Мы сидели рядышком у кухонного стола и пили чай. Съели киш и салат, затем — немного купленной вчера на рынке земляники (макая ее в густые сливки с ароматом ванили). Потом я вытащила из морозилки два шоколадных брауни и положила их во все еще теплую духовку. Мы съели их вместе с остатками сливок, запивая чаем, снова заваренным в большом чайнике.

— Потрясающе, — произнесла Фиби, беря последнюю крошку пальцами и опуская ее в рот. — Обычно я столько не ем. Мне не верится, что ты готовила все это не дольше часа. Даже сливки лучше тех, что когда-либо были у меня в холодильнике. А ты не могла бы организовать доставку в Солихалл?

— Кексы, имбирные пряники, лимонный пирог, — размышляла я, складывая тарелки. — И, конечно, песочные коржи. — Эта тема мне понравилась. — И, разумеется, я могла бы присылать тебе шоколад. Горы шоколада. И…

Мои рассуждения прервал телефонный звонок, и котенок, осторожно принюхивавшийся к пустой тарелке Фиби, бросился прочь.

Как и следовало ожидать, мобильный Фиби оказался на месте, в застегнутом на змейку боковом кармане, и она показала его мне.

— Мой телефон молчит. Наверное, звонят тебе.

Звонки продолжались, и котенок забеспокоился. Я извлекла из сумки две «Nokia». Моя молчала. Звонила мамина.

— Джеймс Мерк, — произнесла я, глядя на сестру. — Он вернулся.

— Просто ответь, — предложила Фиби и, когда я не шелохнулась, протянула руку и нажала зеленую кнопку.

— Миссис Харингтон! — послышался радостный хриплый голос. — Это Джеймс Мерк. Я просто хотел узнать, получили ли вы мое письмо.

— Боюсь, что нет. Но почта иногда работает с задержками. — Я откашлялась, и Фиби хлопнула в ладоши, подбадривая меня.

Скажи ему — произнесла она одними губами.

— Дайте мне знать, как бы вы хотели поступить. И еще я нашел больничный архив, который стоит проверить. Я послал запрос год назад, но могу наведаться туда лично. Хотя это, конечно же, потребует определенных затрат, что возвращает нас к разговору об одном важном моменте — а именно об оплате, на которой, миссис Харингтон, я вынужден настаивать. Счет вашего отца закрыт?

— Э-э, счет моего отца? — переспросила я. — Знаете, он в больнице… Стоп, подождите, о чем вы говорите?

— Мне казалось, что мои квартальные счета оплачивались именно с него. Есть ли у вас еще какая-нибудь возможность перевести деньги? Или вы пришлете мне чек?

— Да, конечно. Только, мистер Мерк, прежде чем мы продолжим разговор… Вам это может показаться странным… — Я умолкла.

— Странным? Если бы вы проработали на моем месте сорок лет, вы бы так не говорили. — Он дунул в трубку, что должно было подчеркнуть юмористический эффект его слов.

Я с мольбой взглянула на Фиби.

— Ты можешь это сделать! — прошипела она.

— Мистер Мерк. — Я глубоко вздохнула. — Моя мать умерла год назад.

— Кажется, я вас не понимаю. С вами все в порядке, миссис Харингтон? Честно говоря, ваш голос показался мне грустным. Вы уверены, что полностью оправились после этой утраты? — Он говорил встревоженно и немного смущенно, поэтому я поторопилась ответить:

— Моя мать, миссис Элизабет Харингтон, на самом деле умерла. Я — Адель Харингтон, ее дочь. Это со мной вы говорили на днях по домашнему телефону, и это я звонила вам по мобильному.

Я умолкла, затаив дыхание, и, не получив ответа, продолжила:

— Мне очень стыдно, что я не сказала вам об этом сразу. Просто мне показалось, что момент был неподходящим для того, чтобы разъяснять, э-м, это небольшое недоразумение.

Фиби ободряюще кивнула и произнесла одними губами: Молодец! В разговоре повисла короткая пауза, оказавшаяся очень кстати, однако Джеймсу Мерку потребовалось совсем немного времени, чтобы взять себя в руки, и мне пришлось убрать телефон подальше от уха, благодаря чему Фиби услышала каждое слово.

