В задумчивости Роланд Грейм направился на следующее утро к крепостному валу, где он рассчитывал без помехи поразмыслить над своим положением. Однако на этот раз место для уединенной прогулки было выбрано не совсем удачно, ибо здесь к пажу сразу же присоединился мистер Элиас Хендерсон.

— Я искал вас, юноша, — заявил проповедник. — Мне нужно сообщить вам кое-что, имеющее к вам самое непосредственное отношение.

У Роланда Грейма не нашлось повода уклониться от разговора с капелланом, хотя он и почувствовал, что нынешняя беседа может поставить его в затруднительное положение.

— Разъясняя в меру моих несовершенных знаний ваши обязанности перед господом, — начал капеллан, — я недостаточно коснулся некоторых ваших обязанностей перед человеком. Вы состоите на службе у женщины благородного происхождения, заслуживающей всяческого сочувствия по поводу постигшего ее несчастья и с избытком наделенной теми внешними достоинствами, которые вызывают к ней всеобщее расположение и любовь. Задумывались ли вы когда-либо над подлинным смыслом и значением вашего расположения к леди Марии Шотландской?

— Мне кажется, достопочтенный сэр, — ответил Роланд Грейм, — что я правильно понимаю обязанности слуги моего звания по отношению к венценосной госпоже, особенно в ее нынешнем униженном и тяжелом положении.

— Возможно, — ответил проповедник. — Но когда речь идет о леди Марии, самые честные побуждения могут вовлечь вас в измену и в тяжкое преступление.

— Каким образом, достопочтенный сэр? — возразил паж. — Признаться, я просто не понимаю вас.

— Я не стану говорить о преступлениях этой безрассудной женщины, — сказал проповедник, — ибо такие речи не пристало слушать ее преданному слуге. Достаточно сказать, что эта злосчастная особа отвергла столько миролюбивых и почетных предложений, сколько не делали ни одному государю во всем мире, и что теперь, когда время ее величия миновало, она заключена б этом уединенном замке во имя общего блага всего шотландского народа, а быть может, и ради блага ее собственной души.

— Достопочтенный сэр, — нетерпеливо ответил Роланд, — мне достаточно хорошо известно, что моя злополучная госпожа находится в заключении, поскольку я сам имею несчастье разделять его с ней и оно, если говорить честно, мне уже основательно наскучило.

— Как раз об этом я и хотел поговорить с вами, — мягко сказал капеллан. — Но скачала, мой добрый Роланд, посмотрите как мирно выглядит эта прекрасно возделанная равнина. Там, где вьется дымок, раскинулась деревня, утопающая в зелени, и вам известно, что мир и трудолюбие царят в ней повсюду. На берегах рек там и сям разбросаны замки баронов, окруженные хижинами земледельцев, и все они, как вы знаете, живут сейчас в полном согласии; копья висят на стенах, мечи покоятся в ножнах. Вы видите также немало превосходных церквей, где жаждущим предлагается испить от чистого источника жизни и где алчущий насыщается духовною пищей. Чего заслуживает человек, готовый принести пламя и смерть в эти мирные и счастливые пределы, желающий обнажить мечи баронов и столкнуть их друг с другом? Чего заслуживает тот, кто ввергнет замки и хижины в огонь и станет заливать дымящиеся угли кровью их жителей? Чего заслуживает тот, кто восстановит древнего Дагона старых суеверий, которого низвергли богатыри нашей эпохи, и заново превратит храмы божьи в святилище Ваала?

— Вы нарисовали устрашающую картину, достопочтенный сэр, — сказал Роланд Грейм. — Но мне неясно: кто же, по-вашему, собирается произвести столь страшную перемену?

