Стали готовить знамена. Дети мешали, шумели. Но Агапито был непреклонен: «Я хочу, чтобы все дети, все до одного видели падение Уараутамбо. Они будут рассказывать своим внукам, как мы избавились от помещиков. Они скажут: «Я видел конец великого поместья «Уараутамбо». В Совет общины явились посланные от стариков. Они просили, чтобы и их тоже взяли с собой. «Нам немного осталось жить, мы хотим видеть, как придет конец страданиям народа». Спросили у Агапито, выборный разрешил. Стали готовить носилки для тех, кто не сможет идти сам.
Явились делегаты от хуторов – «все, как договорились».
– Идемте в школу, – приказал Агапито.
Двадцать четыре делегата расселись в классе. Агапито поместился за столом сеньора Венто.
– Спросим коку, победит ли Янакоча, – сказал он.
Долго жевали они листья коки. Молчали. В одиннадцать часов Агапито сказал:
– Говорите, не бойтесь. Что сказала вам кока? Победим мы или погибнем? Выступать нам или нет?
– Сладкая у меня кока. Мы победим, – сказал глава общины Исаак Карвахаль.
– И у меня тоже сладкая, – сказал Элисео Карвахаль.
– Мне кока предсказывает победу, – сверкая глазами, заявил Лисица.
– Мне кока предвещает опасность, – сказал Сиприано Гуадалупе.
– Много убитых будет, – сказал Николас Сото.
Девятнадцать человек сказали: «Кока одобряет наш поход», пятеро заявили, что кока предвещает несчастье.
– Дон Раймундо! – вскричал Агапито Роблес.
В дверях, согнувшись, Весь в пыли, стоял дон Раймундо Эррера. Он улыбался. В руках он держал обрывок веревки. Такой веревкой связали в тюрьме Уануко мозолистые руки Муэласа в тот день, когда его хоронили. Такой уж порядок в тюрьме Уануко – перед тем, как похоронить, связывают покойнику руки, боятся, как бы не притворился кто мертвым, да не сбежал. «Не хочу я, чтобы руки мне связывали, Агапито, – рыдал умирающий Муэлас. – Попроси их, пожалуйста, попроси, чтоб не связывали мне руки. Как я без рук соберу свои кости в день Страшного суда?» Пот градом лил по его искаженному ужасом лицу. Да и сам Агапито, хоть и не рассказывал никому о своем страхе, больше всего боялся умереть в тюрьме – не дай бог, похоронят со связанными руками. И вот стоит в дверях дон Раймундо, размахивает обрывком веревки. Видно, на том свете не признают никаких уз. Серьезное лицо у старого Эрреры, бормочет он что-то, словно предупредить хочет, а что бормочет – не поймешь никак. И вдруг исчез старью Эррера, растаял.
– Ты в порядке, Агапито? – спросил Исаак Карвахаль.
– Я в порядке. – Агапито очнулся весь в поту.
– Двенадцать часов, – сказал Исаак.
– Бейте в колокол, – приказал выборный.
Зазвенел колокол. Посыпались из домов люди. Каждый – мужчины, женщины, дети – знал свое место. Площадь была полна. Выли собаки. Плакал ребенок.
– Отправить вперед дозорных, – приказал Исаак Карвахаль.
Начали появляться отряды из хуторов, сначала из ближних, лотом из дальних. В мертвой тишине въезжали они на площадь под своими знаменами, делегаты – впереди. Почуяв чужих собак, залаяли тревожно псы Янакочи. Сто человек явились из хутора Вирхен-де-Фатима, триста человек из Ракре, двести из Тамбочаки, триста из Кольяса, пятьсот из ' Сан-Хуан-де-Тинго, триста из Сан-Хуан-де-Б аньос-де-Раби, четыреста из Сан-Хуан-де-Уачос, пятьсот из Сантьяго Пампы, пятьсот из Помайяроса; несколько пастухов – из Янарамоны и Хупайкочи – малолюдно в этих местах» зиму и лето идет там снег. Люди въезжали на площадь, слезали с коней и становились на колени перед святым Иоанном, покровителем Янакочи; Члены Совета общины Янакочи понесут его впереди.