— Мне даже не верится! Вы выдали себя за почившую мать? Да никогда в жизни…

— А я-то думала, он повидал все на свете. — Фиби закатила глаза, и я едва сдержалась, чтобы не захихикать.

— Мистер Мерк, — сдержанно произнесла я, снова прижав телефон к уху, — почему моя мать вас наняла?

— Потому что я — лучший в своем деле! — рявкнул он.

— И именно поэтому вы ничего не нашли, — прошептала сидевшая рядом Фиби, и я толкнула ее локтем.

На другом конце линии воцарилась тишина, а затем Мерк сказал:

— Боюсь, я ничем не могу вам помочь. Прошу вас принять мои соболезнования по поводу ее смерти. Ваша мать…

Я встревоженно поглядела на Фиби и махнула рукой. Она приблизила голову к моей, прислушиваясь к разговору.

— …требовала строжайше соблюдать конфиденциальность. Я ни при каких обстоятельствах не могу сообщить вам подробности. Полагаю, именно она должна была рассказать вам обо всем в свое время. Ваша мать не хотела, чтобы о ее расследованиях узнал ее муж и остальные члены семьи. Думаю, отчасти поэтому она привлекла к делу меня. Вы должны понять: я не могу нарушить обязательства. Мне не хотелось бы об этом говорить, но я не готов рассказывать все это человеку, который…

— Я ее дочь! — нетерпеливо перебила я его. — Речь идет обо мне, черт вас дери! Конечно же, теперь, когда я все выяснила, когда я вас нашла, было бы вполне логично с вашей стороны рассказать мне обо всем!

— Вы выяснили это лишь потому, — холодно отозвался голос в трубке, — что выдали себя за свою мать. С моей точки зрения, этого недостаточно, чтобы строить доверительные отношения.

— Я попросила у вас прощения, — напомнила я. — Миссис Робертс сказала, что получила ваше письмо. И теперь…

— Послушайте, миссис… я хотел сказать, мисс Харингтон, пришлите мне свидетельство о смерти вашей матери, и тогда я, возможно, смогу забыть о конфиденциальности. Однако мне бы очень хотелось решить вопрос с оплатой. Полагаю, вам мои услуги больше не понадобятся?

— Но…

— Давайте вернемся к этому разговору после того, как у вас будет возможность переслать мне деньги. До свидания.

* * *

— Господи, — произнесла я, бросая телефон обратно в сумку. — Прости, Фиби. Если бы я не была такой бестолковой, мы бы уже знали всю историю.

— Ты не бестолковая! Ты говорила просто отлично; это Мерк уперся как осел. Судя по голосу, он настоящий зануда. Давай отправим ему свидетельство о смерти и официальное письмо. И заплатим. Это наверняка поможет нам его задобрить.

— Да. Хотя… подожди. — Я остановилась. — Насчет того, чтобы ему заплатить… Что он там сказал в самом начале? «Счет вашего отца». Я ведь не ошибаюсь? Но если Мерк полагал, что с ним говорит наша мать, то это означает, что…

— Да…

— Речь шла о счете ее отца.

Мы уставились друг на друга.

— Но ведь ты говорила, что он умер, — смущенно произнесла Фиби.

— И бабушка, и дедушка скончались, — сказала я.

— Но когда именно? — Фиби провела руками по волосам, и ее щеки от волнения залились румянцем.

Я принялась вспоминать те немногие случаи, когда мама рассказывала о своем детстве и юности. Фиби смотрела на меня с надеждой.

— Никто никогда не говорил о них, — начала я. — Мама лишь раз упомянула, как тяжело ей было после того, как умерли ее родители. Она трудилась на нескольких работах, постоянно мерзла. Ей приходилось греть воду, чтобы принять ванну, самостоятельно чинить туфли и все такое прочее. Они жили в Лимпсфилде, там она выросла. Венетии в школе однажды дали задание нарисовать фамильное древо, и я была потрясена, увидев, что сторона моего отца напоминает огромный куст из родственников, сколько-то-юродных братьев и сестер. Честное слово, ты бы не поверила своим глазам, если бы это увидела: все выходили замуж и женились, как ненормальные, рожали детей. А мамина сторона была почти голой, и на тот момент, как появились мы, все эти люди были уже мертвы, не считая нескольких очень дальних родственников, однако на следующий год скончались и они.

Фиби потянулась за ручкой.

