Скотокрад не угадал мыслей Чакона, сколько ни барахтался в черных озерах, сна. Чакон презирал ночи, а против того, кто не спит, сновидец бессилен. Трижды плутал Скотокрад в колючих зарослях снов, трижды закрывал перед ним Чакон двери своей бессонницы, и, утомившись неудачей, он пошел по деревням. Притворившись, что покупает скот, Скотокрад объезжал деревни и созывал верных людей. А собрать их нелегко – четыреста человек кичатся свойством с судьей; в округе – восемьсот глаз, скользких, как зимние тропы.

Помог ему случай. Как-то утром донья Хосефина де ла Торре, директриса женской школы, решила по вдохновенью купить большой глобус. «Пускай попутешествуют», – сказала предводительница местных сплетниц и принялась устраивать благотворительный базар. Люди хотели, чтобы их дочки побывали в чужих краях, а главное, чтобы Хосефина (для близких – Фина) не ославила их повсюду, и потому поддержали ее. После полутора десятков совещаний, давших отдохновение всем грешникам, донья Хосефина объявила такую программу, что все просто ахнули. Программа эта, совершенно умопомрачительная, красовалась на желтой афише, но враги доньи Хосефины говорили, что половина номеров существует лишь в ее воображении. Действительно, номера отличались некоторой символичностью: 1) утренняя зоря; 2) еще одна зоря в честь Славной Жандармерии; 3) всеобщее веселье; 4) водружение знамени; 5) ракеты, шутихи, фейерверки; 6) торжественный завтрак. Однако нельзя отрицать и того, что в программе были развлечения, известные лишь отважным путешественникам: бег в мешках, скользкий шест и факельное шествие. Более того, желая показать, что щедрости ее преград нету, донья Хосефина замыслила две сенсации: распродажу лакомых блюд и лотерею племенных баранов. Она договорилась с хозяйками, что те приготовят угощенье. Животы у здешних нотаблей были не меньше, чем вожделенный глобус, и по одному этому нетрудно заключить, что в Янауанке стряпают на славу, из камня сделают рагу. Хозяйки поделили обязанности – донья Магда де лос Риос, супруга алькальда, взялась приготовить свою несравненную курицу с перцем; жена субпрефекта Валерио – особое жаркое, а донья Сиснерос – пироги с мясом, прославленные тем, что их как-то похвалил сам префект Серро-де-Паско.

Намечался поистине вавилонский пир: поросят фаршировали орехами, варили бульон из бараньих голов, опаленных пеплом, солили, коптили, поджаривали, тушили утятину с рисом по-чиклайски, взбивали пюре по-уанкаински, жарили козлятину, как на севере, и стряпали то арекипское блюдо, которое и епископа введет в грех. Коронным же номером должен был стать украшенный флагом ростбиф, огнедышащий и ароматный вулкан, сооруженный из конфискованного жандармами скота. Запасным развлечением был розыгрыш баранов. Сеньор Сиснерос, директор мужской школы, думал взять скотину у помещиков, но донья Фина в порыве вдохновенья, внесла идею получше: она решила попросить племенных баранов в самом Хунине, в Управлении земледелия и скотоводства. «Что вы! – удивился директор. – Простите, дорогая, кто же обращается в официальное учреждение с общественным делом?» – «Ничего, мне марки не жалко», – отвечала донья Фина и села писать. Как ни удивительно, ответили ей сразу, предлагая двенадцать австралийских баранов, «чтобы способствовать разведению столь ценной породы в Вашей уважаемой провинции». Приближались выборы, и кандидат от Паско, мечтавший снова попасть в сенат, посоветовал Управлению «оказывать народу побольше благодеяний». Но благодеянья благодеяньями, бумаги бумагами, а народ верил туго. Разве не обещали починить мост, построить пункт «Скорой помощи» и электростанцию, снабдить тетрадками и журналами сельские училища? Сама Хосефина не прекратила переговоров с помещиками, которые оставались довольно равнодушными к географическим мечтаньям своих дочерей. Тем не менее в одну дождливую субботу из-за поворота извилистой чипипатской дороги вынырнул грузовой «форд», а за решеткой его блеяли необычные бараны. Народ оживился. Пьяницы и лавочники вышли на улицу поглядеть на гордую скотину.

