черная тень, чую – идет смерть! Супайпагуагуа – сын дьявола, – зовут тебя Ильдефонсо. Неверно это. Есть в твоем сердце доброе зерно. Так говорит Аньяда, повелительница ночи. – Старуха подняла голову к небесам. – О, солнце, отныне мы враги с тобою!
– Куда тебя отвести, мамаша? – спросил перепуганный Куцый. Он, как и все остальные слуги, собравшиеся во дворе, не узнавал Аньяду – сорок лет терпела, сорок лет молчала, и вот смотри ты, как заговорила, соловьем разливается, а понять – не поймешь.
– В Янакоче, на родине, тебя примут, мамаша. Я тебя туда провожу? – спросил Куцый, сглатывая застрявший в горле комок.
– Не нужен ты мне! Никто мне не нужен! Аньяда теперь одна. Мать мне говорила: «От света к тьме ты уходишь, Аньяда». Так и сбылось!
Испуганные слуги видели-, как слепая пересекла все три двора и вышла на улицу. Десять лет не была она в Янауанке, но ноги ее все помнили, все видели лучше, чем глаза. Уверенно перешла Аньяда через площадь, спустилась туда, где прежде текла река Чаупиуаранга. Куцый и другие шли за ней до самой пристани. Будто зрячая, подошла Аньяда к лодке, что качалась на неспокойных волнах, села. Только тут все заметили кроликов. Покинув подвал огромной кухни, сотни кроликов длинной чередой тянулись вслед за страшной, величественной старухой.
– Что ж нам теперь делать? – воскликнула Эуфемия, вторая кухарка. – А вдруг доктор потребует кролика в пикантном соусе?
– Дерьма ему вместо кролика! – воскликнул Куцый и разрыдался.
– Из тьмы я вышла и во тьму возвращаюсь. Нет больше света. Одна теперь Аньяда. Уйдите от меня!
Они не посмели ослушаться. Слепая села на весла. Как удалось ей пересечь озеро, как добралась она до Янакочи? Известно лишь одно: около полуночи Аньяда вошла в дом выборного Роблеса. Откуда она знала, что это его дом? Агапито, изумленный, отворил двери.
– Приюти бездомную, выборный! – крикнула она.
Агапито поцеловал ей руку.
– Родина с любовью принимает тебя, донья Аньяда.
– Выжали меня, высосали, а кожуру выбросили! Приюти несчастную!
– Поешь-ка картошечки, – отвечал Роблес и подвинул к ней тарелку с картошкой, оставшейся от ужина.
Той же ночью Агапито назначил донье Аньяде для житья заброшенный дом. Наутро плотник Сиприано Гуадалупе с помощниками начали приводить дом в порядок. Собралась община, выделили донье Аньяде участок земли, решили сажать по пять мешков картофеля в год. «Я отплачу, буду ткать», – сказала старуха. Альгвасилы подумали, что она заговаривается, однако через несколько недель слепая прислала пакет. Кончилось бурное собрание, на котором решали, выгонять или нет из общины неисправимых скотокрадов братьев Хулка. Развязали пакет – больше из жалости, чем из любопытства. И все увидели первое пончо, сотканное доньей Аньядой для выборного в знак благодарности. Обычно пончо украшают цветы, бабочки или птицы, но другое выткала донья Аньяда: яростные толпы шагали по долинам и горам, шли через степи к огромной реке, тонули в ее волнах.
Директор школы Венто присмотрелся внимательно к пончо.
– Мне кажется, это река Мантаро.
– Не может быть. Донья Аньяда никогда в жизни не выезжала из наших мест.
И все же это была река Мантаро. Много лет прошло, и люди поняли – ошиблась слепая донья Аньяда: хотела изобразить на своих пончо победы и поражения прошлых времен, а наместо того получились будущие победы и поражения. Через месяц прислала донья Аньяда зеленое пончо, и члены общины приняли его. Не заметили они, что зеленая ткань дышит изменой, не обратили внимания на лицо, вытканное на ней. Много позже человек этот оказался предателем, и по его вине не удалось перейти реку Мантаро.
