Сам путешественник, так же как и Джайлс Гозлинг, сочли желательным, чтобы Тресилиана в окрестностях Камнора не видел никто из жителей, случайно вставших рано. Поэтому трактирщик указал ему путь, складывающийся из различных дорожек и тропинок, по которым он должен был последовательно пройти и которые, если точно соблюсти все повороты и извивы, должны были вывести его на большую дорогу в Марлборо.

Но такого рода указания, как и вообще всякие советы, гораздо легче давать, нежели выполнять. Запутанная дорога, ночная тьма, незнакомая местность, а также печальные и недоуменные мысли, одолевавшие его, — все это настолько замедлило путешествие, что утро застало его еще в долине Белого коня, памятной всем по победе, некогда одержанной над датчанами, К тому же его собственная лошадь потеряла переднюю подкову, и возникла угроза, что из-за охромевшего животного путешествие может прерваться. Поэтому первым делом он стал расспрашивать встречных о жилище кузнеца, но мало чего добился от двух крестьян, довольно тупых и угрюмых, которые спозаранку спешили на работу и дали ему лишь весьма короткие и невразумительные ответы. Желая, чтобы его товарищ по путешествию как можно меньше страдал от приключившегося с ним несчастья, Тресилиан спешился и повел лошадь под уздцы к какой-то деревушке, где рассчитывал либо найти, либо узнать что-то о местопребывании ремесленника, столь ему необходимого. По длинной и покрытой грязью тропинке он наконец добрел до нужного места. Оно оказалось лишь скоплением пяти-шести жалких лачуг, у дверей которых хлопотали, начиная свои дневные труды и заботы, хозяева, убогий вид коих вполне соответствовал их жилищам. Одна из хижин, однако, показалась ему получше, а старуха, подметавшая свой порог, не столь грубой, как ее соседи. К ней-то и обратил Тресилиан свой часто повторяемый вопрос — есть ли здесь по соседству кузнец, и нет ли места, где можно было бы дать лошади отдых и покормить ее? Старуха очень странно взглянула на него и ответила:

— Кузнец! А есть ли здесь кузнец? Да на что он тебе, паренек?

— Подковать лошадь, уважаемая, — ответил Тресилиан. — Извольте взглянуть сами — она потеряла переднюю подкову.

— Мистер Холидей! — вместо ответа закричала старуха. — Мистер Эразм Холидей, идите-ка сюда да поговорите, пожалуйста, вот тут с человеком.

— Favete linguis, — ответил голос изнутри хижины. — Сейчас я выйти не могу, Гаммер Сладж, ибо пребываю в сладчайших мгновениях своих утренних трудов.

— Нет уж, прошу вас, добрый мистер Холидей, выйдите, пожалуйста. Здесь какой-то человек хочет пройти к Уэйленду Смиту, а я не шибко-то хочу показывать ему дорогу к дьяволу.

— Quid mihi cum caballo? — возразил ученый муж изнутри. — Я полагаю, что в округе имеется лишь один умный человек и без него, видите ли, нельзя подковать лошади!

Тут появился и сам почтенный педагог. О его профессии можно было судить по одежде. Высокая, тощая, неуклюжая, сгорбленная фигура была увенчана головой с гладкими черными волосами, уже подернутыми сединой. Его лицо отличалось обычным властным выражением, которое, как я полагаю, Дионисий перенес с трона на школьную кафедру и завещал в наследство всем представителям этой профессии. Черное холстяное одеяние, похожее на рясу, было перехвачено в талии поясом, на котором вместо ножа или иного оружия висел внушительный чернильный прибор. С другой стороны наподобие деревянной шпаги Арлекина была заткнута розга. В руке он держал истрепанный том, в чтение которого был только что глубоко погружен.

Увидев перед собой такого человека, как Тресилиан, он, гораздо лучше, чем сельские жители, понимая, кто перед ним стоит, снял свою шапочку и приветствовал его следующими словами:

— Salve, domine. Intelligisne linguam Latinam?

Тресилиан призвал на помощь все свое знание латыни и ответил:

— Linguae Latin? baud penitus ignarus, venia tua, domine eruditissime, vernaculam libentius loquor.