– Все отряды готовы в поход? – спросил Агапито Роблес.
– Все отряды готовы в поход, – отвечал Исаак Карвахаль.
– Вперед! – крикнул Лисица. И засвистел в свисток.
Двинулись тремя колоннами. Пешие шли через Парнамачай. Овец погнали через Уахоруюк. Вооруженные всадники направились к Айоуилке. Хутора присоединились к разным отрядам. Хутор Шингуай пошел за старым Иларио Романом. Хутор Пумакуло – за Хулио Карвахалем. Ракре и хутор Вирхен-де-Фатима – на мост, за отрядом невозмутимо спокойного отставного сержанта Федерико Фалькона. Хутор Кольяс двинулся к вершине Альтомачай, следом за рассудительным отставным капралом Сиркунсисьоном Роблесом. Отставной сержант Мигель Валье, заместитель Лисицы, повел своих людей к Мачайкуэве. Двигались по скользкой, покрытой конским навозом дороге. Каждые полчаса вспыхивал фонарь Лисицы, долгий сигнал – отдых на пятнадцать минут. Командиры пересчитывали своих людей. Вдруг фонарь вспыхнул и тотчас погас – еще раз, два, три… Около пяти часов показалась крыша господского дома в Уараутамбо. Вот откуда все муки индейцев, бессонные ночи, отчаяние… Здесь, за этими стенами, в глубине коридоров, в комнатах, увешанных коврами, уставленных цветами, живет человек, который остановил время. Из этого дома был отдан приказ изменить календарь. С этих высоких башен прозвучал дерзкий голос того, кто покорил святых. В этих салонах поколение за поколением кружились в вальсе господа, а вот здесь, в этом дворе, Эктор Сова напрасно пускал пулю за пулей в неуязвимую каменную грудь судьи Монтенегро. Они увидели поле Майопампа, на котором Хуан Глухарь строил свою бесконечную стену, увидели двор, где Пепита Монтенегро, изнемогая от скуки, разматывала бесконечную нить праздничных пиров. Вот показалась вдали бессильная река Уараутамбо, повисли над скалами семь бесшумных, недвижных водопадов. Святой Иоанн, покровитель Янакочи, окруженный членами Совета общины, плыл по тропе Чаучак.
– Исаак, – сказал Агапито Роблес. – Если меня убьют, командовать будешь ты.
– А если меня убьют?
– Лисица.
– А убьют Лисицу?
– Сиприано Гуадалупе.
Лисица презирал всякие предчувствия. Он смеялся.
– Приглашаю всех на ужин. Зажарим барашка, молоденького, нежного! Эй, Молчун! – крикнул он.
Молчуном звали Максимо Роблеса. Редко слышался голос Максимо Роблеса на собраниях общины, зато всегда брался он за самые трудные дела. Он и Константино Лукас были вестниками общины. Всю жизнь шагали они по горным тропам, пряча под пончо письма и обращения Совета общины. Опасное это дело.
– Я здесь.
– Бей в колокол.
Так было условлено – колокольный звон предупредит пеонов Уараутамбо. Бернардо Чакон и Себастьян Альбино сумели все же уговорить человек двенадцать, однако большинство – и среди них те, кто совсем недавно сидел в колодках, – отказалось участвовать в восстании. Низкорослый Молчун скрылся среди скал – незамеченным проберется он в долину.
