Когда Роланд Грейм вышел из сада, он обнаружил, что от городка его отделяет заросшая травой лужайка, на которой паслись две коровы, принадлежавшие владельцу сада. Он пересек ее, все еще будучи погружен в размышления о том, что ему рассказал аббат. Отец Амвросий сумел воспользоваться тем огромным влиянием, какое воспитатели и наставники нашего детства сохраняют над нами и в более зрелые наши годы. Тем не менее, когда Роланд вспоминал наставления аббата, он чувствовал, что последний стремился скорее вовсе избежать спора на религиозные темы, нежели разбить доводы противника и развеять те сомнения, которые зародились в душе юноши под влиянием проповедей Хендерсона.

«Просто у него не было на это времени, — пробовал внушить себе паж, — да и у меня едва ли бы хватило сейчас душевного спокойствия и знаний, чтобы судить о столь значительных предметах. Кроме того, вообще было бы низостью отречься от своей веры в момент, когда ей изменила фортуна и у тебя нет возможности убедительно доказать, что твое отречение, если оно произойдет, совершенно свободно от корыстных мотивов. Я был рожден католиком, воспитан в вере Брюса и Уоллеса, так буду же держаться этой веры, пока время и разум не докажут мне ее ошибочность. Буду служить бедной королеве, как верный подданный должен служить своему заточенному, и униженному монарху. Пусть те, кто определил меня на эту должность, пеняют на самих себя: они послали сюда джентльмена, воспитанного в правилах чести и верности, а им следовало бы подыскать для этой цели какого-нибудь раболепного притворщика, двоедушного шарлатана, который мог бы одновременно быть и исполнительным пажом королевы и подобострастным шпионом на службе у ее врагов. Если уж мне предстоит выбор — предать королеву или помочь ей, я поступлю как подобает ее слуге и подданному. Но Кэтрин Ситон… Кэтрин Ситон, которую любит Дуглас и которая между делом, со скуки или из каприза, то приближает меня к себе, то снова отталкивает! Как же мне держать себя с этой кокеткой? Клянусь небом, при первом же подходящем случае я потребую от нее объяснений или порву с ней навсегда!» Приняв столь мужественное решение, он перелез через изгородь, которой была обнесена лужайка, и почти сразу же столкнулся с доктором Льюком Ландином.

— Ба, мой драгоценный юный друг, — обрадовался доктор, — откуда вы? Впрочем, я узнаю это место. Да, садик соседа Блинкхули чрезвычайно удобен для свиданий, а вы как раз в том возрасте, когда одним глазом смотрят на сочные сливы, а другим — на красивую девушку. Но что это! Вы выглядите подавленным и печальным. Боюсь, что ваша девушка оказалась чересчур жестокой, или, быть может, сливы не дозрели? Между прочим, я всегда считал, что дамасские сливы Блинкхули плохо переносят зиму: слишком уж старик скупится на сахарный сироп для варений. Все же не падайте духом, юноша! В Кинросе не одна Кейт, а что до незрелых плодов, то стаканчик моей бидистиллированной aqua mirabilis probatum est. Паж бросил гневный взгляд на старого шутника, но тут же сообразил, что имя Кейт, вызвавшее его неудовольствие, было употреблено доктором, по всей вероятности, ради аллитерации; поэтому он подавил свой гнев и спросил только, прибыл ли обоз.

— Еще бы, я вас разыскиваю уже целый час, чтобы довести до вашего сведения, что груз уже давно в лодке и требуются только ваши распоряжения. Охтермахти просто связался с другим таким же бездельником, как он сам, и они все это время провели вместе за бутылкой водки. Гребцы ваши уже на веслах, а со сторожевой башни дважды махали флагом, давая знать, что в замке с нетерпением ожидают вашего возвращения. Тем не менее у нас еще, пожалуй, хватит времени для легкой закуски; я как друг и как врач не рекомендую вам бороться с озерным ветром на пустой желудок.

