На борту «Авроры», оказавшейся в одиночестве в Карибском море, в половине дня пути от Замы [5] ,Новая Испания

Сентябрь — октябрь 1556 года

Со всех сторон расстилалось спокойное море. Впервые за педелю, прошедшую после шторма, «Аврора» расправила паруса и мчалась полным ходом. Воздух наполняли шипение и грохот волн, ударяющих о нос корабля, хлопанье парусов на трех мачтах, пение веревок и штагов, где-то вдалеке слышался печальный крик птицы.

Седрик Оуэн поднялся до рассвета и стоял, прислонившись спиной к фок-мачте, порывы ветра играли его волосами. У него под ногами палуба равномерно поднималась и опускалась, а мирное море облизывало нос корабля пенными волнами.

Ночь была почти такой же, как в первый день шторма, если не считать того, что теперь они плыли в полном одиночестве. Как и предсказывал голубой камень, «Аврора» отбилась от конвоя в разразившемся хаосе ветра и дождя.

Команда «Авроры» видела только один утонувший корабль, остальные исчезли в потоках дождя и порывах дикого ветра. Против всякого здравого смысла де Агилар два дня водил судно кругами в неспокойном море в надежде увидеть флаг или кусок паруса, рассчитывая разглядеть живых людей среди обломков, мечущихся в волнах.

Ничего и никого не обнаружив и понимая, что сильные порывы ветра могут сорвать мачты, он в конце концов неохотно отдал приказ взять курс на запад, не имея ни малейшего представления о том, ищут ли их так же, как он искал тех, кому удалось выжить, или все остальные стали жертвой ярости стихии. Каждый, кто находился на борту, испытывал боль расставания, гораздо более мучительную, чем то, что они чувствовали, покидая Севилью пять недель назад.

Плыть в одиночестве было совсем не то же самое, что являться частью конвоя, все равно что идти под порывами сильного ветра по скалистому уступу без ограждения. Вначале ощущение изоляции пугало Оуэна, но неделя покоя и уверенность, с которой де Агилар управлял кораблем, все изменили, и вскоре он уже чувствовал восторг, радовался свободе и не хотел, чтобы это когда-то закончилось.

Только вот голубой живой камень желал большего. Его настойчивые призывы разбудили Оуэна еще до рассвета и привели сюда, на это место, к мачте, откуда он мог наблюдать, как бесконечные черные просторы моря сливаются с небом на далеком, неразличимом горизонте.

Никогда еще он не видел такой абсолютной ночи. Граница между светом и тьмой отсутствовала, и горизонт исчез, превратив небо и море в единое целое. Бесчисленные созвездия отражались в океане, их сияние возвращалось обратно в небо, и Оуэна со всех сторон окружали яркие точки света в темноте, которой не было конца.

Лишь в одном месте, впереди и немного в стороне по левому борту, возник свет, более оранжевый, чем сияние звезд, и мигающий время от времени, точно пламя костра.

Оуэн наблюдал за ним, пытаясь понять, что это такое, когда ночной мрак разорвали первые лучи солнца, пролившиеся на воду.

Этот момент, наполненный чистым восторгом, принадлежал только ему одному — в одно короткое мгновение чернильная таинственность ночи уступила место ослепительно голубым и золотым краскам рассвета на море.

От такой красоты замирало сердце. Поскольку Оуэн не верил в божью благодать, он последовал своей многолетней привычке и открыл сердце, чтобы поблагодарить голубой камень, который, несмотря на все препятствия, привел его сюда.

— Ради таких мгновений стоило столько пережить, верно?

Тихий голос испанца прозвучал слева от него, куда рассвет еще не добрался. Фернандес де Агилар умел очень тихо ходить по своему кораблю.

Оуэн вздрогнул и вдруг понял, что рад возможности разделить с ним это мгновение.

— Если бы мне было суждено умереть прямо сейчас, увидев это, я бы не стал жалеть о том, что моя жизнь слишком рано подошла к концу, — сказал он.

— Вам следует быть осторожнее в словах, — пожурил его де Агилар. — Не стоит легкомысленно относиться к смерти и звать ее. К наступлению ночи мы доберемся до земли. Вы об этом знали?

— Догадывался. А вам известно, куда мы направляемся после того, как шторм заставил нас так сильно изменить курс?

— Я был бы плохим капитаном, если бы не знал, куда привел свой корабль, верно?

Испанец сел, прислонившись к мачте спиной и подтянув к груди колени. Впервые за все время их знакомства он был одет довольно небрежно; белая рубашка навыпуск, манжеты и воротник расстегнуты. У него еще болела сломанная рука, но повязка стала тоньше, и Оуэн был уверен, что к концу месяца с ней можно будет расстаться.

