В покоях Фолджамб мистрис Маргарет застала их обитательниц за обычными занятиями: госпожа читала, а служанка вышивала большой гобелен, над которым она трудилась с тех пор, как Маргарет была впервые допущена в уединенную обитель.

Гермиона ласково кивнула гостье, но не сказала ни слова, и Маргарет, привыкшая к такому приему, а на этот раз даже обрадованная им, так как он давал ей время собраться с мыслями, подошла к пяльцам и, наклонившись к монне Пауле, негромко сказала:

— Когда я в первый раз увидела вас, монна, вы вышивали вот эту розу. Здесь даже остался след от моей неумелой руки, когда я испортила цветок, пытаясь поймать спустившуюся петлю. Мне было тогда немногим больше пятнадцати лет. Эти цветы делают меня старой, монна Паула.

— Я хотела бы, чтоб они сделали тебя умной, дитя мое, — ответила монна Паула, в чьем мнении хорошенькая мистрис Маргарет стояла не так высоко, как во мнении ее госпожи, что объяснялось отчасти врожденной суровостью монны Паулы, делавшей ее нетерпимой к молодости и живости, а отчасти ревностью, какую любимая служанка испытывает ко всякому, на кого может распространиться привязанность ее госпожи.

— Что ты сказала монне, дитя мое? — спросила леди.

— Ничего особенного, мадам, — ответила Маргарет, — только то, что настоящие цветы цвели трижды с тех пор, как я впервые увидела монну Паулу за работой в ее искусственном саду, а ее фиалки все еще не распустились.

— Справедливое замечание, мой резвый мотылек, — сказала Гермиона, — но зато чем дольше они остаются бутонами, тем дольше будут цвести. Цветы в садах цвели трижды, говоришь ты, но они трижды и отцветали. Цветы же моины Паулы будут цвести вечно, не страшась ни мороза, ни бури.

— Вы правы, мадам, — ответила мистрис Маргарет, — но в них нет ни жизни, ни аромата.

— А это, дитя мое, все равно, что сравнивать жизнь, исполненную опасений и надежд, переменных удач и разочарований, волнуемую то любовью, то ненавистью, жизнь со страстями и страданиями, омраченную и укороченную изнуряющими сердце превратностями, с безмятежным и спокойным существованием, когда человек руководствуется только сознанием долга, существованием, плавное и ровное течение которого заполнено лишь неукоснительным исполнением своих обязанностей. Это ты хотела сказать своим ответом?

— Сама не знаю, мадам, — сказала Маргарет, — но только из всех птиц я предпочла бы быть жаворонком, который поет, камнем падая с высоты, нежели петухом, который сидит себе наверху, на железном шпиле, и поворачивается только по обязанности, указывая, куда дует ветер.

— Метафора не есть довод, моя дорогая, — заметила, улыбаясь, леди Гермиона.

— И очень жаль, мадам, — возразила Маргарет, — потому что это такой удобный способ обиняком высказать свое мнение, когда оно расходится с мнением старших. К тому же сравнений на эту тему можно придумать бесконечное множество, и все они будут вежливы и уместны.

— В самом деле? — отозвалась леди. — А ну-ка, послушаем хотя бы несколько из них.

— Вот, например, — продолжала Маргарет, — было бы дерзко с моей стороны сказать вашей милости, что спокойной жизни я предпочитаю смену надежды и страха, или приязни и неприязни, или… ну и прочих чувств, о которых изволила говорить ваша милость. Но зато я могу сказать свободно, не боясь осуждения, что мне больше по душе бабочка, чем жук, трепещущая осина — чем мрачная шотландская сосна, которая никогда не шевельнет ни единой веткой, и что из всех вещей, созданных из дерева, меди и проволоки руками моего отца, мне более всего ненавистны отвратительные громадные старинные часы немецкого образца, — они так методически отбивают часы, получасы, четверти и восьмые, как будто это страшно важно и весь мир должен знать, что они заведены и идут. Право, дорогая леди, вы только сравните этого неуклюжего лязгающего урода с изящными часами, которые мейстер Гериот заказал моему отцу для вашей милости: они играют множество веселых мелодий, а каждый час, когда они начинают бить, из них выскакивает целая труппа мавританских танцоров и кружится под музыку в хороводе.

