Я отступила на шаг, и миссис Синклер наклонилась ко мне, перегнувшись через калитку. Затем она потянулась к Фиби, стоявшей рядом со мной, и вцепилась в ее руку.
— Это правда? Лиз больше нет?
Фиби была огорошена.
— Да, это правда, но что…
— Мне нужно идти, — слабым голосом произнесла пожилая леди.
Она отвернулась и пошарила рукой в кармане. Я увидела, как блеснул ключ, когда она принялась возиться с замком, услышала, как щелкнула дверная ручка.
— Нет, прошу вас! — взмолилась я, задыхаясь от удивления, и коснулась ее рукава. — Если вы что-то знаете, пожалуйста, расскажите! Это очень важно для нас. Мы не хотим ничего дурного. Простите за эти глупые разговоры о книге. Дело в том, что…
Фиби взяла меня под руку, и я почувствовала на щеке ее дыхание. Миссис Синклер стояла к нам спиной, одной ногой уже перешагнув порог. Собака, радуясь тому, что вернулась домой, бросилась к миске с водой и принялась шумно лакать.
— Видите ли, Элизабет была моей матерью. — Фиби тихо вздохнула. — Нашей матерью.
Казалось, этот миг растянулся до бесконечности. Утреннее солнце выжгло остатки тумана, по синему небу плыло несколько облачков. В тени старой кирпичной стены приютились цветочные клумбы. Миссис Синклер держалась за дверную ручку. Внезапно ее плечи поникли, и она шагнула в дом, а затем повернулась, открывая перед нами дверь.
— Полагаю, вам стоит войти.
Переступив порог, мы на миг застыли в нерешительности. Миссис Синклер повесила куртку на вешалку и скрылась за дверью. После яркого дневного света помещение казалось очень темным, и я поежилась. Дверь приоткрылась, и хозяйка кивнула нам, приглашая войти в небольшую гостиную, расположенную справа.
— Устраивайтесь поудобнее.
Я поглядела на Фиби. На ее лице все еще оставалось странное выражение, и она робко села на один из диванов с твердой спинкой. Опустив голову, я наблюдала за тем, как миссис Синклер ходит по соседней комнате (судя по всему, это была кухня). Затем открылась дверь черного хода и послышался звон бутылок. Фиби взяла на руки Скалли и стала гладить ее, снова и снова машинально проводя руками по ее ушам.
Коттедж был небольшой. Похоже, когда-то тут были две маленькие гостиные, но затем стену снесли, чтобы пространства стало побольше. Диваны стояли возле одного из глубоких окон, и солнечные лучи падали прямо на стеклянный кофейный столик, подчеркивая оттенок волос Фиби и белую кожу ее руки, гладившей собаку. Слева от двери стоял обеденный стол и несколько изящных стульев, так плотно приставленных, что было не похоже, чтобы ими часто пользовались.
Я поставила на пол горшок с шалфеем и сумку, затем обошла комнату — от диванов к полкам, от полок к столу, — и наконец заставила себя остановиться у дальней стены, возле большого камина. Я заметила только один источник тепла и на миг удивилась, каким образом миссис Синклер удается отапливать этот дом, когда на побережье дуют штормовые ветра. На стенах висели картины, фотографий было мало: двое детей; маленькая семья возле деревянной хижины; черно-белый снимок, сделанный у большого дома. Я узнала более молодую версию миссис Синклер. Она стояла перед мужчиной; наверное, это был ее отец. Ни одно из этих лиц ни о чем мне не говорило, но я все равно изучала их, надеясь кого-нибудь узнать. Потом я зашагала дальше, касаясь пальцами переплетов книг, поглядывая на тяжелые картины на низеньких стенах, безделушки и статуэтки, которыми были заставлены поверхности. Я не считала себя экспертом, но решила, что бóльшая часть полотен представляет собой некоторую ценность. Была здесь и красивая серебряная миска, в которой лежали ракушки и камешки, отшлифованные волнами и песком, и старинный китайский шкафчик, заполненный изящными тарелками и блюдами.
Я взяла в руки набор серебряных кисточек, лежавший на небольшом столике в дальнем левом углу, но негромко кашлянувшая Фиби заставила меня бросить их и отскочить, пропуская миссис Синклер.
Примерно минуту пожилая леди раскладывала все необходимое для чаепития, поправляла ложечки, возилась с большим чайником, поворачивая его так, чтобы нам были не видны пятна на его боках.
— У меня очень редко бывают гости, — произнесла она, ставя перед нами кувшин молока, сахарницу и тарелку с печеньем. — Прошу, угощайтесь.
Глядя на маленькие сероватые кусочки, я не рискнула их попробовать, однако чашку чая выпила бы с удовольствием. Какое-то время мы наливали в чашки молоко и добавляли сахар, и я невольно вспомнила вечер, проведенный с миссис Робертс. Рядом со мной сидела Фиби, не сводившая глаз с хозяйки. Я увидела таксу, подрагивавшую в ее руках; собачка уснула и лишь изредка поводила ухом.
Проследив за моим взглядом, миссис Синклер произнесла, обращаясь к Фиби:
— Можете положить ее. У Скалли есть своя постель, которая по большей части пустует.