Роланду Грейму ничего не оставалось, как, приняв веселый вид, быстро направиться к берегу, где на причале стояла его лодка; он отклонил приглашение доктора, хотя последний обещал перед закуской угостить его великолепным напитком для возбуждения аппетита — настойкой из трав, которые он сам собрал и приготовил. Роланд, по-видимому, сохранил слишком яркие воспоминания об «утренней дозе» и готов был стойко отвергнуть любую закуску, которой предшествовало бы такое же неприятное вступление.

В то время как они шли к лодке (ибо церемонная учтивость достойного управителя не позволяла ему отпустить пажа, не проводив его), Роланд Грейм в толпе людей, окружавших труппу странствующих музыкантов, заметил, как ему показалось, платье Кэтрин Ситон. Отделившись от своего спутника, он одним прыжком очутился в центре поляны, рядом с девушкой.

— Кэтрин, — прошептал он, — не повредит ли вам, что вы все еще здесь? Не следует ли вам вернуться в замок?

— Ну вас к черту с вашей Кэтрин и вашим замком! — воскликнула с досадой девушка. — Неужели за столько времени вы еще не избавились от ваших глупостей? Убирайтесь! Я не желаю быть больше с вами, да и для вас небезопасно впредь навязываться мне.

— Но если вам грозит опасность, любезная Кэтрин, — возразил Роланд, — то почему вы не разрешаете мне остаться и разделить ее с вами?

— Назойливый дурак! — вскричала девушка. — Да ведь тебе-то и грозит опасность; если уж говорить прямо, ты больше всего рискуешь тем, что я стукну тебя по физиономии рукояткой кинжала. — С этими словами она надменно отвернулась от него и направилась прямо через толпу; люди расступались, удивленные той чисто мужской резкостью, с которой она расчищала себе путь.

Роланд, едва сдерживая свой гнев, тем не менее собирался последовать за ней, но доктор Льюк Ландин удержал его за руку, напомнив о лодке с грузом, о двух сигналах флагом с башни замка, об опасности холодного ветра на пустой желудок и о том, что не стоит тратить столько времени на чрезмерно застенчивых девушек и недозрелые сливы.

Таким-то образом он повлек Роланда прямо к лодке, где пажу больше ничего не оставалось делать, как дать приказ сняться с якоря и возвратиться в Лохливенский замок.

Переправа через озеро заняла не много времени, и вскоре на причале замка старый Драйфсдейл встретил пажа суровым и ехидным приветствием:

— Итак, вы прибыли наконец, юный кавалер, с опозданием в шесть часов и после двукратного сигнала с башни замка? Без сомнения, какая-нибудь случайная пирушка настолько захватила вас, что вы позабыли и думать о вашей службе и о долге. Где список посуды и утвари? Уж не потерялось ли, не дай бог, что-нибудь по нерадивости этого бесшабашного ветрогона?

— Потерялось по моей нерадивости, сэр дворецкий? — сердито переспросил паж. — Повторите это всерьез, и тогда, клянусь небом, даже ваши седины не защитят ваш дерзкий язык.

— Полно болтать, молодой сэр, — ответил дворецкий, — в нашем замке хватит подземелий и затворов для драчунов. Иди-ка лучше к госпоже и там бахвалься, если у тебя хватит храбрости. Вот где ты получишь настоящий повод для обиды: она ведь ждет тебя давно и ее терпению пришел конец.

— А где сейчас леди Лохливен? — спросил паж. — Ведь ты о ней говоришь?

— А о ком же еще? — ответил Драйфсдейл. — И кто, кроме леди Лохливен, имеет право распоряжаться в этом замке?

— Леди Лохливен — твоя госпожа, а моя госпожа — королева шотландская, — возразил Роланд.

Дворецкий на мгновение пристально посмотрел на него и тут же принял подчеркнуто презрительный вид, плохо скрывая свое недоверие и неприязнь.

— Хвастливый петушок, — сказал он, — всегда выдает себя, кукарекая слишком рано. Я уже заметил, что в последнее время ты по-иному ведешь себя в часовне, а за трапезой обмениваешься взглядами с некоей пустенькой девицей, которая так же, как и ты, любит поиздеваться надо всем, что полно достоинства и требует к себе почтения. Придется за тобой присматривать, мейстер. Но если ты хочешь узнать, кто твой хозяин, леди Лохливен или другая леди, — ты найдешь их обеих в покоях леди Марии.

