Роза, со свойственной ей заботливостью о других, первая подумала об особом положении ее госпожи и о том расстоянии, на котором держался до тех пор молодой опекун, и с тревогой спросила себя, куда надлежит теперь поместить раненого; однако, приблизившись к Эвелине, чтобы задать ей этот важный вопрос, она с трудом на него решилась.

Глядя на Эвелину, казалось, что заговорить с ней о чем-либо кроме того, что продолжало поглощать все ее мысли, было бы почти жестокостью. Она была бледна как смерть и кое-где обрызгана каплями крови; вуаль, смятая и порванная, также была в пыли и в крови; волосы спутанными прядями падали ей на лицо и плечи; растрепанное и сломанное перо — все, что осталось от ее головного убора, — застряло в волосах и все еще развевалось, словно в насмешку. Не отводя глаз от носилок, на которые положили Дамиана, она ехала рядом с ними и, казалось, не думала ни о чем, кроме опасности, в какой находился раненый.

Роза ясно видела, что госпожа ее находится в крайнем волнении, которое не позволит ей здраво и мудро взглянуть на свое положение. Она попыталась постепенно пробудить ее сознание.

— Милая госпожа, — сказала Роза, — не угодно ли вам накинуть на себя мой плащ?

— Не мучь меня, — с некоторой резкостью ответила Эвелина.

— А ведь, в самом деле, госпожа! — воскликнула кумушка Джиллиан и засуетилась, ревниво оберегая свои права камеристки. — Роза Флэммок права. Ваше платье не сидит как должно, и вид у него, надо прямо сказать, едва ли приличный. Пусть Роза не мешает, я мигом все заколю, и получше, чем любая фламандка за целый день.

— Не до того мне, чтобы думать о платье, — все тем же тоном ответила Эвелина.

— Тогда подумайте о вашей чести и добром имени, — сказала Роза шепотом, еще ближе подъехав к своей госпоже, — и поскорее решайте, куда мы повезем раненого.

— В замок, — приказала Эвелина громко, как бы отвергая с презрением необходимость о чем-либо шептаться. — Везите его в замок самой прямой дорогой.

— Отчего же не в его лагерь или не в Мальпас? — сказала Роза. — Милая госпожа, поверьте, так будет лучше.

— Отчего тогда… тогда уж прямо не оставить его на дороге дожидаться валлийских ножей или волчьих зубов? Он уже дважды, нет, трижды был моим спасителем. И теперь куда я, туда и он! Я не хочу оказаться под безопасным кровом ни на миг раньше его.

Роза поняла, что не сумеет убедить свою госпожу; поняла она и то, что везти раненого дольше, чем это было необходимо, значило подвергать его жизнь опасности. Ей пришел на ум возможный выход из затруднения, но для этого надо было посоветоваться с отцом.

Миниатюрная всадница ударила хлыстиком свою резвую испанскую лошадку и мигом очутилась рядом с исполинским фламандцем на мощном вороном коне, словно укрываясь в их широкой тени.

— Дорогой отец, — взволнованно сказала Роза, — госпожа желает отвезти сэра Дамиана в замок, и ему, быть может, придется пробыть там долго. Что думаете вы об этом? Разве это разумно?

— Для юноши это, без сомнения, разумно, Розхен, — ответил фламандец. — Ибо это лучший способ уберечь его сейчас от лихорадки.

— Верно. Но разумно ли это для госпожи? — продолжала Роза.

— И для нее тоже, если она разумно себя поведет. Но почему ты в ней сомневаешься, Розхен?

— Не знаю, — ответила Роза, ибо своими опасениями и сомнениями ей не хотелось делиться даже с отцом. — Но злые языки найдутся везде. Сэр Дамиан и госпожа так молоды. Не лучше ли, милый отец, предложить раненому рыцарю приют у вас в доме, лишь бы не в замке?

— Вот уж этого не будет, — поспешил ответить фламандец. — Не будет, если я буду в силах этому помешать. Не пущу я в мой мирный дом ни норманна, ни англичанина. Зачем? Чтобы он ел мой хлеб и смеялся над моей бережливостью? Ты не знаешь их; ведь ты всегда при госпоже и в большой у нее милости. Зато я отлично их знаю. «Фламандский лентяй», «фламандский обжора», «фламандский пьянчуга». Это еще самые добрые их слова. Хорошо, что после похода валлийца Гуенуина никто не может сказать «фламандский трус».

— Я всегда думала, отец, — заметила Роза, — что вы слишком тверды духом, чтобы обращать внимание на эту низкую клевету. Подумайте! Ведь мы находимся под защитой моей доброй госпожи; а отец ее был твоим милостивым господином. Да и коннетаблю вы обязаны; он расширил ваши привилегии. Деньгами можно уплатить долг; но за добро можно заплатить только добром. А я предвижу, что никогда не будет у вас другого такого случая сделать добро семействам Беренжеров и де Лэси, как открыв раненому рыцарю двери вашего дома.

