Улицы пустели при его приближении. Стоило ему присесть где-либо на скамью, соседи мгновенно исчезали. Даже дети убегали. Один только директор школы Венто пришел к нему, поздравил с благополучным возвращением. Директор постарел. Дрожащим голосом рассказывал он Агапито все, что произошло за эти сто восемьдесят лет.
– За сорок лет. У нас сейчас тысяча девятьсот шестьдесят второй, – сказал Агапито и показал старику дату на газете, привезенной из Уануко.
– Так это там, в мире. А у нас в Янакоче две тысячи сто восемьдесят второй год. Мне пришлось перенести школьные экзамены. Я жалкий трусишка, Агапито.
– Драться – не ваше дело, дон Венто. Вам мозгами надо работать, а мозгов у вас, слава богу, хватает. Но что же наши члены Совета молчат?
– Нет у нас больше членов Совета, сын мой. Судья сместил их.
– Как это он может сместить членов Совета? Руководители общины ему не подчиняются.
– Закон гласит, что лица, являющиеся потомками преступников, не имеют права занимать выборные должности. А так как вы все сидели в тюрьме… Ты тоже уже не выборный.
– А что говорят в селении?
– Никто и пикнуть не смеет.
– А Исаак Карвахаль?
– Работает в муниципалитете.
– Как! Исаак Карвахаль выполняет приказания сеньоры Монтенегро?
– Да, вот так, сын мой.
– А Сиприано Гуадалупе?
– Его тоже не видно.
– А мои товарищи по заключению?
– Все тихими стали. Как вернулись, сержант Атала к каждому заходил, что он им говорил, не знаю, а только с тех пор ни один и рта не смеет раскрыть. Совет общины не собирается больше. Даже слова «прошение» в селении не услышишь.
– Ради чего же пожертвовал собою Эктор Чакон? Ради чего умер дон Раймундо? Ради чего столько времени страдали мы в тюрьме?
Агапито вышел из дому. Была лунная ночь. Пели сверчки, сияли на небе звезды. Агапито поднялся на склон Кенкаш, увидел металлический блеск озера, расплывающиеся огни столицы провинции. «Ради чего погибло столько народу?» – снова подумал он.
И вспомнил Агапито ночь в тюрьме Уануко, когда члены Совета селения Янакоча поклялись не оставлять борьбу против поместья «Уараутамбо». Год сидели они в тюрьме, в старой заброшенной церкви. В полуразвалившемся, пропахшем нечистотами нефё задыхались пятьсот человек арестованных. Тесно, один к другому, стояло около сотни старых деревянных топчанов – их занимали те, кто уже давно находился тут; новенькие стелились на полу – у кого матрац, у кого одеяло, а то и просто газета. Членов Совета Янакочи держали здесь до тех пор, пока Эктор Чакон, по прозвищу Сова, не решил взять на себя вину, сознаться в убийстве Амадора Отсеки-Ухо. С дрожью вспоминал Агапито Роблес то время. Неистребимой ненавистью горели зоркие, как у хищника, видящие в ночной темноте глаза Эктора Чакона. Родную дочь ненавидел Чакон.
– Все у меня было готово, чтоб убить судью Монтенегро. Старая Сульписия дала мне свое платье. Переоделся бы я нищенкой, пробрался в дом судьи и задушил бы его. Полицейские стерегут двери дома, но в женском платье можно было бы пройти. Родная дочь предала меня. – Сова вздрогнул. – Гнил бы сейчас в сырой земле судья Монтенегро. Одна только Хуана да ее мать знали, что спрятался я в амбаре. Хуана предала меня!
– Если дочь твоя тебя предала, то, верно, не по своей воле а с горя, – сказал Исаак Карвахаль. – Искали тебя полицейские искали, никак не могли найти, вот и взяли твоего зятя Калисто Ампудию. Я тогда недалеко от Полицейского управления жил. Я свидетель. Каждую ночь они привязывали твоего зятя к балке били и требовали, чтобы сказал, где ты.
– Он не знал.
– Они-то думали, знает. Били его дни и ночи! По всему селению слышно было, как он кричал. А по утрам дочь твоя приходила к дверям Полицейского управления, молила, чтоб не убивали мужа. Если и выдала она тебя, так чтобы спасти отца твоих, внуков.
– Хуана меня предала. Хуана умрет. Предателей убивают.
– Нет, Эктор, только не это. Не проливай ее кровь.
Не выдавала я вас, папа. Я в то утро не пошла в Полицейское управление. Полиция вас разыскивала, а семья Ампудия и давай меня проклинать – из-за тебя, говорят, Калисто убьют. Мой муж умирал. В полиции его к балке подвешивали. До сей поры он болеет. Тяжелого поднять не может, слабый такой, никуда не годится. Потому что мучили его там из-за меня. Его родные мне кричали: «Из-за тебя беда эта на него свалилась!»
– Убьешь ты свою дочь, приговорят к пожизненному заключению. Никогда из тюрьмы не выйдешь. Монтенегро будет смеяться над тобой.
– Верно.
