Стремясь выполнить настоятельное требование графа блюсти его тайну, а также по причине собственной нелюдимости и скупости, Энтони Фостер, судя, по его образу жизни, старался не только оградить себя от назойливого любопытства окружающих, но и вообще избегал давать пищу для каких бы то ни было разговоров. Так, например, вместо многочисленной челяди для личных его надобностей и для охраны замка он постарался, насколько это было возможно, уменьшить число слуг. Таким образом, когда в замке не было спутников графа или Варни, единственными слугами в доме были старик и две пожилые женщины, занятые уборкой покоев графини. Именно одна из этих старух открыла дверь, когда постучался Уэйленд, и в ответ на его просьбу разрешить показать свои товары дамам разразилась потоком брани на каком-то грубом диалекте. Разносчик нашел средство прекратить этот крик, сунув ей в руку серебряный четырехпенсовик и посулив материи на чепец, если леди купит что-нибудь из его товаров.

— Сам бог тебя послал, мой-то чепец уже совсем прохудился. Тащи-ка свой короб в сад — вон, видишь, она там гуляет.

Старуха действительно проводила разносчика в сад и, указав на старую, разрушенную беседку, зашептала:

— Вон там она, гляди, вон там. Накупит, верно, всякой всячины — наряды она любит.

«А выпутываться мне, видно, придется самому, — подумал Уэйленд, услышав, как старуха захлопнула за ним калитку. — Но побить они меня не побьют, а убить за такой незначительный проступок не посмеют, да и вечер к тому же слишком светлый. Была не была, пойду. Храбрый генерал никогда не думает об отступлении, пока не побежден. В старой беседке я вижу двух женщин; но как обратиться к ним?.. Постой-ка! Уил Шекспир, будь моим другом в нужде! Начну-ка я с песенки Автолика».

И приятным голосом, с подобающей развязностью, он запел популярную песенку из пьесы:

— Что за необычное зрелище посылает нам судьба, Дженет? — спросила леди.

— Наверно, один из этих торговцев тщеславием — разносчиков, — степенно ответила Дженет, — которые предлагают свои суетные товары еще более суетными способами… Удивляюсь, как это старая Доркас впустила его.

— Нам повезло, девочка, — сказала графиня. — Мы ведем здесь печальную жизнь, и это поможет нам скоротать унылые часы.

— Ах, миледи, но как же мой отец?

— Он не мой отец, Дженет, и, полагаю, не мой господин. Говорю тебе, позови этого человека сюда, я хочу что-нибудь купить у него.

— Нет, — возразила Дженет, — вашей светлости стоит лишь заикнуться в следующем письме, и вам пришлют все, что только можно найти в Англии. Как бы нам не нажить беды… Умоляю вас, дорогая миледи, позвольте мне выпроводить этого человека!

— Позови его сюда… Или нет, постой, перепуганная дурочка, я сама позову его и избавлю тебя от нагоняя.

— Ах, миледи, не вышло бы чего похуже, — печально промолвила Дженет, в то время как леди уже звала разносчика:

— Иди сюда, добрый человек! Раскрой свой короб; и если у тебя найдутся хорошие товары — значит, тебя привел счастливый случай: я получу удовольствие, а ты — выгоду.

— Что будет угодно вашей светлости? — спросил Уэйленд, раскрывая свой короб и выставляя напоказ его содержимое с таким проворством, словно был рожден для этого. Впрочем, ему и в самом деле случалось заниматься торговлей в дни скитаний; теперь же он расхваливал свои товары с многословием настоящего торговца и проявил даже известную ловкость в трудном искусстве назначения цен.

— Что мне будет угодно? — переспросила леди. — Пожалуй, если принять во внимание, что за последние полгода я не купила ни одного ярда полотна или батиста, ни даже самой скромной безделушки по собственному выбору, то уместнее будет спросить: что ты можешь предложить мне? Отложи для меня этот батистовый воротничок и пару рукавчиков, пелеринки из золотой мишуры, подбитые крепом, и эту короткую накидку вишневого сукна, отделанную золотыми петлями и пуговицами. Она прямо восхитительна, правда, Дженет?