— А какие часы точнее, Маргарет? — спросила леди.

— Должна сознаться, что старые, немецкие, — ответила Маргарет. — Видно, вы правы, мадам: сравнение не довод, по крайней мере мне оно не помогло.

— Честное слово, милая Маргарет, — промолвила леди, улыбаясь, — ты, я вижу, много передумала за последнее время.

— Пожалуй, слишком много, мадам, — сказала Маргарет как можно тише, чтобы ее услышала только леди Гермиона, позади которой она стояла. Слова эти были произнесены очень серьезно и сопровождались легким вздохом, что не ускользнуло от внимания той, к кому они были обращены. Леди Гермиона быстро обернулась и пристально посмотрела на Маргарет, затем, помолчав несколько секунд, приказала монне Пауле перенести пяльцы и вышивание в соседнюю комнату. Когда они остались наедине, Гермиона велела своей молоденькой приятельнице выйти из-за стула, на спинку которого та опиралась, и сесть около нее на скамеечку.

— Я останусь здесь, с вашего позволения, мадам, — ответила Маргарет, не двигаясь с места, — я предпочла бы, чтобы вы слышали меня, но не видели.

— Ради бога, моя милая, — сказала ее покровительница. — Да что же это такое, что ты не можешь сказать в лицо такому верному другу, как я?

Маргарет уклонилась от прямого ответа и заметила:

— Вы были правы, дорогая леди, когда сказали, что в последнее время я позволила моим чувствам слишком сильно завладеть мною. Я поступила очень дурно, и вы будете недовольны мною, и крестный тоже, но делать нечего — он должен быть спасен.

— Он? — повторила выразительно леди. — Одно это коротенькое слово уже объясняет твой секрет. Выходи же из-за стула, глупенькая! Держу пари — ты подпустила одного веселого юного подмастерья слишком близко к своему сердечку. Я уж давно ничего не слышу от тебя о молодом Винсенте. Но, быть может, молчат уста, но не молчит сердце? Неужели ты была так легкомысленна, что позволила ему говорить с тобой откровенно? Я слышала, что он смелый юноша.

— Однако недостаточно смелый, чтобы сказать мне что-либо неприятное для меня, мадам, — отозвалась Маргарет.

— А может быть, он говорил то, что тебе не было неприятно, или, может быть, ничего не говорил, а это гораздо лучше и благоразумнее. Ну же, открой мне свое сердце, дорогая. Скоро вернется твой крестный, и тогда мы посоветуемся с ним. Если юноша трудолюбив и из хорошей семьи, то его бедность не послужит таким уж непреодолимым препятствием. Но вы оба еще так молоды, Маргарет. Я знаю, твой крестный пожелает, чтобы молодой человек сперва окончил срок своего ученичества.

До сих пор Маргарет слушала молча и не выводила леди из заблуждения просто потому, что не знала, как прервать ее. Но при последних словах вся досада ее прорвалась, и у нее достало смелости сказать наконец:

— Прошу простить меня, мадам, но ни упомянутый вами молодой человек, ни любой другой подмастерье или мастер во всем лондонском Сити…

— Маргарет, — прервала ее леди, — презрительный тон, каким ты говоришь о людях твоего круга — сотни, если не тысячи, их во всех отношениях лучше тебя и оказали бы тебе честь, обратив на тебя внимание, — не служит, как мне думается, признаком разумности сделанного тобой выбора, а выбор, судя по всему, сделан. Кто он, девочка, кому ты столь опрометчиво отдала свое сердце? Боюсь, что именно опрометчиво.

— Это молодой шотландец, лорд Гленварлох, мадам, — произнесла Маргарет тихо и сдержанно, но достаточно твердо.

— Молодой лорд Гленварлох! — повторила с великим изумлением леди. — Милая моя, да ты не в своем уме!

