Давнишний слуга майора Беллендена Гедеон Пайк, принеся к постели своего господина одежду, приготовленную для утреннего туалета почтенного старого воина, и разбудив его на час раньше обычного, сообщил ему в свое оправдание, что из Тиллитудлема прибыл нарочный.

— Из Тиллитудлема? — переспросил старый джентльмен, поспешно поднимаясь с постели и усаживаясь на ней. — Отвори ставни, Пайк; надеюсь, моя невестка здорова; откинь полог, Пайк. Что тут такое? — продолжал он, бросая взгляд на письмо Эдит. — Подагра? Какая подагра? Она отлично знает, что у меня не было приступа с самого Сретенья. Смотр? Но ведь я говорил ей месяц назад, что не собираюсь там быть. Платье из падуанского шелка со свисающими рукавами? Повесить бы ее самое! Кир Великий и Филипп Даст. Филипп Черт Подери! Девчонка спятила, что ли? Стоило ли посылать нарочного и будить меня в пять утра ради такой дребедени! А что в постскриптуме? Боже мой! — воскликнул он, пробежав приписку. — Пайк, Пайк, немедленно седлай старика Килсайта и другого коня для себя!

— Надеюсь, сэр, ничего тревожного из Тиллитудлема? — спросил Пайк, пораженный внезапным порывом своего господина.

— Ничего… то есть… да, да, ничего; я должен там встретиться с Клеверхаузом по неотложному делу; итак, Пайк, в седло! Как можно быстрей! О господи! Ну и времена! Бедный мальчик… Сын моего соратника и старого друга! И глупая девчонка заткнула это известие куда-то в постскриптум, как она сама выражается, после всего этого вздора о старых платьях и новых романах!

В несколько минут старый офицер был совершенно готов к отъезду; усевшись на коня столь же величественно, как это сделал бы сам Марк Антоний, он направился в Тиллитудлем.

Зная о давней ненависти леди Маргарет ко всем без исключения пресвитерианам, он по дороге благоразумно решил не сообщать ей о том, кто и какого звания арестованный, находящийся в ее замке, но самостоятельно добиваться от Клеверхауза освобождения Мортона.

«Человек исключительной честности и благородства, он не может не пойти навстречу старому роялисту, — размышлял ветеран. — Все говорят, что он хороший солдат, а если так, то он с радостью поможет сыну старого воина. Я еще не встречал настоящих солдат, которые не были бы простосердечны, не были бы честными и прямыми ребятами, и я полагаю, что было бы в тысячу раз лучше, если бы стоять на страже законов (хотя грустно, конечно, что они находят необходимым издавать такие суровые) доверили людям военным, а не мелочным судейским крючкам или меднолобым сельским дворянам».

Таковы были размышления майора Майлса Беллендена, прерванные подвыпившим Джоном Гьюдьилом, который принял у него повод и помог ему спешиться на грубо вымощенном дворе Тиллитудлема.

— Ну, Джон, — сказал майор, — хороша у тебя, черт подери, дисциплина! Ты, никак, уже с утра успел начитаться женевской стряпни?

— Я читал литании, — ответил Джон, покачивая головой и смотря на майора с хмельною важностью (он уловил лишь одно слово из всего сказанного майором). — Жизнь коротка, сэр, и мы — полевые цветы, сэр, ик… ик… и лилии дола.

— Цветы и лилии? Нет, приятель, такие чудища, как мы с тобой, едва ли заслуживают другого названия, чем плевел, увядшая крапива или сухой бурьян; но ты считаешь, видимо, что мы все еще нуждаемся в орошении?

— Я старый солдат, сэр, и, благодарение Господу, ик… ик…

— Ты всего-навсего старый пьянчуга, приятель. Ладно, старина, проводи меня к своей госпоже.

Джон Гьюдьил привел майора в большой, выложенный каменными плитами зал, где леди Маргарет, суетясь и поминутно меняя свои приказания, заканчивала приготовления к приему знаменитого Клеверхауза, которого одни чтили и превозносили до небес, как героя, а другие проклинали, как кровожадного угнетателя.

— Разве я вам не сказала, — говорила леди Маргарет, обращаясь к своей главной помощнице, — разве я вам не сказала, Мизи, что хотела бы соблюсти в точности то убранство стола, которое было в столь памятное мне утро, когда его священнейшее величество вкушал завтрак у нас в Тиллитудлеме?

— Конечно, ваша милость именно так и приказывали, и я сделала как только могла получше… — начала было Мизи, но леди Маргарет, не дав ей докончить, перебила:

— Почему в таком случае паштет из дичи оказался у вас по левую руку от трона, а графин с кларетом — по правую, когда, как вы хорошо помните, Мизи, его священнейшее величество собственноручно переставил паштет поближе к графину, сказав, что они приятели и разлучать их негоже.