Константино Лукас отнес донье Аньяде письмо с благодарностью от общины.
– Янакоча благословляет твои умные руки и просит, чтобы ты брала у нас шерсть и краски, какие понадобятся.
– Я вытку историю нашего народа…
Не понял Константино Лукас, что она сказала, и удалился восвояси. Считали все – выдумывает слепая, сочиняет. Не знали, что предсказывала она будущее. Собрали урожай, и тогда появилось еще одно пончо. Жители Янакочи восхищались, но ни о чем не догадывались. На фоне звездной ночи мчал по долине огненный человек, пожирал дома, сараи, деревья, ручьи.
– Мне кажется, тут лицо Агапито, – сказал Сиприано Гуадалупе.
– Агапито загорелся! – засмеялся торговец из Мичивилки.
Наступила пора, когда в прежние времена прекращались дожди, и донья Аньяда прислала еще пончо – то, что теперь прославлено под названием «Битва между живыми и мертвыми». Возникали из снежного вихря несметные полчища мертвецов, скатывались с вершин. И место все узнали – Хиришанка. Желтые мертвецы защищали свои могилы. А живые (они были красные) старались отнять у них деревянные кресты, могильные штаты, посмертное жалкое их богатство.
На этот раз испугались жители Янакочи. Некоторые среди мертвых узнали себя.
Донье Аньяде снова послали благодарность и черную ярку.
– Янакоча просит тебя принять ярку. Скоро она принесет ягнят, будет у тебя теплая шерсть, ты не замерзнешь, сеньора.
Слепая улыбнулась.
– Лучше бы кроликов.
Только с кроликами разговаривала она по душам. Их были сотни, но каждый имел свое имя. Как различала их донья Аньяда? Может быть, живя среди кроликов, научилась понимать их язык? Во всяком случае, кролики ее слушались. «Арнольдо у нас умница», «Палито плохо воспитан, мама слишком рано покинула его», «Исидро – лентяй», «Если Консепсьон будет еще обижать Маргарито, я ее накажу», «Домитило, слушай внимательно, в последний раз тебе говорю: не смей кусать Селестино». Настала зима. Донья Аньяда начала ткать пончо «За родом род».
Агапито все не показывался. Ездил по провинции ночами, а днем спал. Избегал тех дорог, где можно наткнуться на сторожевой пост.
Надоели бесконечные полицейские облавы, и Агапито решил покинуть родную провинцию. Однажды вечером он приблизился к незнакомому поместью. Соскочил с коня. Вдруг вывернулся неизвестно откуда какой-то погонщик, прошептал: «Если ты из Янакочи, беги. Получен приказ схватить тебя». Агапито отправился в Хунин. Через несколько недель увидел дым над гигантскими литейными заводами «Серро-де-Паско корпорейшн».
Возле Оройи был пост, где всегда строго проверяли документы. Агапито и Белоногий решили взобраться на Морокочу по заледеневшей тропе, что вилась на высоте пять тысяч метров. Там повстречались они с крестьянами из местной общины. Разожгли костер, поделились едой. Настал вечер. Вдруг появился из темноты изможденный человек. Глаза добрые, в руке – украшенный серебром жезл. Значит, варайок, алькальд. Дальше отправились вместе. Алькальд по прозвищу Путник, казалось, спешил. Улыбался он грустно. Мало-помалу проникся Путник доверием к Агапито и рассказал о себе. Оказалось, идет он подавать жалобу от своей общины.
– Мы тоже едем жаловаться.
– С нами обращаются как с животными, – сказал алькальд. – Они не имеют права. Крестьяне нашей общины работают на господ дни и ночи. Некоторых взяли в рудники, заставляют работать там, далеко-далеко от родного дома; наши женщины уже много лет не знают мужей. Гниет человеческое семя. Четыре года прошло, и ни один ребенок не родился в нашем селении.
– Все мы – братья, мы готовы помочь вам, отец.
– Самое главное – чтоб вице-король прочитал наше прошение.
– Президент, что ли, вы хотите сказать?