Мы направлялись в Кампече, — сказал де Агилар. — Это к северу отсюда, на западном побережье полуострова. Но нам не хватит еды и воды, чтобы туда добраться, поэтому мы зайдем в город Тулум, так назвал его мой двоюродный дед из-за окружающей его со всех сторон стены. Местные жители называют его Зама, что означает «рассвет», и мы только что увидели почему. Ночью аборигены предупреждают корабли о скалах, и плавать здесь достаточно безопасно. Если вы отвернетесь от солнца и посмотрите по левому борту, то увидите огонь, который горит в башне, стоящей на берегу моря.

— Значит, это огонь? А я все пытался понять, что это такое. Не думал, что дикари имеют представление о маяке.

— У них есть много того, что мы даже представить себе не можем по рассказам о них. Королю выгодно, чтобы мы считали их примитивным народом и могли демонстрировать им свое презрение. Мой дед сначала думал, что они невежественные дикари, пригодные лишь для того, чтобы стать рабами во славу христианства. Его товарищ Гонсало Герреро раньше его понял, что это не так, и тридцать лет сражался вместе с местными жителями против Испании.

— И тем не менее вы приплыли сюда, чтобы покорить их?

Де Агилар покачал головой.

— Ничего подобного. Я хочу, чтобы мы и они стали богатыми в новом мире, который уничтожит старый. Те, кого вы называете дикарями, совсем не глупы. Они выкрасили весь свой город в кроваво-красный цвет в качестве предупреждения соседям, чтобы те на них не нападали, а с другой стороны обезопасили побережье при помощи таких инженерных достижений, что наши архитекторы заплакали бы от зависти. Маяк, огонь которого вы видите, представляет собой вовсе не грубую колонну, какие встречаются вдоль берегов Англии и Испании, это пирамида с квадратом в основании, размерами и красотой не уступающая нашим соборам. Резьба и настенная роспись своим великолепием и сложностью превосходят египетские. Их письменность так же недоступна нашему пониманию, как и картины на стенах пирамид. А главное, люди, создавшие все это, живы и могут рассказать нам, что означают их рисунки, в то время как египетские древности остаются за гранью нашего понимания.

— А они станут нас учить? Или намерены с нами сражаться, как это произошло с Эрнаном Кортесом?

Де Агилар вычистил грязь из-под ногтя и, подняв голову, сказал:

— Я надеюсь, что они не станут с нами воевать, но уверенности у меня нет. Зама находится на берегу океана, обращена к востоку, и жители города каждое утро видят красоту, которая благословила нас только сейчас. Мне бы хотелось думать, что, купаясь каждый день своей жизни в сиянии восходящего солнца, они больше расположены к фермерству, а не к войне, но я могу ошибаться.

— В таком случае, если вы ошибаетесь, нам следует приложить усилия и воспользоваться тем, что у нас есть сейчас.

Оуэн скользнул вниз вдоль мачты и сел лицом к солнцу. Откинув голову назад, он закрыл глаза, и привычное голубое сияние неба исчезло. На мгновение в его сознании вспыхнул не имеющий границ внутренний свет живого камня, а затем его края окрасились в красный цвет, едва различимый, но этого хватило, чтобы Оуэн уловил предупреждение.

— В какой бы цвет местные жители ни красили свои стены, — сказал он, не открывая глаз, — мне кажется, что они не единственная опасность, которая нам угрожает.

— Совершенно верно. Если мне сказали правду, в Заме есть священник, который уступает лишь епископу Юкатана в своем желании установить власть инквизиции в Новой Испании. Он иезуит и видит снижение влияния его родной церкви в Европе в том, что немцы, шведы и англичане грабят монастыри и забирают у них золото. Он мечтает наполнить церковные сундуки сокровищами Нового Света. Естественно, он не говорит об этом открыто; в своих письмах домой он пишет, что стремится привести языческие души к Богу и таким образом спасти их от вечного пребывания в адском пламени. Чтобы добиться своей цели, он готов подвергнуть смерти на костре столько безбожников, сколько потребуется, ради очищения их священным огнем.

Де Агилар замолчал, и Оуэн услышал шорох одежды, когдакапитан к нему повернулся.

— Соблюдайте осторожность, друг мой, — проговорил он тихо своим красивым голосом. — Многие из тех, кто встретил смерть на костре, не владели черепом из чистого хрусталя, который могли бы прихватить с собой на казнь.

Его слова поразили Оуэна своей неожиданностью. Он открыл глаза и взглянул на невообразимо голубое небо.

— Как давно вы знаете?

— Почти неделю. Если вы помните, перед вторым, еще более страшным тайфуном выдалась спокойная ночь. Во время обеда я извинился и вышел. Я не жду от вас прощения, но вам следует понимать, что я не готов рискнуть своим кораблем и людьми и пуститься в незапланированный, да к тому же не слишком хорошо разведанный путь, не зная, для кого или чего это делаю.

— И потому вы отправились в мою каюту и нашли там камень?