— Да не допустит бог, — ответил проповедник, — чтобы мне пришлось сказать тебе: этот человек — ты! Поэтому, служа своей госпоже, Роланд Грейм, не забывай о высшем долге, помни, что ты обязан стоять на страже мира в твоей стране и охранять благоденствие ее народа; иначе на твою голову, Роланд Грейм, падут проклятья и неизбежные кары. Если тебя увлекут зовы сирен и ты окажешь содействие бегству этой злосчастной королевы из ее нынешнего падежного места покаяния, тогда настанет конец миру в хижинах Шотландии и процветанию в ее замках, тогда будущие поколения проклянут имя человека, открывшего путь ужасу войны между матерью и сыном.

— Мне неизвестны подобные планы, достопочтенный сэр, — ответил паж, — и поэтому я не могу оказать им содействие. Мои обязанности по отношению к королеве не превышают функций обычного слуги; иногда мне очень хочется освободиться от них, но тем не менее…

— Именно ради того, чтобы подготовить тебя к несколько большей свободе, — сказал проповедник, — я и пытался внушить тебе чувство глубокой ответственности в отношении твоих обязанностей. Джордж Дуглас сказал леди Лохливен, что тебе опротивела твоя служба, и мое вмешательство частично способствовало тому, что ее светлость, поскольку она не может отпустить тебя, согласилась давать тебе некие поручении за пределами острова, которые раньше выполнялись другими доверенными лицами. Поэтому сейчас пойдем со мной к леди, ибо уже сегодня ты получишь одно из подобных поручений.

— Извините меня, достопочтенный сэр, — сказал паж, почувствовавший, что большее доверие со стороны хозяйки замка и ее семьи еще более затруднит его положение, — но мне кажется, что нельзя быть слугою двух господ, а я очень боюсь, что моя госпожа не простит мне, если я буду служить еще и другой хозяйке.

— Об этом не тревожься, — сказал проповедник. — Твою госпожу спросят и получат ее согласие. Думаю, что она весьма охотно согласится на это, надеясь воспользоваться твоей помощью для связи со своими друзьями, как называют себя эти вероломные люди, превратившие ее имя в пароль братоубийственной войны.

— Но тогда, — сказал паж, — меня будут подозревать обе стороны, ибо моя госпожа, видя, как мне доверяют ее враги, почтет меня их соглядатаем; а леди Лохливен никогда не перестанет подозревать во мне возможного предателя, потому что обстоятельства могут помочь мне им стать. Лучше уж я останусь в моем нынешнем положении.

Воцарилось минутное молчание, на протяжении которого Хендерсон пристально всматривался в лицо Роланда, как бы стремясь узнать, нет ли какого-либо тайного смысла в его словах. Однако это ему не удалось, ибо Роланд — паж с детских лет — умел капризным, недовольным выражением лица маскировать любые свои чувства.

— Я не понимаю тебя, Роланд, — сказал проповедник, — или, быть может, ты серьезнее размышлял над этим, чем я мог ожидать от тебя. Мне казалось, что удовольствие от прогулки на тот берег с луком, ружьем или удочкой пересилит все прочие чувства.

— Так оно и было бы, — ответил Роланд, понимая, как опасно дать укрепиться пробудившимся подозрениям Хендерсона. — Я и не подумал бы ни о чем, кроме ружья, весел да водяной дичи, которая так соблазняет меня, плавая за пределами моих выстрелов, если бы вы не предупредили меня, что поездка на тот берег может привести к сожжению городов и замков, падению евангелической веры и возрождению литургии.

— В таком случае, пойдем со мной к леди Лохливен, — сказал Хендерсон.

Они застали леди за завтраком вместе с ее внуком Джорджем Дугласом.

— Мир вам, миледи, — сказал проповедник, кланяясь своей покровительнице, — Роланд Грейм ожидает ваших распоряжений.

— Молодой человек, — обратилась к нему леди, — наш капеллан ручается за твою верность, и мы решили дать тебе некоторые поручения в Кинросе.

— Без моего совета, — холодно заметил Дуглас.

— Я и не говорила, что по твоему совету, — несколько резко ответила леди. — Мать твоего отца, я думаю, достаточно пожила на свете, чтобы иметь собственные суждения о столь простых делах. Ты, Роланд, возьмешь ялик и двух слуг, которых тебе пришлют Драйфсдейл или Рэндл, и привезешь мне оттуда посуду и портьеры, доставленные вчера вечером обозом из Эдинбурга.

