Тринитпи-стрит, Кембридж, Англия

Канун Рождества 1588 года

Доктор Барнабас Тайт, ридер физики и философии, заместитель ректора колледжа Бидз в Кембридже, наслаждался теплом камина в благословенном одиночестве собственных покоев, когда в дверь постучали.

Он не отреагировал, поскольку полностью погрузился в размышления относительно письма. Постепенно он все больше привыкал к одиночеству. Его жена умерла так давно, что он вспоминал о ней лишь ночами, когда город спал, окутанный тишиной, а он сам лежал, не в силах спрятаться за пологом сна. Боль потери все еще не отпускала; Элоиза была его другом и доверенным лицом, а не только партнером в постели, но теперь на смену острому горю пришла тупая щемящая тоска, ставшая частью его существования.

Прежде он сетовал на отсутствие детей и даже подумывал о том, чтобы жениться еще раз, но ни одна из знакомых ему женщин не могла сравниться с Эллой умом или остроумием — а те, что могли бы стать неплохими подругами, неизменно выбирали мужчин более известных — во всяком случае, с более высоким доходом. Так или иначе, но он понял, что любит свой бессмертный колледж больше, чем мог бы любить другую смертную женщину. И он принял решение служить камням и зданию, студентам и преподавателям, и с тех пор его жизнь стала более счастливой.

Когда Тайта назначили проректором, начались разговоры о том, что без жены мужчина не может быть полноценным — кто будет следить за домом? — но теперь, через три года после вступления его в должность, те, кто любил брюзжать, обратили свое внимание на других, а он, в отсутствие подходящей женщины, которая могла бы приглядывать за слугами и следить за разнообразием его меню, вернулся к старой практике. Теперь он брал к себе на постой студентов, и по мере того, как переходил от среднего возраста к почтенному, ему все больше нравилось общество молодых людей.

И все же он наслаждался спокойствием праздников, да и с проблемами по дому справлялся легко. Вот почему он отпустил тех слуг, которым хотелось вместе с родственниками посетить мессу, чтобы возблагодарить Господа за то, что английские войска под предводительством лорда Говарда и знаменитого Дрейка сумели разгромить испанскую Армаду короля Филиппа, освободив тем самым Англию от армии герцога Пармского.

Тайта не призывали в армию для защиты королевства. Он был одним из известных врачей Англии, к тому же возраст и ранение левого колена не позволяли ему носить меч, которым он пользовался не слишком умело. Его друзья, коллеги и студенты отправились в армию, и в знойной жаре на южном побережье, не слишком хорошо вооруженные и плохо подготовленные, ждали встречи с прекрасно организованной профессиональной армией, которая так успешно покорила Нидерланды.

Ушел Арчибальд Гарлинг, студент-медик, два года спавший в прихожей перед спальней Тайта, и забрал с собой своего друга, несчастного Джетро Миссала, чье изуродованное плечо сделало его объектом столь жестоких шуток, что он с детства заикался. Однако Миссал превосходно знал право, и Тайт, как его наставник, отчаянно возражал, когда понял, что все эти замечательные знания могут погибнуть под ударами клинков армии Пармы.

Тот факт, что сам Тайт не владел клинком, не придал силы его аргументам, и в конце концов он вынужден был уступить и признать, что право, которое они все так любили, исчезнет из католической Англии, если ею будет править Испания. И молодой Джетро, хромая, ушел на войну, намереваясь встать на пути испанской волны, пусть только для того, чтобы немного ее задержать, когда она перешагнет через его труп.

Однако случилось чудо, и армия не пришла, а двое друзей возвратились в Кембридж. Физически они не пострадали, чего нельзя было сказать об их разуме. Они рассказывали о пищевых отравлениях и холере, об отсутствии провианта и воды, о непорочных прежде женщинах, открыто предлагающих свое тело, чтобы удержать мужчин от дезертирства, рассчитывая получить защиту от испанских убийц, которые, по слухам, доходящим из Нидерландов, были много страшнее дизентерии.

Они даже во сне говорили об ужасе, который испытывали перед блистающей Армадой испанского флота, плывущего с невиданным великолепием в английских водах.