Роланд поспешил туда, довольный тем, что ему удалось ускользнуть от старика с его злобной проницательностью, и в то же время силясь разгадать причину, которая привела леди Лохливен в покои королевы в столь необычное для визитов время. Его сообразительность помогла ему.

«Она хочет, — догадался он, — сама увидеть, как я встречусь с королевой после возвращения, чтобы проследить, нет ли между нами тайной договоренности или соглашения. Мне надо быть настороже».

Помня об этом, он вошел в гостиную, где королева, сидя в кресле, на спинку которого облокотилась леди Флеминг, заставила леди Лохливен стоять на ногах в течение почти целого часа, что в значительной степени ухудшило и без того дурное настроение этой особы. Роланд Грейм, войдя, отвесил глубокий поклон королеве, затем другой поклон — леди Лохливен и остановился, как бы выжидая, когда к нему обратятся с вопросом. Обе дамы заговорили почти одновременно.

— Итак, молодой человек, — промолвила леди Лохливен, — вы наконец вернулись? — и остановилась в негодовании, меж тем как королева произнесла, не обращая на нее внимания:

— Мы рады приветствовать вас с возвращением, Роланд. Вы оказались верным голубем, а не вороном. Впрочем, едва ли вас можно было бы винить, если бы, вырвавшись из нашего окруженного водами ковчега, вы и вовсе не вернулись бы назад. Надеюсь, вы принесли с собой и оливковую ветвь, ибо наша добрая и почтенная хозяйка немало волновалась по причине вашего долгого отсутствия; пожалуй, мы никогда еще так не нуждались в символе мира и спокойствия.

— Мне очень жаль, что я вынужден был задержаться, миледи, — ответил паж. — Но груз, за которым меня посылали, опоздал прибыть, и я получил эти вещи только к вечеру.

— Вот видите, — обратилась королева к леди Лохливен, — а мы никак не могли убедить вас, дорогая хозяйка, что ваша утварь в полной целости и сохранности. Правда, ваше беспокойство можно объяснить еще и тем, что эти величественные покои так скудно обставлены, и мы даже не могли предложить вам стул за все то продолжительное время, в течение которого вы соизволили почтить нас своим присутствием.

— Вам не хватало для этого вашего собственного желания, миледи, а не средств для его выполнения, — ответила леди Лохливен.

— Как, — воскликнула королева, оглядываясь с подчеркнутым удивлением, — значит, в этом зале имеются стулья: один, другой… да их целых четыре, если считать и тот, сломанный. Истинно королевская роскошь! Мы просто не заметили их. Не желает ли ваша милость присесть?

— Нет, сударыня, я сейчас избавлю вас от своего присутствия, — ответила леди Лохливен. — А пока что пусть лучше еще немного потерпят мои старые ноги, чем моя душа унизится, приняв вынужденную любезность.

— Но, леди Лохливен, если это вас так обижает, — воскликнула королева, вставая и указывая на освободившееся кресло, — я готова предложить вам свой собственный стул; вы будете не первым членом вашей семьи, который занимает мое место.

Леди Лохливен с поклоном отказалась; ей, видимо, стоило большого труда подавить в себе гневный ответ, уже готовый сорваться с уст.

Во время этой словесной дуэли внимание пажа было отвлечено появлением Кэтрин Ситон, которая вышла из внутренних покоев в той одежде, в какой она обычно прислуживала королеве, и ничто в ее поведении не указывало на спешку или небрежность, обычную при торопливом переодевании, или на боязнь, что ее опасные приключения будут раскрыты. Роланд Грейм отважился поклониться ей, когда она вошла, но она ответила ему с видом полного равнодушия, что, по его мнению, никак не соответствовало сложившимся между ними отношениям.

«Теперь уж, — подумал он, — ей не удастся одурачить меня, заставив усомниться в том, что я видел собственными глазами, как было тогда, на подворье святого Михаила. Я дам ей понять, что она напрасно теряет время и что всего умнее и надежнее для нее будет полностью довериться мне».