— Кроме того, передай этот пакет нашему слуге, который будет там ждать, — сказал Джордж Дуглас. — Это доклад моему отцу, — добавил он, взглянув на свою бабку, которая утвердительно кивнула головой.

— Я уже говорил мистеру Хендерсону, — сказал Роланд Грейм, — что, поскольку мои обязанности требуют, чтобы я служил королеве, необходимо получить согласие ее величества, прежде чем я смогу взять на себя ваше поручение.

— Позаботься об этом, сын мой, — сказала старая леди. — Такая щепетильность делает честь молодому человеку.

— Прошу вас извинить меня, миледи, но я бы не желал так рано навязывать ей свое присутствие, — сказал Дуглас равнодушным тоном. — Это может не понравиться ей и будет не слишком приятно для меня.

— А я, — ответила леди Лохливен, — хотя за последнее время нрав Марии Стюарт несколько смягчился, тем не менее не хотела бы без нужды становиться мишенью для ее острот.

— С вашего разрешения, сударыня, — сказал капеллан, — я сам передам вашу просьбу королеве. На протяжении всего моего долгого пребывания в этом доме она ни разу не удостоила меня беседой и ни разу не слушала моей проповеди, а между тем бог свидетель, что забота о ее душе и стремление вывести ее на праведный путь более всего прочего побудили меня приехать сюда.

— Берегитесь, мистер Хендерсон, — заметил Дуглас тоном, который мог бы показаться насмешливым. — Не следует спешить с делом, к которому у вас нет призвания. Вы человек ученый, и вам знакомо старинное изречение: «Ne accesseris in consilium nisi vocatus». Кто же требует от вас этого?

— Господь, на служение которому я обрек себя, — ответил проповедник, подняв глаза кверху. — Тот, кто постоянно приказывает мне усердствовать во славу его.

— Ваше знакомство с двором и знатными людьми, кажется, было не особенно близким, — продолжал молодой вельможа.

— Нет, сэр, — ответил Хендерсон. — Но так же, как и мой учитель Нокс, я не вижу ничего страшного в красивом лице молодой женщины.

— Сын мой, — сказала леди Лохливен, — не охлаждай похвального рвения этого доброго человека, пусть он выполнит свою миссию по отношению к этой несчастной государыне.

— Ну что ж! Лишь бы мне самому этим не пришлось заниматься, — сказал Джордж Дуглас. Но что-то в его лице, казалось, противоречило этим словам.

Священник же, вместе с Роландом Греймом, направился к заточенной государыне, попросил у нее аудиенции и был принят. Он застал Марию Стюарт с ее фрейлинами за обычным дневным занятием — они вышивали. Королева встретила его с той же любезностью, с какой она обычно встречала гостей, благодаря чему священник в начале своей миссии почувствовал себя несколько более скованным, чем ожидал.

— Добрая леди Лохливен… если это доставит удовольствие вашему величеству… — Он запнулся, а Мария ответила с улыбкой:

— Моему величеству доставило бы удовольствие, если бы леди Лохливен стала доброй. Но продолжайте. Чего же она желает, добрая леди Лохливен?

— Она желает, миледи, — сказал капеллан, — чтобы вы позволили этому юному джентльмену, вашему пажу Роланду Грейму, поехать в Кинрос присмотреть за доставкой некоторых предметов домашнего обихода и портьер, присланных сюда для лучшего убранства покоев вашего величества.

— Леди Лохливен, — сказала королева, — устраивает никому не нужные церемонии, испрашивая нашего позволения в таком деле, которое зависит исключительно от ее собственного желания. Нам хорошо известно, что мы бы не могли пользоваться услугами этого молодого джентльмена, если бы не имелось в виду, что он скорей будет под началом у этой доброй леди, чем у нас. Тем не менее мы охотно разрешаем ему отлучиться по ее поручению, еще и для того, чтобы ни одно живое существо по нашей вине не переживало тяготы заточения, которому подвергли нас самих.

