Следуя причудливому ходу нашего повествования, мы должны теперь снова вернуться к Мордонту Мертону. Мы оставили его в опасном положении тяжелораненого, а встречаем выздоравливающим, хотя еще бледным и слабым как из-за большой потери крови, так и от лихорадки, которую вызвала рана. К счастью для юноши, клинок, скользнув по ребрам, вызвал лишь обильное кровотечение, но не затронул ни одного из жизненно важных органов, и рана успела уже почти совершенно затянуться, столь успешным оказалось действие заживляющих трав и мазей, которыми пользовала его Норна из Фитфул-Хэда.

Наш рассказ застает мудрую врачевательницу и ее пациента в небольшом домике на уединенном острове архипелага. Мордонт еще во время болезни и до того, как к нему полностью вернулось сознание, был перевезен на одном из рыболовных судов из Боро-Уестры сначала в необыкновенное жилище колдуньи близ Фитфул-Хэда, а затем в место его настоящего пребывания. Столь велико было влияние Норны на ее суеверных земляков, что она никогда не имела недостатка в послушных исполнителях своих приказаний, каковы бы они ни были; и, поскольку она всегда требовала соблюдения строжайшей тайны, люди сплошь и рядом поражались удивительному стечению обстоятельств, вытекавших на самом деле из их собственных и чужих поступков, в которых, будь у соседей возможность все сообщать друг другу, не осталось бы и тени чудесного.

В настоящую минуту Мордонт сидел у огня в скромно обставленной комнате. В руках у него была книга, куда время от времени он заглядывал с выражением скуки и нетерпения. Наконец эти чувства настолько овладели им, что, швырнув книгу на стол, он принялся глядеть в огонь с видом человека, погруженного в весьма печальные размышления.

Норна, которая сидела напротив и была занята составлением какого-то лекарства или мази, тревожно поднялась с места, подошла к Мордонту и, пощупав его пульс, самым участливым образом спросила, не почувствовал ли он где-либо внезапной боли. Мордонт поблагодарил Норну и ответил, что ни на что не жалуется, однако тон его пришелся не по душе старой пифии.

— Неблагодарный мальчик! — воскликнула она. — Ты, для которого я столько сделала, которого я вырвала своим искусством и властью из когтей самой смерти, неужели ты уже так тяготишься мной, что не в силах скрыть свое желание провести вдали от меня первые сознательные дни вновь возвращенной тебе жизни?

— Вы несправедливы ко мне, моя добрая спасительница, — возразил Мордонт, — мне совсем не наскучило ваше общество, но у меня есть обязанности, призывающие меня вернуться к обыденной жизни.

— Обязанности, — повторила Норна, — но какие же обязанности могут или имеют право стать между тобой и твоей признательностью ко мне? Обязанности? Нет, все твои мысли о том, как бы снова побродить с ружьем или полазать по скалам в поисках морских птиц. Вот каковы те обязанности, к которым ты так жаждешь вернуться; но для этого у тебя еще недостаточно сил.

— Вы не правы, моя милая и добрая исцелительница, — ответил Мордонт. Из многих обязанностей, которые теперь, когда я окреп, призывают меня покинуть вас, позвольте мне назвать только одну — сыновнюю.

— Сыновнюю! — воскликнула Норна и рассмеялась почти безумным смехом. О, ты не знаешь, как мы на наших островах умеем отрешаться от подобных обязанностей! А твой отец, — продолжала она, несколько успокоившись, — что сделал он для тебя, чтобы заслужить то уважение и сыновнюю преданность, о которых ты говоришь? Разве не он, как ты сам мне рассказывал, бросил тебя на долгие годы у чужих людей, едва заботившихся о тебе, и даже не осведомлялся, жив ты или умер, лишь изредка посылая тебе скудные крохи, подобно тому как подают милостыню несчастным прокаженным, издали бросая им подачку? А в последние годы, когда он сделал тебя спутником своей жалкой жизни, он был попеременно то твоим учителем, то мучителем, но никогда, Мордонт, никогда отцом!