— Все в порядке, — отозвалась Фиби, крепче прижимая собаку к себе.
Миссис Синклер посмотрела на нас, изучая наши лица.
— Вы дочери Лиз, — сказала она. Это не было вопросом.
Ее лицо было испещрено напряженными линиями, пересекавшими лоб и оставлявшими глубокие морщины возле рта.
— Я Адель, а это Фиби, — произнесла я.
Миссис Синклер кивнула. Теперь, когда она была без шляпы, я обратила внимание на ее глаза, темно-синие, немигающие. В молодости она, должно быть, была довольно привлекательной; у нее были классические, строгие, но немного грубоватые черты лица и квадратные руки. Паутина морщин теперь стала более заметной, однако было видно, что когда-то у миссис Синклер была чудесная кожа, и ее одежда, старая и поношенная, была хорошего покроя и отлично сидела на ней.
— Когда ты родилась? Я имею в виду, вы обе, — медленно произнесла хозяйка, и мне показалось, что она сделала это с некоторым усилием.
— Четырнадцатого февраля 1960 года, — сказала я и услышала, как она вздохнула, словно знала ответ еще до того, как я его произнесла. — Мы близнецы, — добавила я.
Миссис Синклер шумно выдохнула, и напряжение покинуло ее, лицо обмякло и сморщилось.
— Близнецы? — дрожащим голосом переспросила она, вцепившись в чашку, затем снова перевела взгляд на Фиби. — Невероятно. Значит, это… О, господи.
Миссис Синклер молча выслушала мой рассказ.
— Найдя записки и фотографию, мы сложили два и два и решили приехать сюда, чтобы разузнать, что и как.
— Записки? — наконец переспросила пожилая леди.
Она сидела очень прямо, сложив руки перед собой.
— Да, от человека по имени Гарри. Он просил нашу мать о встрече.
Я потянулась за чашкой. Чайная ложка звякнула о блюдце, и Скалли подняла голову. Солнце слегка переместилось, бросая тень на губы и подбородок миссис Синклер.
— Записки, — повторила она. — Они у вас? С собой? — Ее голос звучал сдавленно, и последнее слово она произнесла с видимым усилием.
Фиби нахмурилась, порылась в сумке, нашла блокнот и осторожно извлекла из него записки. Она уже собиралась прочесть несколько фраз, но миссис Синклер протянула руку и попросила:
— Можно? Пожалуйста!
Фиби чуть помедлила, однако все же отдала их ей, и пожилая леди принялась шарить рукой по столику в поисках очков.
Вряд ли ей понадобилось так много времени, чтобы прочесть написанное, однако она несколько минут держала записки в руках, пока наконец не сложила их вместе и не положила на стол. Когда миссис Синклер сняла очки, сдержанное выражение исчезло с ее лица, сменившись совершенно иным. Я неуверенно заерзала на диване.
— Что вы хотите знать? — спросила пожилая леди.
— Фиби считает, и, честно говоря, я тоже… весьма вероятно, что Гарри — наш отец.
Миссис Синклер резко подняла голову.
— Ваш отец?
— Да, видите ли, мы именно так и думаем, — растерянно отозвалась я.
— Господи, но почему вы думаете, что Гарри — ваш отец?
Сидевшая рядом со мной Фиби наклонилась вперед, поставила собаку на пол и спросила:
— Вы с ним знакомы? Откуда вы можете знать, что он не…
— Знаю, — безапелляционным тоном отозвалась миссис Синклер. — Потому что Гарри — это я.
Лимпсфилд, 13 августа 1959 года
Год назад в этот день умерла моя мать. И он же — день моего рождения. Я снова проснулась, преисполненная уверенности в своих силах, и снова почувствовала то, чего не должна была чувствовать, особенно сегодня, через триста шестьдесят пять дней после смерти мамы.
Однако к концу дня все закончилось. Возможно, это не должно было стать для меня сюрпризом, но я все равно удивилась тому, что это возможно — пасть так низко за столь короткое время. Пройти от собора Святого Павла и его прекрасного купола, с головокружительно яркой росписью, когда лучи солнца падают в маленькие оконца, и чувствовать себя на вершине мира, полной трепета и возможностей. А потом услышать, что у меня нет будущего.
Потому что он женат. Он был помолвлен еще до того, как впервые пришел повидаться со мной, и женился этим летом, а я не знала, даже не подозревала об этом, иначе никогда бы не сделала того, что сделала. Я не позволила бы себе пасть так низко.
Когда мы с ним встретились и я рассказала ему о ребенке, мои глаза сияли. Я ждала, что он обнимет меня, наденет кольцо мне на палец и уведет за собой в Хартленд или куда-нибудь в другое место, лишь бы подальше от Лимпсфилда. Мне было все равно, только бы там было тепло и солнечно, и мы могли бы играть с ребенком, садиться на поезд и ехать, куда нам вздумается, и жить долго и счастливо.