— Я это очень хорошо помню, сударыня, — сказала Мизи, — а если бы, упаси Боже, запамятовала, то ваша милость вспоминали об этом счастливом утре многое множество раз; но я думала, что все нужно поставить так, как оно было при входе в этот зал его величества, благослови его Господь, — он больше походил бы на ангела, чем на мужчину, когда бы не был таким смуглым с лица.

— А раз так, Мизи, значит, вы плохо думали и додумались до чепухи: ведь как бы его священнейшее величество ни переставлял графины и кубки, это в не меньшей мере, чем королевская воля в более значительных и важных делах, должно быть законом для его подданных и будет всегда таковым для тех, кто имеет отношение к Тиллитудлему.

— Все в порядке, сударыня, — сказала Мизи, делая необходимые перестановки, — ошибку нетрудно исправить; но только если всякой вещи полагается быть такой же, какою ее оставил король, то в паштете, с вашего позволения, была даже очень немалая дырка.

В это мгновение приоткрылась дверь.

— В чем дело, Джон Гьюдьил! — воскликнула старая леди. — Я занята и не стану ни с кем разговаривать. А, это вы, дорогой брат? — продолжала она, несколько удивившись при виде майора. — Ранехонько вы к нам сегодня пожаловали.

— Хоть и ранним гостем, но, надеюсь, все же желанным, — ответил майор, здороваясь со вдовой своего покойного брата. — Я узнал из записки, присланной Эдит в Чарнвуд по поводу кое-каких ее нарядов и книг, что вы ожидаете нынешним утром Клеверза, и подумал, что такой старый ружейный кремень, как я, не без удовольствия поболтал бы с этим идущим в гору солдатом. Я приказал Пайку седлать Килсайда, и вот мы оба у вас.

— И до чего кстати, — сказала старая леди. — Я сама хотела просить вас об этом, но посчитала, что уже поздно. Как видите, я занимаюсь приготовлениями. Все должно быть совершенно таким же, как тогда…

— Когда король завтракал в Тиллитудлеме, — сказал майор, который, подобно всем друзьям леди Маргарет, боялся повествования об этом событии и поторопился пресечь хорошо известный ему рассказ. — Да, да, это утро крепко засело у меня в памяти; вы помните, ведь я служил его величеству за столом.

— Совершенно верно, — сказала леди Маргарет, — и вы можете, должно быть, напомнить мне некоторые подробности.

— Нет, сестрица, увы! — ответил майор. — Проклятый обед, которым через несколько дней Нол угостил нас под Вустером, вышиб из моей памяти все ваши чудесные яства. Но что я вижу? Тут даже то большое турецкое кресло, и на нем те же подушки.

— Трон, братец; с вашего позволения, это трон, — наставительно произнесла леди Маргарет.

— Трон так трон, — продолжал майор, — и он послужит Клеверзу исходной позицией для атаки на паштет, не так ли, сестрица?

— Нет, братец, — ответила леди, — эти подушки покоили на себе нашего обожаемого монарха, и их, даст Бог, не обременит, пока я жива, тяжесть какой-нибудь менее достойной особы.

— В таком случае, — сказал старый солдат, — вам не следовало оставлять их на глазах почтенного старого кавалериста, проскакавшего до завтрака десять миль; признаюсь, они выглядят страшно заманчиво. А где Эдит?

— У зубцов сторожевой башенки, — ответила старая леди, — ждет, когда покажутся наши гости.

— Ну что ж, пожалуй, и я поднимусь наверх. И раз этот зал приведен в полную боевую готовность, то и вам не мешало бы отправиться вместе со мной. Чудесная вещь, доложу вам, любоваться кавалерийским полком на марше.

Произнося эти слова, майор со старинной галантностью предложил леди Маргарет руку, принятую ею с теми церемониями и выражениями признательности, что были в ходу в Холирудском дворце до 1642 года, который на время вывел из моды и придворные церемонии, и дворцы.

У зубцов башенки, куда они поднялись, проделав нелегкий путь по винтовой лестнице с неудобными, грубо сложенными ступенями, майор увидел Эдит, нисколько не похожую на молодую девицу, сгорающую от нетерпения и любопытства в ожидании блестящих драгун, но, напротив, бледную, подавленную, с лицом, которое неоспоримо доказывало, что минувшею ночью сон не слетал к ее изголовью. Доброго старого воина поразил и огорчил ее измученный вид, тогда как леди Маргарет в суете приготовлений к приему высокого гостя ничего этого, видимо, не замечала.