Они видели размеры испанских пушек и предчувствовали неминуемую гибель, но потом появился пират Дрейк, направивший свои маленькие, но быстрые, подобные горностаям, суда на неповоротливых быков Медины-Сидонии, а Бог послал благоприятный ветер на помощь англичанам, и всем показалось, что пуританская религия ему ближе, чем католическая, поскольку Парма развернул свою армию и вновь принялся убивать фламандских крестьян, а остатки сожженной и разбитой Армады поплыли в Шотландию, которая, как говорят, была закрыта льдами, так что им пришлось вернуться с другой стороны. И даже когда Арчи и его друзья отправились на западное побережье, чтобы отбросить врага, у испанцев не хватило мужества, чтобы высадиться и дать сражение. Ветер Господень отбросил их на ирландские скалы, где они потеряли еще больше кораблей.

Из ста тридцати кораблей, покинувших Испанию, обратно вернулось менее семидесяти. Дома на них обрушился гнев монарха, чья гордость вместе с католической церковью была жестоко уязвлена на глазах у всей Европы.

Арчи, Джетро и их друзья вернулись домой, чтобы отпраздновать победу, но никто не вел разговоров об английских моряках, которым не заплатили, или о бессмысленно погибших из-за недостатка продовольствия солдатах.

Вскоре на смену лету пришла прекрасная и богатая осень, полная облегчения и удовлетворения, и всем казалось, что близок конец учебе — даже до того, как наступил осенний триместр. В то время мало кому удалось чему-то научить или чему-то научиться, но в том не было большой беды. Потом начались праздники, а вскоре после наступления Рождества выпал снег, и все с радостью вспоминали, что Бог любит пуритан больше католиков, и королева Елизавета осталась на своем троне в сиянии славы.

И никто в те дни не восторгался сэром Фрэнсисом Уолсингемом, секретарем и главой шпионов королевы, главным творцом, по мнению Барнабаса Тайта, победы над Испанией.

Никто, за исключением самого Уолсингема и его обширной сети шпионов, без устали питавших жадного паука, который ткал свои интриги из центра паутины.

Никто не знал, сколько шпионов работало на Уолсингема, но было широко известно, что многие агенты шпионили друг за другом, благодаря чему большинство сохраняло честность и усердие.

Однако у них были и другие, более веские причины проявлять усердие. Все знали, что случалось с людьми, вызвавшими неудовольствие секретаря королевы; ни один человек в здравом уме не рискнул бы закончить свои дни в лондонском Тауэре, на дыбе, пытаясь найти несуществующие ответы на бесчисленные вопросы.

Вот почему получение письма, написанного рукой самого Уолсингема, вызвало у Тайта тревогу и потребовало совершить невозможные действия. Даже просить об этом было безумием. Три фута снега и наступление Рождества давали ему возможность обдумать ситуацию, в которой он оказался. Тайт занимался этим вот уже два дня, с того самого момента, как пришло письмо и начался снегопад. Однако за это время не сумел приблизиться к ответу.

Он наклонился вперед, чтобы подбросить еще одно полено в огонь, и прочитал письмо в пятый или шестой раз за вечер, потягивая хорошую греческую мальвазию и покачивая головой.

Второй удар в дверь потряс ее до основания. Голос, которого он не слышал много лет, прошипел:

— Барнабас? Барнабас Тайт. Если ты не хочешь, чтобы мы погибли у твоего порога от холода и голода, то открой дверь и впусти нас.

Мальвазия пролилась в камин, и воздух наполнился винными ароматами. На кубке осталась отметина — городскому серебряных дел мастеру придется изрядно повозиться, чтобы привести кубок в порядок. Однако Тайт не обращал на такие мелочи внимания, его взгляд оставался направленным на зажатое в руке письмо, и он пытался понять, как сэр Фрэнсис Уолсингем мог все это предвидеть заранее.

Тайту не нравились ответы, которые пришли ему в голову, да и прогнозы на его ближайшее будущее не выглядели особенно оптимистичными. Черная тень Тауэра вдруг нависла над ним со всей неотвратимостью, протянувшись на сотни миль к Кембриджу и к колледжу Бидз.

Вскоре после третьего удара в дверь проректор встал и заковылял к двери.