— Да, доля правды есть в том, что вы говорите, — ответил юноша, — отец не питает ко мне особой нежности, но он заботится обо мне и таким был всегда. Человек не властен над своими чувствами, и долг сына быть благодарным за те блага, которые доставляет ему отец, даже если он делает это с холодным сердцем. Мой отец постарался дать мне образование, и я уверен, что он любит меня. К тому же он несчастлив и, если бы даже не любил меня…

— Да он и не любит тебя, — перебила его Норна. — Он никогда ничего и никого не любил, кроме самого себя. Он несчастен — да, но все его несчастья заслужены! О Мордонт, только одно родительское сердце бьется ради тебя, живет тобой…

— Да, я знаю, что у меня только один отец, — ответил Мордонт, — моя мать давно умерла, но вы сами противоречите себе…

— О нет, нет! — воскликнула Норна в припадке страшного душевного возбуждения. — У тебя нет отца, Мордонт, у тебя одна только несчастная мать! Она не умерла — о, насколько это было бы для нее лучше! Но она не умерла! Одно только материнское сердце бьется для тебя, Мордонт, одна только мать любит тебя, и эта мать — я, Мордонт, я! — закричала она, бросаясь ему на шею. — Я твоя несчастная и вместе с тем — о, какая счастливая мать!

Она судорожно прижала его к своей груди, и слезы, первые, может быть, за долгие годы, потоком хлынули у нее из глаз, когда она обняла его за шею. Ошеломленный всем, что он видел, чувствовал, слышал, растроганный ее страшным волнением, хоть и склонный приписать этот страстный порыв болезненному расстройству ее рассудка, Мордонт тщетно пытался успокоить эту странную женщину.

— Неблагодарный мальчик, — промолвила она наконец, — кто, кроме матери, стал бы заботиться о тебе так, как заботилась я? С той минуты, как я увидела твоего отца — тому теперь уже много лет, а он тогда и не подозревал, кто была женщина, столь внимательно следившая за ним, — я тотчас же узнала его! А рядом с ним я увидела тебя, ты был тогда еще совсем крошкой, и голос природы сразу же заговорил в моем сердце и сказал мне, что ты кровь от моей крови и плоть от моей плоти. Вспомни, сколько раз, к своему удивлению, ты неожиданно встречал меня в местах твоих любимых прогулок! Вспомни, как часто глаза мои следили за тобой, когда ты пробирался над головокружительной бездной, и я шептала заклинания против демонов гор, которые, внезапно, в самых опасных местах появляясь перед путником, заставляют его потерять опору! Не я ли повесила тебе на шею, чтобы отвратить от тебя зло, золотую цепь, которую король эльфов подарил родоначальнику нашего рода? Разве отдала бы я этот бесценный дар кому-либо, кроме горячо любимого сына? О Мордонт, мое могущество позволяло мне делать для тебя то, о чем смертная мать боялась бы и подумать: в полночный час заклинала я морских сирен, чтобы шлюпке твоей сопутствовала удача в далеких водах! Я смиряла ветер, и паруса целых флотилий безжизненно повисали на мачтах, чтобы ты мог безопасно охотиться и лазать по скалам.

Мордонт, видя, что исступление Норны все нарастает, попытался ответить так, чтобы, не обижая, успокоить ее и в какой-то мере смирить ее разыгравшееся воображение.

— Милая Норна, — сказал он, — вы так много для меня сделали, что я по справедливости могу называть вас матерью и всегда буду относиться к вам с сыновней преданностью и почтением. Но знаете ли вы, что цепь, о которой вы сейчас говорили, куда-то исчезла с моей шеи? Я не видел ее с тех пор, как этот негодяй ударил меня.

— Как можешь ты думать о золотой цепочке в такую минуту? — промолвила Норна с глубокой горечью. — Но ничего не поделаешь. Знай же, что это я сняла ее, чтобы надеть на шею той, которая тебе всех дороже на свете, в знак того, что союз между вами — единственное возможное для меня земное желание — будет все же, несмотря ни на что, заключен, хотя бы все силы ада восстали против этого брака.

