Уже объявили посадку, когда я торопливо поднялась по ступенькам метро и пробежала глазами по большому табло над магазинами — в поисках номера платформы, к которой подан поезд, отправляющийся в восемь семнадцать и идущий до Портхоллоу, и помахала рукой высокой стройной женщине, стоявшей у турникетов. Раздался крик, затем свист, и начиная с первого вагона двери с громким хлопком стали закрываться. Я побежала, размахивая сумкой и не сводя взгляда с руки Фиби, махавшей мне в ответ. Она вставила наши билеты в турникет, бросилась сломя голову к поезду, вскочила в первый попавшийся вагон, а я схватила ее за руку и позволила втащить меня следом. Кондуктор захлопнул дверь у меня за спиной. Рука Фиби шлепнула меня сзади по бедрам и подтолкнула вперед.

В тусклом свете неоновых ламп глаза моей сестры терялись в тенях, скользивших по ее лицу.

— Пойми меня правильно, Эдди, я рада, что ты едешь со мной, но, когда я предлагала тебе взять выходной, я вовсе не имела в виду, что ты должна бросить работу.

— Все в порядке, — с трудом переводя дух, отозвалась я. — Давай куда-нибудь сядем, пока я не умерла.

Поезд размеренно пыхтел, отходя от станции. Мы с Фиби направились вдоль по коридору мимо туалетов с закопченными сажей дверями и как попало брошенного на полки багажа. Поезд был не таким переполненным, как я ожидала, возможно, потому что погода не благоприятствовала загородным поездкам. Мы нашли полупустой вагон. Состав неожиданно прибавил скорость, и нас швырнуло вперед. Затем он выехал из туннеля и медленно потарахтел мимо городских пейзажей Южного Лондона в сторону Клэпхем Джанкшена и Кройдона. По стеклам снова хлестал дождь, а мимо пролетали сады и незнакомые улицы. Мы уселись друг напротив друга, и Фиби поставила на столик слегка примятый коричневый пакет с двумя стаканчиками, накрытыми крышками.

— Моя мама говорит, что невозможно как следует выполнить работу, не выпив хотя бы три чашки кофе, — произнесла она, продолжая смотреть на меня с некоторой тревогой. — Если за первую мы примемся сейчас, то до приезда в Портхоллоу успеем осушить еще по две.

Я с благодарностью сомкнула пальцы вокруг бумажного стаканчика, который она мне вручила, а Фиби тем временем извлекла из сумки пластиковую коробочку. Моя сестра внимательным взглядом изучила поверхность стола и смела с нее крошки, прежде чем поставить коробку.

— Я так старалась прикончить вчера твои пирожные, потому что они оказались очень вкусными, но в какой-то момент сдалась, — призналась она. — Не говоря уже о том, что я съела слишком много сладкого и не спала полночи. Я взяла оставшиеся пирожные с собой в дорогу. — И Фиби улыбнулась мне, подняв брови и показывая на коробочку. — Учитывая обстоятельства, я решила не брать оригинальную упаковку.

Фиби наклонилась вперед, открыла коробочку, окинула профессиональным взглядом выбранные пирожные, потом откинулась назад, взяв маленькое абрикосовое, и принялась наблюдать за мной.

— Очень смешно. — Сделав глоток кофе, я осторожно оперлась на спинку сиденья. — Я проработала с Грейс пятнадцать лет, — проговорила я, глядя на проносившиеся за окном пейзажи. — И даже не думала о том, что когда-нибудь уйду, хотя Эндрю постоянно донимал меня разговорами об этом. Мне не хотелось уходить. Но мамина история, фотография, увиденная вчера, — все это так меня… расстроило и разозлило. Она твердила, что я должна чего-то добиться в жизни, быть сильной, а ведь то, что случилось той ночью, наложило отпечаток на ее судьбу и на наши с ней отношения. Она просто спустила все на тормозах. Это так глупо и бессмысленно. Поэтому, разговаривая с Грейс, я вдруг осознала, что должна делать то, что хочу, а не то, чего ждут от меня начальница, мама или Эндрю.

— А чего ты хочешь? — Фиби взяла еще одно пирожное.