— Я так и знала, что вы это скажете, мадам, — ответила Маргарет. — То же самое я уже слышала от одной особы; вероятно, так скажут все окружающие; я и сама порой говорю это себе. Но посмотрите на меня, мадам: вот я стою теперь прямо перед вами; скажите, есть ли безумие в моем взгляде, путаница в моих словах, когда я повторяю снова, что полюбила этого молодого дворянина?

— Если в твоем взгляде и нет безумия, моя милая, то слова твои исполнены безрассудства, — резко возразила леди Гермиона. — Слышала ли ты когда-либо, чтобы любовь простой девушки к знатному человеку принесла что-нибудь, кроме несчастья? Ищи среди равных себе, Маргарет, избегай неисчислимых опасностей и страданий, сопутствующих страсти к человеку, стоящему выше тебя. Чему ты улыбаешься, моя милая? Что смешного в моих словах?

— Ничего, мадам, — ответила Маргарет, — я просто подумала, как странно устроен мир: хотя происхождение и звание пролагают пропасть между людьми, созданными из той же плоти и крови, мысли простонародья текут по одному направлению с мыслями образованных и благородных. Те и другие только по-разному выражают свои мысли. Миссис Урсли сказала мне совершенно то же самое, что и ваша милость, только вы говорите о безмерных страданиях, а миссис Урсли вспомнила о виселице и о повешенной миссис Тернер.

— В самом деле? — сказала леди Гермиона. — А кто эта миссис Урсли, которую ты наравне со мной весьма мудро выбрала для столь трудного дела, как давать советы глупцу?

— Это жена цирюльника, которая живет по соседству с нами, мадам, — с притворным простодушием ответила Маргарет, в глубине души радуясь тому, что нашла способ косвенным образом уязвить свою наставницу. — Она самая умная женщина после вашей милости.

— Достойная наперсница, — ответила леди, — и выбрана с тонким пониманием того, что подобает тебе и другим! Но что с тобой, моя милая? Куда ты?

— Просить совета у миссис Урсли, — ответила Маргарет, делая вид, что собирается уходить. — Я вижу, ваша милость, что вы сердитесь и не хотите помочь мне, а мое дело не терпит промедления.

— Какое дело, глупенькая? — спросила леди, смягчившись. — Садись и рассказывай. Правда, ты дурочка и вдобавок обидчивая, но ты еще ребенок, милый ребенок, хотя и своевольный и взбалмошный, и мы сделаем все, что в наших силах, чтобы помочь тебе. Садись же, я тебе говорю, ты увидишь, что я более надежный и благоразумный советчик, чем какая-то жена цирюльника. Прежде всего скажи мне, с чего ты вообразила, будто навсегда полюбила человека, которого видела, если не ошибаюсь, всего однажды?

— Я видела его больше, — ответила, потупившись, девушка, — но разговаривала только один раз. Этот один раз я могла бы выкинуть из головы, хоть впечатление было столь глубоким, что даже сейчас я могу повторить каждое незначащее слово, сказанное им, но особые обстоятельства запечатлели с тех пор его образ в моем сердце навеки.

— Милая моя, — возразила леди, — слово «навеки» первым срывается с языка в подобных случаях, но именно его следовало бы произносить последним. Все в этом мире — его страсти, его радости и горести — уносится, словно легкий ветерок. Вечно лишь то, что ожидает нас за могилой.

— Совершенно справедливо, мадам, — спокойно сказала Маргарет. — Мне следовало говорить лишь о моем нынешнем душевном состоянии, которое останется неизменным в течение всей моей жизни, а она, бесспорно, будет короткой.

— Что же в нем такого, в этом шотландском лорде, что ты принимаешь так близко к сердцу все, касающееся его судьбы? — спросила леди. — Я признаю, что он привлекательный юноша, я видела его. И я допускаю, что он учтив и любезен. Но какими другими достоинствами, конечно совершенно исключительными, он еще обладает?