— Ладно, а как их звали?

— Бабушку — Констанс Холлоуэй. — Я кивнула подбородком в сторону фотографии, теперь лежавшей в сумке у Фиби. — И…

Я попыталась вспомнить ветвистое фамильное древо, нарисованное Венетией. Она скрупулезно раскрашивала веточки в разные цвета, пользуясь новым набором ароматизированных ручек, который ей подарили на день рождения, и в глубине души я ей ужасно завидовала.

Сидевшая напротив меня Фиби недоверчиво хмыкнула.

— Я могла бы назвать тебе имена абсолютно всех своих родственников, живущих в окрестностях Бримли, — заявила она. — Вплоть до моего кузена Честера, который, — и я не шучу, — самый занудный из живущих на свете мужчин. Мне не верится, что ты не можешь вспомнить имя своего дедушки.

— Джордж, — быстро произнесла я.

— И ты уверена, что он умер до нашего рождения?

— Да, когда мама была очень…

— Господи, Эдди, если ты еще раз произнесешь слово «юной», я подожгу твою драгоценную сумочку «Hermès», уйду домой и никогда не вернусь. Девятнадцать лет — это юность. Даже двадцать — чертовски мало для человека, пережившего смерть матери. Я спросила тебя, уверена ли ты в том, что твоих бабушки и дедушки уже не было в живых четырнадцатого февраля 1960 года, потому что если бы они были живы, это многое объяснило бы.

— Если ты ставишь вопрос именно так, я, конечно же, не уверена на сто процентов, — защищаясь, ответила я, — но если мамин отец был все это время жив, он бы хоть как-то участвовал в жизни моих родителей после того, как они поженились. Маме вряд ли удалось бы сохранить в тайне факт его существования.

— Учитывая то, как твоя семья относится к фамильным связям, я в этом не уверена, — сухо заметила Фиби. — Я сверю даты их смерти.

Она вынула из сумки ноутбук, что-то ввела в строку поиска, а затем принялась жевать кончик ручки и размышлять.

— Разве банковский счет может быть открыт после того, как человек умер? — удивилась я. — Может быть, у мамы была доверенность на его использование или что-то в этом роде? Было бы логичнее, если бы предыдущий гонорар Мерка был оплачен с того счета, а не со счета моих родителей, ведь мама хотела скрыть свое расследование от мужа. Ладно, это просто размышления. — Я сложила ладони вместе. — Может быть, Мерка нанял он, Джордж Холлоуэй?

— Тогда он должен быть жив.

Фиби принесла папку Мерка и желтый блокнот и принялась их листать.

В блокноте была странная смесь четко структурированного текста и неразборчивых каракулей, нарисованных подсолнухов и чисел, которые мама, по всей видимости, записывала, разговаривая по телефону, поскольку имена из писем плясали по страницам среди заметок, которые она сама прочитала бы с трудом. Перезвонить в пон. Не та Эмили! Внештатная медсестра. Новый адрес Дж. Смит — Лав-лейн, 4. Петерсфилд. ГЕМПШИР.

— Ее главной целью был доктор Миллер, — произнесла я. — Он единственный, кому посвящено столько же замечаний, сколько и Саре Мейсон.

— Что ж, если она — та самая молодая медсестра из Вест-Индии, значит, это она передавала узелок с вещами, следовательно, была неким связующим звеном. А доктор Миллер был административным центром. — Фиби провела пальцем по страницам. — Он оформил усыновление; он был единственным, кто знал, куда я делась. На месте нашей матери именно с этих двоих я и начала бы. — Она вдруг хихикнула, и я тоже невольно рассмеялась.

— Все это слишком запутанно, и я совершенно не представляю себе, что могут означать эти цифры.

Мы смотрели на числа под записями о докторе Миллере.

— Вот это, должно быть, телефонный номер, который начинается с 01883. А рядом она написала «Грог». Или это «Трог»? Что, ради всего святого, может означать слово «Трог»?

— Не что, а кого, — задумчиво произнесла Фиби, не сводя глаз с цифр.

— Надеюсь, что ты ошибаешься. Мне было бы искренне жаль человека с такой фамилией. — Я потянулась за телефоном. — Теперь, когда ситуация с Мерком прояснилась, стоит ли мне продолжать пользоваться новообретенной смекалкой? — Я взмахнула «Nokia».