Ответ по-латыни произвел на учителя такое же действие, какое, по слухам, масонский знак производит на членов братства лопатки. Он сразу проявил немалый интерес к ученому путешественнику, с большим вниманием выслушал его рассказ об усталой лошади и потерянной подкове и затем торжественно объявил:

— Проще всего, почтеннейший, было бы сказать вам, что здесь, на расстоянии мили от этих tuguria, живет самый лучший faber ferrarius, то есть искуснейший кузнец, когда-либо прибивавший подкову к лошадиному копыту. И скажи я это, я уверен, что вы сочли бы себя compos voti, , или, как именует это простой народ, ваше дело было бы в шляпе.

— Я по крайней мере получил бы, — сказал Тресилиан, — прямой ответ на простой вопрос, чего, видимо, довольно трудно добиться в этой местности.

— Это значит попросту послать грешную душу к дьяволу, — захныкала старуха, — то есть если послать живого человека к Уэйленду Смиту.

— Тише, Гаммер Сладж, — загремел педагог, — pauca verba, Гаммер Сладж, займитесь своей пшенной кашей, Гаммер Сладж, curetur jentaculum, Гаммер Сладж, сей джентльмен — не предмет для вашей болтовни.

Затем, обратившись к Тресилиану, он продолжал прежним напыщенным тоном:

— Итак, почтеннейший, вы действительно считали бы себя felix bis terque, если бы я указал вам жилище упомянутого кузнеца?

— Сэр, — ответил Тресилиан, — в этом случае я имел бы все, что мне сейчас нужно, а именно лошадь, способную унести меня… за пределы вашей учености.

Последние слова он пробормотал про себя.

— О coeca mens mortalium! — воскликнул ученый муж. — Хорошо было сказано Юнием Ювеналом: «Numinibus vota exaudita malignis!»

— Ученый магистр, — сказал Тресилиан, — ваша эрудиция настолько превосходит мои скромные умственные способности, что вы должны извинить меня, если я отправлюсь в другое место за сведениями, которые я способен лучше усвоить.

— Ну вот, опять, — возразил педагог. — Как охотно бежите вы от того, кто хочет наставить вас на путь истинный! Справедливо сказал Квинтилиан…

— Прошу вас, сэр, оставим пока Квинтилиана и отвечайте мне кратко и по-английски, если, конечно, ваша ученость соблаговолит до этого снизойти, есть ли здесь место, где можно было бы покормить лошадь, покуда ее подкуют.

— Эту любезность, сэр, — ответил учитель, — я охотно могу оказать вам, и хотя в нашей бедной деревушке (nostra paupera regna) и нет настоящей hospitium, как называет ее мой тезка Эразм, однако, поскольку вы достаточно начитаны или по крайней мере слегка затронуты образованием, я приложу все свое влияние на добрую хозяйку дома, чтоб она угостила вас тарелочкой пшенной каши — весьма питательное блюдо, для коего я не сыскал латинского названия, а ваша лошадка получит свою долю в коровьем хлеву — охапку свеженького сенца, каковое у доброй старушки Сладж имеется в изобилии, так что про ее корову можно сказать, что она foenum habet in cornu, а если вы соизволите удостоить меня удовольствием вашего общества, пиршество не будет стоить вам ne semissem quidem, ибо Гаммер Сладж премного обязана мне за труды, положенные мною на ее многообещающего наследника Дикки, которого я с превеликим трудом заставил пройти основы грамматики.

— Да воздаст вам за это господь, мистер Эразм, — подхватила добрая Гаммер, — и сделает так, чтобы крошка Дикки стал хорошим грамматиком. А что до всего прочего, то, если джентльмен согласен остаться, завтрак будет на столе раньше, чем вы успеете выжать кухонное полотенце. И не такая уж я злыдня, чтобы требовать денежки за лошадиную и человечью еду.