— Моего дома! — повторил фламандец. — А долго ли будет у меня дом, здесь или еще где-либо? Увы, дочь моя! Мы приехали сюда, спасаясь от морской стихии, а здесь можем погибнуть от людской злобы.

— Мне странно это слышать, отец, — сказала Роза. — С вашим ли разумом пророчить такие беды из-за дерзкой выходки валлийского разбойника?

— Я говорю не об Одноглазом разбойнике, — ответил Уилкин. — Хотя наглость таких, как Доуфид, а их становится все больше, тоже не способствует спокойствию в крае. Но ты живешь за стенами замка и мало знаешь о том, что творится вокруг, а потому и не тревожишься. Я не хотел ничего сообщать тебе, пока нам не придется переселиться в другую страну.

— Переселиться, милый отец? Уехать из страны, где бережливостью и усердным трудом вы уже скопили себе достаток?

— Да, и где голодный и озлобленный люд из зависти к достатку, накопленному бережливостью, может предать человека позорной смерти. Уже в нескольких графствах происходят волнения среди английской черни. И гнев ее направлен на нас, фламандцев, точно мы жиды или язычники, а не христиане, притом лучшие, чем они сами. В Йорке, в Бристоле и других местах разгромили дома фламандцев, отняли добро, многих убили, а над их близкими — надругались. А за что? За то, что мы привезли сюда ремесла, каких тут прежде не знали; за то, что в награду за труд и уменье появилось у нас богатство, какого в Британии никогда не было. Розхен, их злоба растет с каждым днем. Мы здесь в большей безопасности, чем в других местах, потому что нас много и мы сильнее. Но соседям нашим я не доверяю. Если бы ты, Розхен, не была в безопасности, я давно уже бросил бы все и уехал из Британии.

«Бросил бы все и уехал из Британии». Слова эти поразили дочь Флэммока, лучше всех знавшую, каких успехов добился ее отец в своем ремесле и как непохоже на него, с его твердым и здравым смыслом, решение бросить все из страха перед отдаленной опасностью, которой может и не быть. Наконец она сказала:

— Если грозит такая опасность, то дом и товары ваши ничем не будут защищены так надежно, как присутствием этого благородного рыцаря. Где тот человек, который дерзнет напасть на дом, приютивший Дамиана де Лэси?

— Это мне неизвестно, — отвечал Флэммок тем же спокойным, но мрачным тоном. — Да простит мне Бог, если я грешу, а только, по-моему, в крестовых походах очень мало толку, хотя священники и сумели их прославить. Взять хотя бы коннетабля. Вот уж скоро три года, как он уехал, а мы не знаем, жив ли он или нет, побеждает или разбит врагами. Он выступил отсюда, словно не собирался сойти с коня и вложить меч в ножны, пока не отвоюет Гроб Господень у сарацин; а мы доныне не знаем, взята ли у сарацин хоть одна деревня. Здешний народ недоволен; его господа, а с ними и лучшие воины ушли в Палестину, и мы не знаем, живы они или нет; а тем временем управители дерут с народа три шкуры, и их притеснения тяжелее, да и сносить это от них тяжелее, чем от лорда. Простолюдины всегда ненавидели знать и дворян; они думают, что сейчас самое время восстать против них. Находятся и из дворян такие, что готовы встать во главе черни, лишь бы тоже кое-что урвать, ибо походы в дальние края приучили их к разгульной жизни и многие промотались. А кто обеднел, тот из корысти готов убить родного отца. Не терплю бедняков! Черт бы унес каждого, кто не умеет содержать себя трудом своих рук!

Таким пожеланием закончил фламандец свою речь, открывшую перед Розой более страшную картину Англии, чем та, какую она могла видеть из замка Печальный Дозор.

— Но все же, — сказала она, — эти ужасы не страшны тем, кто живет под покровительством де Лэси и Беренжеров.

— От Беренжеров осталось одно лишь имя, — ответил Уилкин Флэммок, — а Дамиану, хоть он и храбрый юноша, недостает влиятельности его дяди и его властного нрава. Его люди жалуются, что он изводит их сторожевой службой вокруг замка, когда замок и без того неприступен и гарнизон там достаточный; а они из-за этого теряют случаи отличиться, как они это называют, то есть не могут воевать и грабить, а ведут жизнь бездеятельную и бесславную. Они говорят, что безбородый Дамиан был мужчиной, а теперь, когда усы пробились, — стал бабой, что над губой у него потемнело, зато отвага выцвела. Еще они говорят… да скучно повторять.