— Увы, — со вздохом произнес Мордонт, — вы забыли о разнице в нашем положении: отец ее богат и принадлежит к старинному роду.

— Не богаче, чем будет наследник Норны из Фитфул-Хэда, — ответила старая пифия, — и не лучшей и не более древней крови, чем та, которая течет в твоих жилах и унаследована от матери, ибо я веду свой род от тех же ярлов и викингов, что и гордый Магнус Тройл. Или ты, как те строгие фанатики чужеземцы, что поселились среди нас, считаешь себя опозоренным оттого, что мой союз с твоим отцом не был освящен церковью? Так знай же, что брак наш был совершен по древнему обычаю норвежцев наши руки были соединены в Кругу Одина, и мы принесли такие страшные клятвы в вечной верности, что даже законы похитивших нашу свободу шотландцев должны были бы признать их равносильными обетам, произнесенным перед алтарем. Против отпрыска такого союза Магнусу Тройлу нечего возразить. Пусть я была слаба, пусть и была преступна, но это не ложится позором на голову моего сына!

Норна настолько овладела собой и так здраво и последовательно излагала свои мысли, что Мордонт невольно начинал верить в справедливость ее слов. К тому же она привела столько правдоподобных обстоятельств, логически вытекающих одно из другого, что трудно было предположить, будто бы весь рассказ ее был не более как плодом душевного расстройства, порой проявлявшегося в ее речах и поступках. Тысячи смутных мыслей охватили Мордонта, когда он подумал, что стоявшая перед ним несчастная женщина в самом деле, быть может, имела право ожидать от него сыновнего почтения и привязанности. Он сумел, однако, овладеть собой и заставить себя думать о другом, не менее важном для него предмете, решив в глубине души не спеша выяснить все обстоятельства дела, здраво обсудить их и только тогда окончательно отвергнуть или признать права Норны на его любовь и уважение. Но благодетельницей его она, без всякого сомнения, была, и поэтому он смело мог относиться к ней с теми же почтением и любовью, с какими сын относится к матери. Этим он, во всяком случае, мог выказать ей свою благодарность, ничем себя окончательно не связывая.

— Так вы в самом деле думаете, матушка, — раз вы хотите, чтобы я называл вас этим именем, — спросил Мордонт, — что можно уговорить гордого Магнуса Тройла и он откажется от своей недавней неприязни ко мне и разрешит мне ухаживать за своей дочерью Брендой?

— За Брендой? — повторила Норна. — Но при чем тут Бренда? Ведь я говорила с тобой о Минне.

— Но я-то думал о Бренде, — возразил Мордонт, — о ней я думаю сейчас и о ней одной хочу думать всю свою жизнь!

— Не может этого быть, сын мой! — воскликнула Норна. — Не может сердце твое быть столь слабым, а дух — столь ничтожным, чтобы ты предпочел беспечную резвость и ограниченную домашним кругом простоту младшей сестры глубоким чувствам и высоким стремлениям благородного духа Минны! Кто станет нагибаться за еще заметной фиалкой, когда стоит ему протянуть руку, чтобы сорвать розу?

— Многие, однако, считают, что прелестней всего именно скромные цветы, — возразил Мордонт, — и этому убеждению я не изменю до самой смерти!

— Не смей мне этого говорить! — гневно начала было Норна, но сейчас же изменила тон и, с величайшей нежностью взяв Мордонта за руку, продолжала:

— Нет, мой мальчик. Ты не должен так говорить, ты не захочешь разбить сердце матери в первый же час, как она прижала к груди свое дитя! Нет, не отвечай мне, выслушай меня сначала: ты должен жениться на Минне — я надела ей на шею роковой талисман, от которого зависит и твое, и ее счастье. Долгие годы все мои старания, вся моя жизнь были направлены к этой цели. Так я хочу, и так оно и будет. Минна должна стать женой моего сына!

— Но разве Бренда не так же близка и не так же дорога вам? — спросил Мертон.