— Нет, миледи, — отозвалась Дженет, — если вы хотите знать мое скромное мнение, я скажу вам, что она слишком пышна, чтобы быть изящной.

— Ну, раз ты ничего лучше не придумала, — сказала графиня, — то в наказание за свои слова, милочка, ты сама будешь носить ее; и вот увидишь, что золотые пуговки, которые довольно массивны, утешат твоего отца и примирят его с вишневым цветом накидки. Смотри только, как бы он не отпорол их и не отправил в ларец, чтобы они составили компанию золотым монетам, которые он там запер!

— Ах, ваша светлость, пощадите моего бедного отца!

— Стоит ли нам оберегать его, раз он сам достаточно бережлив, — возразила леди. — Однако вернемся к нашим нарядам. Я возьму себе этот головной убор и серебряную шпильку, отделанную жемчугом. Отложи заодно, Дженет, два платья из красновато-коричневой ткани для Доркас и Элисон — пусть бедным старухам будет тепло зимой. Кстати, нет ли у тебя духов, или ароматических ладанок, или каких-нибудь хорошеньких флакончиков, только самых модных?

«Будь я взаправду разносчиком, я бы, пожалуй, вышел в купцы, — думал Уэйленд, пытаясь выполнить требования, которыми она засыпала его с увлечением женщины! давно лишенной такого приятного занятия. — Но как заставить ее хоть на минуту серьезно задуматься?»

Расхваливая свою отборнейшую коллекцию духов и благовоний, он сразу привлек ее внимание, заметив, что эти товары вздорожали почти вдвое против прежнего, так как граф Лестер делает грандиозные приготовления, чтобы принять королеву и двор в своем роскошном замке Кенилворт.

— Ах! — вырвалось у графини. — Значит, это правда, Дженет?

— Конечно, госпожа, — ответил Уэйленд, — и я удивляюсь, что новость эта еще не достигла слуха вашей светлости. Королева Англии будет неделю пировать и веселиться у благородного графа во время своей летней поездки по стране, и многие говорят, что Англия получит короля, а Елизавета Английская — да хранит ее бог! — супруга, прежде чем путешествие это окончится.

— Они лгут, негодяи! — вырвалось у графини.

— Ради бога, миледи, судите сами, — сказала Дженет, задрожав от тягостного предчувствия, — можно ли придавать значение сплетням разносчиков?

— Да, Дженет, верно! — воскликнула графиня. — Ты справедливо напомнила мне об этом. Такие слухи, порочащие доброе имя славнейшего и благороднейшего пэра Англии, могут распространяться только среди людей низких, бесчестных и презренных!

— Провалиться мне на этом месте, миледи, если я заслужил ваше неудовольствие! — воскликнул Уэйленд Смит, видя, что гнев обращается против него. — Я повторил только то, что говорят другие.

К этому времени графиня овладела собой и, встревоженная предупреждающими знаками Дженет, постаралась скрыть свое раздражение.

— Забудь об этом, добрый человек, — сказала она, — я просто не в состоянии была поверить, что наша королева может изменить свой образ жизни девственницы, столь дорогой для нас, ее подданных. Скажи-ка лучше, что за снадобье у тебя так тщательно уложено в серебряной шкатулочке? — спросила она, словно желая переменить разговор и рассматривая содержимое ларца, в разных отделениях которого хранились духи и всякие зелья.

— Здесь, госпожа, у меня зелье от расстройства, на которое, я верю, у вашей светлости никогда не будет повода жаловаться. Принимая в течение недели каждый день порцию этого снадобья величиной с горошину, вы укрепляете свое сердце против черного недуга, происходящего от одиночества, меланхолии, неразделенной любви, обманутых надежд…

— Ты просто глуп, любезный, — резко оборвала его графиня. — Или ты полагаешь, что можешь плести мне всякий вздор из-за того, что я покупаю твои негодные товары по жульническим ценам? Слыхано ли, чтобы душевные страдания исцелялись средствами, предназначенными для тела?