Памятуя о состоянии своей лошади, Тресилиан, в общем, не нашел ничего лучшего, как принять приглашение, изложенное столь ученым образом и подтвержденное столь гостеприимно. Втайне он надеялся, что добрейший педагог, исчерпав все прочие темы для беседы, может быть и соблаговолит рассказать ему, как найти кузнеца, о котором было говорено. Итак, он вошел в хижину, сел за стол с ученым магистром Эразмом Холидеем, ел с ним его пшенную кашу и целых полчаса выслушивал его полные учености рассказы о своей жизни, прежде чем удалось заставить его перейти к другой теме. Читатель охотно извинит нам изложение всех подробностей, коими он усладил Тресилиана. Можно будет ограничиться следующим отрывком.

Он родился в Хогснортоне, где, согласно народной поговорке, свиньи играют на органе. Эту поговорку он толковал аллегорически, в смысле стада Эпикура, одной из откормленных свинок которого считал себя Гораций. Свое имя Эразм он заимствовал частично от своего отца — сына прославленной прачки, которая стирала белье великого ученого, пока он пребывал в Оксфорде. Задача была довольно трудная, ибо он был обладателем всего двух рубашек и, как она говорила, «одной приходилось стирать другую». Остатки одной из этих camiclae, похвалялся мистер Холидей, все еще хранились у него, так как бабушка, к счастью, удержала ее для покрытия неоплаченного счета. Но он полагал, что была еще более важная и решающая причина, почему ему дано было имя Эразм, — а именно тайное предчувствие матери, что в младенце, подлежащем крещению, таится скрытый гений, который когда-нибудь позволит ему соперничать в славе с великим амстердамским ученым. Фамилия учителя служила ему такой же темой бесконечных рассуждений, как и его христианское имя. Он склонен был думать, что носил имя Холидей quasi lucus a non lucendo, потому что устраивал весьма мало праздников своим ученикам. Так, например, — говаривал он, — классическое наименование школьного учителя есть Ludi Magister, ибо он лишает мальчиков их игр. Но, с другой стороны, он считал, что могло быть и другое объяснение, а именно его поразительное искусство устраивать всякие торжественные зрелища, танцы на темы из баллад о Робине Гуде, майские празднества и тому подобные праздничные развлечения. Он уверял Тресилиана, что на такие выдумки у него был самый подходящий и изобретательный мозг во всей Англии. Хитроумие по этой части сделало его известным многим знатным особам в стране и при дворе и особенно благородному графу Лестеру.

— И хотя сейчас он, занятый государственными делами, вероятно забыл обо мне, — добавил он, — но я уверен, что если уж ему понадобится устроить праздничек для развлечения ее милости королевы, то гонцы немедленно помчатся разыскивать скромную хижину Эразма Холидея. Тем временем, parvo contentus, я слушаю, как мои ученики делают морфологический и синтаксический разбор, и убиваю остальное время, достопочтенный сэр, с помощью муз. А в письмах к иностранным ученым я всегда подписываюсь Эразм Диес Фаустус и под этим титулом удостоился отличий, оказываемых ученым. В доказательство могу привести ученого Дидриха Бакершока, который посвятил мне, именуя меня таким образом, свой трактат о букве тау. Словом, сэр, я человек счастливый и широко известный.

— Да продлится ваше счастье на долгие времена, — сказал путешественник. — Но позвольте спросить, пользуясь вашим ученым слогом: «Quid hoc ad Iphycli boves?» Какое все это имеет отношение к подковке моего бедного коня?

— Festina lente, — возразил ученый муж, — сейчас мы и перейдем к сему предмету. Надо вам сказать, что года два-три назад в этих местах объявился некто, именовавший себя доктором Добуби, хотя он, быть может, никогда не подписывался даже Magister artium, разве только ради своего голодного брюха. А если и была у него ученая степень, то дал ее ему дьявол. Ибо он был тем, кого простонародье именует белым магом, колдуном и тому подобное. Я замечаю, дорогой сэр, ваше нетерпение. Но если человек не рассказывает по-своему, какие у вас основания ожидать, то он начнет рассказывать по-вашему?

— Ладно, многоученый сэр, рассказывайте по-своему, — ответил Тресилиан, — только будем двигаться побыстрее, ибо времени у меня очень мало.

