Вторую половину этого полного событиями дня Карл проводил в покоях королевы, двери которых в определенные часы открывались для приглашенных лиц более низкого состояния и куда беспрепятственно допускались пользовавшиеся привилегией entree знатные дворяне и придворные чины — одни по праву рождения, другие по должности.

Карл отменил большую часть строгих правил, которые ограничивали доступ ко двору при других королях, что снискало ему популярность среди подданных и отдалило падение его рода до следующего царствования. Он знал добродушное изящество своих манер и полагался на него, часто не зря, желая сгладить дурное впечатление, производимое другими его поступками, которых не могла оправдать ни его внешняя, ни внутренняя политика.

Днем король часто прогуливался по городу один или в сопровождении кого-нибудь из придворных. Известен его ответ брату, считавшему, что так открыто показываться на людях значит подвергать себя опасности: «Поверь мне, Джеймс, — сказал он, — никто не убьет меня, чтобы сделать королем тебя».

И Карл свои вечера, если не посвящал их тайным забавам, часто проводил среди людей, имеющих хоть какое-нибудь право на доступ в придворные круги. Так проводил он и вечер того дня, о котором мы ведем рассказ.

Королева Екатерина, примирившись со своей участью или покорившись ей, давно уже не выказывала каких-либо признаков ревности; по-видимому, она стала настолько чужда подобной страсти, что без неприязни и даже благосклонно принимала у себя герцогиню Портсмутскую, герцогиню Кливлендскую и других дам, также притязавших, хоть и не столь откровенно, на честь принадлежать, по крайней мере в прошлом, к числу фавориток короля. Весьма большая непринужденность царила в этом своеобразном обществе, которое украшали своим присутствием если не самые умные, то по крайней мере самые остроумные придворные, какими когда-либо был окружен монарх; многие из них были товарищами Карла по изгнанию и делили с ним нужду, превратности судьбы и весёлые забавы, — поэтому они приобрели своего рода право на некоторую вольность в обращении с ним, и добродушный король, вернув себе престол, не сумел, да и не мог, даже если бы захотел, запретить им это. Впрочем, Карл был далек от таких намерений; его обращение с людьми ограждало его от всякой навязчивости, и для внушения должного уважения к себе он никогда не пользовался иными средствами, кроме быстрых остроумных реплик, на которые был мастер.

В этот раз он был особенно расположен веселиться. Погребальный звон по майору Коулби, умершему столь странным образом в его присутствии, всё ещё стоял в ушах Карла, укоряя его в пренебрежении к старому слуге, который всем пожертвовал для своего государя, — и огорченный король глубоко скорбел о покойном. Но в душе он считал свою вину заглаженной освобождением Певерилов и был очень доволен своим поступком не только потому, что совершил доброе дело, но и потому, что ему удалось это сделать весьма искусным образом, вполне извинительным, принимая во внимание все стоявшие на пути трудности, — как бы сурово ни осуждал его за это Ормонд. Король почувствовал удовлетворение, когда услышал о волнениях в городе и о том, что некоторые наиболее исступлённые фанатики по чьему-то призыву собрались в своих молитвенных домах, чтобы дознаться, как выражались их проповедники, до причин гнева господня и осудить вероотступничество двора, судей и присяжных, которые покрывают и оберегают от заслуженного наказания вероломных и кровожадных покровителей папистского заговора.

Король, мы повторяем, внимал этим сообщениям с видимым удовольствием; напрасно ему напоминали об опасном, обидчивом характере тех, от кого исходили подобные подозрения.

— Кто может теперь обвинять меня, — самодовольно говорил он, — в равнодушии к интересам моих друзей? Разве я не подвергаю опасности себя самого и даже общественное спокойствие ради спасения человека, которого за двадцать лет видел всего один раз, да и то в кожаном кафтане и с патронташем, в числе других ополченцев, поздравивших меня с восшествием на престол? Говорят, у королей щедрая рука. Какую же щедрую память надобно иметь королю, чтобы не забыть и наградить каждого, кто кричал: «Боже, храни короля!»