— С вашего милостивого разрешения, — сказал Уэйленд, — я честный человек и продавал товары по честной цене. Что же касается этого драгоценнейшего снадобья, то, рассказывая о его свойствах, я ведь его вам не навязывал, так зачем же мне было лгать? Я не утверждаю, что оно может исцелить укоренившуюся болезнь души, над которой властны только бог и время, а говорю лишь, что это зелье избавляет от сердечной тоски, от меланхолии, томящей душу. Я уже многих вылечил этим средством и при дворе и среди горожан, а совсем еще недавно помог мистеру Эдмунду Тресилиану, уважаемому джентльмену из Корнуэлла, который, говорят, из-за несчастной любви впал в такую меланхолию, что друзья опасались даже за его жизнь.

Он умолк, и леди некоторое время тоже не произносила ни слова, а потом спросила тоном, которому тщетно пыталась придать выражение равнодушия и спокойствия:

— Джентльмен, о котором ты говоришь, теперь чувствует себя хорошо?

— Неплохо, госпожа, — ответил Уэйленд, — по крайней мере на телесные недуги не жалуется.

— Возьму-ка и я немного этого зелья, Дженет, — сказала графиня. — У меня тоже иногда бывают приступы черной меланхолии.

— Нет, госпожа, не надо, — запротестовала Дженет. — Кто поручится, что лекарства, которые продает этот человек, безвредны?

— Я сам поручусь, — отозвался Уэйленд и, взяв порцию зелья, проглотил ее у них на глазах.

Графиня купила то, что осталось, и дальнейшие возражения Дженет только укрепили ее настойчивость. Она даже приняла первую дозу и сразу же объявила, что на сердце у нее стало легче, а на душе спокойнее — результат, существовавший, видимо, только в ее воображении. Затем графиня собрала покупки и бросила свой кошелек Дженет, велев ей подсчитать сумму и уплатить разносчику. Сама же, слегка устав от развлечения, которое вначале доставила ей беседа с ним, пожелала ему доброй ночи и беззаботно направилась к дому, лишив, таким образом, Уэйленда возможности поговорить с ней наедине. Однако он решил попробовать объясниться хотя бы с Дженет.

— Девушка, — сказал он, — судя по твоему лицу, ты любишь свою госпожу. Она очень нуждается в услугах преданного друга.

— Я и служу ей, — ответила Дженет. — Но в чем дело?

— Девушка, я не совсем тот, кем кажусь, — продолжал разносчик, понижая голос.

— Тем меньше оснований считать тебя честным человеком.

— Напротив, — ответил Уэйленд, — ведь я не разносчик.

— Уходи отсюда сейчас же, или я позову на помощь, — вскричала Дженет. — — Ах, если бы мой отец вернулся поскорее!

— Не спеши, чтобы после не пришлось каяться. Я один из друзей твоей госпожи. Ей нужно иметь их куда больше, а ты собираешься погубить даже тех, какие у нее есть.

— Почем я знаю, что ты говоришь правду?

— Взгляни мне в лицо, — сказал Уэйленд Смит. — Разве по моим глазам не видно, что я честный человек?

И в самом деле, лицо его, хотя и не отличалось красотой, ясно выражало острый ум и находчивость, что в сочетании с живыми блестящими глазами, хорошо очерченным ртом и приятной улыбкой часто придает благородство и привлекательность чертам обыденным и неправильным. Дженет лукаво посмотрела на него и ответила:

— Хоть ты и хвалишься своей честностью, дружок, а я не привыкла читать и судить по лицам, все же, думается, есть в тебе что-то от разносчика, а что-то от плута.