В то время как все эти мысли проносились в его сознании, королева, закончив свои пререкания с владелицей замка, снова обратилась к нему:

— Ну, как праздник в Кинросе, Роланд Грейм? Вероятно, там было очень весело, судя по тем звукам музыки и крикам ликования, которые доносились даже до наших решетчатых окон и замирали здесь, как замирает всякое веселье, приближаясь к этим мрачным стенам. Однако у тебя такой унылый вид, как будто ты прибыл из гугенотской молельни.

— Вполне возможно, что так оно и было, сударыня, — заметила леди Лохливен, в которую метил этот выпад. — Я надеюсь, что среди праздных игрищ не было недостатка и в благочестивых поучениях, склоняющих людей к чему-то более возвышенному, чем эти суетные увеселения, которые вспыхивают и угасают, как сгорающий с треском сухой терновник, не оставляющий после себя ничего, кроме праха и пепла.

— Мэри Флеминг, — сказала королева, обращаясь к фрейлине и плотнее запахнув мантилью, — вот было бы славно, если бы мы могли подбросить в камин вязанку-другую того самого терновника, который так хорошо описала леди Лохливен. Я думаю, что это влажный воздух озера, застаиваясь в сводчатых залах, создает здесь такой адский холод.

— Желание вашего величества будет исполнено, — сказала леди Лохливен. — Я, однако, возьму на себя смелость напомнить вам, что сейчас лето.

— Как я вам благодарна за эту новость, дорогая леди, — ответила королева. — Ведь узники лучше узнают об изменениях в природе из уст тюремщика, чем по своим собственным ощущениям. Итак, Роланд Грейм, что же было на празднике?

— Люди развлекались, сударыня, — ответил паж, — как они развлекаются обычно. Там не было ничего интересного для вашего величества.

— Ах, вы не знаете, — воскликнула королева, — как снисходителен стал мой слух ко всему, что говорит о свободе и радостях свободных людей. Я бы сейчас охотнее, пожалуй, смотрела на веселящихся поселян, пляшущих в майском хороводе, чем на чопорные маски в залах королевского дворца. Отсутствие каменных стен, ощущение под ногами зеленой травы, по которой можно вольно и невозбранно бродить, дороже всего того, чем искусство и роскошь могут обогатить лучшее дворцовое празднество.

— Надеюсь на этих игрищах, — спросила, в свою очередь обращаясь к пажу, леди Лохливен, — не произошло какого-либо буйства или беспорядка, какие с такой легкостью возникают из подобных забав?

Роланд взглянул мельком на Кэтрин Ситон, словно пытаясь привлечь ее внимание, и ответил:

— При мне не случилось никакого серьезного нарушения порядка, сударыня; ничего такого я не заметил, если не считать того, что одна смелая девушка дала оплеуху актеру, за что рисковала быть выкупанной в озере.

Произнеся эти слова, он снова бросил взгляд на Кэтрин Ситон; но она с безмятежным лицом выслушала намек, который, по его мнению, не мог не вызвать у нее испуга и смущения.

— Я не буду больше обременять ваше величество своим присутствием, — сказала леди Лохливен, — если только у вас нет каких-либо распоряжений.

— Никаких, наша добрейшая хозяйка, — ответила королева, — за исключением просьбы в дальнейшем не считать необходимым откладывать все другие занятия, требующие вашей заботы, ради столь длительного пребывания с нами.

— Нельзя ли попросить вас, — продолжала леди Лохливен, — приказать этому юному джентльмену пойти со мной, чтобы выяснить некоторые подробности относительно груза, прибывшего для вашего величества?

— Разве мы можем отказать в том, что вам угодно требовать, миледи, — ответила королева. — Ступай с этой дамой, Роланд, если только для этого действительно необходимо наше приказание. Мы завтра послушаем о развлечениях в Кинросе. На сегодняшний вечер мы освобождаем тебя от твоих обязанностей.