— «Написано в 20-й день декабря, в год Господа нашего, и так далее, и так далее… сэру Барнабасу Тайту от сэра Фрэнсиса Уолсингема привет. Самый важный год нашей истории приближается к концу. Нам удалось отразить испанское зло и удержать суверенные границы нашей страны и права нашей возлюбленной королевы». Он же ее презирает, разве ему не известно, что все об этом знают? «Но паписты никогда не отдыхают, а значит, и мы не должны знать отдыха. У меня есть серьезные основания полагать…» Какие основания? Кто мог знать, что вы придете сюда? «.. что Седрик Оуэн, с которым вы были прежде знакомы, путешествует в компании испанца, а уже одно это дает нам основания считать его врагом королевства. Более того, он носит с собой определенные колдовские предметы, которые необходимо отобрать у него для дальнейшего изучения. Я полагаю, что по причине вашей прежней дружбы с ним — дружбы, за которую вы не несете никакой ответственности…» Для Уолсингема не существует людей невиновных. Он готов зарезать собственную дочь, если это послужит к его выгоде. «.. Он постарается встретиться с вами в последние дни этого года. Вам следует задержать его, пусть даже и с применением силы, и со всей возможной быстротой доставить живым в Лондон. Если вам потребуется помощь, поднимите собственное знамя над своим домом, и ваши друзья немедленно придут к вам на выручку».

Барнабас Тайт опустил письмо, которое читал вслух, и посмотрел на друга.

— «Доставить живым в Лондон…» Я бы предпочел умереть нищим в колонии прокаженных, чем доставить тебя живым в Лондон к Фрэнсису Уолсингему. Уж не знаю, почему ты стал врагом этого человека, Седрик Оуэн, но тебе следует это исправить, если такое в твоих силах, или бежать из Англии — нет, бежать из Европы, — чтобы спастись от него.

— Несомненно, это один из возможных путей решения проблемы. Однако мне бы хотелось думать, что существуют и другие, прежде чем мы отправимся обратно в Новую Испанию без всякой пользы.

Быстро спустилась ночь, усилив нереальность происходящего. Возле камина, в облаке пара от влажных костюмов для верховой езды, стояли двое мужчин.

Первому было ровно шестьдесят лет. Барнабас Тайт это хорошо знал, поскольку присутствовал на праздновании двадцать первого дня рождения Седрика Оуэна тридцать девять лет назад. Вот почему он с некоторым беспокойством смотрел на Оуэна, который выглядел таким молодым и полным сил и здоровья, хотя считалось, что тридцать лет назад он был убит во французской портовой таверне.

И он привел с собой сообщника, который заговорил на приятном, но странном английском:

— Разве я не говорил, что Уолсингем агент Врага? Тебе бы следовало слушать своего бойца, мой друг, ведь именно я должен оберегать твою жизнь и уловил опасность еще до того, как мы покинули Слюис.

Еще больше, чем появление потерянного много лет назад друга, о чьей смерти он все еще горевал каждую двенадцатую ночь, его беспокоил тот факт, что уверенно двигающийся однорукий человек с огромной золотой серьгой в ухе и в роскошном бархатном камзоле был не только испанцем, но и другом Седрика Оуэна.

Между тем испанец, папист, подданный проклятого Богом Филиппа Испанского, пил его лучшее вино с пряностями в канун Рождества, в тот самый момент, когда подданные ее британского величества от всей души праздновали полную победу над Испанией и всем, что за ней стояло.

Толпы молодых людей сжигали портреты Филиппа в начале рождественского поста. А по прошествии недели мужчины постарше, которые должны были быть умнее, сдирали с живых кошек кожу и распинали их, чтобы показать Папе, что фальшивая религия обречена. Никто в здравом уме сейчас не стал бы принимать в своем доме испанца, как бы роскошно он ни был одет, несмотря на его превосходное владение английским языком и дружбу с человеком, которого все считали умершим.

И еще не следовало забывать о письме Уолсингема, и от мыслей о нем все внутри у Тайта сжималось. Однорукий щеголь только что упомянул Слюис, находившийся в Нидерландах и являвшийся одним из последних важнейших торговых городов, который должна была взять армия Алессандро Фарнези, герцога Пармы, верного слуги Филиппа II Испанского и величайшего врага Англии.

