Вернулась Гарриет. В одной руке у нее был хлеб, а в другой — тарелка с сыром и мясом, и я только теперь поняла, что уже прошло время ленча. Она налила воды из кувшина, нарезала хлеб.

— Больше у меня ничего нет, — произнесла Гарриет виноватым тоном.

Я была не очень голодна, несмотря на то, что завтракала целую вечность тому назад, но взяла кусок хлеба и немного сыра, радуясь возможности занять руки.

Гарриет быстро выпила два стакана воды, а затем сказала:

— В то лето, спустя несколько недель после с… свадьбы, Лиз вернулась в нашу жизнь.

Я привстала, чтобы взять кувшин с водой, но тут же снова упала на сиденье.

— А потом я поняла, почему Джон так настаивал на том, чтобы мы жили в Хартленде, и я долгие годы не могла без смущения думать о тех нескольких месяцах… Я совершенно ничего не замечала, была слепа… — Она помолчала, а затем продолжила: — Было почти невозможно устоять перед Джоном, в нем было что-то такое… Он был очень общителен, исполнен оптимизма, даже после того, как потерял брата, даже когда Хартленд находился на грани разорения, он продолжал вести беззаботную жизнь, притворяясь, будто все в порядке. А Лиз не успела оправиться после смерти матери, к тому же жить с Джорджем было невероятно тяжело. Поэтому понять, почему это случилось у Лиз и Джона, было совершенно нетрудно, хоть я и старалась не думать об этом — слишком уж все это было тяжело. Затем Джон поехал с ней повидаться — сразу же после нашей помолвки, за полгода до свадьбы, которая должна была спасти его и его наследство. В то время как я рассылала приглашения, выбирала цветы и примеряла свадебное платье, он украдкой виделся с Лиз, милой, грустной малышкой Лиз. Уже позже он рассказал мне о том, как несколько месяцев подряд ждал ее после курсов, иногда раз в неделю, иногда — чаще. Джон сказал, что это было просто: Лиз должна была возвращаться домой к определенному часу, а я была занята, и мы еще не жили вместе.

С тех пор как мы переехали в Хартленд, Джон виделся с Лиз довольно редко. А потом, конечно же, я обо всем узнала. Такое всегда рано или поздно всплывает на поверхность. Однажды Джон сказал, что допоздна задержится на работе, но его там не оказалось; однажды я нашла у него в кармане счет из чайной… Самая избитая история на свете. Я, молодая жена, пытаюсь забеременеть, а тут выясняется, что мой муж обманывал меня еще с тех пор, как мы были помолвлены.

Я пригрозила, что уйду. Как и следовало ожидать, Джон запаниковал. Денег у его семьи было мало, дом был заложен, Джанет и Эйбл уехали в Южную Африку. Ему нужна была я и мои деньги, чтобы не отказываться от Хартленда и даже иметь возможность оплачивать текущие счета. Джон не мог себе позволить меня потерять. Поэтому он поклялся, что порвет с Лиз, если я дам ему еще один шанс. И что мне было делать? Конечно же, я могла с ним развестись, но в 1959 году это был не выход, особенно для такой женщины, как я: унижение было бы просто невыносимым. Кроме того, несмотря ни на что я любила своего мужа. Может быть, я никогда не была той, кого он страстно целовал среди деревьев, но я была ему хорошей женой и надежным партнером. Мы с Джоном подходили друг другу, были равны по происхождению и прекрасно друг друга знали.

В общем, я решила дать ему этот шанс. Несколько недель мне казалось, что все наладилось: Джон вовремя приходил домой, мы отлично ладили. Но когда я нашла чек за отель в Перли, где останавливались «мистер и миссис Смит», я решила изменить тактику. Я связалась с Джорджем. Это было… дайте подумать… в июле или в августе. Мне не очень хотелось делать это, отец Лиз никогда мне особо не нравился, но я сказала ему, чтобы он попросил свою дочь держаться подальше от моего мужа. Джордж говорил со свойственной ему суровостью, но, как это ни странно, удивлен не был. Только потом я поняла, что он уже знал обо всем. Как бы там ни было, когда несколько недель спустя я спросила у Джона о Лиз, он ответил, что она уехала из Лондона.

Гарриет помолчала, налила себе еще немного воды. Несколько кудрявых прядей выскользнуло из заколки-бабочки и теперь спадало ей на глаза, обведенные темными кругами. Мне вдруг захотелось погладить ее по плечу.

