Мейстер Джордж Гериот и его подопечная, как с полным правом можно назвать Маргарет, ибо привязанность к крестнице налагала на него все заботы опекуна, были проведены гвардейцем в покои коменданта, где они и застали его вместе с супругой. Оба приняли прибывших с учтивостью, какой репутация мейстера. Гериота и его предполагаемое влияние при дворе требовали даже от такого педантичного старого воина и царедворца, как сэр Эдуард Мэнсел. Леди Мэнсел обласкала Маргарет и объявила мейстеру Джорджу, что та более не пленница, а гостья.

— Ей разрешено вернуться домой под вашим присмотром, — добавила леди Мэнсел, — такова воля его величества.

— Очень рад слышать это, мадам, — ответил Гериот, — жаль только, что ей не вернули свободы до того, как она виделась с тем бойким молодым человеком. Удивляюсь, как ваша светлость допустили это.

— Любезный мейстер Гериот, — сказал сэр Эдуард, — мы исполняем приказания того, кто могущественнее и мудрее нас с вами. Приказы его величества должны точно и неукоснительно выполняться; нужно ли напоминать вам, что мудрость его величества служит лучшей порукой…

— Мне хорошо известна мудрость его величества, — возразил Гериот, — только есть одна старая пословица про воск и пламень… Ну, да что говорить.

— Смотрите, к дверям дома подходит сэр Манго Мэлегроутер, — заметила леди Мэнсел. — Он шагает точно хромой журавль. Вот уже второй раз он сегодня является.

— Он принес нам указ о снятии с лорда Гленварлоха обвинения в измене, — сказал сэр Эдуард.

— И от него же я услыхал о том, что произошло; я только вчера поздно вечером вернулся из Франции, — сказал Гериот.

При этих словах в комнату вошел сэр Манго; он церемонно приветствовал коменданта Тауэра и его жену, удостоил Джорджа Гериота покровительственным кивком и обратился к Маргарет со словами:

— А-а, моя юная пленница, вы еще не распростились с мужским нарядом?

— Она не снимет его, сэр Манго, — громким голосом сказал Гериот, — пока не получит от вас удовлетворения за то, что вы, как вероломный рыцарь, выдали мне ее тайну. В самом деле, сэр Манго, когда вы сообщили мне, что она разгуливает в столь неподходящем одеянии, вы могли бы добавить, что она находится под покровительством леди Мэнсел,

— Король пожелал держать все в секрете, мейстер Гериот, — важно ответил сэр Манго, развалившись в кресле с меланхолическим видом. — Я сделал вам доброжелательный намек, как другу молодой девицы.

— Да уж, намек был истинно в вашем духе, — заметил Гериот, — вы сказали довольно, чтобы меня растревожить, и ни слова не проронили, чтобы успокоить.

— Сэр Манго все равно не услышит вашего упрека, — промолвила леди Мэнсел, — поговорим лучше о чем-нибудь другом. Что нового при дворе, сэр Манго? Вы были в Гринвиче?

— Вы могли с таким же успехом спросить меня, мадам, — отвечал кавалер, — что нового в аду.

— Помилуйте, сэр Манго, помилуйте, — остановил его сэр Эдуард. — Выбирайте свои слова получше, ведь вы говорите о дворе короля Иакова.

— Сэр Эдуард, если бы речь шла о дворе двенадцати императоров, я бы все равно стал утверждать, что там сейчас творится неразбериха, как в преисподней. Придворные, находящиеся на службе у короля сорок лет — к ним я причисляю себя, — разбираются в том, что происходит вокруг них, не лучше, чем пескари в Мальстреме. Одни поговаривают, что король недоволен принцем, другие — что принц косо взглянул на герцога, третьи — что лорда Гленварлоха повесят за государственную измену, а кое-кто прослышал, что за лордом Дэлгарно открылись такие делишки, которые могут стоить ему головы,

— Что же думаете вы, человек, прослуживший сорок лет при дворе? — спросил сэр Эдуард.

— Нет, нет, не спрашивайте его, сэр Эдуард, — сказала леди, выразительно взглянув на мужа,

— Сэр Манго так умен, — вставил мейстер Гериот, — что не станет говорить вещи, которые можно использовать ему во вред: это было бы все равно что вложить заряженный пистолет в руки первого встречного, кому придет охота его убить.

— Как? — воскликнул самоуверенный кавалер. — Вы полагаете, что я боюсь ловушки? Так вот же: у Дэлгарно больше хитрости, чем честности, у герцога больше парусов, чем балласта, у принца больше гордости, чем благоразумия, а король… — Тут леди Мэнсел предостерегающе поднесла палец к губам. — А король — мой добрый господин, который в течение сорока с лишком лет платит мне собачье жалованье костями и побоями. Ну и что тут такого — все так говорят, и Арчи Армстронг каждодневно говорит вещи в тысячу раз хуже.