– И все наши враги доживут до старости в богатстве и счастье.
– Верно.
– Знаешь, кто распускает слух, будто дочь тебя выдала? – вступил в разговор Агапито Роблес. – Секретарь суда Пасьон!
– А ему-то что?
– Пасьон все делает, как судья Монтенегро велит. Зачем бы судья стал нам помогать – рассказывать, кто нас выдал? Они нарочно распускают такой слух, дойдет до тебя, горько тебе станет. Враг хочет горечью наполнить твое сердце.
– Видно, так. Стараются они мой гнев в другую сторону направить. Вот и очернили дочь. Слушай, Агапито, можешь ты написать за меня письмо?
Агапито раздобыл бумагу, карандаш.
– Пиши: «Доченька! Люди говорят, будто ты выдала меня полиции с горя…»
Я не выдавала вас, отец. Вы прятались в горах, вы не видели. Чугуны дрожали на кухне. Злые силы обрушились на нас, папа. Черные куры хохотали, издевались, предсказывали худое. Вы-то не видели, вы ушли из селения! Околдовали нас, а от колдовства туман идет, все застилает вокруг. Храбрых колдовство не берет. Вы храбрый. Туман стоял вокруг нашего дома. Стены потеть начали. Устали они. Клянусь вам, отец, вот этим святым крестом клянусь, все так и было! В амбаре кто-то все клювом стену долбил, а ведь птицы там никакой не было. Окна сами собой то отворялись, то затворялись. Туман со всех сторон нас окружил. У соседей спросите – туманное облако день и ночь стояло на месте нашего дома. И этот туман колдовской постепенно все у нас съел. Сперва осел наш зачах. Худеть начал, худел, худел, совсем маленький стал…
«Знаю, что зятя, моего Калисто Ампудию пытали из-за меня. Знаю, как ты каждое утро, покрыв голову шалью, стояла у дверей Полицейского управления. Видно, не смогла ты больше терпеть все это, и когда пробрался я в наш амбар, чтоб картошки взять…»
Все меньше да меньше наш ослик становился. Сперва с козленка величиной, потом с котенка, а после и совсем пропал. Читали мы «Отче наш» наоборот, от конца к началу, чтоб порчу снять. Нет, не помогло! Пропал осел, а потом на лошадей порча напала. Вы оке знаете Победителя. Вот и начал он сохнуть. С каждым днем становился все меньше, меньше…
«Доченька! Я борюсь против сильных, чтоб защитить слабых. Ты слабая. Прощаю тебя и твою мать. Скоро будет День заключенных. В этот день всем, кто в тюрьме сидит, всем до одного, разрешается свидание с родными. Приходите, не бойтесь. Может, не верите, что я вас простил, пусть тогда зять сначала придет, поговорим, сам увидит».
Брат Ригоберто насажал вокруг дома колючих кустов. Наутро колючки покрылись каплями крови – кто-то пытался прорваться к дому. Плакали мы…
Скоро порча нас всех одолеет. Шаг за шагом она все ближе подбирается. Сделай, говорю, что-нибудь, мамочка!
А что могла сделать наша мамочка? Только плакала.
– Иссохнем мы, как наша скотинка.
Сделай оке, говорю, что-нибудь, мамочка.
Начал сохнуть рыжий бык, стал с теленка.
– Вот так и мы высохнем, мамочка.
– Давайте снова читать «Отче наш».
Деревья и камни тоже ссыхались. Вы скрывались в горах, папа. Вас порча не задела. А мы сохли да сохли.
«…И принесите внука. Я хочу посмотреть на него. Я сделал ему деревянный автомобильчик. Красный автомобильчик с желтым рулем».
Однажды утром вы вернулись ненадолго домой. Мы плакали.
– О чем вы планете?
– Как не плакать? Скоро превратят нас в лягушек, папа.
Вы рассердились.
– Хватит глупости-то болтать! Неужто вы мои дети? Не верю! От кого вы родились? Смелым надо быть, никакая порча не одолеет.
Как же не одолеет, папочка? Шаг за шагом приближались к нам злые силы. То камень выпадет из стены, то ветка в саду обломится. С порчей никому не справиться. Это Виктория из Ракре напустила. Судья Монтенегро ее нанял. Хочет в зверушек нас превратить, чтобы вас напугать.
Через тридцать дней Эктор Чакон получил ответ. Обезумевший от радости, ворвался он в камеру.
– Прочти, кум! Ну-ка, что тут написано?
Выборный Роблес прочитал письмо.
– Твои родные приедут повидаться с тобой, Эктор. Жена твоя, дочь и внук. В День заключенных.
Обрадовался Сова. Здесь, в тюрьме, он был старостой группы из пятнадцати человек. Они плели корзины и другие вещи, по воскресным дням продавали. Так что денежки у Эктора водились: заказал он для родственников двенадцать пар обуви. Начальство разрешило угостить всех жаренным на угольях мясом. Теперь в тюрьме только и говорили о предстоящем роскошном пире.