— Так же близка по крови, — да, — ответила Норна, — но не так дорога о, далеко не так дорога! Чувствительная, но вместе с тем возвышенная душой и мечтательная Минна предназначается в подруги тому, чьи пути, подобно моим, далеки от торных дорог здешнего мира. Бренда создана для простой домашней жизни; хохотунья и насмешница, она готова считать мое искусство лишь грубым заблуждением, а могущество мое — одной слабостью, не веря ничему и высмеивая все, что лежит за пределами ее поверхностного понимания.

— Да, это правда, — ответил Мордонт, — она не суеверка и не восторженна, и этим она мне еще милей. К тому же вспомните, матушка, что она отвечает на мои чувства, а если Минне и дорог кто-нибудь, так это чужеземец Кливленд.

— Нет, нет, она не любит, не смеет любить его! — воскликнула Норна. — И он также не смеет преследовать ее своей любовью! Я предупредила его, когда он впервые появился в Боро-Уестре, что предназначила ее тебе.

— Так вот, значит, каким опрометчивым речам, — воскликнул Мордонт, обязан я ненавистью и преследованиями этого человека, своей раной и чуть ли не потерей жизни! Видите, матушка, к чему привели ваши тайные происки; заклинаю вас небом: откажитесь от них навсегда!

Этот упрек поразил Норну, как удар молнии. Она схватилась за голову и, казалось, готова была упасть. Мордонт, чрезвычайно испуганный, бросился к ней, чтобы поддержать ее, и, не зная, что ему делать, пытался в несвязных выражениях успокоить ее.

— Пощади меня, праведное небо, пощади меня! — были первые слова, которые она смогла выговорить. — Не допусти, чтобы кара за мое преступление пала на его голову! Да, юноша, — продолжала она после некоторого молчания, ты сказал мне то, в чем я сама не смела себе признаться, и если это правда, то, поверив ей, я не смогу больше жить!

Мордонт тщетно пытался успокоить ее, уверяя, что совершенно не хотел ни обидеть, ни огорчить ее и чрезвычайно жалеет, что без всякого умысла совершил и то, и другое. Она же продолжала взволнованным, прерывающимся голосом:

— Да, ты коснулся того тайного подозрения, которое отравляет мне сознание моего могущества, — единственного блага, дарованного мне взамен невинности и душевного мира! Твой голос вторит голосу демона, который шепчет мне даже тогда, когда стихии признают меня своей повелительницей: «Норна, все это — лишь самообман, твое могущество держится лишь суеверием невежд, которое ты сама поддерживаешь тысячами хитроумных уловок». Так говорит Бренда, так готов сказать и ты; и хотя это ложь, возмутительная ложь — да, да, но такие же крамольные мысли возникают порой и в моем исступленном мозгу, — тут она дотронулась пальцем до своего лба, — и мысли эти, как мятежники в покоренной стране, восстают против своей несчастной повелительницы. Пощади меня, сын мой, — продолжала она умоляющим голосом, пощади меня! То могущество, которого твои слова готовы лишить меня, о, ему не стоит завидовать! Не многие согласились бы властвовать над неясно бормочущими духами, воющими ветрами и ревущими потоками. Трон мой — облако, скипетр мой — метеор, царство мое населено призраками, и я должна либо перестать существовать, либо продолжать быть самым могущественным, но вместе с тем и самым несчастным существом на свете!

— Не говорите таких мрачных слов, моя дорогая и бедная матушка, произнес чрезвычайно взволнованный Мордонт. — Я готов поверить в вашу власть, поверить во все, во что вы мне прикажете верить. Но, ради вашего же спокойствия, взгляните на окружающее иными глазами. Забудьте свои страшные и таинственные занятия, перестаньте думать о призраках и направьте мысли по другому, более здоровому руслу. Тогда жизнь снова приобретет для вас прелесть и религия принесет утешение.