Скотокрад не различил во сне ни Конокрада, ни Сову, ни Роблеса. Впервые в жизни он заплутался в снах. Ему снилось, что он прибыл в Тамбопампу. По какой-то никому не ведомой причине солнце остановилось и висело на бледном небе. Ночь не шла, день не уходил. Через неделю-другую солнце стало подгнивать. Свет воспалился и теперь капал, как из смрадной раны. Скотокрад еле пробрался сквозь ниточки гнойного света вниз, к хижинам. На камне сидел Конокрад. Он обрадовался живому человеку в такой загробной пустоте. «Куда едешь, брат? – спросил он, не замечая, что гноится небо. – Ты что, не знаешь? Уже Девять! Не знаешь, а? – Он захохотал и крикнул: – Пошли на гору Мурмунья!» – «Пошли», – согласился Скотокрад и похолодел: у Конокрада были великаньи ноги. Конокрад, самый ладный мужчина на всю округу, стоял на каких-то жутких ногах, в три обхвата, ему, Скотокраду, по грудь и с пальцами толщиной в руку. Скотокрад онемел, а Конокрад поторапливал, и– ему удалось проговорить: «Чем болеешь, брат?» Тот снова захохотал, как откупорил бутыль шипучки: «Я не болею, я для дела». Оказывается, предстоят нелегкие бега, и он их выиграет. Лошади, любимые подружки, его предупредили и посоветовали подрастить ноги. Это легко – надо семь ночей продержать ноги в озере. А еще их нужно красить, каждую ночь другим цветом – красным, желтым, зеленым, синим. Да, Конокрада как подменили. От его хохота трескались горы. «Ну, посмотрю я на них! Посмотрю на субпрефекта и на этих, когда мне будут кубок вручать! Кто меня такого обгонит?» – Он извивался от смеха. Скотокрад весь дрожал, просыпаясь. Вышел во. двор, сунул голову в холодную воду и; оседлав в темноте коня, отправился в Пильяо, где жил Полонио Крус.

Когда любопытные увидели, с каким отвращеньем отвергли новоприбывшие бараны убогую травку главной площади, они поняли, что нежные созданья могут происходить лишь из поэтической Австралии. Даже враги доньи Фины – те, кто утверждал, что, прикуси она язык, ее разорвет на месте, – почтительно обнажили головы. Многие двинулись за высокородными баранами к сооруженному для них скромному загону. Золотые зернышки тщеславия горели во всех глазах. Не последних им прислали, если сам судья Монтенегро, завидев их, вынырнул из мудрых раздумий, что случилось с ним прежде лишь однажды, когда некий человек прошел по площади под стражей. Судья вошел во двор и смешался с народом, как простой горожанин. Публика зааплодировала, а он, заложив большие пальцы в проймы жилета и поигрывая остальными на груди, направился к загону. Мальчишки прокладывали ему дорогу, а несмышленые бараны заблеяли.

– Кто продает билеты? – спросил судья.

Донья Хосефина де ла Торре, завидев, как носятся дети, прибежала, тяжко переводя дух.

– Ах, какое счастье! – сказала она. – Сколько вам, дорогой?

– Десять штучек, Финита, – улыбнулся судья и протянул ей хрустящую бумажку в сто солей.

В пятницу, к вечеру, заключенные, любезно предоставленные славной жандармерией, управились с киосками. В субботу учительницы убрали столбы изящными цепями и цветами из разноцветной бумаги.

– Тебе бы надо спуститься в город, – сказал Скотокрад.

Полонию. Крус поднял ногу и поставил ее на камень, чтобы способнее было чесать.

– Зачем это?

– Дело мужское.

– Сказать не можешь?

– Нет.

Полонио сплюнул зеленую слюну.

– Зря это ты. Я против властей не пойду, сидел три раза. Никто мне и попить не поднес. Кто вы такие? Только болтать и умеете. До дела дойдет – побежите.

– Придешь или как?

– А куда?

– В ущелье Кенкаш, в новолунье.