А теперь еще испанец назвал сэра Фрэнсиса Уолсингема Врагом.

Тайт не был слабым человеком и трусом. Тем не менее все тело у него заломило, а душу охватили сомнения. Особенно сильно болело левое колено. Грудь отказывалась подниматься, дыхание с хрипом вырывалось из горла.

Однажды он побывал в Тауэре и уловил там смрад такого полнейшего отчаяния, какого не встретишь в покойницкой или на скотобойне, объединенных вместе. Тогда он себя опозорил — его вырвало, и с тех пор призраки Тауэра его преследовали. Сейчас он вновь уловил этот запах, хотя находился в приятном тепле собственного дома, наполненного ароматами мальвазии, пролитой в камин. Сэр Фрэнсис Уолсингем был рядом, когда Тайта вырвало. Уолсингем улыбнулся. И та его улыбка вместе с пристальным взглядом заставила солидного гражданина Барнабаса Тайта трястись, как женщина в приступе лихорадки.

— Седрик, — сказал он, — я любил тебя как сына, но сейчас прошу тебя уйти. Пожалуйста. Я умоляю. Уходи, пока улицы пусты, а падающий снег скроет твои следы. Клянусь, я никому не расскажу о твоем визите.

Он ощутил, каким жалким был его голос, и прикусил губу.

— Барнабас…

Седрик Оуэн легко согнул колени — ни малейшего намека на ревматизм — и сел, скрестив ноги, возле камина.

Оуэн улыбнулся, и Тайт вспомнил брызжущего весельем студента, который был младше его всего на пять лет и принес столько радости в годы его молодости. От камзола Оуэна поднимался едва заметный пар, как и от его плаща, все еще засыпанного снегом. В комнате запахло прачечной и влажным теплом.

— Барнабас, сейчас канун Рождества, идет снег. Мы бы не пришли сюда, если бы тебе грозила опасность. Мы можем оставаться в твоем доме в течение двух дней — за это время никто не захочет тебя навестить — к тому же я не сомневаюсь, что ты можешь доверять людям Бидза.

— Нет, в этом все и дело. Ты не понимаешь. Роберт Мейплторп уже два года является ректором Бидза. Он человек Уолсингема, впрочем, как и я. Даже в большей степени, если уж быть честным до конца.

Вот оно. Менее чем за пять минут в компании мертвеца он сказал больше, чем за долгие годы…

— Барнабас?

Седрик Оуэн удивленно заморгал, как делал, когда они вместе выпивали в «Старом быке» на Тринити-стрит. Тайт подумал об Элоизе и попросил Бога даровать ему стойкость духа.

— Можем ли мы предположить, что сэр Фрэнсис, самый фанатичный пуританин из всех пуритан, не знает, что ты все еще католик в глубине своего сердца?

В ответ Барнабас Тайт хрипло закашлялся. Разодетый испанец тихо сказал:

— Это было не слишком по-товарищески, друг мой. Теперь еще одному твоему другу стало плохо от страха. Ему кажется, что он оказался в компании колдунов или по меньшей мере шантажистов.

Он сделал широкий жест единственной рукой.

— Я католик, сеньор, возможно, не самый набожный, и, когда мы получше узнаем друг друга, вы поймете, что тут нет колдовства. И никакой угрозы для вас. Мы не причиним вреда тому, кто однажды сделал нам добро.

Барнабас Тайт хотел заявить, что он не делал добра испанцам, но на бедре щеголя висел меч — и отсутствие украшений на нем многое говорило о человеке, который имел такой странный вкус в одежде. Оуэн никогда не был бойцом, однако сумел выбраться живым из Нидерландов. Значит, следовало уважать его защитника и воздержаться от любых оскорблений. Между тем Оуэн открыл свою сумку и принялся разворачивать запасной плащ. Тайт ужасно боялся, что сейчас на свет появится свидетельство настоящего колдовства.