— Ничего особенного, — отозвалась я. — Маленькую пекарню неподалеку от центральной улицы Айлингтона. И, упаси боже, ничего во французском стиле. Только я и кухня. Кстати, возьми фотографию. Я подумала, что ты захочешь оставить ее себе.

— Я сделала копию. — Фиби погладила свою сумку и усмехнулась. — Подумала, может быть, мы обе захотим оставить ее себе. Еще я сделала копию снимка мамы и бабушки и того, что был в маленьком конвертике. — Моя сестра потянулась ко мне и сжала мою руку. — Думаю, ты можешь делать все что хочешь, Эдди. Ты живешь сама по себе, сама себе хозяйка. Богиня кухни. — И она взяла последнее пирожное в форме пальмового листа. — Если хочешь, я тебе помогу. Я очень ловко обращаюсь с цифрами.

Я невольно улыбнулась. Почему-то меня это не удивило.

— Есть еще кое-что, — сказала я. — Я наконец нашла письмо, которое Мерк отправил на Роуз-Хилл-роуд.

— Правда? — Фиби копалась в сумке в поисках упаковки салфеток, но, услышав эту новость, выпрямилась. — Ты узнала что-то еще?

— Да, — отозвалась я. — Прочти.

И я вручила ей письмо. Фиби замерла, увидев обратный адрес, а затем прочла несколько строк на линованной бумаге. И наконец подняла голову и посмотрела на меня.

— Господи, Эдди, моя мама все-таки сделала это — ответила на письмо Мерка. Но разве она не говорила, что сожгла его?

— Должно быть, она передумала, когда он написал ей во второй раз… Мы ведь набросились на нее, оборвали, так сказать, на полуслове.

— И все же мама могла бы сказать мне об этом позже. И я бы тогда… — Фиби смахнула слезы с ресниц.

— Твоя приемная мать ни в чем не виновата, — жестко заявила я. — Виноваты Джордж Холлоуэй и доктор Миллер — эти узколобые старомодные господа, жившие в пятидесятых годах.

Фиби еще раз прочла письмо.

— Знаешь, вчера в Управлении записей актов произошло нечто странное, — нахмурившись, сказала она. — Мне потребовалось некоторое время, чтобы найти упоминание о Констанс и Джордже. Она умерла в возрасте сорока четырех лет, так что действительно была очень молода. — Сестра слегка улыбнулась мне, а затем снова опустила глаза на письмо. — А когда я стала искать среди записей о рождении свое имя… что ж, оказалось, что меня не существует.

— Как это? — Я выбросила стаканчик из-под кофе в маленькую мусорную корзину и подняла голову. — Что ты имеешь в виду?

— Фиби Робертс отмечена в реестре, она родилась в первом квартале 1960 года в Брайтоне. Но «девочки Холлоуэй № 2» нет, записана только одна, и это, по всей видимости, ты, потому что у тебя есть соответствующий документ. И еще, и это самое странное в моем свидетельстве о рождении, ну, в том, которое я тебе тогда показывала, где записаны имена моих родителей и все остальное… По всей видимости, у меня вообще не должно быть этого свидетельства. Приемные дети получают соответствующий документ, в котором ничего не говорится об усыновлении, однако указывается новая фамилия ребенка и некоторые обстоятельства рождения. Никто, в том числе и сам ребенок, не узнает, что был усыновлен, если только не наткнется на свидетельство, которое это подтверждает. — Она криво усмехнулась. — Или на странный сверток с детской одеждой. Однако тот факт, что у меня, как и у любого ребенка, есть обычное свидетельство о рождении, говорит о том, что моя семья просто зарегистрировала меня как родную дочь. И это очень странно.

— Может быть, у твоих приемных родителей есть оригинал? — предположила я. — В конце концов, у меня тоже два свидетельства — оригинал, который был надежно спрятан, и то, в котором были указаны оба моих родителя.

— Это невозможно. Раз меня нет в реестре, значит, нет и соответствующего свидетельства. Реестр — это таблица, в которой перечислены выданные документы. И то, что у тебя есть два свидетельства… что ж, это тоже довольно странно. Если впервые тебя зарегистрировали как ребенка Элизабет, значит, имя твоего отца должно было быть вписано чуть позже. Так бывает только в том случае, если отец заявил о себе вскоре после рождения ребенка.

— Вот только это был не мой настоящий отец.