— Эти дураки ещё более наивны, — ответил Седли, — они все считают себя вправе требовать, чтобы ваше величество покровительствовали им независимо от того, кричали они «Боже, храни короля» или нет.

Карл улыбнулся и перешел на другую сторону роскошной залы, где, сообразно со вкусом века, было собрано всё, что могло обещать приятное времяпрепровождение.

В одном углу кучка молодых людей и придворных дам слушала уже знакомого нам Эмпсона, который с беспримерным искусством аккомпанировал на флейте молодой сирене, чье сердце трепетало от гордости и страха, ибо в присутствии всего двора и августейших особ она пела очаровательный романс, начинавшийся словами:

Манера её исполнения так подходила к строфам поэта-любителя и к изнеженной мелодии, сложенной знаменитым Перселом, что мужчины, вне себя от восторга, окружили певицу тесным кольцом, а женщины либо притворялись, будто их не трогает содержание романса, либо старались неприметно отойти подальше. После пения играли отличнейшие музыканты, выбранные самим королем, который был одарен безукоризненным вкусом.

За другими столами пожилые придворные испытывали фортуну, играя в модные тогда игры: ломбер, кадриль, чет-нечет и другие. Кучи золота, лежавшие перед игроками, росли и убывали в зависимости от благосклонности к ним карт или костей. И не раз перевес в очках или козырях решал судьбу годового дохода от родового имения, который лучше было бы употребить на восстановление стен заброшенного фамильного гнезда, изрешеченных ядрами пушек Кромвеля, или укрепление разрушенного хозяйства и доброго гостеприимства, столь подорванных в прошедшую эпоху многочисленными штрафами и конфискациями, а в это время уже совсем пришедших в упадок от беспечности и мотовства. Весёлые кавалеры, делая вид, что следят за игрой или слушают музыку, весьма вольно, как это было присуще тому легкомысленному веку, любезничали с прелестницами, а за ними подсматривали уроды и старики, которые, не имея возможности заводить любовные шашни, утешались по крайней мере тем, что наблюдали за другими, а потом распускали сплетни.

Весёлый монарх переходил от одного стола к другому: он то переглядывался с какой-нибудь придворной красавицей, то шутил с придворным остряком, иногда останавливался и, слушая музыку, отбивал ногой такт, иногда проигрывал или выигрывал несколько золотых, присоединяясь к игрокам за тем столом, у которого случайно оказывался. Это был самый очаровательный из сластолюбцев, самый весёлый и добродушный из собеседников; словом, если бы жизнь была сплошным праздником и цель её состояла в наслаждении быстролётным часом и умении провести его как можно приятнее, он был бы совершеннейшим из людей.

Но короли отнюдь не являются исключением и разделяют участь всех людей, и среди монархов Сегед Эфиопский не единственный пример того, что тщетно было бы рассчитывать на день или даже на час полнейшего спокойствия. В залу вошел камергер и доложил, что некая дама, называющая себя вдовой пэра Англии, просит аудиенции у их величеств.

— Нет, это невозможно, — поспешно возразила королева. — Даже вдова пэра Англии не имеет на это права, не сообщив прежде своего имени.

— Готов поклясться, — сказал один из придворных, — что это шутки герцогини Ньюкаслской.

— Мне тоже кажется, что это герцогиня, — сказал камергер. — Необычность просьбы и неправильное произношение дамы обличают в ней иностранку.

— Пусть это безумие, но позволим ей войти! — вскричал король. — её светлость — целый ярмарочный балаган, универсальный маскарад или даже своего рода Бедлам в одном лице, ибо голова её набита вздорными идеями, как больница — пациентами, помешавшимися на любви и литературе, каждый из которых воображает себя Минервой, или Венерой, или одной из девяти муз.