Норна слушала его довольно спокойно, словно вдумывалась в его советы и желая последовать им, но когда он умолк, она покачала головой и сказала:

— Нет! Это невозможно! Я должна оставаться грозной, таинственной прорицательницей, повелительницей стихий, — или не жить! Для меня нет выбора, нет иного исхода! Либо должна я гордо стоять на высоком утесе, где, кроме моей, не ступала нога человека, либо спать в глубине океана, где пенные волны будут грозно реветь над моим бесчувственным телом, ибо отцеубийца никогда не унизится до обмана!

— Отцеубийца! — повторил, словно эхо, Мордонт, в ужасе отшатнувшись от нее.

— Да, сын мой, — ответила Норна с мрачным спокойствием, еще более страшным, чем ее недавнее исступление. — В этих роковых стенах мой отец встретил смерть, и то было делом моих рук. В этой комнате нашли его холодный, посиневший труп. Бойся сыновнего ослушания, ибо таковы его страшные последствия!

С этими словами она встала и вышла, предоставив Мордонту размышлять на досуге о всех необыкновенных вещах, которые ему пришлось услышать. Отец научил его не верить распространенным в Шетлендии предрассудкам, а теперь он убедился, что и Норна, весьма умело обманывая других, не в силах была, однако, полностью обмануть самое себя. Это служило веским доводом в пользу ясности ее рассудка, но, с другой стороны, то, что она обвиняла себя в отцеубийстве, казалось совершенно диким и неправдоподобным и невольно заставляло Мордонта сомневаться в истинности и прочих ее утверждений.

У него было достаточно времени, чтобы свободно поразмыслить над всем услышанным, ибо никто не посещал одинокого жилища, единственными обитателями которого были Норна, ее карлик и сам Мордонт. Гористый, суровый и пустынный остров Хой, где оно находилось, представляет собой не что иное, как три холма, или, вернее, одну высокую гору с тремя вершинами, разделенными ущельями, пропастями и долинами, спускающимися к самому морю. Гребень горы, достигающий огромной высоты и распавшийся на отдельные утесы, с виду совершенно недосягаемые, задерживает идущие из Атлантики туманы и, скрытый обычно от людского глаза, образует тайные и недоступные убежища для ястребов, орлов и прочих пернатых хищников.

Почва на острове сырая, холодная и неплодородная, и склоны, покрытые мхом, выглядят бесплодной пустыней. Только вдоль ручьев и горных оврагов вьется кайма из карликовых берез, орешника и черной смородины; некоторые из этих кустарников столь высоки, что в суровой и голой стране заслужили даже название деревьев.

Но вид, открывающийся с морского берега, любимого места прогулок Мордонта с тех пор, как он стал выздоравливать и выходить, был полон очарования, полностью вознаграждавшего за унылую внешность самого острова. Широкий и красивый пролив отделяет уединенный и гористый остров Хой от Помоны, а посередине этого пролива лежит, словно плоский изумруд, чудесный, покрытый яркой зеленью остров Грэмсей. Вдали, на берегу Мейнленда, виднеется городок или деревня Стромнесс, о превосходной гавани которого говорит огромное количество судов, обычно теснящихся на рейде. По мере удаления от моря залив этот сужается и вдается глубоко в сушу, где воды его во время прилива сообщаются с прелестным озером, известным под названием Лох-оф-Стеннис.

На этом побережье Мордонт любил прогуливаться целыми часами, далеко не оставаясь равнодушным к красотам открывающегося перед ним вида, хотя голова его была занята весьма беспокойными думами о собственном затруднительном положении. Он решил покинуть остров, как только восстановившееся здоровье позволит ему пуститься в путь; однако чувство признательности к Норне, ибо он считал себя если не родным, то, во всяком случае, приемным ее сыном, не позволяло ему уехать без ее разрешения, даже если бы он сумел достать необходимые средства сообщения, что, впрочем, было весьма сомнительным. После долгих и настойчивых просьб ему удалось, однако, вырвать у своей властолюбивой хозяйки обещание, что если он во всем будет следовать ее указаниям, она сама доставит его в столицу Оркнейских островов ко дню открытия приближавшейся ярмарки святого Оллы.