Почему же я была настолько глупа, настолько наивна, что не расспросила его о жизни за пределами этих трехсот двадцати пяти шагов через площадь и украденных мгновений в отеле в Перли? Как я могла не понять, чем наши отношения были на самом деле — мелкие фрагменты, значившие для меня все, потому что у меня больше ничего не было, а для него это были просто эпизоды на задворках совершенно иной жизни, полной взрослых отношений, долга перед женой, родителями и Хартлендом.
Ему было непросто сказать мне правду, я это видела, и все же, признавшись во всем, он выглядел подавленным, виноватым, разбитым, беспомощным и даже немного жалким. Я никогда не видела его беспомощным, прежде он всегда улыбался и был уверен в себе. Ему все давалось легко. Но говоря о Хартленде, о финансовых проблемах и браке по расчету, спасшем его поместье и родителей, давшем семье Шоу будущее, он запинался и юлил. Ему было стыдно.
Я никогда не смогу дать будущее его семье. Я не принадлежу к их кругу. Я лишь незваный гость в этом ярком, дорогом мире взрослых, где женатые мужчины водят семнадцатилетних девушек в отели в Перли, говорят, что у них «все под контролем», а затем бросают их с ребенком в животе.
Теперь я стала опасна для него, превратилась в угрозу для его брака, поскольку он не может развестись, даже несмотря на то, что я жду от него ребенка. Он говорит, что полюбил меня еще прошлым летом, что я была так не похожа на тщательно разодетых фальшивых женщин, окружавших его каждый день. Я была настоящей, живой, ощущала все гораздо сильнее, чем они, понимала все правильно. Он сказал, что был бессилен перед этим чувством, даже когда отец велел ему остановиться, и в конце концов не выдержал и пришел повидаться со мной; что он до сих пор любит меня, несмотря ни на что.
Я не знаю, чему верить. Может быть, он действительно испытывал все эти чувства, а может быть, во всем виновата я, так отчаянно хотевшая сбежать, жаждавшая хотя бы слабого лучика света, способного рассеять печаль после маминой смерти, что готова была поверить во все что угодно. Я во что бы то ни стало хотела быть любимой.
Оглядываясь назад, я думаю о том, не была ли правда очевидна с самого начала? Теперь, когда мне все известно, я понимаю, на что нужно было обратить внимание: на голос Эйбла возле конюшен; на то, что за все это время я ему ни разу не позвонила, ни разу не написала, упоминая его имя лишь на страницах своего дневника, спрятанного под старой вазой с засохшими цветами. Неужели моя потребность в тайне позволяла ему соблюдать осторожность, неужели это его устраивало? Как бы там ни было, уже не важно, любил ли он меня и любит ли сейчас, потому что он не готов взять меня в жены и заботиться о нашем ребенке. Он хочет, чтобы я избавилась от малыша. Боится, что кто-то обо всем узнает и это положит конец его браку, конец Хартленду. Он сказал, что можно сделать это даже сейчас, на таком большом сроке. Для этого нужно принимать горячие ванны с горчицей, пить джин и мыться специальным мылом. Все так делают, сказал он. Это случается так часто, что есть даже специальные женщины, которые помогают таким, как я. Он краснел, чувствуя свою вину, потому что женщины с вязальными спицами — преступницы, и он прекрасно об этом знает. И как он посмел сказать «таким, как ты», как он мог растоптать то, что у нас было, не принимая на себя ответственности за случившееся? И я испытала ужасную, горькую радость, сказав ему, что не стану избавляться от ребенка. Я никогда не смогла бы этого сделать, независимо от того, преступление это или нет, независимо от того, что будет теперь с моей жизнью. Разве я смогу после года, затуманенного угасанием, болезнью и смертью, избавиться от новой жизни, которая принадлежит мне целиком и полностью? Может быть, у меня сейчас недостаточно сил, чтобы верить в божественную мудрость, но часть меня — которая восемнадцать лет верила в нее, — эта часть меня знает, что я не могу и не стану этого делать. Мама не одобрила бы моих визитов в отель в Перли, и у меня горит лицо при одной мысли о том, что она сказала бы мне сейчас. Но я точно знаю, в глубине души я абсолютно уверена: мама не хотела бы, чтобы я избавилась от ребенка.
Я поднялась по ступенькам в автобус, села за спиной у водителя, и он повез меня в ночь. Я чувствовала себя так, будто внутри у меня что-то сломалось. После смерти мамы я испытывала непреходящую боль, тонкую ниточку томления, горя и памяти, болезненную ностальгию, похожую на упорное, напряженное нытье, от которого никуда не деться. Стоило мне услышать слово «женат», как все изменилось. Это было подобно удару в живот, заставившему меня испытать головокружение, потерять ориентацию в пространстве. Сидя в автобусе и впервые в жизни не оглянувшись, когда он тронулся с места, я чувствовала, что внутри у меня все разрывается, оставляя зазубренные края, еще больше усиливавшие боль, загонявшие ее вглубь, пока я не согнулась пополам. Мне хотелось, чтобы автобус ехал и ехал, не останавливаясь, ведь в конце пути мне придется выйти на остановке, отправиться домой и каким-то образом за семнадцать с половиной минут рассказать своему отцу о том, что у меня будет ребенок от женатого мужчины.