На другом склоне виднелись знамена Кольяса, Чаркиканчи и Тамбочаки. Они тоже ждали сигнала. Молчун обогнул озеро, пересек долину, прижимаясь к стенам домов, добрался до площади. Поднялся на колокольню. Ледяной ветер пробирал до костей, внизу расстилалась недвижная река, поднимался туман, и, едва видная в тумане, чернела толпа – люди ждут, жадно ждут, когда зазвенит, наконец, колокол, И тут… бешено заколотилось сердце Молчуна. Колокол был без языка! Какой-то предатель разнюхал, видно, что колокольный звон будет сигналом к штурму, и вырвал у колокола язык. Светало. В загонах, под мастиковыми деревьями, виднелись вооруженные люди. Дот выступил на лбу у Молчуна. Он проклинал Лисицу: придумал же сигнал к выступлению – колокольный звон, а языка-то вот и нету! Вооруженные люди шли от поместья к площади. Задыхаясь, скользя на птичьем помете, Молчун сбежал вниз, распахнул дверь, выскочил на улицу. Схватил камень, снова взбежал наверх и изо всех сил ударил канем по колоколу. Молчун бил и бил камнем, и колокол пел, пел радостно, тревожно, сзывал на битву. С колокольни было видно, как выбегали из домов пеоны, как двинулись вниз индейские отряды, как разворачивалось войско поместья. Ильдефонсо Куцый смотрел, как, громко крича, с развевающимися знаменами валили со склонов отряды общины. Первый надсмотрщик уселся покрепче в украшенном серебром седле, пустил своего коня рысью. Тридцать всадников галопом помчались за ним. Они ворвались в стадо овец и, разделив его, вылетели в поле. Остановились. С другой стороны подступал Пачо Ильдефонсо и с ним еще тридцать всадников. Куцый крикнул:
– Стойте, разбойники! Агапито Роблес, не прячься.
Куцый, Пачо и все их люди целились прямо в яркое пончо выборного.
– Много раз слышали мы, будто умер ты, окаянный Агапито Роблес, – крикнул Куцый. – Вранье, хитришь все! Многих ты обманул, а на этот раз не на такого напал. Я Ильдефонсо Куцый.
– Я здесь, – сказал Агапито.
Куцый выехал вперед. Солнце освещало его, гордого, сильного.
– Агапито Роблес, ты не таков, как эти несчастные, что идут за тобою. Ты много повидал на своем веку. Они-то думают только, как бы пожрать. Видишь, как глядят на овец! Ты главарь. Подумай, что делаешь. Ты хочешь взять землю силой, мир хочешь перевернуть. Ведь мир на том и стоит – кому положено, те наверху, а кому положено, те внизу. Те, что наверху, заботятся о тех, что внизу. Что ж ты хочешь все переиначить? Если ты захватишь землю силой, мир перевернется.
– Зря говоришь. Уходи, раб!
– Так просто вы в поместье не войдете. Готовь пулемет, Пачо! Слушай, Агапито Роблес, пока я не отправил тебя к праотцам, подумай. Как падшей деве не вернуть свою чистоту, так и нарушенный порядок на земле не восстановить никогда. Ты хочешь нарушить порядок. А знаешь, куда ведет эта дорожка? Будешь ты в старости горько оплакивать свой грех, вспомнишь этот час, станешь рыдать, биться о стену седой своей головой. «Куцый был прав», – скажешь ты.
В ответ послышался хохот Лисицы.
– Эй, Куцый, лизоблюд! Разрешаю тебе вернуться в общину. Брось оружие, становись на колени, проси прощения у благородной общины Янакочи. Оставим тебе твою землю и овец. Так и быть, простим тебя, подлая твоя душа!
Куцый задохнулся от ярости. Дым повалил у него из ноздрей.
– Лисица хитрая, родных обманул, слезай с коня, будем драться.
– Ладно. Хахайльяс!
– Если ты мужчина, давай биться плетьми! – взревел Куцый.
– Ладно! Я с тебя шкуру спущу, раб! Хахайльяс! Тут тебе не дорога – привык грабить несчастных путников! Грязная душонка! Седые матери, одинокие вдовы плачут о тех, кто на беду свою встретился с тобой на дороге! Хахайльяс!
Куцый стал огромным. Он ударил плетью по камню. Осколки осыпали толпу. Лисица смеялся, но лицо его вытянулось.
– Только и умеешь с бабами возиться да по кухням еду Таскать, Лисица хитрая!
Ильдефонсо Куцый снова ударил плетью по камню. Взлетели испуганные сичас.
Дым все валил из ноздрей Куцего, едва виднелись в дыму крепкое его тело, презрительный взгляд да насмешливо улыбавшиеся всадники его отряда. «Хахайльяс!» – воскликнул Лисица, но в голосе его послышался жителям Янакочи страх. Куцый совсем исчез в клубах дыма. Ночь пала на землю. Во тьме раздавались крики, потом – вопль Лисицы. Куцый ударил его плетью. Исполненные ужаса, слушали жители Янакочи, как свистят в темноте плети. Вот взревел от боли Куцый. Противники прыгали, приседали, уклоняясь от ударов. «Хахайльяс!» – восклицал Лисица. Куцый только фыркал.