— В половине десятого вечера? — спросила Фиби. — Нельзя звонить по телефону в половине десятого. В это время в Бримли опускают светомаскировочные шторы и готовятся к налету «мессершмиттов».

— Половина десятого — вполне пристойное время. — Я уже набирала номер. В трубке раздались гудки. — Наверное, Трог занят, — прошептала я Фиби. — Никто не берет трубку.

Но когда я уже собиралась нажать «отбой», из телефона донесся звонкий молодой голос.

— Вы позвонили в адвокатскую контору «Трогмортон, Рассел и Кроув» в Окстеде. В данный момент офис закрыт. Оставьте свое имя и подробное сообщение, и мы…

Я нажала «отбой» и поглядела на Фиби.

— Ага! Наш Трогги на деле оказался Трогмортоном, и он — адвокат из Окстеда!

Я покопалась в вещах сестры и выудила карту, которую видела раньше. Окстед находился на трассе А25, чуть ниже шоссе, окруженный такими названиями как Чокпит Вудс, Годстон и Крокем Хилл. Бримли находился между Окстедом и Брайтоном, оба были отмечены красными крестиками. Я провела пальцем по карте, пытаясь соединить разные точки, затем остановилась. Совсем рядом с Окстедом находился Лимпсфилд, где выросла моя мать. Судя по всему, сначала это была отдельно стоящая деревня, которую в конце концов присоединили к Окстеду. Мы с Фиби переглянулись.

— Я подозреваю, что Трог как-то связан с Джорджем Холлоуэем, и намерена убедиться в этом завтра. — Я постучала пальцем по карте. — Интересно, что представляет собой Лимпсфилд. Похоже на маленькую деревушку, честное слово.

— Неужели мама ни разу не возила тебя туда? — Фиби начала собирать вещи и складывать их в сумку.

— Нет, — отозвалась я. — Для этого не было повода, правда. Наверное, мне следовало задать ей этот вопрос. Сколько всего мне следовало у нее спросить!

— На самом деле это очень милое местечко, расположенное в районе северных холмов, — произнесла Фиби. — Чудесные ландшафты. Думаю, твоя мама тосковала по нему, осев в Лондоне.

Лимпсфилд, 7 ноября 1958 года

Я снова стала делать записи в дневнике. Я соединила предыдущие страницы двумя большими скрепками, потому что даже сейчас мне становится дурно при мысли о том, насколько я была глупа, проводя время на пляже, катаясь верхом на лошади и смеясь, в то время как моя мама лежала в больнице. Но жизнь здесь, в Лимпсфилде, так скучна, а ноябрьские дни так холодны, что мне захотелось облегчить душу и поделиться своими ощущениями с кем-то, хотя бы с бумагой. После того что было сказано и сделано, это можно простить. Темно-серый блокнот всегда готов меня выслушать, и я чувствую себя гораздо менее одинокой, зная, что он ждет меня в вазе с засушенными цветами или привязанный куском веревки под столешницей.

Мне очень нужна хоть какая-то радость в жизни. Учеба в школе закончилась, и наши с мамой мечты о том, чтобы я сдала на аттестат о полном среднем образовании и поступила в университет, улетучились, поскольку отец не видит в этом никакого смысла. Моя учительница английского языка, мисс Стили, даже разговаривала с ним, просила изменить свое решение, однако он проигнорировал ее слова. По его мнению, женщины, так же как во времена правления королевы Виктории, обязательно должны выходить замуж, и лучше раньше, чем позже. Они обязаны вести домашнее хозяйство, рожать детей, ходить в церковь по воскресеньям и вообще должны быть склонны к домоседству и не забивать себе голову такими глупостями как карьера или личностный рост, и даже свобода. Они не создают лишних проблем. В школе у меня с домоводством было очень плохо. Думаю, там до сих пор вспоминают, как у меня сгорел бисквит и яичный крем, который нас заставляли готовить; он пристал ко дну миски, словно слизь. Я очень надеюсь, что мой суженый, кем бы он ни был, не будет рассчитывать на изысканные блюда. Ему придется довольствоваться тем, что я умею спрягать латинские глаголы и пересказывать историю Наполеоновских войн. Как бы там ни было, я не совсем понимаю, каким образом я смогу перенять этот образец викторианской добродетели на курсах секретарей, куда отец отправил меня, чтобы я для разнообразия занялась чем-нибудь полезным. Он просто решил убрать меня с глаз подальше, до тех пор пока я не выйду замуж.

