– А я там был! Я подписывал! – хвастается Ремихио.
Но вы его не слушайте. В тот вечер, когда Чакон собрал детей, чтобы сообщить им свою последнюю волю, горбун сидел в каталажке. Сержант Кабрера, убежденный сторонник единственного кандидата, проведал, что Ремихио распустил слух, будто урны волшебные и голос против генерала сам собой становится в них голосом «за». За эту шутку Ремихио получил пятнадцать суток и никак не мог присутствовать при составлении Чаконова завещанья. И не был он там, и не подписывал, и подписывать ему было нечего, потому что никакого завещанья не составляли. Просто собрались вместе Игнасия, Ригоберто, Фидель и Хуана. Иполито куда-то уехал. Чакон разбудил их в три часа утра и зажег огарок свечи. Огонек горел плохо, и, послюнив пальцы, Чакон подправил фитиль, а потом сказал:
– Я убил человека!
– Ой, господи! – сказала Игнасия и упала на колени. Фидель в последний раз посмотрел на постаревшее, худое отцовское лицо. Ригоберто заморгал. Хуана заплакала.
– Дети, я убил плохого человека. Утром за мной придут. Мне надо уходить.
– Когда ты вернешься, отец? – спросил Ригоберто.
– Вряд ли я вернусь. Если возьмут живым, срок дадут немалый, да вряд ли они меня возьмут…
– Папа, – зарыдала Хуана, – ты никогда еще так не говорил!
Эктор Чакон, прозванный Совою, сел на мешок с зерном.
– Эти убийства из-за выгонов, дети. Если б Монтенегро оставил нам хоть какую землю, все бы обошлось. Да что теперь говорить! Мое дело плохо. Поймают меня – убьют.
– Прикончи помещиков, отец, – сказал Ригоберто, глотая слезы. – Хоть сам умрешь, а их прикончи. Сломай им хребет.
– Не говори так с отцом! – прикрикнула Игнасия.
В неверном пламени свечи глаза Чакона стали желтыми. Таким и запомнил его Ригоберто. Через много лет в хитросплетениях трудной и темной жизни он помнил не добрую улыбку хорошей поры, а застывшее лицо, сведенное гневом.
– Будь что будет, а судье конец, – сказал Эктор. – Я сколочу отряд, и мы добьемся свободы. У меня есть друзья, они его не пожалеют!
– Правильно, отец, – сказал Ригоберто. – Прикончи их, гадов.
– Не я один полягу. Буду убивать. Жив останусь – вернусь, убьют – умру.
– Что ж это такое? – опять заплакали женщины. – Что ж это творится?
– Я не жалею, я теперь злой. Я не горюю, я теперь спокойный. – Он встал.
Таким и запомнила его Хуана. Через много лет, когда совесть изъела ей сердце, она снова увидела его помутневшие глаза. Он сел на мешок.
– Дети, у меня три маисовых поля – Рурук, Чакрапапаль и Янкарагра. Они мои. Поделите их поровну, мужчины. Дом этот построил мой дед и оставил мне. Поделите и его поровну.
– А женщинам что? – спросила Игнасия.
– Тебе – участок в Лечусапампе. Тебе, Хуана, ничего. Будешь жить у мужа. Слушайся его. Мать одну не оставляй.
– Почему ты меня не берешь? – спросил Фидель. – Я взрослый, я стрелять умею.
– Не ревите. Я должен мстить за бедных. Я убью Монтенегро. Может, у него и тысяча хранителей, а я его убью. Не всегда ему задницу лижут. Скоро май. Придется ему выйти в поле, присмотреть за жатвой. Тут он и умрет.
– Я с тобой куда хочешь пойду, – сказал Фидель. – Я могу носить подсумок. Я буду тебя сторожить, пока ты спишь.
– Перебей им хребет, отец, – со злостью сказал Ригоберто.
– Ригоберто, корми младших. Здесь тебя в покое не оставят. Иди лучше в. шахту. И не беспокойся. Я за месяц управлюсь.
– Хорошо, отец. Люди говорят, ты погибнешь. Хорошо, погибай, только покажи им всем. У тебя есть оружие, не поддавайся им!
– Они и оленя издалека не застрелят, куда ж им меня подстрелить! Волю мою вы знаете – все отдаю вам. Остается две вещи: календарь, мне его подарили в Янауанке, и пакетик серпантина – думал, на карнавале позабавиться. Календарь тебе, Ригоберто. Пакетик тебе, Фидель. Подведите мне коня! Я ухожу.