— Он несчастлив, мадам, бесконечно несчастлив, его окружили искусно расставленными ловушками, чтобы погубить его репутацию, лишить имущества, а может быть, даже жизни. Козни эти были первоначально задуманы из корысти, но теперь их строят из мстительных побуждений, и вдохновитель их, как мне кажется, само олицетворение беспредельного коварства, ибо лорд Дэлгарно…

— Монна Паула, монна Паула! — вскричала леди Гермиона, прервав свою приятельницу. — Она не слышит меня, — добавила она, вставая и направляясь к двери. — Мне надо видеть ее. Я сейчас же вернусь.

Она действительно очень скоро возвратилась.

— Ты упомянула имя, показавшееся мне знакомым, — сказала она, — но монна Паула исправила мою ошибку. Я не знаю этого лорда. Как ты назвала его?

— Лорд Дэлгарно, — ответила Маргарет. — Он самый гадкий человек на земле. Прикинувшись другом, он завлек лорда Гленварлоха в игорный дом, надеясь втянуть его в большую игру. Но тот, с кем имел дело вероломный предатель, оказался слишком добродетельным, воздержанным и осторожным, чтобы попасться в подстроенную ему западню. И что же тогда делает лорд Дэлгарно? Он обращает умеренность лорда Гленварлоха против него же и внушает окружающим, что этот молодой человек, не желая сделаться жертвой хищников, сам примкнул к их стае, чтобы урвать свою долю добычи! И пока этот бесчестный лорд Дэлгарно рыл яму своему доверчивому соотечественнику, он всеми мерами старался удержать того в обществе таких же гнусных личностей, как он сам, чтобы помешать ему явиться ко двору и встречаться с теми, с кем пристало. Со времени Порохового заговора не существовало тайного сговора, более тонко рассчитанного, более подло и осторожно выполняющегося.

Леди грустно улыбнулась горячности Маргарет, но тут же вздохнула и заметила, что та слишком молода и мало знает свет, в котором ей суждено жить, если ее так сильно поражает царящая в нем подлость.

— Но какими способами, милая, — добавила она, — тебе удалось проникнуть в тайные замыслы лорда Дэлгарно, человека весьма осмотрительного, как и все негодяи?

— Позвольте мне умолчать об этом, — ответила девушка. — Я не могу ничего сообщить вам, не выдав других лиц. Достаточно сказать, что сведения мои так же достоверны, как надежны те тайные средства, при помощи которых они добыты. Но о них не должны знать даже вы.

— Ты чересчур дерзко для твоего возраста вмешиваешься в такие дела, Маргарет, — сказала леди. — Это не только опасно, но и неприлично для молодой девушки.

— Я знала, что вы так скажете, — промолвила Маргарет, выслушав упрек с необычными для нее кротостью и терпением. — Но видит бог, мое сердце свободно от всех чувств и мыслей, кроме желания помочь ни в чем не повинному, обманутому человеку. Мне удалось послать ему письмо, в котором я предостерегала его от вероломного друга. Увы! Моя забота лишь погубила лорда Гленварлоха, и спасти его может только немедленная помощь. Он обвинил коварного друга в предательстве, обнажил против него шпагу в парке и теперь неизбежно подвергнется ужасному наказанию за нарушение привилегий королевских владений.

— Поистине невероятная история, — сказала Гермиона. — Так лорд Гленварлох в тюрьме?

— Нет, мадам; слава богу, он успел укрыться в Уайтфрайерсе. Но пока неизвестно, смогут ли там оказать ему в данном случае покровительство. Говорят, есть предписание верховного судьи об его аресте. Одного джентльмена из Темпла арестовали, — и ему грозят неприятности за пособничество при побеге. Уже одно то, что лорд Гленварлох, пусть даже временно и по крайней необходимости, нашел прибежище в таком мерзком месте, будет использовано, чтобы еще сильнее опорочить его. Все это мне известно, и все-таки я не могу спасти его… не могу спасти без вашей помощи.

— Без моей помощи, милая? — переспросила леди. — Да ты совсем потеряла голову! Чем я могу помочь этому несчастному юноше, живя так замкнуто?