— Итак, сэр, — продолжал Эразм Холидей с раздражающей невозмутимостью, — не стану утверждать, что этот самый Деметрий, — ибо так он подписывался за границей, — был настоящим колдуном, но несомненно одно — он выдавал себя за члена мистического ордена розенкрейцеров, ученика Гебера (ex nomine cujus venit verbum vernaculum, gibberish Он лечил раны, смазывал целебной мазью оружие вместо самой раны, предсказывал будущее по линиям руки, находил краденое с помощью сита и овечьей шерсти, знал, где собирать марену и семена папоротника, которые делают человека невидимкой, намекал, что скоро, дескать, откроет панацею, то есть универсальный лечебный эликсир, и хвастался, что может превращать хороший свинец в скверное серебро.

— Иначе говоря, — заметил Тресилиан, — он был шарлатан и самый обыкновенный обманщик. Но какое это имеет отношение к моему коню и потерянной им подкове?

— Терпение, почтеннейший, — ответил словоохотливый ученый муж, — вы скоро это поймете. Итак, patientia, высокоуважаемый, каковое слово, по мнению нашего Марка Туллия, означает difficilium rerum diurna perpessio. Этот самый Деметрий Добуби, как я уже сказал, сначала действовал среди простого народа, а затем стал пользоваться славой и inter magnates — среди знатных особ страны, и весьма возможно, что и сам бы возвысился, если бы, как гласит молва, — я-то сам этого не утверждаю, — дьявол в одну темную кочку не предъявил своих прав и не унес бы Деметрия, которого с той поры никто никогда не видел и ничего о нем не слышал. Вот мы и подошли к medulla — к самой сути моего рассказа. У этого доктора Добуби был слуга, этакий жалкий змееныш, который помогал ему вздувать горн, поддерживать в нем пламя, смешивать лекарственные зелья, чертить геометрические фигуры, зазывать пациентов et sic de coeteris. Так вот, почтеннейший, после столь странного исчезновения доктора, поразившего ужасом всю округу, этот жалкий шут решил, что, как говорится у Марона, «Uno avulso, non deficit alter». И как подмастерье после смерти или удаления на покой хозяина продолжает его дело, так и этот Уэйленд взялся за опасное ремесло своего покойного хозяина. Но, глубокоуважаемый сэр, хотя люди вообще склонны внимать притязаниям этих недостойных личностей, которые в действительности не что иное, как простые saltim banqui и charlatani, хотя они и выдают себя за опытных и умелых докторов медицины, но претензии этого жалкого шута, этого Уэйленда, были слишком уж грубой подделкой. Не было ни одного самого простого сельского жителя, деревенщины, который не был бы готов обратиться к нему, пользуясь мыслью Персия, хотя бы даже в самых косноязычных выражениях:

Я передал эту мысль, хоть и не совсем удачно, следующим образом:

Помимо того, худая слава хозяина и его странная, непонятная гибель, или по крайней мере внезапное исчезновение, удерживали любого, за исключением самых отчаянных смельчаков, от попыток обращаться за советом и помощью к слуге. Посему жалкий червяк поначалу чуть не подох с голода. Но дьявол, услужающий ему со времен смерти Деметрия, или там Добуби, навел его на новую мысль. Этот плут, то ли по дьявольскому наущению, то ли по времени обучения в юности, подковывает лошадей лучше, чем любой человек, живущий между нами и Исландией. И вот он бросил свою практику на двуногой и неоперенной породе, именуемой человечеством, и полностью предался ковке лошадей.

— Вот как? А где же он проживал все это время? — заинтересовался Тресилиан. — И хорошо ли подковывает лошадей? Покажите скорее, где его жилище.

Педагогу не понравилось, что его прервали, и он воскликнул:

— О coeca mens mortalium! Хотя что я, ведь я это уже цитировал! Как хотелось бы, чтобы классики дали мне могучее средство останавливать тех, кто неудержимо стремится к собственной гибели. Прошу вас, — добавил он, — выслушайте хоть, что это за человек, прежде чем подвергнуть себя опасности…

— И не берет денег за работу, — вмешалась в беседу почтенная особа, которая стояла тут же, как бы завороженная отменными фразами и учеными изречениями, которые столь бегло струились из уст ее всезнающего жильца, мистера Холидея. Но это вмешательство еще больше не понравилось педагогу.