Отец не разрешает мне посещать места, где можно встретить молодых людей, так что в этом отношении у меня в общем-то ничего не изменилось. Каждый день я встаю рано утром и сажусь на автобус, сопровождаемая строгим напутствием вернуться домой сразу же после окончания занятий. Потом я сижу за пишущей машинкой, а затем возвращаюсь домой — наблюдать из окна за тем, как миссис Пеккитт и миссис Смит возятся через дорогу со своими детьми. Вот только теперь у меня больше нет уроков английского языка, который вела мисс Стили. И еще у меня нет мамы. Остались лишь краткие записи в блокноте, вроде «Многоуважаемый сэр, на основании… с величайшим уважением, ваш…», которые, словно цыплята, бродят по странице, и мой немой милый дневник. Завершает день ужин с отцом, длящийся почти всегда ровно семнадцать минут тридцать секунд — или шестнадцать минут, если есть быстро.

Сегодня в автобусе, которого я ждала целую вечность, а затем простояла бóльшую часть пути домой, я вдруг с ужасом осознала, что либо умру в этом доме одинокой пленницей, старой девой-компаньонкой для отца, либо же меня всучат какому-нибудь мужчине, которого он откопает в церкви или в банке, и тогда, без сомнения, умру в месте, похожем на это. Такая перспектива меня не прельщает; и в том, и в другом случае мне предстоит умереть, так и не узнав, что же такое счастье. Неужели моя жизнь будет именно такой? Неужели мне следует готовиться к долгому унылому прозябанию, которое в конце концов закончится смертью? У нас с мамой были большие планы. Я собиралась преподавать английскую литературу в университете или, на худой конец, стать школьной учительницей. Последнее было реверансом в сторону респектабельности, по большей части ради моего отца, но мама всегда говорила, что, если я получу надлежащее образование, смогу делать что угодно.

В доме так тихо и так холодно, что невольно вспоминаешь: скоро наступит зима. Ветер дует в дверные щели, создавая сквозняки, и на днях, проснувшись, я обнаружила лед с внутренней стороны окна. Ночами наползает туман; впрочем, в нашей деревне еще не так плохо, как в Лондоне, но иногда ее накрывает зеленовато-бурая маслянистая дымка, так что даже фонарей не видно, да и автобуса тоже, когда он выезжает из-за угла. Мама ненавидела туман и очень волновалась, дожидаясь меня из школы: она боялась, что автобус заблудится.

Все вызывает у меня воспоминания: холод, автобус, туман, дом; у всего, о чем я мечтаю, о чем думаю, чего касаюсь, легкий оттенок горькой ностальгии и опустошенности. Какая все-таки странная штука наша память; воспоминания о человеке, с которым ты провел так мало времени, становятся концентрированными, яркими и вдруг оживают; может быть, это потому, что время, проведенное с мамой, не растянулось на всю жизнь, а было втиснуто в несколько лет. Мама, ждущая меня после школы, помогающая мне выпутаться из нескольких слоев школьной одежды, спрашивающая, как прошел день. Ставишь утром ноги на пол и обнаруживаешь, что задолго до того, как ты проснулась, она спрятала под кровать бутылку с горячей водой, чтобы согреть его. Вот я сижу у мамы на коленях, словно маленькая девочка, а она расчесывает мне волосы у огня, медленно и осторожно; эти движения настолько монотонны, что гипнотизируют, и я едва не засыпаю. Мои локоны мягко струятся под ее руками, словно барханы. Мы смеемся над забавными тенями, которые они отбрасывают на стены; мама треплет их, подбрасывает, убирает за уши, но они выскальзывают, и тогда она завязывает их резинкой, поскольку отцу кажется, что такая шевелюра — это некрасиво.

О важном я стараюсь думать поменьше: как мы с мамой украдкой ходили в кино, когда отец был занят, или садились на поезд и ехали в Ноул-хаус, чтобы побродить по его территории, или ходили в театр на мой день рождения. А еще я изредка думаю о тех немногочисленных случаях, когда мы ссорились и она меня ругала. Мама по-прежнему со мной, когда я занимаюсь обычными, повседневными вещами, например расчесываю волосы или сижу у камина, читаю новые книги или пишу о них, слушаю «Дневник миссис Дейл» по радио и размышляю о том, станет ли мне когда-нибудь легче.