Он оказался прав. Край плаща упал на пол, и янтарный свет камина слился с ледяным голубым сиянием. Прошло тридцать лет с тех пор, как он в последний раз видел нечто подобное, и то зрелище до сих пор преследовало его в снах — нечто вдохновляющее и вызывающее страстное томление, но в не меньшей степени и отвращение.

Он застонал и с трудом поднялся на ноги.

— Только не голубой живой камень. Пожалуйста, Господи, Седрик, неужели за тридцать лет у тебя не хватило ума избавиться от него? Королева Мария и этот идиот Папа хотели тебя сжечь, но Уолсингем поступит много хуже; он пожелает использовать камень в собственных целях. Уолсингем может оставаться общепризнанным пуританином, но он без колебаний свяжется с чертом, если это поможет ему достичь желаемого.

— Ха! — У испанца были глубокие темно-карие глаза, а волосы — длинные и гладкие, как у девушки. Когда он закинул голову и расхохотался, Тайт увидел зубы, белые, словно зимний снег. — Друг мой, твой второй друг прав: нам следует отсюда уйти. Если Уолсингем знает, что мы здесь, ничто не помешает ему добраться до нас.

— Верно, ничто, кроме снега. И у нас появилось время, чтобы все спланировать. В любом случае я богаче, чем он.

Сэр Фрэнсис Уолсингем был одним из самых богатых людей в Англии. Поэтому Тайт решил, что Оуэн говорит в аллегорическом смысле, и хотел уже процитировать слова о том, как искра восходящего солнца наполняет его душу величайшими богатствами, о которых не может даже мечтать глава английских шпионов, набивший золотом свои сундуки.

Но в этот момент, когда приподнялся другой край плаща Седрика Оуэна, Тайт увидел вспыхнувший бриллиант, в котором не было ничего аллегорического. Более того, когда Тайт подошел поближе, в его руках как-то незаметно оказался слепок женского лица, отлитый из золота, уши украшали такие бриллианты, что одежда испанца показалась вдруг Тайту неподобающе скромной. Вся маска весила никак не меньше пяти фунтов. Он попытался оценить ее стоимость, сравнивая со своим ежегодным доходом, но тут же отказался от этой мысли — то были вещи несравнимые.

— Седрик… — Барнабас Тайт обнаружил, что во рту у него пересохло. — Где ты это взял? Эта маска запятнана человеческой кровью?

— Да. Эта маска снята с женщины, к которой я питал глубочайшее уважение. Ее сын отлил маску, когда она умерла, и подарил нам на прощание. Мне бы не хотелось ее потерять, но если и существует на свете человек, способный смутить Уолсингема, то это Наджакмал.

— Но почему? Эта вещь могла бы купить твою свободу, если бы ты распорядился ею разумно.

Оуэн улыбнулся.

— Если бы я искал свободу и если бы эта маска была всем, чем я обладаю. Но я ищу нечто большее, а потому мне повезло, что я располагаю солидными средствами.

Тайт разинул рот.

— Солидными?

— Верно. И я не намерен унести их с собой. Остальное мое богатство — это драгоценные камни, которые гораздо легче спрятать. Они находятся в фальшивых днищах бочек с вином, в погребах рядом с портом в Харвиче, которыми владеет голландский контрабандист, обязанный мне жизнью. Я уверен, что он не тронет принадлежащие мне товары, пока знает, что я жив. Учитывая, что меня ждет скорая смерть, мы должны сделать так, чтобы ты побыстрее до них добрался, а потом нашел им надежное хранилище до того времени, когда Уолсингем и подобные ему уйдут.

Вино вдруг показалось Тайту кислым.

— Я не понимаю. Почему ты должен умереть?

— А как еще Уолсингем может оставить меня в покое? Он выписал приказ о моем аресте. Я предатель, которого следует немедленно задержать и живым доставить в Тауэр. Он прекратит преследовать меня только после моей смерти.

— Но если ты предатель и тебя ждет смерть, то все твое состояние перейдет короне. Если у тебя так много золота, как ты утверждаешь, Елизавета найдет способ отобрать Новый Свет у Испании и Португалии, она…

— Вот почему мне следует умереть нищим, а мое состояние должно быть надежно спрятано на многие годы. Что ты больше всего любишь, Барнабас?

На этот вопрос ему было нетрудно ответить.