— Это произошло месяцев шесть спустя. Я была беременна — пять с половиной месяцев — и пребывала в отличном настроении: та семейная жизнь, о которой я мечтала, наконец-то началась. Все стало налаживаться. Дожидаясь, когда Джон вернется домой, я возилась на кухне. Я как раз ставила чайник на огонь, когда услышала, как во входную дверь постучали. Хартленд находился в некотором отдалении от деревни, да и Джон воспользовался бы черным ходом, поэтому поначалу я даже не хотела открывать. Снаружи было мрачно, темно и холодно, а дом казался очень большим и тихим, особенно вечером, после того как уходила экономка. В дверь снова постучали, и я все же решила открыть. На пороге стояла Лиз. Сначала я даже не узнала ее. Она была закутана в шерстяное одеяло и ужасно выглядела. Волосы у нее стали значительно короче. На ней было тонкое пальто, и она дрожала от холода. Подол ее платья намок и испачкался. Живот был просто огромным. Я даже не могу передать вам степень своего потрясения. Казалось, мой мозг на несколько мгновений отключился. Я изумленно уставилась на нее. Однако мне потребовалось всего несколько мгновений, чтобы сложить два и два.

Миссис Синклер отвернулась. Я видела, что она судорожно сглотнула… Молчание длилось так долго, что я в конце концов окликнула ее:

— Гарриет?

Но она не подняла головы, и я тоже умолкла. Через некоторое время женщина снова заговорила, на этот раз сбивчиво.

— Это было ужасно… Я повела себя отвратительно и помнила об этом все эти годы. Я очень разозлилась… Мне тяжело это объяснить, но ощущение было такое… словно я вцепилась в Лиз зубами. Я закричала, чтобы она уходила и оставила нас в покое. Казалось, она была потрясена, увидев в доме меня. Думаю, Джон не сказал ей, что женился именно на мне. Я орала, пытаясь захлопнуть дверь у нее перед носом. Она плакала.

«Мне нужно его увидеть», — твердила Лиз. Она сказала, что ей ужасно жаль. Она не собирается нас больше тревожить, вставать между нами, ей просто нужна помощь, чтобы встать на ноги после родов. Ей больше некуда идти. А потом Лиз увидела, что я беременна (живот был уже заметен), и, думаю, это ее добило — это было видно по ее лицу. Внезапно мне вспомнились невзгоды минувшего года, обман мужа и Лиз, водивших меня за нос, то, что я скучала одна в глуши, в то время как они там ворковали, — все это вышло наружу, и я отпихнула Лиз, столкнула ее со ступенек, прочь от двери. Она упала и вдруг согнулась пополам и схватилась за живот.

«Кажется, начинается, — сказала она. — Ты должна мне помочь». Или что-то в этом роде. Она выглядела чрезвычайно напуганной. Сначала я ей не поверила, и, по-моему, сказала какую-то колкость, но когда Лиз вцепилась в мою руку и снова согнулась пополам от боли, я тоже испугалась. Я не знала, откуда она пришла, неужели из самого Лимпсфилда? И что мне теперь с ней делать? Я хотела было позвонить акушерке, но последнее, чего мне хотелось, — это сплетен о том, что она помогла появиться на свет внебрачному ребенку Джона. Лиз тоже хотела сохранить все в тайне. Она умоляла меня никуда не звонить, иначе ее заберут. Я знала, что в Портхоллоу есть небольшая больница, мне рассказывала о ней акушерка. Больницы побольше были только в Брайтоне…

Наконец я собралась с силами и позвонила Джорджу. Трубку взяла служанка и сказала, что он недавно уехал в Брайтон.

— В общежитие для одиноких матерей, — предположила я.

— Наверное. Ему позвонили, как только выяснилось, что Лиз пропала. Я сказала служанке, что это срочно, что Лиз здесь, в Хартленде, и что Джордж должен немедленно мне позвонить, потому что ее нужно отвезти в больницу. Лиз ужасно мучилась, и я решила отвезти ее в сельскую больницу в Портхоллоу. И тут перезвонил Джордж. Он был в Брайтоне и попросил, чтобы я отвезла Лиз в госпиталь Всех Святых, а он нас там встретит. Я подумала, что это слишком далеко, что нужно все же позвонить акушерке, потому что Лиз выглядела так, словно собиралась родить прямо у меня в холле. Однако Джон настоял, чтобы я везла ее туда: у этой больницы была договоренность с общежитием, поэтому они смогут ее принять. Я усадила Лиз в наш внедорожник…

Вскоре я уже пожалела о том, что согласилась везти ее в Брайтон, потому что в машине было холодно, а Лиз ужасно мучилась. Она скорчилась на соседнем сиденье и плакала, и мне пришлось несколько раз останавливаться, потому что ее тошнило. Могло случиться все что угодно. Абсолютно все.