Роланд Грейм пошел с леди Лохливен, которая не упустила случая подробно расспросить его обо всем, что происходило на празднике. При этом молодой паж старался отвечать так, чтобы по возможности усыпить ее подозрения, касавшиеся его приверженности к королеве Марии, и прежде всего избежать малейшего намека на появление в Кинросе Мэгделин Грейм и аббата Амвросия. Наконец, после долгого и тщательного допроса, его отпустили с такими напутствиями, которые в устах сдержанной и суровой леди Лохливен могли означать известную степень благосклонности и расположения.

Теперь Роланду прежде всего необходимо было подкрепиться, что было легче сделать с помощью добродушного буфетчика, чем сурового Драйфсдейла, который в подобных случаях следовал обычаям Пудинг-берн-хауза, где руководствовались правилом:

Покончив с ужином, Роланд, который был отпущен королевой на весь вечер и не искал общества других обитателей замка, прокрался в сад, где ему разрешалось проводить свой досуг в тех случаях, когда у него возникало такое желание. Это было место, где строители и садоводы самих себя превзошли в изобретательности и выдумке, постаравшись на весьма ограниченном пространстве создать максимум разнообразия; и, пользуясь живой изгородью и перегородками из камня с незатейливой скульптурой, им действительно удалось добиться весьма искусного расположения дорожек и пестроты пейзажа.

Юноша бродил здесь, печально размышляя о событиях минувшего дня и сравнивая то, что ему удалось узнать от аббата, с тем, что он и сам замечал в поведении Джорджа Дугласа.

«Иначе и быть не могло! — сделал он мучительный, но неизбежный вывод. — Только при его помощи может она, словно привидение, переноситься с места на место и по своему желанию появляться то на острове, то в селении. Иначе и быть не могло, — повторил он снова. — Между нею и Дугласом существуют какие-то таинственные и интимные отношения, совершенно несовместимые с теми благосклонными взорами, какие она порой дарит мне, и в корне пресекающие всякую надежду, которую, как это ей хорошо известно, внушают подобные взоры».

Тем не менее, поскольку любовь не теряет веры даже там, где разум отчаивается, в сознании Роланда все еще теплилась мысль, что, быть может, Кэтрин поддерживает страсть Дугласа лишь в той мере, в какой это соответствует интересам ее госпожи, и что она по своему характеру слишком открыта, прямо-душна и благородна, чтобы внушать надежды, которые сана считает неосуществимыми.

Запутавшись в столь противоречивых размышлениях, паж уселся на дерновую скамью, с которой было видно озеро и та часть замка, где находились покои королевы.

Солнце только что зашло, и майские сумерки как-то внезапно перешли в ясную ночь. На озере прибывала вода, колыхаясь под легчайшим дуновением нежного южного ветерка, вызывавшего едва заметную рябь на ее поверхности. Вдали виднелись очертания острова Сент-Серф, куда некогда стекались благочестивые паломники с посохами и в сандалиях, искавшие благословения жившего здесь святого подвижника; после его смерти остров был заброшен и осквернен, став убежищем ленивых монахов, ныне справедливо изгнанных и уступивших место овцам и коровам протестантского барона.

Когда Роланд смотрел на это темное пятно среди синеватых волн озера, путаница религиозных споров снова возникла в его сознании. Были ли эти люди изгнаны справедливо, как безнравственные трутни, грабившие и одновременно позорившие трудовой улей, или же хищная рука корыстолюбия изгнала из храма не осквернявших его распутников, а благочестивых иноков, верой и правдой служивших святым мощам?

Доводы Хендерсона в этот час размышлений при; обретали для Роланда Грейма удвоенную силу, и их уже не могли опровергнуть те пышные речи, которые аббат Амвросий обращал не к его рассудку, а к его чувствам, и которые более влияли на юношу в житейской сутолоке, чем сейчас, когда его сознание оставалось относительно спокойным. Требовалось известное усилие, чтобы отвлечь мысли от этих запутанных противоречий; лучше всего это удавалось, когда его взор падал на башню, где в окне комнаты Кэтрин Ситон мерцал слабый огонек, по временам затемняемый силуэтом прекрасной обитательницы комнаты, проходившей в этот момент между свечой и окном. Но вскоре свечу унесли или потушили, и этот объект наблюдения исчез из глаз влюбленного юноши. Не знаю, могу ли я признаться в этом, не рискуя навсегда погубить его репутацию в ваших глазах, но только веки нашего героя стали тяжелеть, умозрительные доводы религиозных споров причудливо переплелись в его сознании с тревожными сомнениями по поводу чувств его возлюбленной, усталость после богатого приключениями дня взяла верх над занимавшими его беспокойными мыслями, и Роланд Грейм крепко заснул.