— Может быть, и так, — засмеялся Уэйленд Смит. — Но сегодня вечером или завтра сюда с твоим отцом прибудет один старик: у него бесшумная поступь кошки, злобный и мстительный взгляд крысы, ласковая вкрадчивость спаниеля, мертвая хватка дога. Остерегайся его ради своей госпожи и ради себя самой. Помни, милая Дженет: он таит яд змеи под притворной кротостью голубя. Что умышляет он против вас, я угадать не могу, но смерть и болезнь неизменно следуют за ним по пятам. Не говори ничего об этом своей госпоже. Опыт мне подсказывает, что страх перед бедой так же опасен, как и сама беда. Но последи, чтобы она принимала мое снадобье, — он понизил голос и тихо, но выразительно прошептал ей в самое ухо: — так как это — противоядие против отравы. Тсс… Они входят в сад!

И в самом деле, шумные, веселые возгласы и громкая речь послышались у калитки. Встревоженный ими, Уэйленд Смит прыгнул в гущу разросшегося кустарника, а Дженет отскочила к беседке, чтобы остаться незамеченной и хотя бы припрятать покупки, сделанные у мнимого разносчикам валявшиеся там на полу.

Дженет, однако, беспокоилась напрасно. Ее отец, старик сторож и слуга лорда Лестера, вместе с астрологом в крайнем смятении с шумом ввалились в сад, пытаясь успокоить Лэмборна, голова которого окончательно поддалась власти винных паров. Он принадлежал к числу тех неудачников, которые, отведав спиртного, не засыпают как другие пьяницы, а, разгоряченные вином, продолжают пить еще долгое время, пока не приходят в состояние неудержимого бешенства. Подобно многим пропойцам, Лэмборн не только не утратил дара речи, способности двигаться и действовать, а, напротив, говорил особенно громко и словоохотливо, выбалтывая все то, что в другое время более всего желал бы сохранить в тайне.

— Как! — орал во все горло Майкл. — Мне ни привета, ни угощения! Да ведь я привел в твою ветхую собачью конуру саму фортуну в образе этого пособника дьявола, который умеет превращать черепицы в испанские золотые монеты! Эй ты, Тони Поджигай Хворост, папист, пуританин, лицемер, скряга, распутник, дьявол, скопище всех грехов человеческих, кланяйся пониже и величай того, кто ввел в твой дом самого Маммону, которого ты так почитаешь!

— Ради бога, — проговорил Фостер, — говори тише! Ступай в дом: будет тебе и вино и все, чего пожелаешь.

— Нет, старый пройдоха, я буду пить здесь, — гремел неуемный буян, — здесь, al fresco, как говорят в Италии. Нет, нет, я не буду пить с этим дьяволом-отравителем в доме, чтобы не задохнуться от паров мышьяка и ртути. Негодяй Варни научил меня осторожности,

— Во имя самого дьявола, тащи ему вина! — сказал алхимик.

— Ага! И ты, честный друг, готов его для меня приправить, верно? Ты бы уж меня угостил и купоросом, и чемерицей, и кислотой, и двадцатью другими дьявольскими зельями, которые бурлили бы в моей башке, как варево в котле ведьм, когда они вызывают дьявола. Сам подавай мне фляжку, старина Тони Поджигай Хворост, да похолодней, — не надо мне вина, подогретого на костре, где жгут епископов! Погоди-ка, пусть Лестер станет королем, если ему охота, ладно! А Варни, злодей Варни — великим визирем, — что ж, превосходно! Но кем же тогда буду я? Конечно, императором… Император Лэмборн! Я погляжу на эту отменную красотку, которую они тут замуровали себе на потеху. Пусть сегодня же ночью подаст мне чашу вина и наденет на меня ночной колпак! На кой черт человеку две жены, будь он хоть двадцать раз граф? Отвечай мне, Толи, старина! Ах ты распутный, лицемерный пес, господь вычеркнул тебя из книги жизни, но ты изо всех сил стараешься снова залезть в нее. Ты, старый сжигатель епископов, богопротивный фанатик, отвечай!

— Я всажу в него нож по самую рукоятку, — пробормотал Фостер дрожащим от ярости голосом.