— Что с тобой, глупышка? — сказал он, обращаясь к Эдит. — Почему ты выглядишь, как жена офицера, раскрывающая после кровавого дела «Ньюз леттер» и боящаяся найти в списке убитых и раненых имя своего супруга? Впрочем, причина ясна: ты начиталась этих дурацких романов, ты глотаешь их днем и ночью и льешь слезы над страданиями, которых никто никогда не испытывал. Каким образом, черт побери, можешь ты верить бессмысленным басням вроде того, что Артамен, или как его там, сражался в одиночку против целого батальона? Удачно сразиться одному против трех — и то величайшее чудо, и я никогда не встречал никого, кроме капрала Раддлбейна, кто решался бы драться при этих условиях. А эти проклятые книги изображают какие-то совершенно невероятные подвиги, и позволительно думать, ты сочла бы капрала полным ничтожеством. Я охотно отправил бы тех, кто стряпает такую несусветную чушь, на аванпосты, поближе к огню.

Леди Маргарет, которая и сама любила романы, не преминула вступиться за них.

— Мосье Скюдери, — сказала она, — сам солдат, и, как мне приходилось слышать, отличный; то же самое и господин д'Юрфе.

— Тем хуже для них; кому-кому, а им полагалось бы основательно знать то, о чем они пишут. Что до меня, то последние двадцать лет я не раскрывал ни одной книги, за исключением Библии, да еще «В чем долг человека», и совсем недавно, — сочинения Тернера «Pallas Armata, или Руководство к использованию пикинеров», хотя и не согласен с придуманною им тактикой. Он предлагает располагать кавалерию впереди пикинеров, вместо того чтобы помещать ее на их крыльях; не сомневаюсь, что, поступи мы так при Килсайте и не поставь горсточки наших всадников с флангов, противник первой же своею атакой смял бы их и оттеснил к нашим горцам. Но что это? Я слышу литавры.

Все устремились к зубцам башенки, откуда открывался вид на далеко протянувшуюся долину реки. Замок Тиллитудлем стоял, а может быть, стоит и поныне на очень крутом и обрывистом берегу Клайда , в том месте, где в него впадает довольно большой ручей. Через этот ручей, близ его устья, был переброшен узкий горбатый одноарочный мост, и по этому мосту, а затем у основания высокого и изрезанного берега проходила, извиваясь, большая дорога; укрепления Тиллитудлема, господствовавшие над дорогой и переправой, приобретали в военное время исключительно большое значение, ибо, кто хотел обеспечить за собой пути сообщения между лежащими выше глухими и дикими округами и теми, что находятся ниже, где долина расширяется, становясь пригодной для земледелия, тот должен был удерживать в своих руках эту твердыню. Внизу повсюду расстилались леса; впрочем, на ровных местах и слегка покатых склонах в непосредственном соседстве с рекой виднелись хорошо возделанные поля неправильной формы, отделенные одно от другого живыми изгородями и рощицами; было очевидно, что эти участки отвоеваны человеком у леса, который теснил их отовсюду, занимая сплошным массивом более крутые откосы и более отдаленные берега. Чистый сверкающий поток коричневого оттенка, напоминающего кернгорнский горный хрусталь, пробегает по этой романтической местности, делая смелые изгибы и петли, то прячась между деревьями, то вновь открываясь взору. С предусмотрительностью, неведомой в других уголках Шотландии, крестьяне развели вокруг своих жилищ сады, и бурное цветение яблонь в эту весеннюю пору придавало нижнему краю долины вид огромного цветника.

Вверх по течению Клайда характер пейзажа заметно менялся к худшему. Холмистый, пустынный, невозделанный край подступал к берегам реки, деревья здесь были редкими и теснились поближе к потоку; невдалеке от него унылые пустоши сменялись тяжелыми и бесформенными холмами, которые, в свою очередь, переходили в гряду величавых, высоких гор, смутно различаемых на горизонте. Таким образом, с башни открывался вид в двух направлениях: с одной стороны — на прекрасно возделанную и веселую местность, с другой — на дикие и мрачные, поросшие вереском пустоши.

Глаза собравшихся у зубцов башенки были прикованы к нижней стороне долины, и не только из-за того, что вид этот был привлекательнее, но также и потому, что оттуда, где извивалась, взбираясь вверх, большая дорога, начали доноситься далекие звуки военной музыки, возвещавшей приближение давно ожидаемого полка лейб-гвардейцев. Вскоре в отдалении показались их тускло поблескивающие ряды; они то исчезали, то вновь появлялись, так как иногда их скрывали деревья и изгибы дороги, и вообще различить их можно было главным образом по вспышкам яркого света, который время от времени излучало на солнце оружие. Колонна была длинная и внушительная — в ней насчитывалось до двухсот пятидесяти всадников; сверкание их палашей и развевающиеся знамена в сочетании со звонкими голосами труб и громыханием литавр заставляли сердца трепетать страхом и радостным возбуждением. По мере их приближения все отчетливее становились видны ряды этих отборных солдат, в полном вооружении и на великолепных конях, следовавшие длинною вереницей друг за другом.