— Нет, скажите, что еще они говорят, ради Бога, скажите! — попросила Роза. — Если дело касается моей дорогой госпожи…

— Так и есть, Розхен, — ответил Уилкин. — Многие из норманнских воинов толкуют за чаркой вина, будто Дамиан де Лэси влюблен в дядюшкину невесту; да, да, и будто общаются они между собою при помощи колдовства.

— Да уже, не иначе как колдовства! — сказала Роза, презрительно усмехнувшись. — Ведь никаким иным способом они не общаются, уж это я могу подтвердить.

— Вот они и говорят о колдовстве, — сказал Уилкин Флэммок. — Стоит нашей госпоже выглянуть за ворота замка, а де Лэси уже в седле и ведет свою конницу; а между тем им доподлинно известно, что ни через посланца, ни письмом, ни еще как-либо она его не оповещала; и всякий раз, едва они начинают рыскать по перевалам, как узнают, что леди Эвелина изволила выехать из замка.

— Это и я заметила, — сказала Роза. — А госпожа бывает даже недовольна, зачем он с такой точностью знает о каждой ее прогулке и зачем так уж тщательно ее охраняет. Правда, сегодня, — продолжала девушка, — мы убедились, что его бдительность может сослужить хорошую службу. Но никогда они не встречались и находились всегда на таком друг от друга отдалении, что общаться никак не могли; так что и самым подозрительным людям не в чем их упрекнуть.

— Так, так, Розхен, дочь моя, — ответил Уилкин, — но и самый избыток осторожности может вызвать подозрения. Отчего бы этим двоим, говорят солдаты, так уж постоянно остерегаться? Отчего они, находясь так близко друг от друга, никогда не встречаются? Будь они всего лишь племянником и невестой дяди, они виделись бы открыто; а если это тайные любовники, можно полагать, что они таки встречаются тайком, но искусно умеют это скрыть.

— Каждое ваше слово, отец, — сказала великодушная Роза, — вновь и вновь доказывает, что вы непременно должны принять раненого у себя в доме. Как бы ни было страшно то, чего вы опасаетесь, оно не станет страшнее оттого, что вы приютите раненого и нескольких верных его слуг.

— Ни одного! — поспешил сказать фламандец. — Ни одного из откормленных говядиной молодцов, кроме пажа, который будет за ним ходить, и лекаря, чтобы попытаться его вылечить.

— Значит, этим троим я могу предложить ваш кров? — спросила Роза.

— Пусть будет по-твоему, — сдался наконец любящий отец. — Слава Богу, Розхен, ты у меня разумница и знаешь в своих просьбах меру; это вот я не в меру готов тебе потакать. Ты мне про честь да про великодушие, а я больше полагаюсь на честность и на благоразумие. Ах, Роза, Роза, тот, кто стремится превзойти в добре само добро, часто добивается того, что хуже всякого зла. Впрочем, я скорее всего отделаюсь испугом; твоя госпожа, с позволения сказать, странствующий рыцарь в юбке. Она такой чести никому не уступит; непременно поместит своего рыцаря в собственных покоях и сама станет его выхаживать.

Предсказание фламандца сбылось. Едва лишь Роза предложила Эвелине оставить раненого Дамиана в доме ее отца до выздоровления, как ее госпожа решительно отвергла это предложение.

— Он мой спаситель, — сказала она. — Если есть человек, перед которым ворота Печального Дозора должны сами раскрываться, так это Дамиан де Лэси. Нет, милочка, не гляди на меня так подозрительно и вместе с тем печально. Кому нечего скрывать, тот презирает всякое подозрение. Держать ответ я обязана лишь перед Богом и Пресвятой Девой, а перед ними душа моя открыта!

В молчании доехали они до ворот замка, и там леди Эвелина приказала, чтобы ее опекуна, как она упорно называла Дамиана, поместили в покоях ее отца; не по летам разумно и предусмотрительно распорядилась она обо всем, что требовалось для неожиданных гостей замка. Все это она сделала с полным спокойствием и присутствием духа и лишь затем привела в порядок собственную одежду.

Оставалось еще одно. Она поспешила в часовню Пресвятой Девы; распростершись перед образом своей небесной заступницы, она воздала благодарность за вторичное свое спасение и умоляла ее и Всемогущего Господа руководить ею.

— Тебе ведомо, — горячо шептала она, — что не от самонадеянной уверенности в своих силах подвергаю я себя опасности. О, дай мне силы там, где я всего слабее. Не допусти, чтобы моя благодарность и сочувствие сделались для меня ловушкой; и, когда стану я исполнять долг благодарности, спаси меня от людского злоязычия. И спаси, о, спаси от коварных уловок собственного моего сердца!

Затем она набожно перебрала свои четки и, уйдя из часовни в свои покои, велела служанкам привести в порядок ее одежду и устранить все внешние следы учиненного над нею насилия.