— Желание вашего величества всегда будет для меня законом, — ответила королева, — но, надеюсь, вы не станете настаивать, чтобы я приняла эту странную женщину. Ты ещё не возвратилась тогда из нашего любимого Лиссабона, Изабелла, — продолжала она, обращаясь к одной из своих португальских фрейлин, — когда герцогиня в последний раз была при дворе. Её светлость почему-то вообразила, что может являться ко мне со своим пажом. А когда ей этого не разрешили, как ты думаешь, что она сделала? Сшила себе платье с таким шлейфом, что добрых три ярда шитого серебром атласа, поддерживаемые четырьмя девушками, оставались в прихожей, тогда как сама герцогиня представлялась мне в противоположном конце залы. Целых тридцать ярдов прекрасного шёлка ушло на такую безумную выходку!

— А какие прелестные девушки несли этот феноменальный шлейф, который можно сравнить только с хвостом кометы шестьдесят шестого года! — воскликнул король. — Седли и Этеридж потом рассказывали об этих красавицах премиленькие истории. Вот вам и преимущество моды, введённой герцогиней: дама не может видеть, как ведет себя её хвост и его носительницы в другой комнате.

— Угодно ли будет вашему величеству принять незнакомку? — спросил камергер.

— Разумеется, — ответил король, — то есть, если она действительно имеет право на эту честь. Неплохо было бы все-таки узнать её имя. На свете много разных сумасбродок, кроме герцогини Ньюкаслской. Я сам выйду в приемную, и там вы сообщите мне её ответ.

Но не успел ещё король дойти до половины залы, как камергер удивил собравшихся, произнеся имя, которого не слышали при дворе уже много лет: «Графиня Дерби!»

Величественная и высокая, старая, но не согнувшаяся под бременем лет, графиня направилась к государю такой поступью, какой шла бы навстречу равному себе. В ней не видно было ни надменности, ни дерзости, неприличной в присутствии монарха; но сознание оскорблений, испытанных ею за время правления Карла, и превосходство обиженного над теми, кем или во имя кого была нанесена обида, придавали особенное достоинство её виду и твердость её поступи. Графиня была одета во вдовий траур, сшитый по моде того далекого времени, когда взошел на эшафот её супруг, моде, которой за все тридцать лет, прошедших со дня его казни, они ни разу ни в чём не изменили.

Ее неожиданное появление не доставило никакого удовольствия королю, но, проклиная себя в душе за то, что он опрометчиво позволил впустить эту особу в залу весёлого пиршества, он в то же время понимал, что ему необходимо принять графиню, не роняя своей репутации и в соответствии с её положением при английском дворе. Он двинулся ей навстречу и с изящным радушием, столь ему свойственным, начал по-французски:

— Chere Comtesse de Derby, puissante Reine de Man, notre tres auguste soeur!

— Говорите по-английски, государь, если я могу позволить себе просить о такой милости, — сказала графиня. — Я вдова — увы! — пэра Англии и мать английского графа. В Англии провела я короткое время моего счастья и долголетнее печальное вдовство. Франция и её язык — лишь сны моего туманного детства, и я не знаю другого языка, кроме языка моего покойного супруга и моего сына. Позвольте мне, вдове и матери графов Дерби, выразить сим способом достодолжное почтение королю Англии.

Она хотела было опуститься на колени, но король не допустил этого и, поцеловав её в щёку по тогдашнему обычаю, сам представил королеве.

— Ваше величество, — сказал он, — графиня наложила запрет на французский язык, язык галантности и любезности. Надеюсь, ваше величество, что хотя вы, как и графиня, по рождению иностранка, но сумеете уверить нашу гостью на добром английском языке, что мы с большим удовольствием видим её при дворе после столь долгого отсутствия.

— По крайней мере, я постараюсь это сделать, — ответила королева, ибо графиня произвела на неё гораздо более благоприятное впечатление, чем те многочисленные чужеземцы, которых по просьбе короля она должна была принимать особенно любезно.