— О сударыня, — возразил проповедник, — людям свойственно роптать на неволю, и это понятно. Но бывает и так, что человек использует непродолжительное заточение, чтобы освободиться от духовного рабства.

— Я поняла вашу мысль, сэр, — ответила королева, — но я слышала вашего апостола, вашего магистра Джона Нокса, и если бы меня можно было совратить с моего пути, я бы охотно предоставила этому самому выдающемуся и влиятельному из ересиархов не столь уж великую честь восторжествовать над моей верой и моими надеждами.

— Миледи, — сказал проповедник, — не только от доброй воли и опыта землепашца зависит даруемый ему господом урожай. Слова нашего апостола, как вы его называете, тщетно взывавшего к вам в суете и веселье королевского двора, могут быть лучше восприняты здесь, где у вас больше времени на размышления. Видит бог, миледи, что я говорю в простоте сердечной, столь же мало приравнивая себя к названному вами святому человеку, как и к ангелам бессмертным. Но если бы вы решились употребить на благо те таланты и знания, в которых вам нельзя отказать, если бы вы хоть слегка обнадежили нас, что прислушаетесь и присмотритесь к нашим доводам против слепого суеверия и идолопоклонства, в которых вас воспитывали, я не сомневаюсь, что одареннейшие из моих собратьев, и даже сам Джон Нокс, поспешили бы сюда, чтобы вырвать вашу душу из сетей папистских заблуждений.

— Я очень обязана вам и вашим собратьям за подобное милосердие, — сказала Мария Стюарт, — но сейчас у меня всего одна приемная и мне бы не хотелось превращать ее в гугенотский синод.

— Ах, миледи, не упорствуйте в своем ослеплении! Перед вами человек, подвергнувший себя посту и бдению, днем и ночью молившийся перед тем, как отважиться на великий подвиг вашего обращения, и готовый умереть, лишь бы увидеть завершенным это дело, столь важное для вас и столь благодетельное для Шотландии. Да, миледи, если бы мне удалось хотя бы поколебать этот последний в нашей стране столп языческого храма — позвольте мне выразить этой метафорой вашу веру в римские заблуждения, — я согласен был бы сам погибнуть под его развалинами.

— Мне не хочется осуждать ваше религиозное рвение, сэр, — возразила Мария Стюарт, — но боюсь, что вы способны скорей позабавить филистимлян, чем сокрушить их. Ваше милосердие заслуживает благодарности, ибо оно высказано с жаром и, вероятно, от чистого сердца. Но поверьте мне так, как я верю вам, и подумайте, что мне, быть может, так же хочется вернуть вас на старую и единственную столбовую дорогу веры, как вам хочется, чтобы я свернула на вашу окольную тропку.

— Но, миледи, если таковы ваши великодушные намерения, — сказан проповедник, полный рвения, — что же мешает вам посвятить часть того времени, которым ныне ваше величество, к несчастью, располагаете в избытке, на обсуждение столь значительных проблем? Вы, как это всем известно, остроумны и многообразно осведомлены, а я хоть и лишен этих преимуществ, но силен в защите своей веры, как гарнизон в осажденной крепости. Почему бы нам не попытаться выяснить, кто из нас прав в этом важном вопросе?

— Нет, — сказала Мария Стюарт, — я никогда не льстила себя мыслью, что у меня хватит сил принять битву с ученым полемистом en champ clos. К тому же наши силы неравны. Вы, сэр, можете отступить, если почувствуете, что битва складывается не в вашу пользу, а я прикована к столбу и не могу даже пожаловаться, что этот спор утомил меня. Мне хотелось бы остаться одной.

При этих словах она сделала глубокий реверанс; Хендерсон, чье действительно пылкое рвение не нарушало, однако, пределов учтивости, в свою очередь откланялся и приготовился уходить.