— Тише, Гаммер Сладж! — прикрикнул он. — Знайте свое место, если вам так угодно. Suiflamina, Гаммер Сладж, и позвольте мне изъяснить эту материю нашему уважаемому гостю. Сэр, — продолжал он, вновь обращаясь к Тресилиану, — эта старушка говорит правду, хоть и своим грубым языком. Да, действительно этот faber ferrarius, или кузнец, ни от кого не берет денег.

— А это верный знак, что он снюхался с сатаной, — сказала госпожа Сладж. — Ведь добрый христианин никогда не откажется от платы за свой труд.

— Старуха опять попала в точку, — подтвердил педагог. — Rem acu tetigit — она ткнула концом иглы прямо в цель. Этот Уэйленд действительно не берет денег. Да и сам он никому не показывается.

— Но этот сумасшедший — таковым я его считаю, — сказал путешественник, — искусен ли он в своем ремесле?

— О, сэр, в этом отдадим дьяволу должное. Сам Мульцибер со всеми своими циклопами вряд ли мог бы превзойти его. Но уверяю вас, что неразумно просить совета или помощи у того, кто совершенно явно состоит в связи с отцом зла.

— Все же я собираюсь попытаться, добрый мистер Холидей, — объявил Тресилиан, вставая. — Лошадь моя, вероятно, уже сыта. Позвольте поблагодарить вас за угощение и попросить показать мне жилище этого человека, чтобы я мог продолжать свое путешествие.

— Да, да, покажите уж вы ему, мистер Эразм, — сказала старуха, которой, вероятно, уже хотелось избавиться от гостя. — Пусть идет, раз дьявол его тянет.

— Do manus, — сказал ученый муж. — Я подчиняюсь, но беру весь мир в свидетели, что изъяснил этому почтенному джентльмену тот огромный ущерб, который он нанесет своей душе, если станет сообщником сатаны. И сам я не пойду с нашим гостем, а лучше пошлю своего ученика. Ricarde! Adsis, nebulo. Ричард!

— Ан нет, уж как хотите, — возразила старуха. — Можете, если желаете, послать в геенну огненную собственную душу, а мой сынок на такое дело и с места не тронется. Только удивляюсь я вам, господин учитель, как это вы предлагаете маленькому Дикки такое поручение!

— Что вы, любезная Гаммер Сладж, — ответствовал наставник. — Рикардус дойдет лишь до вершины холма и укажет незнакомцу перстом на жилище Уэйленда Смита. Не тревожьтесь, ничего худого с ним не случится. Утром он постился, прочел главу из семидесяти толковников, и, кроме того, у нас был урок по греческому Новому завету.

— А я, — подхватила мамаша, — зашила веточку волшебного вяза в воротник его курточки, с той поры как этот мерзкий вор начал в наших местах выделывать свои штуки над людьми и бессловесными тварями.

— А так как я сильно подозреваю, что он часто захаживает к этому колдуну для собственного развлечения, он вполне может еще разок сходить туда или куда-то около этого места: и нам угодит и незнакомцу поможет. Ergo, heus, Ricarde! Adsis, queeso, mi didascule!

Наконец ученик, заклинаемый столь нежно, спотыкаясь, ввалился в комнату. Это был очень странного вида, неуклюжий, уродливый постреленок. Судя по малому росту, ему можно было дать лет двенадцать-тринадцать, хотя на самом деле ему было, очевидно, года на два больше. Растрепанные рыжие вихры на голове, загорелое лицо, усыпанное веснушками, курносый носик, огромный подбородок, зоркие серые глаза, смотревшие по сторонам как-то весьма забавно, как будто он косил, хоть и не очень сильно. Глядя на этого человечка, невозможно было удержаться от смеха, особенно когда Гаммер Сладж, хватая его в объятия и целуя несмотря на то, что он, в ответ на ее ласки, всячески вырывался и брыкался, восклицала: «Жемчужинка ты моя бесценная, красота ты моя неописанная!»