— Любой другой даме, — снова заговорил Карл, — я задал бы вопрос: почему она так долго не появлялась при дворе? Боюсь, что графиню Дерби я могу только спросить, какой счастливый случай доставил нам удовольствие её видеть?

— Причину моего приезда, государь, хотя и весьма вескую и настоятельную, нельзя назвать счастливой.

Это начало не предвещало ничего доброго. По правде говоря, с момента появления графини король предвидел неприятные объяснения и поспешил предупредить их, выразив на лице участие и интерес.

— Если эта причина, — сказал он, — такого рода, что мы можем быть вам полезны, то я не стану вас расспрашивать о ней теперь. Петиция, адресованная нашему секретарю или, если угодно, прямо нам, будет рассмотрена немедленно — и, надеюсь, мне не нужно этого добавлять — самым благосклонным образом.

— Мое дело действительно очень важно, государь, — с достоинством поклонившись, ответила графиня, — но оно коротко и отвлечет вас от более приятных занятий всего лишь на несколько минут. Однако оно не терпит промедления, и я боюсь отложить его даже на секунду.

— Конечно, это несколько против правил, — сказав Карл, — но графиня Дерби — такой редкий гость, что может располагать моим временем. Угодно вам говорить её мною наедине?

— Что касается меня, — ответила графиня, — то я могу объясниться в присутствии всего двора; но, быть может, ваше величество предпочтет выслушать меня в присутствии двух-трёх ваших советников?

— Ормонд, — позвал король, оглянувшись, — пойдемте с нами, и вы, Арлингтон, тоже.

Карл последовал в соседний кабинет и, усевшись сам, пригласил сесть свою гостью.

— Не нужно, государь, — ответила графиня. Она помолчала с минуту, словно собираясь с духом, а затем заговорила решительно: — Ваше величество справедливо заметили, что только важная причина могла вызвать меня из моего уединенного обиталища. Я не явилась сюда, когда владения моего сына, владения, доставшиеся ему по наследству от отца, который погиб за вас, государь, были отняты у него под предлогом восстановления справедливости, а на самом деле для того, чтобы удовлетворить алчность бунтовщика Фэрфакса и возместить расточительность его зятя Бакингема.

— Выражения ваши слишком суровы, миледи, — сказал король. — Насколько мы помним, вы были подвергнуты законному наказанию за совершение насильственного акта по определению нашего суда и законов, хотя я сам согласился бы назвать ваш поступок благородным мщением. Но то, что оправдывается законами чести, часто может иметь весьма неприятные последствия по законам писаного права.

— Государь, я пришла сюда не для того, чтобы оспаривать отнятые у моего сына, разоренные владения, — возразила графиня. — Я только прошу вас отдать должное терпению, с каким я снесла этот удар. Я пришла сюда, чтобы вступиться за честь рода Дерби, которая дороже мне всех наших сокровищ и земель.

— Но кто осмелился задеть честь рода Дерби? — спросил король. — Даю слово, вы первая сообщаете мне эту новость.

— Было ли напечатано хоть одно «Повествование», как называются здесь дикие выдумки о заговоре папистов — мнимом заговоре, говорю я, — где не была бы затронута и запятнана честь нашего рода? И разве не подвергается опасности жизнь двух благородных джентльменов, отца и сына, свойственников рода Стэнли, по делу, в коем нам первым предъявлено обвинение в государственном преступлении?

Карл обернулся к Ормонду и Арлингтону и сказал с улыбкой:

— Смелость графини посрамляет нас, которым не хватило отваги. Чьи уста дерзнули бы назвать мнимым очевидный заговор папистов или именовать дикими выдумками показания свидетелей, избавивших нас от кинжалов убийц? Однако, миледи, — добавил он, — отдавая дань восхищения вашему великодушному вмешательству в дело Певерилов, должен сказать вам, что теперь в нём нет нужды: сегодня поутру они оправданы.