– Надо, чтоб вице-король резолюцию написал, а то толку не будет. Даже если заслушают дело, решение примут, все равно без него не годится. Придется тогда все хлопоты сначала начинать. Из-за таких вот ошибок и прошел я шесть тысяч лиг.
– Шесть лиг, вы хотите сказать?
Путник вздохнул.
– Шесть раз по тысяче – это будет шесть тысяч.
Боролись с сумерками последние отблески дня. Агапито отыскал пещеру, где можно было переночевать. Кроме жезла, у Путника ничего не было. Агапито дал ему горсть жареной кукурузы, кусок сыра. Сел на землю Агапито, а Путник все ходил да ходил вокруг и говорил без умолку.
– Ешь, – сказал Роблес.
– Нет, спасибо. Я только воду пью.
– Да сядь ты, пожалуйста. Устанешь ходить-то!
Путник усмехнулся.
– Наоборот. Остановиться – хуже всего. Остановишься – тут на тебя усталость-то и навалится, а когда идешь, идешь да идешь, ей некуда сунуться. Я и сплю на ходу. Долго мне еще идти. Прощай, житель Янакочи. Не сдавайся. Помни одно: главное – поговорить с вице-королем. Без его печати решение никакой силы не имеет. – И Путник исчез в темноте.
Агапито не решился остаться один в пещере и двинулся дальше. В Смелтере встретил пастухов, подсел к их костру. Молнии рассекали небо. С волнением рассказал Агапито пастухам о Путнике. Оказалось – один из пастухов его знает: Томас Катари зовут его, он алькальд из индейского селения. Много веков тому назад три раза прошел Томас Катари из Ла-Паса в Буэнос-Айрес, чтоб подать прошение вице-королю. Каждое путешествие -тысяча лиг туда, тысяча обратно – продолжалось год. И всякий Раз чего-нибудь не хватало: то нужна еще справка, то печати нет, то подписи свидетеля. И Томас Катари шел обратно из Буэнос-Айреса в Ла-Пас. А потом опять – из Ла-Паса в Буэнос-Айрес. И снова – из Буэнос-Айреса в Ла-Пас. Так ходил он всю жизнь и ходит до сего дня, ждет, когда же наконец вице-короли, судьи да президенты рассмотрят прошение.
– Бедняга, – пастух перекрестился, – ради нас он ходит.
– Правильно, – сказал Аделаидо Васкес, – добровольно страдания принимает, справедливости добивается. Мы вот тоже едем прошение подавать.
– А вы из какой общины?
– Из Амбо.
– Ну и как идет ваше дело?
– Да никак не идет. Пятьдесят Лет назад начали мы его. Те, кто первое прошение подавали, умерли уж давно, а решения суда все еще нет.
– А вот у общины Онгой еще хуже, – сказал кто-то. – Их дело тянется уже сто шесть лет. Пятеро выборных за это время умерли. Больше ничего они не добились.
Аделаидо Васкес вгляделся внимательно в лицо Агапито.
– Прости, пожалуйста. Ты не Агапито ли Роблес?
– Откуда ты знаешь?
– Я месяц назад из тюрьмы вернулся, из Серро. Твой портрет видел в участке. Ищут они тебя, как иголку. Лучше тебе совсем отсюда уехать.
– Не могу.
– Ты нужен своим живой, а не мертвый.
Васкес заглянул ему в глаза.
– А знаешь, что в Янауанке приказано истребить всех пум?
Побледнел Агапито. Неужто начальство в Янауанке поверило рассказам Виктории из Ракре о том, что выборный получил распоряжение стать пумой. Не могут никак изловить Агапито, и вот до чего дошли!
Однажды, после очередного заседания суда, кто-то донес Монтенегро, что Агапито Роблес, желая показать свое могущество, превратился в пуму. «В пуму? Смешно! Здесь, кажется, бродит какая-то пума». – «Пума в ярком пончо?» Все же судья усомнился и на всякий случай объявил, что заплатит две с половиной тысячи солей всякому, кто принесет в Полицейское управление голову пумы.