— Мне хотелось бы, — сказал он, — чтобы мои пожелания и молитвы принесли вам любое благо или утешение, и в особенности то, которое является нашим единственным благом и утешением, с такой же легкостью, с какою малейший намек способен избавить вас от моего присутствия.

Он уже собрался выйти, когда Мария Стюарт учтиво сказала ему:

— Не думайте обо мне слишком плохо, мой добрый сэр, быть может, если бы мое пребывание здесь затянулось, — а я рассчитываю, что этого не случится, так как либо мои восставшие подданные раскаются в своих мятежных действиях, либо сохранившие мне верность вассалы одержат над ними верх, — но если бы оно действительно затянулось, мне, быть может, было бы приятно выслушать столь рассудительного и сочувственно настроенного человека, как вы, хотя я и рискую в этом случае навлечь на себя ваше презрение, попытавшись заново собрать и повторить вам те доводы, которыми теологи и церковные соборы подкрепляют исповедуемую мною религию. Впрочем, да поможет мне бог, я боюсь, что уже и латыни своей я лишилась, как всего, чем я раньше владела. Но об этом в другой раз. А сейчас, сэр, передайте леди Лохливен, что она может воспользоваться услугами моего пажа как ей заблагорассудится. Я не стану навлекать на него подозрения и не обменяюсь с ним ни единым словом перед его уходом. Мой друг Роланд Грейм, не упускайте случая развлечься — танцуйте, пойте, бегайте и прыгайте; на том берегу всякий может веселиться, тогда как здесь нужно иметь ртуть в жилах, чтобы оставаться веселым.

— О миледи! — возмутился проповедник. — К чему вы призываете юношу в то время, как жизнь проходит так быстро и вечность грозит унести нас! Можем ли мы прийти к спасению души через суетные развлечения или даже свершать благие деяния без трепета и содрогания?

— Я не умею трепетать и содрогаться, — ответила королева, — подобные чувства незнакомы Марии Стюарт. Но если мои слезы и скорбь могут искупить юные радости этого мальчика, не сомневайтесь, я заплачу полной мерой.

— Но, милостивая леди, — сказал проповедник, — вы жестоко ошибаетесь; все наши слезы и вся скорбь едва ли покроют даже наши собственные грехи и заблуждения, и уж никак нельзя их действия перенести на других людей, как этому ошибочно учит ваша церковь.

— Могу я попросить вас, сэр, не слишком обижаясь на меня за эту просьбу, перенести самого себя куда-нибудь в другое место? Мне и без того тоскливо, и не следует усугублять этого дальнейшим спором. А ты, Роланд, возьми этот небольшой кошелек. — Повернувшись к священнику, она показала ему содержимое кошелька и сказала: — Смотрите, достопочтенный сэр, в нем содержится лишь два-три золотых тестона, а эта монета, хоть и носит на себе мое скромное изображение, гораздо чаще действовала против своей королевы, чем в ее пользу, так же как мои подданные, которые моим же именем были собраны на вооруженную борьбу против меня. Возьми, Роланд, этот кошелек, чтоб тебе было на что повеселиться. Не забудь… не забудь привезти мне новости из Кинроса; только пусть это будут новости, не вызывающие подозрения или обиды, чтобы их можно было сообщить в присутствии этого достопочтенного джентльмена или самой доброй леди Лохливен.

Намек был слишком прозрачен, и Хендерсон вынужден был удалиться, наполовину оскорбленный, наполовину удовлетворенный приемом, который ему был оказан; ибо Мария Стюарт благодаря своему длительному опыту и природному такту удивительно искусно умела уклониться от разговора, затрагивающего ее чувства или предрассудки, не обидев при этом собеседника.

Повинуясь приказу своей госпожи, Роланд Грейм удалился вместе с капелланом; но от него не укрылось, что, когда он покидал покои королевы, пятясь спиной к двери и отвешивая глубокий поклон, каким принято было прощаться с государями, Кэтрин Ситон движением, заметным только ему, подняла свой тонкий палец, как бы говоря: «Помни о том, что произошло между нами!»