— Ricarde, — сказал наставник, — ты должен немедленно (то есть proiecto ) отправиться на вершину холма и показать этому господину мастерскую Уэйленда Смита.

— Утречком это самое милое дело, — заявил мальчуган, причем он говорил довольно чисто, лучше, чем Тресилиан мог от него ожидать. — А почем знать, вдруг дьявол унесет меня, прежде чем я вернусь?

— И очень даже просто, — опять вмешалась госпожа Сладж. — Вам бы дважды подумать, господин учитель, прежде чем посылать моего бесценного красавчика по такому делу. Ей-ей, не для таких штук я насыщаю ваше брюхо и одеваю ваше бренное тело.

— Фу, фу, nugae, любезнейшая Гаммер Сладж, — возмутился педагог. — Заверяю вас, что сатана, если тут дело идет о сатане, не тронет на нем и волоска. Дикки может прочитать pater наилучшим образом и способен побороться со злым духом… — Eumenides, Stygiumque nefas.

— Да и я уж говорила, что зашила веточку рябины ему в воротник, — продолжала старуха. — Это поможет делу лучше, чем вся ваша ученость, вот что я скажу. Но как бы там ни было, худо это — искать дьявола или его подручных.

— Милый мальчик, — сказал Тресилиан, который по ехидной усмешке Дикки понял, что тот склонен скорее поступать по собственной воле, чем по велениям старших, — я дам тебе серебряную монетку, если ты, мой милый, проводишь меня к этой кузнице.

Мальчик бросил на него хитрый взгляд, означавший согласие, и вдруг заорал:

— Мне вести вас к Уэйленду Смиту? Эх, дяденька, разве я не сказал, что дьявол может унести меня вот так же, как коршун (тут он посмотрел в окно) уносит сейчас одного из бабушкиных цыплят?

— Коршун! Коршун! — в свою очередь, завопила старуха и в страшном волнении, забыв обо всем, помчалась на помощь к цыплятам так стремительно, как только ее могли нести одряхлевшие ноги.

— Давайте теперь, — сказал мальчишка Тресилиану, — хватайте свой малахай, выводите лошадку да выкладывайте обещанную серебряную монету.

— Нет, погоди, погоди, — заволновался наставник, — sufflamina, Ricarde!

— Сами вы погодите, — отрезал Дикки, — и подумайте, какой ответ дать бабушке за то, что вы отправили меня к дьяволу с поручением.

Учитель, сознавая всю тяжесть возложенной на него ответственности, засуетился в страшной спешке, чтобы схватить постреленка и удержать его дома. Но Дикки выскользнул из его рук, ринулся прочь из лачуги и мигом домчался до вершины соседнего холма. Тем временем наставник, отчаявшись по долгому опыту догнать ученика, прибегнул к самым медоточивым эпитетам из латинского словаря, дабы уговорить его вернуться. Но лентяй был глух ко всем mi anime, corculum meum и прочим классическим нежностям, он продолжал плясать и прыгать на вершине холма, как эльф при лунном свете, и различными знаками приглашал своего нового знакомца Тресилиана следовать за собой.

Путешественник, не теряя времени, вывел коня и помчался вдогонку за своим бесенком проводником. Ему все-таки удалось чуть ли не насильно всунуть в руку бедному покинутому педагогу вознаграждение за оказанное гостеприимство, что немного смягчило ужас, испытываемый им от предстоящей встречи со старой леди, владелицей жилища. Она, видимо, вскоре и состоялась, ибо, прежде чем Тресилиан и его проводник двинулись дальше, они услышали вопли, издаваемые надтреснутым женским голосом, перемешанные с классическими заклинаниями мистера Эразма Холидея. Но Дикки Сладж, равно глухой к голосу материнской нежности и наставнического авторитета, бежал себе да бежал спокойненько перед Тресилианом и только бросил на бегу замечание, что, дескать, ежели они доорутся до хрипоты, то могут пойти и полизать горшок из-под меда, так как он, Дикки, вчера вечером слопал весь мед и даже все медовые соты…