— Да. — Фиби кивнула. — А моя мать не была моей родной матерью, и тем не менее ее имя внесли в мое свидетельство о рождении, как будто это она меня родила.

— Действительно подозрительно, — нахмурившись, согласилась я. — Должно быть, если усыновление происходит частным образом, все иначе…

— Возможно. Однако официально все усыновления, включая частные, должны регистрироваться через суд или местный совет. Подозрительное свидетельство о рождении объясняет, почему Мерк не нашел ничего, что бы нас с тобой связывало, поскольку, если верить официальным бумагам, между нами нет абсолютно никакой связи. За исключением того, что известно медсестре и доктору.

Фиби помолчала, водя пальцем по имени своей матери, написанном на конверте.

— А ты не думаешь… Слушай, может быть, она меня похитила?

— Твоя мама? Нет! — Я была настолько потрясена этим предположением, что молчала несколько минут. — Фиби, — наконец произнесла я, — твоя мама была немного… эмоциональной. Отчаявшейся. Одержимой. Но украсть ребенка? Нет, — повторила я, на этот раз менее уверенно. — Господи, нет!

Но я была так же встревожена, как и она. Моя сестра вынула снимок, сделанный на фоне моря.

— Как думаешь, кто-нибудь их узнает? — спросила она.

Глядя на размытые лица, я подумала, что будет трудно узнать мужчину на этой фотографии, сделанной более сорока лет назад. Однако я чувствовала себя усталой и опустошенной, поэтому промолчала. Я устроилась на сиденье поудобнее, глядя, как за окном мелькают железнодорожные станции, и стала размышлять о том, ехала ли моя мама по этому самому маршруту много лет тому назад, когда направлялась на юг, в Хартленд. Ее маленький чемоданчик был вверху, на багажной полке, шляпка висела на крючке, квадратная сумочка лежала на коленях. Может быть, мама читала, может быть, спала, прижавшись щекой к оконному стеклу? Ехала ли она с отцом, сидели ли они друг напротив друга, как сидим мы с Фиби? И что привело ее в Тайдфорд Кросс и, главное, в Хартленд? Каникулы?

— У тебя есть фотография Хартленда? — спросила я.

— Да, я нашла ее в библиотеке.

Фиби вручила мне цветную фотокопию рисунка: загородный дом медового цвета с пристройками и садами. Дом был очень милым, но кто бы ни нарисовал эту картину, он явно больше любил сад, поскольку здание терялось среди волнующегося зеленого моря, состоящего из газонов, деревьев и кустов. Нанесенный широкими, почти небрежными изумрудно-зелеными мазками, сад, казалось, готов был выпрыгнуть со страницы, такой сочный и живой, и мне вдруг очень захотелось оказаться в этой картине, пройти по заросшей травой тропке, ведущей мимо правого крыла здания прямо к горизонту.

Я представила, как мама сходит с поезда в Портхоллоу, — так же, как через несколько мгновений сделаем мы с Фиби, — затем приезжает в Хартленд, идет по дороге к дому. Я подумала о неиспользованных возможностях и о том, что хочу найти в Тайдфорд Кроссе я. Возможно, мне удастся понять, почему мама не смогла сбежать. И смириться с тем, что она была не такой сильной, какой всегда старалась казаться и какой хотела видеть меня. У меня возникло желание установить с ней связь — с молодой, счастливой, восторженной версией моей матери, захотелось найти в себе силы простить женщину, которой она впоследствии стала. За то, что она не боролась за нас с Фиби; за то, что не пыталась любить нас чуточку сильнее. Думаю, прощение — единственное, что позволит мне забыть обо всем.

Через час мы сошли в Портхоллоу и побежали, чтобы успеть на маленький автобус до Тайдфорд Кросса. В воздухе висели остатки серой утренней мглы, и мне показалось, что я ощутила едва заметный запах соленой воды, а возможно, мне это просто почудилось, когда я услышала пронзительные крики чаек, паривших в небесах, и предположила, что море совсем рядом.

Водитель, который явно не мечтал всю жизнь возить старушек по побережью, управлял автобусом как маньяк, подбирая и высаживая пассажиров на полном ходу, нетерпеливо помахивая им рукой, и, едва они успевали выйти, захлопывал двери, с ревом срывался с места и уносился прочь. Кроме того, салон был битком набит людьми и вещами, и нам с Фиби удалось устроиться на соседних сиденьях лишь в самом конце пути. К этому моменту мы обе вспотели и испытывали легкую тошноту.