Гарриет снова умолкла. Сначала мне стало холодно, затем бросило в жар. Меня захлестнули страх и паника. Мне было тяжело представлять свою маму в таком состоянии, напуганной и страдающей. Ей следовало быть сильной, следовало противостоять отцу, бороться за нас, но я уже понимала, чем все закончится, и думать об этом было невыносимо.

— В больнице нас ждала медсестра, она и забрала Лиз. Джордж тоже был там, он выглядел невероятно рассерженным. «Я очень сожалею о случившемся», — сказал он. — Гарриет с горечью рассмеялась. — А я, помнится, подумала: «О чем ты сожалеешь? О том, что твоя дочь чуть не родила ребенка от моего мужа в моей машине?»

Послышались всхлипывания — это плакала Фиби.

— Извините, — сказала Гарриет, но в ее голосе не было сожаления, — однако есть вещи, которые невозможно забыть.

— Конечно, я понимаю, — отозвалась я. — Прошу вас, продолжайте.

— Джордж собирался поговорить с доктором, и я заставила его пообещать мне, что он позвонит и скажет… хм… чем все закончилось. Когда я возвращалась в Хартленд, уже начало темнеть. Я знала, что Джон скоро будет дома. Эта поездка была очень трудной, изматывающей. Я вспоминала о том, что произошло. Сначала я толкнула Лиз, потом ее пронзила боль — ребенок Джона вот-вот должен был родиться. А если бы она родила прямо в машине? Приехав домой, я села у телефона. Мне нужно было знать, что она жива, понимаете? И еще я хотела выяснить, что случится с младенцем, потому что, как бы там ни было — это был ребенок Джона. Неужели он будет жить где-то поблизости, будет преследовать нас или…

Гарриет в очередной раз замолчала. Затем перевела взгляд на Фиби.

— Наконец Джордж позвонил. Сказал, что во время родов возникли осложнения, что Лиз увезли в операционную, чтобы сделать кесарево сечение, но все будет в порядке. Благодаря мне.

Я покачала головой. В моем сознании роились образы: моя мама на больничной койке. И…

— А дети? — спросила я.

— Дети? — переспросила Гарриет, почти с неохотой, как будто надеялась, что мы не зададим этот вопрос. — Джордж не упомянул о детях. Он сказал, что я могу больше не беспокоиться об Элизабет, что проблема решилась сама собой. У нее родился один ребенок — мертвая девочка.

Брайтон, 16 февраля 1960 года

Минувшие два дня я мучилась от боли, которая отказывалась меня отпускать. Я беспокойно ворочалась на больничной койке и время от времени пробовала лежать спокойно, надеясь, что боль забудет обо мне, надеясь, что она перейдет на одну из этих женщин, бормотавших и вздыхавших во сне. Но она крепко меня держала, и я подумала, что дошла до предела, до той самой точки в конце пути, где остаются надежды и привязанности, и решила лечь, сбросив ношу, закрыть глаза и умереть.

Но даже в этом мне было отказано, ведь меня держат здесь, в этой палате, куда приходят люди, смотрят на меня холодными, проницательными глазами. Меня не пытались успокоить, лишь удовлетворяли мои основные потребности. Все смотрели на меня, пойманную в ловушку этого тела, которое одновременно онемело, налилось свинцом и корчится от боли. Думаю, именно так себя чувствуют грешники в аду: я была словно погребена заживо в собственном теле, заключена в облако боли, сжимавшееся, пульсировавшее, заставлявшее мой разум метаться в бреду и мучиться от тревоги и горя. Я все время пыталась вырваться, найти облегчение, хоть и знала, что это невозможно.

Я попросила показать мне выжившего малыша — думаю, он находится в детской комнате дальше по коридору, — и попросила показать мне тело мертвого ребенка. Попросила о встрече с акушеркой или доктором, который сможет рассказать мне, какой была моя малышка. Это была девочка — вот единственное, что мне сообщили, что же до остального, мне не положено об этом знать. Мне не разрешают подержать ее тело или хотя бы посмотреть на него. Работники больницы сказали, что у них это не принято, что так будет лучше, и у меня уже нет сил на то, чтобы сражаться в этом бою. Приходил мой отец, потом ушел. Я готова на все, лишь бы больше никогда его не видеть. Когда я приехала в больницу, он был уже там, но дальше я ничего толком не помню — все вокруг было окутано саваном огромного, всепоглощающего облака мучительной боли. Работники больницы сказали, что ребенок умер еще внутри меня и что им пришлось вырезать его прямо у меня из живота, вместе с сестрой, которая чудом выжила. Они сказали, что в этом есть и моя вина, что, сбежав, я поступила глупо: этим я убила своего ребенка. Я почти ничего не помню — ни операционной, ни последовавших за этим часов, когда я время от времени просыпалась, но эти слова я запомнила и буду помнить их всегда; мой мозг прокручивает их снова и снова: моя вина, моя вина, моя вина, — пока я не начинаю стонать от боли и угрызений совести, и тогда сестра Марианна подходит ко мне и просит не мешать остальным.