Выйдя сегодня из комнаты, я прямо спросила у отца, можно ли мне поселиться в доме с меблированными комнатами, где живет Эллен, девушка, с которой мы вместе посещаем курсы секретарей. Это здание находится совсем рядом с местом нашей учебы и очень респектабельно, едва ли не респектабельнее, чем мой собственный дом, поскольку его владелица не потерпит никаких вольностей. «Вольности» — одно из любимых слов моего отца, наравне со «сбережениями на будущее» и «выгодным браком». Я пыталась объяснить ему, что сейчас 1950-е годы, а не Средние века, что мне нужно где-то бывать, чтобы с кем-нибудь познакомиться; что для того, чтобы сбережения имели смысл, у человека должно быть будущее. Затем я отбросила осторожность и заявила, что другие девушки моего возраста работают, учатся и ходят в кино с подругами (и еще в здание муниципалитета на танцы, побрызгавшись духами «Coty»; легко знакомятся с мальчиками и едят мороженое в кофейнях; но этого я, конечно, не сказала), и что, возможно, мне пора взять с них пример. Однако отец твердо убежден в том, что мир не становится лучше, что джазовая музыка кружит голову и все эти молодые люди ломятся в кинотеатры под ритмы рок-н-ролла, чтобы посмотреть на Дорис Дэй, которая во всех своих фильмах выглядит как падшая женщина (по моему мнению, довольно веселая).

Я наблюдала за тем, как отец разрезает свиную отбивную на восемь маленьких квадратиков одинакового размера, каждый из которых кладет в рот и старательно пережевывает несколько секунд, прежде чем проглотить. Следила за движениями его кадыка и вспоминала, как нетерпеливо ела мама — по мнению отца, «с излишним энтузиазмом». В те времена, когда масло выдавали по карточкам, отец, делая бутерброд, брал его на кончик ножа и размазывал по хлебу тонкой паутинкой, и оно почти полностью исчезало в серой рыхлой поверхности. Зато моя мать, обожавшая масло, ставила на стол свой недельный рацион, церемонно размазывала жирные маслянистые холмы и долины по одному большому куску, а затем съедала все и сразу, тайком подмигнув мне, прежде чем отдать лучший кусок. Отец принимался читать ей лекции о том, что нужно быть благоразумной и бережливой и что она подает мне дурной пример, но думаю, ни моя мать, ни я совершенно не обращали на него внимания, ведь рот у нас был полон намазанного маслом хлеба; роскошный вкус воспоминаний был с нами ровно те же семь дней, что и отцовские тоненькие паутинки ничтожной экономии.

Наверное, при этих воспоминаниях я улыбнулась, потому что отец завершил ужин раньше на целых три минуты, встал из-за стола и ушел.

Сейчас я сижу у окна, завернувшись в одеяло и подобрав под себя ноги. Закутано все мое тело, кроме рук. Я сижу и смотрю на улицу, где темно, холодно, мокро и так противно, что все, у кого есть хоть капля разума, сидят дома, возле телевизора, камина или радио. Я тоже могла бы посидеть возле радио, но оно по-прежнему в маминой спальне, а я стараюсь избегать этой комнаты, особенно сегодня, когда так невыносимо холодно. Я не готова сидеть в ее кресле и слушать наши любимые программы. Я взяла в библиотеке много новых книг: это и «Путь наверх», и «1984», и новый роман под названием «В субботу вечером, в воскресенье утром» — сердитые произведения, которые трудно читать, сквозь которые тяжело продираться. Но даже чтение слишком сильно напоминает мне о маме, и я чувствую, что сама становлюсь, как эти книги, холодной, замкнутой, а ведь на самом деле мне такой быть не хочется. Я мечтаю освободиться от этой жизни, от этого дома, где каждую минуту вспоминаю о маме, где все еще слышу ее кашель, где отсиживаю семнадцать с половиной минут в холодной столовой, прежде чем вернуться в свою комнату, чтобы учиться рисовать загогулины и готовиться к будущему, которое будет таким же, как и настоящее. Я жажду стать кем-то. Хоть кем-нибудь.