— Следующая остановка ― Тайдфорд Кросс, — рявкнул со своего места водитель и резко повернул.

Я проглотила небольшое количество желчи, но тут Фиби вдруг выпрямилась и схватила меня за руку.

— Вот, — вздохнула она, — смотри, Эдди, море.

И тут, словно в замедленной съемке, автобус достиг вершины холма и на миг замер, как будто для того, чтобы мы могли насладиться великолепным видом. Послышалось слабое эхо маминого смеха в кабинке «Божественного циклона», но на этот раз не было ни страха, ни клаустрофобии, были только безграничные просторы, а еще ясное солнечное небо. Туи расступились, открыв нашим взорам узкие полоски неба, превращавшие воду в сверкающую синеву на фоне серовато-зеленой прибрежной полосы. Если бы это был художественный фильм, раздалось бы крещендо, подчеркивающее идеальное мгновение. Я почувствовала, как по моему лицу расплывается улыбка, и, взглянув на Фиби, увидела, что она тоже улыбается. Потом передние колеса автобуса снова соприкоснулись с дорогой и мы покатили вниз, к морю, все быстрее и быстрее по извилистому шоссе. Побережье словно наклонилось к воде, создавая огромную естественную гавань, а затем подобрало юбки и расправило их аккуратным веером потрепанных серых крыш, гранитных стен и лабиринтов улиц. Водитель преодолел несколько последних поворотов, вращая руль одной рукой, и, когда мы приблизились к Тайдфорд Кроссу, я схватила Фиби за руку, покачиваясь на сиденье.

Лимпсфилд, 24 апреля 1959 года

Мне конец, я падшая женщина! С подмоченной репутацией, блудница до мозга костей. И счастливее, чем теперь, я не чувствовала себя ни разу в жизни. Уверена, что это не может быть неправильным и постыдным, раз это так приятно.

Некоторое время мы говорили об этом, и оба страстно этого хотели. Держались за руки, проходя триста двадцать пять шагов, мчались в чайную и все время разговаривали. Мне это начинало надоедать. Я становилась ненасытной и начинала желать большего. Мне хотелось провести с ним наедине несколько часов, целый день где-нибудь в теплом и безопасном месте. Постепенно это превращалось в манию, одержимость им, желание тепла. Долгий февраль сменился холодным мартом. Какое-то время я даже не знала, чего именно хочу, пока наконец не поняла: я хочу, чтобы мы были вместе и нам было тепло, а не довольствоваться редкими поцелуями в кинотеатре или держать его за руку под столом в чайной, где леди глядит на меня так, словно я хуже, чем могла бы быть.

Я начинала нервничать при одной мысли об этом. Я знаю, что это неправильно, и не только потому, что так говорит мой отец, но и потому, что мне известно: это не то, что следует делать, прежде чем тебе наденут кольцо на палец и пообещают вечно быть с тобой. Однако он ведет себя так, словно мы уже обменялись клятвами. Мы держимся за руки, говорим и улыбаемся, знаем мысли друг друга и улавливаем настроение. Для меня это равносильно брачным обетам. И мне захотелось превратить это в нечто реальное, захотелось обрести что-то более прочное, чем триста двадцать пять шагов до автобусной остановки, пусть даже поначалу я и боялась предпринимать что-либо в этом направлении. Все слишком зыбко… И я не уверена, что мама это одобрила бы.

Но внезапно холодам пришел конец. Потеплело, зацвели крокусы и нарциссы, а еще маленькие белые цветочки на фоне зелени, которые мы видим, направляясь к автобусной остановке. Весна наконец-то решила как следует отомстить зиме; она не отступит, а будет идти вперед, стремительно нестись, пуская корни в землю; она полна жизни и опьяняющей новизны, и ее просто невозможно удержать.