В заключение юный паж получил еще напутствие от леди Лохливен.

— Нынче в Кинросе праздник, — сказала она. — Древнее бродило безумия, которое еще римские жрецы внедрили в душу шотландского крестьянина, все еще действует, и власть моего сына бессильна против него. Запретить тебе участвовать, в празднике — значило бы нарочно расставить тебе ловушку или приучать тебя лгать. А этого мне бы не хотелось. Но ты должен с умеренностью наслаждаться суетными развлечениями. Со временем ты научишься презирать их и будешь от них воздерживаться. Наш управитель в Кинросе Льюк Ландин, доктор, как он себя необоснованно величает, расскажет тебе, что ты должен сделать. Помни, что тебе доверяют, и покажи, что ты достоин этого доверия.

Вспомним, что Роланду Грейму не было еще и девятнадцати лет и что он провел всю свою жизнь в уединенном замке Эвенелов, если не считать нескольких часов в Эдинбурге и его нынешнего пребывания в Лохливене (причем последний период весьма незначительно расширил его знакомство со светскими удовольствиями), и мы не удивимся, что при мысли о развлечениях даже сельского храмового праздника его сердце забилось сильней от ожидания и любопытства. Он побежал в свою комнатушку и переворошил весь гардероб, которым его, вероятно по распоряжению графа Мерри, снабдили еще в Эдинбурге и который во всех отношениях соответствовал его нынешнему положению. Выполняя желание королевы, он до сих пор прислуживал ей в платье черного или по крайней мере темного цвета. Королева считала, что условия ее жизни не располагают к чему-либо более веселому. Но сегодня Роланд Грейм выбрал костюм самой нарядной расцветки, сочетавший в себе алое с черными прорезями — цвета шотландского королевского дома. Он расчесал свои длинные вьющиеся волосы, повязал цепь с медалью поверх недавно вошедшей в моду бобровой шапки и на вышитой перевязи укрепил шпагу, попавшую к нему при столь загадочных обстоятельствах. В этом наряде, который очень шел к его открытому лицу и стройной фигуре, он мог считаться отличным образцом юного щеголя той эпохи.

Ему еще хотелось нанести прощальный визит королеве и ее дамам, но старый Драйфсдейл уже приготовил лодку.

— Не следует, мейстер, больше видеться с ними без свидетелей, — торопил он Роланда. — Раз уж вам оказали доверие, приходится беречь вас от искушения использовать этот удобный случай. Да поможет тебе бог, мальчуган, — добавил он, бросив презрительный взгляд на яркий костюм пажа. — Если там будет вожак медведей из Сент-Эндрюса, остерегайся приближаться к нему.

— А почему, позвольте узнать? — спросил Роланд.

— Как бы он не принял тебя за одну из его сбежавших обезьян, — ответил дворецкий с язвительной усмешкой.

— Моя одежда куплена не на твои деньги, — возмущенно сказал Роланд.

— Но и не на твои, — ответил дворецкий, — а то она более соответствовала бы твоим заслугам и твоему званию.

Роланд Грейм с трудом удержал ответ, уже готовый сорваться с языка, и, запахнув свой алый плащ, уселся в лодку, которую двое гребцов, желавших поскорее попасть на праздник, быстро направили к западному концу озера.

Когда они отплыли, Роланду показалось, что из ниши окна выглянуло, прячась от посторонних взглядов, лицо Кэтрин Ситон, наблюдавшей за его отъездом. Он снял шапку и поднял ее в знак того, что видит девушку и приветствует ее. Из окна помахали белым платочком, и на всем протяжении этого непродолжительного путешествия мысли о Кэтрин Ситон соперничали с предвкушением тех удовольствий, которые ожидали его на храмовом празднике. По мере приближения к берегу звуки праздничного веселья, музыка, смех, восклицания и крики становились все громче. В мгновение ока лодка пристала к берегу, и Роланд Грейм немедленно отправился разыскивать управляющего, чтобы выяснить, сколько времени у него в запасе, и использовать это время наилучшим образом.