— На то он и шут, — сказал Джордж Гериот. — Впрочем, он не так уж неправ, ибо глупость заменяет ему ум. Но не советую вам тягаться в остроумии с дураком, сэр Манго, хоть он и придворный шут.

— Дурак, говорите вы? — подхватил сэр Манго, не расслышав всех слов Гериота и желая скрыть это. — Я и точно дурак, что прилепился к этому скупому двору, когда люди просвещенные и энергичные нашли свое счастье при других европейских дворах. Но здесь человек будет всегда нуждаться, если только у него нет большого ключа, — тут он бросил взгляд на сэра Эдуарда, — или если он не умеет барабанить молотком по оловянному блюду. Однако я должен как можно скорее возвратиться и доложить, что поручение выполнено, словно я наемный гонец. Сэр Эдуард, миледи, примите мои лучшие пожелания; мейстер Гериот, желаю вам всякого благополучия; что же касается беглянки, то послушайтесь моего совета — недолгое умерщвление плоти постом и умеренное применение розог послужат лучшим лекарством от припадков легкомыслия.

— Если вы имеете намерение направиться в Гринвич, сэр Манго, — заметил комендант, — то я избавлю вас от лишнего труда: король сейчас прибудет в Уайтхолл.

— Тогда мне понятно, почему Совет созывают так спешно. В таком случае я, с вашего позволения, навещу беднягу Гленварлоха и немного утешу его.

Комендант, казалось, был в нерешительности.

— Он нуждается в приятном собеседнике, который может рассказать о предстоящей ему каре и обо всем, с ней связанном. Я не покину его до тех пор, пока не докажу ему, что он увяз с головой, что его теперешнее положение плачевно и что надежд на избавление почти нет.

— Ну что же, сэр Манго, — сказал комендант, — если вы в самом деле считаете, что все перечисленное послужит утешением для заключенного, то я пошлю тюремщика проводить вас.

— А я, — сказал Джордж Гериот, — покорнейше прошу леди Мэнсел одолжить этой ветреной девице платье одной из служанок, ибо моя репутация погибнет, если я поведу крестницу по Тауэр-хиллу в таком виде. Хотя нельзя сказать, чтобы шалунье наряд был не к лицу.

— Я тотчас велю подать вам мою карету, — сказала обязательная леди.

— Если вы сделаете нам честь, мадам, оказав такую любезность, я с радостью приму ее от вас, ибо дела мои не терпят отлагательства, а утро у меня пропало без толку.

Поданная тут же карета доставила почтенного горожанина и его крестницу к нему домой на Ломбард-стрит. Там, как выяснилось, его с нетерпением ожидала леди Гермиона, только что получившая предписание явиться в течение ближайшего часа в королевский Тайный совет; известие это потрясло леди Гермиону, неискушенную в делах и давно отрешившуюся от мирской жизни, так, словно оно не было неизбежным следствием ее петиции, врученной королю монной Паулой. Джордж Гериот мягко пожурил ее за то, что она сама, не подождав его возвращения, начала такое важное дело, хотя в письме из Парижа, содержавшем нужные ей сведения, он просил ничего не предпринимать без него. Гермиона оправдывалась лишь тем, что ее немедленное вмешательство в события могло повернуть в лучшую сторону дела ее родственника, лорда Гленварлоха, так как ей было стыдно признаться, что она поддалась неотступным уговорам своей молоденькой приятельницы. Настойчивость Маргарет объяснялась, разумеется, ее опасениями за судьбу Найджела; впрочем, мы должны повременить с разъяснением того, в какой связи находилось дело Найджела с прошением леди Гермионы. А пока возвратимся к посещению, которым сэр Манго Мэлегроутер почтил удрученного молодого лорда, томящегося в темнице.

После обычных приветствий кавалер, разразившись предварительно потоком притворных сожалений по поводу бедствий, постигших Найджела, уселся на стул и, придав своему безобразному лицу погребальное выражение, принялся за свое карканье.

— Я благодарю небо, милорд, что именно, мне выпало удовольствие доставить коменданту милостивое повеление его величества, которым с вас снимается обвинение в покушении на священную особу короля. Если мы даже допустим, что вас будут судить за менее тяжкое преступление, а именно — за нарушение закона, запрещающего обнажать оружие во дворце и его окрестностях, и вы подвергнетесь наказанию usque ad mutilationem, то есть вплоть до отсечения руки, а скорее всего так и будет, то все-таки потеря руки — ничто в сравнении с казнью через повешение или с четвертованием заживо, постигающими государственных изменников.