В течение двух последних недель я часто ходила на дворик церкви Святого Петра. Здесь есть воинские захоронения и могилы прихожан, и весна далеко не так уверена в себе, оставляя между надгробиями подобающую черноту. Если честно, я предпочла бы, чтобы мама лежала где-нибудь в другом месте, где-то, где больше жизни, поэтому я приношу букетики ранних цветов из нашего сада, где весна уже покрыла землю нарциссами, тюльпанами и пролесками, и почти каждый день оставляю их у ее могильного камня.

Однако отец не хочет, чтобы ее могила была неопрятной, и я заметила, что он унес один из букетов, которые я принесла в начале этой недели, и выбросил на компостную кучу. Вот только, наверное, весенняя бесшабашность заразила и меня, поскольку на следующий же день я взяла маленькую розу в горшочке, стоявшую за занавеской в маминой комнате, и посадила ее прямо в землю. Отец не сможет ее убрать, не устроив беспорядка. Место неприметное, у надгробного камня, куда не достают лучи утреннего солнца, но я знаю, что маме это понравилось бы. Я пыталась рассказать ей о чайной и об автобусной остановке, пыталась найти слова, которые объяснили бы мою жажду тепла и свободы. Мама поняла бы меня, я точно это знаю, но могла бы не понять томления, которое я испытываю, по любви и страсти, о которой я читала в романах (увидев эти книги, отец немедленно вышвырнул бы их из дома) и о которой нельзя даже думать прежде, чем получишь предложение руки и сердца. Мама не знает, что обещание дано, что им полон воздух между нами, и, в конце концов, ее уже нет и она не может запретить то, чего мне так хочется.

Однако некоторое время я находилась в предвкушении и тревоге, чувствуя себя так, словно я уже совершила преступление и умоляю о наказании. Семнадцатиминутный ужин с отцом и учеба на курсах секретарей были подобны агонии: мне все время казалось, что люди могут прочесть это у меня в глазах — жажду тепла, любви и новизны.

Однако в конце концов он все устроил, и сделал так, что это показалось мне простым и естественным. Думаю, именно так все и происходит в его мире. Там очень легко быть влюбленным. План был такой: я не приду на занятия, подделав подпись отца на записке, а он скажет у себя на работе, что заболел. Я спросила, как ему удавалось так часто приходить ко мне, а он ответил, что приезжал на поезде после работы, это было легко. Его родители некоторое время живут за границей, и сейчас он в Хартленде один. Потом он возвращался на вечернем поезде; пересев у вокзала в свою машину, ехал домой. Как же сильно я завидую ему из-за того, что он может так легко сесть на поезд, а затем в машину! И ехать, куда захочет. Я была уверена, что в поезде тепло. Я снова начала воспринимать Хартленд как реальное место, а не странную часть моего прошлого, похожую на сон. Я представляла себе, как дом каждый день пробуждается, чтобы насладиться этой чудесной, головокружительной весной, как стены, сложенные из камня медового цвета, сверкают на солнце, как блестит черепица на крыше. Я воображаю, как крадусь по садовым тропинкам, чтобы посмотреть, пережила ли зиму роза, а земля покрыта пролесками и похожа на океан яркой синевы под деревьями, где я провела последний вечер. Однако на этом я останавливаюсь, поскольку возвращаться в прошлое не хочу. Вместо этого я думаю о будущем, неизбежном будущем…

Именно он нашел место, куда мы могли бы пойти, маленький уютный отель в Перли, где мне следовало зарегистрироваться, сказав при этом, что меня зовут миссис Смит и я приехала навестить свою кузину. Не думаю, что я хотя бы отдаленно похожа на миссис Смит, ожидающую встречи с родственницей, но я не стала говорить ему об этом, боясь, что он решит, будто я слаба. Однако я и была слаба, очень слаба, когда сидела напротив отца за обеденным столом, уставившись на лежащее в тарелке тушеное мясо, чтобы он не смог прочесть секреты Перли в моих глазах.

Спустя десять дней после того, как мы впервые заговорили об этом, я почувствовала, что готова. Я так устала грустить и страдать от одиночества, мерзнуть в отцовском доме. Мне захотелось стать миссис Смит, остановившейся в отельном номере в Перли…

И вот теперь дело сделано. Я — блудница, падшая женщина, которая пила шампанское, которую целовали, с которой занимались любовью. Впервые с тех пор, как умерла мама, я чувствую, что будущее что-то мне приготовило, что-то, ради чего стоит продолжать жить.