— Он лежал на видном месте, словно ждал, что я его найду. Я к нему не прикасался; это было бы святотатством, но я почувствовал его расположение, какое до сих пор встречал только со стороны Глухого Педро, который научил меня всему, что я знаю про море, и который до сих пор радуется мне, точно любимому внуку, когда я его навещаю.

Оуэн немного повернул голову, чтобы видеть своего собеседника.

— Все люди, кого я встречал, за исключением Нострадамуса, либо боялись этого камня, либо мечтали им завладеть. Являетесь ли вы еще одним исключением или камень растерял свою силу и больше не может влиять на умы людей?

Между ними повисло молчание, которое нарушал лишь шорох волн, ударяющих в борт корабля. Наконец де Агилар сказал:

— Если бы у меня была жена, наделенная исключительной красотой и мудростью, такая, в которой вы бы видели все, что мечтали увидеть в женщине, вы бы захотели забрать ее у меня?

— Я бы ничего не желал у вас забрать, в особенности свободное сердце, отданное по доброй воле.

— В таком случае почему я должен поступать иначе? Камень, вне всякого сомнения, принадлежит вам, во всех отношениях. Это не означает, что я не хотел бы им владеть, но я не позволю себе этого хотеть.

— Ваша честность заставляет меня устыдиться самого себя, — смущенно проговорил Оуэн. — Вы капитан этого корабля, и я обязан вам жизнью. Более того, я видел, как вы обращаетесь со своими людьми, и уважаю все, что вы делаете. Я ни за что не стал бы утаивать от вас правду, но…

— Но всегда трудно понять, кому можно доверять, а кому нет, я знаю. А возможно, дело в том, что вы не хотите отягощать своих друзей таким знанием.

Оуэн не рассматривал Фернандеса де Агилара как своего друга и не представлял себе, что тот может относиться к нему именно так. Но сейчас, когда слова были произнесены, после всего произошедшего сию минуту он понял, что это правда, и даже сумел увидеть, как развивалась их дружба из серии ничего не значащих разговоров, которые, однако, имели огромный смысл и были пронизаны искренностью, и как он медленно, постепенно научился уважать этого человека.

Произошло то, чего он когда-то боялся: он пал жертвой интереса, который проявлял к нему де Агилар, но ни капли об этом не жалел.

— Зачем вы это сделали? — спросил он и с благодарностью обнаружил, что де Агилар не стал притворяться, будто не понял вопроса.

— Вы спасли мне жизнь, разве это не достаточная причина? — Испанец пожал плечами. — За вашей внешней наивностью, в которую так легко поверить, кроется сила, превосходящая дюжину тщеславий.

— Я никогда не смогу полюбить вас, как мужчина любит женщину.

— Я знаю. И не стану вас об этом просить. Более того, мне это не нужно. Я тоже когда-нибудь найду себе жену. Но есть такая вещь, как единение умов между мужчинами, наделенными одинаковой отвагой, это не менее ценно, чем постельные утехи, и гораздо долговечнее дней плотской любви. Я надеялся, что нас объединит такая дружба и что вы, возможно, захотите рассказать мне, хотя бы частично, историю вашего голубого камня, ровно столько, сколько посчитаете безопасным.

— Возможно… вполне возможно. — Оуэн закрыл лицо руками, не имея ни малейшего представления, что этот жест показал, как он еще молод и как невинен. — Этот камень со мной всю мою жизнь. Я люблю его и все, что он с собой несет, но я не готов с легкостью возложить столь тяжкую ношу на другого человека, в особенности на того, кем восхищаюсь. И тем не менее… в тот вечер, когда я отправился на обед, я не оставлял его на виду — он был надежно спрятан, как и всегда.

— Камень сам позволил мне его увидеть?

— Похоже на то.

На некоторое время воцарилась тишина, корабль почти бесшумно разрезал воду. Крики птиц, более настойчивые, чем прежде, зазвучали громче, хотя сами они оставались едва различимыми черточками на горизонте.

Де Агилар засунул руку под рубашку и достал из потайного внутреннего кармашка какую-то блеснувшую золотом вещицу.

— Священника из Замы зовут отец Гонсалес Кальдерон. По всем сведениям, он настоящий фанатик, получает наслаждение от страданий других людей, и я думаю, нам нужно соблюдать в его присутствии крайнюю осторожность. По меньшей мере мы должны выглядеть добропорядочными христианами. Если вы не посчитаете мою просьбу оскорблением, возможно, вы согласитесь принять от меня это?

Маленькое золотое распятие изумительной работы раскачивалось у него на пальце.

— Оно принадлежало моей матери, — просто сказал Фернандес де Агилар. — Но его вполне может носить мужчина.

Солнце коснулось креста, медленно качающегося в набирающем силу ветре, и во все стороны рассыпались ослепительные лучи света, значительно превосходящие по красоте металл, из которого был сделан крест. Оуэн потянулся к нему, и голубой камень, не принимавший никаких других религиозных артефактов, не стал возражать.

— Благодарю вас, — сказал Оуэн. — Для меня это огромная честь.