— Стыд от того, что я заслужил такое наказание, был бы для меня мучительнее боли, которую мне пришлось бы перенести, — ответил Найджел.

— Без сомнения, милорд, — продолжал мучитель, — сознание, как вы говорите, того, что наказание вами заслужено, должно быть для вас пыткой, своего рода нравственным, умозрительным повешением, потрошением и четвертованием, что в какой-то степени равносильно физическому прикосновению веревки, железа, огня и тому подобного к телу человека.

— Послушайте, сэр Манго, — сказал Найджел, — прошу вас понять мои слова правильно: я не признаю за собой никакой вины, кроме той, что приблизился к государю, имея при себе оружие.

— Вы правы, милорд, что ни в чем не сознаетесь, — проговорил сэр Манго. — Старинная пословица говорит: «признайся…» и так далее. Что касается оружия, то его величество действительно питает редкое отвращение ко всякому оружию, а в особенности к огнестрельному, но, как я уже сказал, с этим обвинением покончено. Желаю вам так же удачно выпутаться из другого, хотя это и совершенно невероятно.

— Если на то пошло, сэр Манго, — сказал Найджел, — то в отношении этой истории в парке вы сами могли бы сказать что-нибудь в мое оправдание. Никто не знает лучше вас, что в ту минуту я был доведен до крайности гнуснейшими оскорблениями, нанесенными мне лордом Дэлгарно, и вы сами же раздули мой гнев, рассказав о многих из них.

— Да, да, какое несчастье! — заметил сэр Манго. — Я словно сейчас помню, как взыграла ваша желчь, несмотря на все мои старания убедить вас не нарушать святости парка. Ах, милорд, вы не можете сказать, что угодили в канаву, не будучи никем предостережены.

— Я вижу, сэр Манго, вы решили начисто забыть все, что могло бы сослужить мне службу, — заметил Найджел.

— Я готов вам служить с величайшей радостью, — ответил кавалер, — и лучшее, что я могу сейчас придумать, это описать процедуру наказания, которое вам, без сомнения, придется претерпеть. Мне посчастливилось видеть, как в царствование королевы ему подвергли сочинителя пасквилей. Я тогда состоял в свите лорда Грея, который вел здесь осаду, и так как я всегда был жаден до приятных и поучительных зрелищ, то не мог пропустить такого события.

— Я был бы поистине удивлен, — проговорил лорд Гленварлох, — если бы вы, наперекор своему доброму сердцу, пропустили такое представление.

— Э? Ваша светлость, кажется, приглашаете меня посмотреть, как будут приводить в исполнение приговор над вами? Что и говорить, милорд, это мучительное зрелище для друга, но я скорее соглашусь страдать, чем откажу вам в вашей просьбе. А зрелище, надо сказать, преинтереснейшее. Осужденный шел с таким бесстрашным видом, что одно удовольствие было смотреть на него. Он был одет во все белое — цвет кротости и смирения. Руку ему отрубили на эшафоте близ Уэстминстера — вам, вероятнее всего, отрубят в Черинге. Присутствовали шериф и лорд-маршал со своими людьми, и кого только там не было, а главное — палач с тесаком и молотком и его подручный с жаровней, полной горячих углей, и с железом для прижигания. Искуснейший малый был этот Деррик. Разве может так оттяпать сустав нынешний палач, Грегори? Не худо бы вашей светлости послать этого негодяя к лекарю поучиться хотя бы началам анатомии — от этого будет польза и вам и другим несчастным, а Грегори вы тем окажете любезность.

— Я не возьму на себя такой труд, — возразил Найджел. — Если закон потребует моей руки, пускай палач отрубает ее как умеет. А если король оставит ее на месте, то она еще послужит ему.

— Весьма благородно, милорд, весьма возвышенно. Приятно смотреть, как страдает отважный человек. Тот преступник, о котором я говорил, Таббс, или Стаббс, или какое-то другое плебейское имя, поднялся на помост решительно, как император, и обратился к народу: «Добрые люди, я оставляю здесь руку настоящего англичанина», при этом он положил руку на плаху, да так непринужденно, будто оперся на плечо своей милой. Тогда палач Деррик приложил — вы меня слушаете, милорд? — приложил тесак к суставу и ударил по тесаку молотком с такой силой, что рука отлетела на несколько ярдов, словно перчатка, брошенная рыцарем на ристалище. Представьте себе, сэр, этот Стаббс, или Таббс, ни капельки не переменился в лице, пока подручный не приложил к окровавленному обрубку раскаленное железо. Тут раздалось шипенье, милорд, будто жарили сало, и молодец завопил таким диким голосом, что многие решили, что он пал духом. Но не тут-то было! Он вдруг снимает левой рукой шляпу, размахивает ею и кричит; «Боже, храни королеву и порази ее дурных советчиков!» — и народ троекратно приветствует его. И надо сказать, он это заслужил своим мужеством. Надеюсь, что и ваша светлость перенесет муки с тем же величием.