Собрали деньги, купили свинью, барана, козленка, кур, закололи накануне, купили картошки, кукурузы, бобов, выкопали яму для костра.
Сова так и сиял весь. Наступил наконец, день свидания. Эктор нарядился в новое платье. Выставил в ряд двенадцать пар ботинок и деревянный автомобильчик. Делегация от заключенных отправилась к начальнику тюрьмы – просить водрузить флаг Перу над горкой разделанного мяса. Было десять часов. Сова просто изнемогал от нетерпения. Двор стал наполняться посетителями. Одиннадцать часов. Зажгли костер, стали жарить мясо. Двенадцать. Заключенные ели мясо, передавали друг другу кукурузу, крольчатину, лакомились умитас. Агапито Роблес наполнил миски Эктора. Сова поднял взгляд к безоблачному синему небу. Час дня. Я должен подождать своих. Два часа. Кушанья перестали дымиться. Три. Жир застыл в кастрюлях. Четыре. Машинально жевали жители Янакочи, грустно глядели на Эктора Чакона, оцепеневшего в тоске. В пять часов раздался свисток – свидание окончено. Бледный-бледный, с опущенной головой, стоял Чакон посреди двора. Поднял руки к небесам и возопил:
– Дочь моя предала меня, и я простил ее! К двадцати годам приговорили меня, и один только раз хотел я увидеть своих родных. Обещали они приехать и не приехали.
– Может, полиция не разрешила. – Агапито Роблес кашлянул. – Может, моторки не нашлось.
Блеснули на глазах Чакона жгучие слезы, одна, другая…
– Ничего не поделаешь, кум! Такая уж моя доля! И зачем только я на свет родился? Зачем смерть не приходит за мной? Для чего мне жить? Нет у меня родной души на этом свете!
– Не горюй, Эктор. Мы с тобой.
– Вы будете со мной несколько месяцев, несколько лет. А я останусь в тюрьме всю жизнь. Вы выйдете на волю и забудете обо мне. Я понимаю. Тот, кто свободен, всегда забывает. Я не сержусь.
И заплакал. Плачет Эктор Чакон, самый смелый человек в нашей провинции, горючими слезами обливается. Льются по щекам его слезы, застревают в морщинах. Долго рыдал он. Наконец затих.
– Где мои миски? – спросил спокойно.
Либерато подал ему миски с кусками жареного мяса. Стал Сова раздавать мясо.
– Ешьте, братья!
– Оставь себе, Эктор.
– Грешно еду выбрасывать. Берите! А башмаки где? – Снова уставил башмаки в ряд. Крикнул: – Кто хочет купить двенадцать пар замечательных башмаков, женских и детских? Отдаю по дешевке, за одну только кожу возьму!
Шесть часов. Засвистел часовой – пора на ночлег. Уже в дверях позвал Эктор Чакон:
– Подойдите ко мне, земляки, на минутку!
Отошли остальные заключенные в сторонку. Окружили жители Янакочи Чакона. Бледен был Чакон.
– Братья, – сказал он. – Уже целый год вы здесь, обвиняют вас в преступлении, которого вы не совершали.
– Год и десять дней; – поправил. Либерато.
– Не надо мне было соглашаться давать показания судье Монтенегро, – вздохнул Агапито Роблес.
– Он твои показания переделал по-своему. Да все равно судья всегда сумеет оклеветать нас. Так ли, эдак ли, а обвинили Совет общины, вот вы и сидите здесь. А за Янакочу и заступиться некому. Поместье «Уараутамбо» что хочет, то и творит. А что нам сказал в прошлом месяце выборный из Ярусикана, помните? Нарочно для этого из Хунина приходил. Говорит, в пампе люди решили бороться, решили вернуть свои земли. Общины постановили – взяться за оружие, у солдат да у полицейских отнять. А начинать надо с поместья «Уараутамбо». Его захватим – все, как один, бросятся в бой. Я помню, вестник из Хунина так и сказал: «Командование народными дружинами общин Паско требует взятия Уараутамбо, а этого можно добиться, только если выборный Агапито Роблес выйдет на свободу и поднимет свою общину». Поглядел Сова на своих земляков.
– Агапито Роблес выйдет на свободу!
– Но как? Меня же в убийстве обвиняют, как и вас. Покуда не найдется убийца, не выпустят.
– Убийца – я! Признаюсь, скажу, будто убил Отсеки-Ухо. Если надо, возьму на себя вину за все преступления, все, что свершены, свершаются или будут свершаться в нашей провинции. За кражи, убийства, насилия, мошенничества, за все, что угодно! Все беру на себя. Любое обвинение, любой приговор, любой позор будет для меня честью, если ты, Агапито, выйдешь из этой пакостной ямы. Я буду гнить здесь до конца своих дней, но ты возьмешь штурмом неприступное поместье «Уараутамбо». Недалеко то время. Вот победно выступает наша община. Мы идем, мы шагаем по своей исконной земле, которую у нас украли. Слышишь ты крики, видишь ли, как развевается наше знамя? Удирает судья Монтенегро, и с ним удирают все господа, все захватчики вашей земли!