Его глубокий сон был внезапно прерван железным языком замкового колокола, который, казалось, заливал своими глубокими и скорбными звуками всю поверхность озера и, будя эхо, доносился до Бенартской скалы, обрывавшейся на южном берегу. Роланд вскочил, ибо этот колокол всегда звонил в десять часов вечера, служа сигналом к замыканию ворот замка, ключ от которых после этого вручался сенешалю. Поэтому Роланд поспешил к дверям, которые вели из сада в здание, но в тот момент, когда паж добежал до них, он к величайшей досаде услышал, что запор с неприятным скрипом вошел в каменную канавку дверной перемычки.

— Стойте, стойте! — закричал паж. — Впустите меня.

Изнутри послышался голос Драйфсдейла:

— Время истекло, любезный мейстер. Вам не нравится в этих стенах, так уж погуляйте до конца и проведите на воле не только день, но и ночь.

— Открой дверь, — воскликнул в негодовании паж, — или, клянусь святым Эгидием, я тебя в порошок сотру вместе с твоей золотой цепью!

— Извольте прекратить шум, — возразил неумолимый Драйфсдейл. — Приберегите свои богохульные клятвы и глупые угрозы для тех, кто обращает на них внимание. А я исполняю свои обязанности и должен отдать эти ключи сенешалю. Прощайте, юный мейстер! Пусть холодный ночной воздух немного охладит вашу горячую кровь.

Дворецкий оказался прав, ибо лихорадочный приступ гнева, который испытывал Роланд, действительно нуждался в охлаждающем действии ветра, хотя и потребовалось изрядное время, чтобы это средство достигло своей цели. В конце концов, однако, после долгого метания по саду, когда ярость Роланда нашла некоторый исход в тщетных угрозах отмстить, до его сознания постепенно дошло, что создавшееся положение должно было бы скорей вызывать смех, чем подлинное возмущение. Для прирожденного охотника провести ночь на открытом воздухе было сущей безделицей, и жалкая злоба дворецкого казалась теперь юноше более заслуживающей презрения, чем негодования.

— Дай бог, — сказал он, — чтобы этот злобный старик и впредь ограничивался подобной безобидной местью; а то иной раз он имеет такой вид, что его можно заподозрить и в более страшных намерениях.

Возвратившись на ту же дерновую скамью, на которой он дремал раньше и которая была частично защищена искусственной стеной зеленого остролиста, он закутался в плащ, вытянулся во весь рост на ложе из дерна и снова попытался погрузиться в сон, из которого его совершенно напрасно вывел замковый колокол.

Но сон, подобно прочим земным благам, ускользает от нас именно тогда, когда его нетерпеливо ждут. Чем больше старался Роланд заснуть, тем решительнее сон бежал от его глаз. Если тогда его разбудили звуки колокола, то теперь он бодрствовал, чувствуя приток свежих сил, и ему было трудно заставить себя забыться. Постепенно, однако, его сознание снова начало теряться в лабиринте неприятных мыслей, и ему удалось возобновить прерванный отдых. Однако и эта дремота была опять потревожена — на сей раз голосами двух гуляющих по саду людей, разговор которых вначале смешивался с грезами юноши, а затем полностью пробудил его. Он поднялся со своего ложа, крайне удивленный тем, что какие-то пришельцы в столь поздний час беседуют в саду за стенами тщательно охраняемого Лохливенского замка. Сперва он подумал о привидениях; затем решил, что это вылазка сторонников королевы Марии; наконец, его последняя мысль была о Джордже Дугласе, который, владея ключами и имея возможность по своему усмотрению входить в замок и выходить из него, использовал свое положение, назначив в саду свидание Кэтрин Ситон. Он укрепился в своей догадке, услышав, как один из собеседников тихим шепотом спросил:

— Все ли готово?