Прошел час. Голос Лисицы становился все слабее. Куцый хохотал, свистела плеть. Вот вскрикнул Куцый, замолк, потом вскрикнул Лисица… Еще час прошел. Вдруг загремело победное «Хахайльяс», послышались удары… Дым рассеялся. Куцый лежал на земле. Но он поднялся.
– Ну-ка! – крикнул Лисица.
Он подпрыгнул, взлетел, повернул в воздухе и опустился на скалу. Солнце светило ему в спину. Он снова бросился на Куцего, Под градом ударов Куцый снова скрылся в облаке дыма. Но Лисица продолжал наступать. Оба обливались кровью. Бой продолжался. Куцый снова упал. Поднялся с трудом. Он шатался. Толпа завыла. Глянул Куцый в глаза Лисице, и страх отразился на распухшем его лице. Лисица наступал. Куцый опустился на колени, закрыл лицо окровавленными руками.
– Не убивай! У меня тоже дети! – взмолился он.
– Прикончи его! – крикнула Эстефания Моралес.
Женщины похватали камни, окружили Куцего.
– Нет! – крикнул Лисица.
– Кому он нужен? Пусть подыхает!
– Не смейте его убивать! Слышишь, Эстефания Моралес? Куцый бился, как настоящий мужчина.
– А издохнет, как собака! – воскликнула старуха.
– Не трогайте его, – сказал Агапито Роблес.
Агапито подошел к лежавшему на земле Куцему. Пачо и всадники умчались, спрятались в господском доме. Кровь засыхала на лице Куцего, и потом снова лилась. Но он смеялся.
– Пачо готовит пулемет. Наступайте, если можете!
Агапито, Лисица и Сиприано Гуадалупе двинулись к площади. Остальные – с песнями – за ними. Пачо и его люди, подкрепившись водкой, явились опять, заняли улицы, ведущие к площади. Люди шли и пели. Росла, крепла победная гневная песнь, и у стрелков Пачо дрожали руки. Чуял Пачо – близка гибель, побьют его камнями.
– Я не виноват! Меня заставили! – закричал он и упал на колени. – Простите меня!
Стрелки побросали оружие и тоже встали на колени. Агапито Роблес прошел мимо, и песня прокатилась следом за ним. Много сменилось поколений, и никогда еще никто не входил в поместье «Уараутамбо» без разрешения господ. Песня лилась. Мимо школы, мимо церкви, мимо амбаров, лавок. Солнце играло на огромных замках, висевших на дверях школы и церкви. Агапито Роблес нагнулся, захватил горсть земли, стал тереть лицо. Вдруг он упал не землю, принялся кататься, закричал:
– Наша земля! Наша! Наша!
Песня ширилась, захватывала все вокруг: синее небо, далекие снежные вершины, равнодушное озеро, испуганные стада овец.
Агапито поднялся, крикнул:
– Община Янакочи по воле всего народа, во имя бога и справедливости объявляет Уараутамбо свободным и независимым.
Теми же словами Освободитель Сан-Мартин провозгласил в 1821 году свободу Перу. Через 142 года снова прозвучали эти слова в Уараутамбо.
Песня гремела, и каменные стены господского дома дрожали.
– Победа, победа!
– Конец «Уараутамбо»!
– Смерть судье!
– Победа, победа, победа!
Бернардо Чакон и другие арендаторы стояли в стороне, не решались приблизиться. Выборный подошел к ним. С колокольни несся звон – колокол починили. Федерико Фалькон поджег ракеты, длинной вереницей прочертили они небо.
– Сбить замки! – приказал выборный Роблес.
Лисица приблизился к дверям тюрьмы. Из поколения в поколение наполняли страхом сердца рассказы об этой легендарной тюрьме.
Лисица продел в петлю железный прут, замок отскочил.
– Победа, победа, победа!