— И все же вы можете, — горячо возразила Маргарет. — У вас есть возможность — или я глубоко заблуждаюсь — возможность сделать все, что угодно, в этом городе, да и в целом мире тоже. У вас есть деньги. Небольшая часть их поможет мне вызволить лорда Гленварлоха из беды. Ему пособят скрыться, а я… — Тут она умолкла.

— А ты, конечно, последуешь за ним и пожнешь плоды своих трудов и своей дальновидности? — насмешливо промолвила леди Гермиона.

— Да простит вам бог ваши несправедливые подозрения, миледи! — ответила Маргарет. — Я больше никогда не увижу его. Но я буду счастлива одной мыслью, что я его спасла.

— Какое холодное завершение столь пламенной и смелой страсти! — с недоверчивой усмешкой произнесла леди.

— И тем не менее единственное, какого я могу ожидать, мадам; скажу даже больше — какого я сама хочу. Вы можете быть уверены, что я не приложу никаких усилий, чтобы привести события к другой развязке. Если я и смела ради него, то когда надо постоять за себя, я даже чересчур робка. Во время нашей единственной встречи я не вымолвила ни слова. Он не слышал моего голоса. Все, на что я решилась и еще решусь, я делаю для человека, который, если его спросят, ответит, что давным-давно позабыл о том случае, когда он виделся, говорил и сидел рядом с такой незначительной особой, как я.

— Но с твоей стороны это непостижимое и безрассудное потворство безысходной и даже опасной страсти, — сказала леди Гермиона.

— Значит, вы не хотите мне помочь? — спросила Маргарет. — В таком случае до свидания, мадам. Надеюсь, в столь достойных руках моя тайна будет в безопасности.

— Погоди немного, — сказала леди, — объясни мне, к каким способам ты прибегнешь, чтобы спасти юношу, если получишь в свое распоряжение деньги?

— Бесполезно спрашивать меня об этом, мадам, — ответила Маргарет, — если вы не собираетесь мне помочь. А если и собираетесь, то и тогда бесполезно: вы не можете понять, почему я вынуждена прибегнуть к этим средствам, а для объяснений слишком мало времени.

— Но уверена ли ты в успешности своего плана? — спросила леди.

— Да, — ответила Маргарет Рэмзи, — с помощью небольшой суммы я смогу одолеть всех врагов лорда Гленварлоха, помочь ему избегнуть гнева раздраженного короля, а также более сдержанного, но и более упорного недовольства принца, мстительности Бакингема, обращенной против любого, кто встанет на его честолюбивом пути, холодной, обдуманной злобы лорда Дэлгарно — словом, я одолею всех врагов!

— Но ты не станешь рисковать сама, Маргарет? — спросила леди. — Каковы бы ни были твои намерения, ты не должна губить свое доброе имя и самое себя из романтического стремления спасти ближнего. Ведь я отвечаю за тебя перед твоим крестным, твоим и моим благодетелем, и не могу поддерживать тебя в какой-либо опасной или недостойной затее.

— Даю вам мое слово, клянусь, дорогая леди, — ответила Маргарет, — я буду действовать при посредстве других и ни в коем случае не приму личного участия ни в каком рискованном и неподобающем для женщины деле.

— Не знаю просто, что и делать, — промолвила леди Гермиона. — Быть может, неосторожно и неблагоразумно с моей стороны способствовать осуществлению такого безумного замысла, но цель мне кажется достойной, и если средства надежны… А каково будет наказание, если он попадет в руки правосудия?

— Увы, он потеряет правую руку, — ответила Маргарет, едва сдерживая слезы.

— Неужели законы Англии так жестоки? Так, значит, милосердие существует только на небесах, — если даже в этой свободной стране человек человеку волк. Успокойся, Маргарет, и скажи мне, сколько требуется денег, чтобы устроить побег лорда Гленварлоха?

— Двести золотых, — ответила Маргарет. — Я бы, конечно, могла говорить о возвращении их… когда-нибудь, когда я смогу распоряжаться… если бы я не знала, то есть не предполагала, что для вашей милости это не имеет значения.

— Ни слова больше, — сказала леди, — позови монну Паулу.