— Бидз, — ответил проректор. — Мой колледж — это моя жизнь.

— Значит, ты готов помочь мне передать мои бриллианты колледжу так, чтобы Уолсингем не сумел наложить на них руки?

— Господи, да!

— Даже если это приведет к моей смерти?

Тайт почувствовал, как у него сжимается горло.

— Ты готов упасть на свой меч из-за этого человека?

— Ну, я упаду на чужой меч. Мой собственный Уолсингема не устроит, а мне не стоит его разочаровывать.

Оуэн усмехнулся, но потом его лицо стало серьезным, в нем возникло напряжение, он стал похож на сокола, увидевшего добычу, и даже напомнил Тайту Уолсингема. И Тайт вдруг понял, что не хотел бы стать врагом этого человека, который когда-то был его другом.

— Кто еще находится на содержании у Уолсингема? — резко спросил Оуэн, и в его голосе появилась незнакомая Тайту твердость.

— Кроме Мейплторпа, я никого не могу назвать наверняка. Но сомневаюсь, что существует магистр колледжа в Кембридже или Оксфорде, который бы в какой-то форме не брал деньги от Уолсингема. После лютеранской ереси в двадцатых годах человек, который отказывался помочь королеве, тем самым признавался в измене. Должны быть и другие. Но мне не известны их имена; хозяин не сообщает слугам о своих тайнах.

— Тогда мы должны их выманить.

Теперь, когда голубой камень был полностью освобожден от плаща, Оуэн держал его в руке, и сидящему рядом Тайту показалось, что свет исходит из самого центра черепа.

Оуэн мгновение смотрел на череп, а потом повернулся к однорукому испанцу, который, похоже, был его телохранителем. Между ними произошел безмолвный разговор, в конце которого Седрик Оуэн набросил свой плащ, чтобы скрыть голубой камень, повернулся к Тайту и сказал:

— Барнабас, сегодня Рождество. Если я предложу тебе должность ректора Бидза в качестве рождественского подарка, что ты мне ответишь?

Тайт невесело рассмеялся.

— Я отвечу, что тебе лучше лечь спать и принять настойку опиума, чтобы завтра мы могли начать разговор с чистого листа.

— Ты не хочешь стать ректором Бидза?

— Конечно хочу. Я отдал всю жизнь колледжу и достаточно тщеславен, чтобы принять в ответ главную почесть. Я бы предпочел ее званию короля Англии, впрочем, даже думать об этом небезопасно. Мейплторп принадлежит к таким людям, которых не стоит задевать. У него трое крепких слуг, и один из них способен победить лучших бойцов Лондона. Он называет их своими мастифами в человеческом облике, и они не раз убивали людей темными ночами, так что никому и в голову не приходило призвать их к ответу. Он скрывается под маской аскетизма и благочестия, но уничтожает тех, кто встает на его пути. Именно по этой причине он и избран ректором; никто из нас не осмелился выступить против.

На лице испанца появилась свирепая улыбка.

— Вызов! Наконец! Англия хорошее место, сеньор Тайт.

Седрик Оуэн не обратил ни малейшего внимания на слова своего телохранителя, что позволило обрадованному Тайту поступить так же. Он уже собрался перевести разговор на более безопасную почву, когда Оуэн встал и допил вино в своем кубке.

— Что ж, значит, сейчас самое подходящее время сходить к Роберту Мейплторпу и рассказать ему о неожиданных гостях, посетивших твой дом. Покажи ему письмо и попроси у него совета как у ректора Бидза, а не как у шпиона Уолсингема, Скажи, что мы измучены и просим тебя о христианском милосердии. Сейчас Рождество, и все дороги непроходимы. Нас невозможно доставить в Лондон, и ты просишь у него совета.

— Он тебя убьет, — коротко сказал Тайт.

Оуэн поклонился.

— В таком случае ты исполнишь свой долг и Уолсингем будет хорошо к тебе относиться. Если я не смогу сделать тебя ректором Бидза, то лучшего рождественского дара не придумаешь. Пожалуйста, иди. Если кто-то видел, как мы к тебе пришли, у тебя будут неприятности, если ты задержишься с докладом Мейплторпу.