— Слава богу! — воскликнула графиня, благоговейно сложив руки. — Я лишилась сна с тех пор, как узнала, в чём их обвиняют, и приняла решение искать справедливости у вашего величества или предать себя в жертву народным предрассудкам, надеясь этим спасти жизнь моих благородных и великодушных друзей, на которых подозрение пало только потому — или главным образом потому, — что они связаны дружбой с нами. Значит, они оправданы?

— Даю вам слово, — ответил король. — Удивляюсь, что вы этого не знаете.

— Я приехала только вчера вечером и никуда не выходила, — сказала графиня, — боясь, что моё пребывание в Лондоне станет известно, прежде чем я увижусь с вашим величеством.

— А теперь, когда мы уже увиделись, — сказал король, ласково беря её за руку, — и встреча наша доставила мне большое удовольствие, я искренне советую вам возвратиться на остров Мэн так же незаметно, как вы прибыли сюда. С тех пор как мы были молоды, свет переменился, любезная графиня. Во время гражданской войны мы сражались саблями и мушкетами, нынче же дерутся с помощью обвинительных актов, присяг и тому подобного оружия крючкотворов-законников. В этой войне вы ничего не понимаете. Вы сумеете защитить осажденную крепость, но сомневаюсь, хватит ли у вас ловкости отбить нападение доносчиков. Этот заговор налетел на нас, как буря; в такую непогоду нельзя вести корабль в открытом море: надо укрыться в ближайшей гавани, и дай нам бог добраться до неё вовремя!

— Это малодушие, государь! — воскликнула графиня. — Извините меня за резкое слово, оно вырвалось у женщины. Соберите вокруг себя верных друзей и окажите доблестное сопротивление, как ваш покойный отец. Есть только один путь — честный и прямой путь вперед; все другие — кривы, извилисты и недостойны благородного человека.

— Ваши слова, почтенный друг мой, — сказал Ормонд, который понял, что пора оберечь достоинство монарха от смелой откровенности графини, которая более привыкла принимать знаки уважения, нежели их выказывать, — ваши слова вески и решительны, но не соответствуют нынешним временам. Снова возникла бы гражданская война со всеми её бедствиями, а никак не те события, которых вы с такой надеждой ожидаете.

— Вы слишком спешите, миледи, — сказал Арлингтон, — и не только сами подвергаетесь опасности, но и пытаетесь вовлечь в неё его величество. Позвольте сказать вам откровенно: в эти тяжёлые времена вы напрасно оставили замок Рашин; там вы были в безопасности, а здесь вашим жилищем легко может оказаться Тауэр.

— Если бы даже мне грозило сложить там голову на плахе, как мой супруг в Боултон-ле-Муре, я без колебаний пошла бы на это, но не оставила бы в беде друга, которого к тому же сама ввергла в опасность, как молодого Певерила.

— Но разве я не уверил вас, что оба Певерила, и старый и молодой, находятся на свободе? — спросил король. — Любезная графиня, что ещё заставляет вас устремляться навстречу опасности, надеясь при этом, конечно, что моё вмешательство всё же спасет вас от неё? Ведь не станет же такая благоразумная дама, как вы, бросаться в реку только для того, чтобы друзья потрудились её вытащить.

Графиня повторила, что желает справедливого суда. На это королевские советники снова рекомендовали ей как можно скорее покинуть Лондон и безвыездно оставаться в своём вассальном королевстве, хотя ей и будет вменена в вину попытка укрыться от правосудия.

Король, видя, что спору не предвидится конца, сказал, что не смеет долее удерживать графиню, боясь возбудить ревность её величества, и предложил ей руку, чтобы отвести её к гостям. Графине волей-неволей пришлось подчиниться, и они возвратились в шумную залу, где в ту же минуту произошло событие, о котором нам надо рассказать уже в следующей главе.