– Приду.

Так невзначай он и решил свою судьбу.

Местные щеголи вынули лучшие наряды. В субботу торговцы, истощили последний запас одеколона. В воскресенье матери заполнили площадь к девяти. Донья Хосефина к тому времени уже час втискивала себя в корсет, купленный в припадке оптимизма. В десять площадь кишела народом. Власти – сам судья, субпрефект Валерио, дон Феликс Сиснерос, директор школы, донья Хосефина, поручик Перальта, директор банка, сержант Кабрера, капрал Минчес – прибыли к одиннадцати. Солнце соответствовало празднику. Власти уселись на красивой эстраде, сколоченной заключенными. В громкоговоритель, взятый напрокат в. Серро-де-Паско, проигрывали пластинки, которые любезно одолжил один коммивояжер. Виктрола разошлась вовсю, а певец равнодушно делился своим горем:

Наконец сержант Кабрера прервал вальсы, приказал оркестру играть военный марш, а из рупора раздался голос:

«Дамы и господа! Настал долгожданный миг! До нашей сенсационной лотереи остается несколько секунд! Остается пять секунд… четыре… три… две! Идите сюда! В нашем городе – что я, – в округе не бывало таких баранов! Это истинные аристократы, слава мирового скотоводства!»

– Трижды ура донье Хосефине! – закричала ревностная ученица. – Гип, гип…

– Ур-р-ра!

Донья Хосефина не смогла сдержаться и всхлипнула. Рупор попросил разрешенья приступить к жеребьевке. Субпрефект Валерио снял шляпу. Мальчик в матроске подошел к жестяному бочонку, который те же заключенные окрасили в национальные цвета. Все затаили дыханье;– От подмышек, не ведающих воды пошей смертоносный дух.

Мальчик сунул руку в отверстие, вынул номер и протянул диктору.

– Сорок восемь! – пропел тот.

Все стали искать счастливца глазами.

– Здесь! – крикнул сдавленным голосом неприятный с виду Эгмидио Лоро.

– Приблизьтесь, – приказала ему донья Хосефина де ла Торре.

Он подошел. Руки у него вспотели, а лицо и раньше было все в прыщах.

– Поздравляю, – улыбнулась директриса. – Выбирайте барана.

– Какого хотите… – выдохнул Лоро.

И ему вручили поистине мифическое животное.

Скотокрад отпустил поводья, зная, что умная Весна идет верно. Он размышлял. Впервые в жизни не мог он. понять стариков. Теперь в его снах и Водяной, и Огневой, и Ветряной говорили непонятно, словно шерсть жевали. Он решил очиститься, постился и даже к бабам не ходил, но и это не помогло. Старики сообщали о каком-то чужеземце. Вместо лица у него была мясная стенка в черную полоску. Старики вели его по дороге на Чинче, а потом попрятались среди скал. Человек о шести полосках повел по дороге толпу таких же безликих людей. Шли они к Мурмунье. По шепелявой их речи Скотокрад понял, что они не здешние. Он затесался в их ряды. У Мурмуньи им встретился всадник. Он ехал, опустив поводья, и было видно издалека, что он пьян. Скотокрад подошел к нему и в минуту состарился – то был он сам. Он ясно видел свое запачканное мукой лицо и бычью шею, увитую серпантином. Какой же это праздник? Скотокрад не заметил Скотокрада. Хуже того: не видя сновидца, Скотокрад остановился около Скотокрада и стал мочиться серпантином. Скотокрад не струсил – он пытался прочесть надпись на зловещей струе, не смог, соскучился, подошел ближе и разобрал слова: «…карнавал… озеро…беги, беги… пляска мертвых…»

Отогнав мрачные мысли, Скотокрад увидел хижину Сульписии. Старуха, вся в поту, копала землю на краю участка. Он привязал лошадь и подошел к ней.

– Что, мать, в воскресенье работаешь?

– А разве мои дети на праздник, не едят? – Она нежно улыбалась уголком беззубого рта.

– На тайную сходку можешь прийти?

– Прийти-то могу, а обратно вряд ли влезу. – Она отерла лоб. – Болтают там много.