— Это зрелище молодит меня лет на тридцать, — сказал старый кавалерист, — и все же мне был бы не по душе тот род службы, который навязывают этим бедным ребятам. Мне пришлось испить свою чашу во время гражданской войны; могу сказать, не колеблясь, что никогда не служил я с таким удовольствием, как за границей, когда мы рубились с врагами, у которых и лица и язык были чужими. Скверное дело слышать, как кто-нибудь на родном, шотландском наречии молит тебя о пощаде, а ты должен рубить его, как если бы он вопил чужеземное «Misericorde! » . Ба, да они уже в Несервудской низинке; славные ребята, честное слово! И какие кони! Тот, кто несется вскачь от хвоста колонны к ее голове, не кто иной, как сам Клеверз; вот он уже впереди, и они въехали на мост; не пройдет и пяти минут, как они будут у нас.

Возле моста, под башней, полк разделился надвое, причем большая часть, поднявшись по левому берегу ручья и переправившись вброд несколько выше, пустилась к ферме — так обычно называли большую усадьбу с различными хозяйственными постройками, — где по приказанию леди Маргарет все было готово для их приема и угощения. Только офицеры со своим знаменем и охраной при нем направились по круто поднимавшемуся проезду к главным воротам замка, исчезая время от времени за выступами берега или среди огромных старых деревьев, скрывавших их своими ветвями. Наконец узкая тропа кончилась, и они оказались перед фасадом старого замка, ворота которого были гостеприимно распахнуты в ожидании их прибытия. Леди Маргарет вместе с Эдит и деверем, поспешно спустившись со своего наблюдательного поста, в сопровождении многочисленной свиты из слуг, которые в меру возможного, принимая во внимание вчерашнюю оргию, все же соблюдали установленный этикет, появились перед гостями, чтобы встретить и приветствовать их. Отменно галантный юный корнет (родня и тезка Клеверхауза, с которым читатель успел уже познакомиться) в знак уважения к высокому титулу знатной хозяйки и чарам ее красавицы внучки под звуки фанфар склонил офицерское знамя, и старые стены ответили эхом на переливчатые голоса труб и на топот и ржание коней.

Клеверхауз без посторонней помощи спрыгнул с вороного коня, который, быть может, был самым красивым во всей Шотландии. На нем не было ни одного белого волоска, и это обстоятельство, наряду с его нравом, быстротою и тем, что он нередко носил на себе своего седока в погоню за мятежными пресвитерианами, породило среди последних молву, что скакун был подарен своему нынешнему владельцу самим сатаною, чтобы помогать ему в преследовании этих вечных скитальцев. После того как Клеверхауз с чисто военной учтивостью выразил свое почтение дамам и принес извинения за все неудобства, которые причинил леди Маргарет и ее близким, а в ответ выслушал от нее подобающие случаю уверения в том, что никаких неудобств не было, да и быть не могло, раз столь заслуженный воин и столь верный слуга его величества короля оказывает своим присутствием честь стенам ее Тиллитудлема, — короче говоря, после того, как были соблюдены все правила и формулы гостеприимства и вежливости, полковник попросил у леди Маргарет позволения выслушать рапорт сержанта Босуэла, стоявшего тут же, и, отойдя в сторону, коротко с ним переговорил. Майор Белленден воспользовался этой заминкой и сказал, обращаясь к племяннице, однако так, чтобы леди Маргарет не услышала его слов:

— Ну и глупышка ты, Эдит! Посылать с нарочным письмо, набитое всяким вздором о книгах и тряпках, и всунуть единственное, за что можно дать мараведи, куда-то в самый конец, в постскриптум!

— Я не знала, — ответила Эдит в замешательстве, — я не знала, подобало ли мне, подобало ли…

— Понимаю, ты хочешь сказать, ты не знала, имеешь ли право испытывать сочувствие к пресвитерианину. Но я знал еще отца этого парня. Он был славный солдат, и если был когда-то на ложном пути, то был и на правильном. Я должен похвалить твою осторожность, Эдит: бабушке действительно не стоит говорить об этом юноше; ты можешь рассчитывать на мое молчание, я тоже не стану посвящать ее в это дело. Попробую поговорить с Клеверзом. Пойдем, дорогая, они уже отправились завтракать. Нужно идти и нам.