Прошло уже три дня, а я до сих пор не видела выжившего ребенка. У меня появилось молоко, и это вывело боль на новый уровень: у меня в груди колет, когда я слышу, как несут малышей из детской комнаты и потом в палату, где другие, обычные женщины берут своих детей на руки, кормят их, показывают своим родным во время приемных часов. Мне даже не разрешают кормить ребенка. Сестра-хозяйка и старшая медсестра считают, что я еще слишком слаба, а может быть, им просто все равно или же они хотят меня наказать. Я боюсь, что мой ребенок умирает от голода, просто потому что сестре-хозяйке не нравится тот факт, что я нахожусь в ее респектабельной палате и продолжаю жить дальше. Она считает, что я сама во всем виновата и получила по заслугам. Они никак не могут решить, где мне лучше находиться, прямо у них под носом, где за мной можно постоянно наблюдать, или где-нибудь подальше, чтобы мое присутствие не оскорбляло добропорядочных матерей. Некоторое время я находилась в смежной комнате, за пределами палаты, но она понадобилась кому-то другому, и меня переместили в самый конец палаты и закрыли ширмами. Теперь я никого не вижу, и никто не видит меня, я не могу быть частью нормальной, повседневной жизни, где женщины едят, кормят детей и заботятся о них, но зато слышу, что происходит по ту сторону ширмы, и это постоянно напоминает мне о том, что я натворила.

За мной ухаживает только одна медсестра, она очень молода и сама боится сестры-хозяйки и старшей медсестры. Она добра со мной, в то время как остальные относятся ко мне с пренебрежением. Она приносит мне еду, воду, чай, несмотря на то, что старшая медсестра упрекает ее в манкировании своими непосредственными обязанностями. Я умоляю рассказывать мне новости о моей малышке, и молоденькая медсестра проявляет невероятную доброту — когда старшая медсестра не видит, украдкой ходит посмотреть, как там мой ребенок, и возвращается, чтобы сказать, что малышка в порядке, здорова. Теперь мне хотя бы известно, что ее кормят. Я отчаянно хочу увидеть ее, но мне не разрешают вставать с постели, и, как бы там ни было, в ближайшие дни я не смогу подняться с кровати.

После родов женщины находятся здесь десять дней. Судя по тому, что я слышала от остальных рожениц, они рады тому, что им не нужно возвращаться домой слишком быстро, что им помогают ухаживать за детьми и таким образом облегчают процесс возвращения к респектабельной жизни — с мужем и малышами. Для меня же десять дней кажутся вечностью: по их истечении мне нужно будет отвезти ребенка обратно к «Милосердным сестрам» и ждать, пока к крыльцу не подъедет очередная машина и я не вручу своего ребенка приемным родителям. А затем должна буду вернуться в дом своего отца.

И тут все начинается снова — приходят мысли о вине и боли. Хуже всего ночью, когда в приглушенном свете оживают мрачные фигуры на створках ширмы, стоящей возле моей кровати. Шипит паровой стерилизатор, дует из окна, и шторы колышутся, отбрасывая тени на гладкие блестящие двери. Другие женщины вздыхают и сопят во сне, а я лежу на койке, зажав рот кулаком, чтобы не закричать.

Я спросила добрую маленькую медсестру о своей сумке и пальто, и она принесла их и положила рядом с моей кроватью в металлический запирающийся шкафчик, где я могу до них дотянуться. Я дала ей узелок и попросила сжечь его вместе с малышкой, и медсестра взяла его, но по ее бегающему взгляду я поняла: ребенка уже нет и я никогда не узнаю, где он похоронен.