– С тобой Чакон хочет говорить.

В ее глазах сверкнул огонь, который царственней солнца.

– Значит, пришел собирать долги!

– Не знаю, мать.

– Ты все знаешь. Для вас бы я не пошла, вы все болтаете, а для него пойду. Он властям не спустит. – Она наклонилась и отпила из кувшина свежей воды.

Здесь версии расходятся. Одни летописцы утверждают, что, заслышав номер, судья разорвал свой билет, стукнул по столу и заорал: «Обман!» Другие склоняются к тому, что по столу он не стучал; но все сходятся на том, что он провозгласил: «Это ихний родственничек!» – и указал пальцем на Лоро. Все вздрогнули – он сказал правду: разоблаченный Лоро был. зятем четвероюродной племянницы доньи Хосефины. Даже сам счастливец не знал, что его жена (кстати сказать, сбежавшая от него три года назад) находится в столь невесомом родстве с такой важной дамой, как донья Хосефина, у которой она ни разу не бывала. Но неумолимая память судьи вскрыла подвох. Недаром говорится: или иди в процессии, или бей в колокола. У устроителей похолодели ноги. Люди и за меньшее гнили в местной тюрьме. По багровому лицу обвинителя было ясно, что он не потерпит надругательства над доверчивым и простодушным народом. В тишине, наступившей, когда громыхнула о стол тяжкая чаша весов правосудия, один дон Эрон, алькальд, проявлявший в опасности дикую храбрость решился крикнуть: «Музыку!»

возопила пластинка, оплакивая, судьбу плебея, посмевшего поднять взор на благородную даму. Никакой огонь не очистит его от главного греха – нищеты. Пока певец пытался побороть вековые предрассудки и ханжескую ненависть к любви, дон Эрон совещался с доньей Хосефиной. О чем? Объяснялся ей в своих чувствах? оговаривался о свиданье на речном берегу? Неизвестно. Эти минуты покрыты мраком. Когда дон Эрон и донья Фина обернулись к трибуне, по лицам их нельзя было разгадать эту историческую тайну.

– Какие номера у вас, сеньор? – взволнованно спросил алькальд.

Судья брезгливо протянул билеты, а донья Хосефина, вся красная, – от любовных слов, быть может? – быстро навела порядок.

– Прошу! – приказала она.

Глашатай судьбы в матроске повернул жестяной бочонок – влюбленные пары тем временем пообжимались немного – и, вынув номер, протянул его директрисе.

– Тринадцать, – пропела она.

– У кого тринадцать? – спросил дон Эрон.

– У меня, – скромно признался судья Монтенегро.

Эрмихио Арутинго подошел к дверям загона, и ему вручили гордого австралийца. Судья не испугался чертовой дюжины, и она в благодарность принесла ему счастье. Семерка – любимое число лошадников – подарила ему второго красавца, а тридцать четыре, цифра увесистая и солидная, – единственного барана с черным пятном. Ноль, вершина индийской мудрости, наколдовал ему четвертого, поистине великолепного (который, однако, умер через несколько дней); шестьдесят шесть – пятого. У людей просто слюнки текли. Толпе нелегко вести себя тихо, но тут никто не шелохнулся. Магнит невиданной удачи оттянул людей от киосков, и даже бывалые ротозеи глазам своим не верили.

– Вот это да!

– Везет, что называется!

– Уж бог даст, так даст!

– А номера-то несчастливые…

– Шестьдесят, – пела Хосефина.

– У меня! – отвечала, сияя, донья Пепита.

– На руку вам играем! – пошутил субпрефект.

– Одного съедим, – утешил его судья и обернулся к Хосефине. – Ну, хватит, Финита, я лучше пойду!

– Нет, нет, нет! – заволновалась директриса. – Вы нас совсем не жалеете! Как же мы без нашего милого гостя?

– Что ж, останусь, Финита!

Девяносто – число неясное – принесло ему девятого барана, а шестьдесят девять (которое всегда смешит шулеров) – десятого. Люди в себя прийти не могли. Громкоговоритель пел танго, объяснявшее, что с роком бороться не стоит.

жаловался несравненный Карлитос Гардель.