— Ради бога, никакого насилия! — воскликнул астролог. — Не стоит обращать на него внимания. Послушай-ка, любезный Лэмборн, хочешь выпить со мной за здоровье благородного графа Лестера и мистера Ричарда Варни?

— Хочу, мой старый Альбумазар, хочу, мой верный поставщик крысиного яда! Я бы поцеловал тебя, мой честный нарушитель Lex Julia, как говорят в Лейдене, если бы от тебя так отвратительно не несло серой и прочей аптечной дрянью. Согласен, пьем за здоровье Варни и Лестера — двух благороднейших, высокой души людей и гнуснейших, пронырливых, возгордившихся, коварных, честолюбивых злодеев. Ладно, я не скажу больше ничего, но отточу свой кинжал о сердце того, кто откажется выпить со мной! Итак, господа…

С этими словами Лэмборн осушил кубок, который протянул ему астролог и который содержал не вино, а чистый спирт. Оборвав ругательство на половине, он выронил из рук пустую чашу, схватился за шпагу, но оказался не в силах вытащить ее, пошатнулся и упал, бесчувственный и неподвижный, на руки слуги, который уволок его в комнату и уложил в постель.

В общей суматохе Дженет, дрожа как осиновый лист, незаметно добралась до спальни своей госпожи, но решила хранить в тайне от графини ужасные подозрения, которые зародил в ней пьяный бред Лэмборна. Ее опасения, пока еще неясные, согласовались, однако, со словами разносчика, и она поддержала свою госпожу в намерении принимать хваленое лекарство, хотя при других обстоятельствах непременно стала бы отговаривать ее. Ни одна из этих подробностей не ускользнула от слуха Уэйленда, который гораздо лучше знал, как толковать их. Он испытывал глубокую жалость к прекрасной графине, которую впервые видел в лоне счастливой семьи и которая стала теперь игрушкой в руках шайки негодяев. Негодование его вспыхнуло еще сильнее, когда он услышал голос своего бывшего хозяина, к которому в равной степени испытывал ненависть и страх. Однако он гордился и своим собственным умением и изобретательностью. И, как ни велика была опасность, он решил проникнуть этой ночью в самую глубину тайны, чтобы помочь несчастной женщине, если это еще было возможно. Несколько слов, оброненных Лэмборном, заставили Узйленда усомниться в том, что Варни действовал на свой страх и риск, ухаживая и добиваясь любви этого прелестного создания. Ревностный слуга давно уже снискал репутацию пособника лорда в его любовных интригах, и Уэйлеид Смит подумал, не может ли сам Лестер оказаться здесь главным заинтересованным лицом. Он, конечно, не мог подозревать, что граф вступил в брак. Но даже мимолетная интрижка с такой особой, как Эми Робсарт, была тайной величайшей важности, и разоблачение ее могло решительным образом подорвать власть фаворита над Елизаветой.

— Если Лестер побоится пресечь толки любыми способами, — сказал себе Уэйленд, — то около него найдутся люди, которые окажут ему эту услугу, не ожидая его согласия. Если я вмешаюсь в эту историю, нужно будет надеть на себя непроницаемую маску, как делал мой прежний хозяин, когда брался за изготовление манны Сатаны. Итак, завтра я покидаю Джайлса Гозлинга и буду менять свой путь и стоянки так же часто, как преследуемая собаками лисица. Хотелось бы кстати увидеть еще раз и эту маленькую пуританочку. Право, она слишком хорошенькая и смышленая для дочери такого мерзавца, как Тони Поджигай Хворост.

Джайлс Гозлинг явно обрадовался прощанию с Уэйлендом. Трактирщик понимал, как опасно становиться на пути любимца графа Лестера, и честности его едва ли хватило бы на выполнение этой задачи до конца. Вот почему он был весьма доволен, когда тяжелая ноша свалилась с его плеч; тем не менее он выразил желание и готовность в случае необходимости оказать мистеру Тресилиану или его посланцу любые услуги, совместимые с его положением трактирщика.