Когда медсестра ушла, я пощупала подкладку пальто, проверяя, на месте ли бумаги и деньги. К счастью, они были там же, куда я их зашила, вместе с моим маленьким дневником. Закончив писать, я спрячу его под подушку: если сестры заберут его, потеря будет сокрушительной. Этим страницам известно, как глупая шестнадцатилетняя девушка мчалась после школы домой, к своей маме, отмечала интересные передачи в «Радио таймс» и строила планы на лето, а потом ее закружил Хартленд и первая любовь. Эта девушка видела смерть, была изгнана и сбежала, а затем родила. Обо всем этом написано здесь. От меня должно что-то остаться. И если для меня еще не все потеряно, я должна снова обрести надежду.

Брайтон, 22 февраля 1960 года

Близится время моего возвращения к «Милосердным сестрам», и не думать об этом я больше не могу. Я очень устала, и с каждым днем усталость становится все сильнее. Мне кажется, только боль позволила мне выжить в те ужасные дни, и теперь, когда мое тело исцеляется, разум остается со всем этим один на один и стремится погрузиться в сонное забытье, чтобы я могла забыть о случившемся и о том, что мне предстоит. Это странная полудрема, серая мгла, где ничто не может меня коснуться, ничто не может приблизиться ко мне, где я плаваю в сумерках, невесомая и почти свободная. Однако в минуты просветления я знаю, что должна быть сильной — ради ребенка. Я не могу позволить себе роскошь этой серой мглы, этого забвения, поскольку даже после того, что со мной случилось, не могу расстаться со своим ребенком, ведь я уже потеряла одного из-за собственной беспечности и эгоизма. Я буду расплачиваться за смерть своей малышки всю оставшуюся жизнь, и знаю, что не прощу себя, если позволю забрать у меня и другую.

Мой план прост, настолько прост, что у него, наверное, нет шансов осуществиться, но это все, что приходит мне в голову. Предполагается, что завтра я вернусь к «Милосердным сестрам» вместе с ребенком. Однако вместо того, чтобы поехать туда, я отправлюсь на вокзал и сяду на поезд до Лондона. Я помню адрес дома в Далвиче, который дала мне одна женщина в общежитии, помню расписание автобусов и поездов, и к тому времени, как я буду в Лондоне, «Милосердные сестры» уже не смогут меня найти. Это мой последний шанс, и я молюсь, чтобы кто-нибудь в Далвиче смог мне помочь. У молоденькой медсестры (ее зовут Сара) я попросила еще одну простыню. Я не осмелилась сказать, зачем она мне нужна, из опасения, что Сара расскажет об этом сестре-хозяйке или кому-то еще; она ни о чем не спросила, но, судя по всему, догадалась, поскольку принесла мне не только простыню, но и небольшой пакет с подгузниками и двумя стеклянными бутылочками, наполненными водой, а также сухое молоко. Мне снова приходится собирать сумку, хотя сейчас в нее почти нечего класть, лишь мой дневник, фотографию мамы, мое свидетельство о рождении и деньги. Я собрала узелок с детскими вещами, замотала бутылочки в подгузники, чтобы они не звенели и не разбились. Из простыни я сделаю слинг для ребенка, который засуну под платье, а сверху, уходя, наброшу пальто. За последний год я очень похудела, а пальто мне велико, и я надеюсь, что не буду выглядеть слишком подозрительно.

Я постоянно чувствую усталость. Чувствую, как сползаю в серый полумрак, и мое тело кажется мне слишком тяжелым для этого мира. Оно не хочет бороться с гравитацией, не хочет стоять ровно — оно хочет соскользнуть, уползти, уплыть. Мое тело просит, чтобы я отпустила его в эту серость, где все кажется не важным, где все размыто и свободно. Может быть, таким образом оно исцеляется, и мне нужно внимательнее смотреть в будущее, чтобы оставаться в настоящем? Как сильно мне этого хочется! Хочется стряхнуть с себя воспоминания об этой ужасной ночи. Тяжело осознавать, что мой ребенок погиб из-за меня, что если бы я не ушла от «Милосердных сестер», моя девочка сейчас была бы жива, а из-за того, что я шла по снегу, пытаясь увидеться со своим любовником, чужим мужем, моей малышке пришлось умереть.

И вот теперь у меня остался только один ребенок, и я должна за него бороться. Даже если в глубине души понимаю, что утратила право быть матерью. Пора забыть о мертвом ребенке и познакомиться с тем, который выжил; пора забрать его и бежать отсюда. Жаль, что наша первая встреча была не слишком нежной, но что сделано, то сделано.

Я чувствую, что снова слабею, и борюсь с этим ощущением, несмотря на то, что для того чтобы противостоять влечению этой манящей мглы, нужно обладать недюжинной силой воли, однако я должна сосредоточиться. Я потеряла одного ребенка и теперь просто обязана спасти другого.