— Благодарю вас, сэр Манго, — ответил Найджел, который во время столь живого и подробного описания не мог подавить вполне естественных ощущений неприятного свойства. — У меня нет сомнений в том, что для вас и для других зрителей церемония будет занимательной независимо от того, какой она окажется для главного действующего лица.

— Весьма занимательной, — подтвердил сэр Манго, — и поучительной, очень поучительной, хотя и не в такой степени, как казнь государственных изменников. Я видел, как поплатились за измену Дигби, Уинтерс, Фокс и остальные злодеи из пороховой шайки, — вот это было поистине грандиозное зрелище, замечательное как по неслыханности их мучений, так и по твердости, с какой они их переносили!

— Я еще больше ценю вашу доброту, сэр Манго: несмотря на то, что для вас такая большая потеря — пропустить подобное зрелище, вы все же поздравили меня с тем, что я избежал опасности предстать пред вашим взором в столь же. назидательном виде.

— Как вы правильно изволили сказать, милорд, потеря значительна только с виду. Природа по своей щедрости наделяет нас некоторыми органами в двойном количестве, чтобы нам легко было перенести потерю одного из них, случись на нашем жизненном пути такое несчастье. Посмотрите на мою бедную десницу, на которой уцелели только большой и указательный пальцы, — остальных меня лишил, конечно, меч противника, а не нож палача. И что же вы думаете, сэр: эта бедная изувеченная рука в некотором смысле служит мне еще лучше, чем раньше. Допустим, что вам отнимут правую руку по запястье; ведь у вас останется левая, и вы окажетесь все-таки в лучшем положении, чем карлик-голландец, живущий в Лондоне: он вдевает в иголку нитку, рисует, пишет и бросает копье с помощью ног, потому что у него нет ни одной руки.

— Пусть так, сэр Манго, — промолвил лорд Гленварлох, — все это, несомненно, весьма утешительно. Но я надеюсь, что король оставит мне руку, чтобы я мог сражаться за него в бою, где, невзирая на ваши ободрительные слова, я куда охотнее пролью кровь, нежели на эшафоте.

— Как это ни печально, но ваша светлость наверняка погибли бы на эшафоте и никто бы за вас не замолвил словечка, если б не эта помешанная девчонка, Мэгги Рэмзи.

— О ком вы говорите? — с живостью спросил Найджел, впервые проявив интерес к словам сэра Манго.

— О ком же я могу говорить, как не об этой переодетой девице, с которой мы обедали у золотых дел мастера Гериота, когда удостоили его своим посещением. Вам лучше знать, каким образом вы сумели расположить ее к себе, но только я видел, что она на коленях просила за вас короля. Мне поручили доставить ее сюда, обращаясь с ней почтительно и ни о чем не расспрашивая. Но будь моя воля, я отвез бы ее в Брайдуэл, чтобы там выбили у нее дурь из головы, отстегав хорошенько розгами. Распутная негодница, разгуливает в мужских штанах, а сама еще даже не замужем.

— Слушайте, сэр Манго Мэлегроутер, — прервал его Найджел, — я советую вам говорить об этой юной особе с должным уважением.

— О, конечно, милорд, я буду говорить о ней со всем уважением, какое подобает любовнице вашей светлости и дочке Дэви Рэмзи, — ответил сэр Манго с язвительной насмешкой, Найджелу не на шутку захотелось проучить сэра Манго, но затевать с ним ссору было бы нелепо, а потому Найджел подавил негодование и попросил рассказать все, что он знает о молодой девушке.

— Да просто я находился в приемной, когда она получила аудиенцию у короля, и услышал, как король, к великому моему недоумению, сказал: «Pulchra sane puella». А Максуэл, у которого неважный слух, когда дело коснется латыни, подумав, что его величество произнес его имя «Сауни», открыл дверь, и тут я увидел, что наш государь Иаков собственной рукой помогает подняться с колен девушке, переодетой, как я уже говорил, в мужское платье. Я мог бы заподозрить неладное, но наш милостивый господин уже стар, да и в молодости никогда не гонялся за женщинами. Он утешал ее на свой лад, приговаривая: «Не расстраивайся, голубушка, Гленварлохида будут судить по справедливости. Когда первое смятение, охватившее нас, улеглось, мы и сами рассудили, что он не мог злоумышлять на нашу особу. А другие его проступки мы расследуем со всем вниманием и мудростью». После этого на меня возложили поручение отвезти в Тауэр юную нарушительницу законов и сдать ее на попечение леди Мэнсел. Его величество строго-настрого запретил мне говорить при ней о ваших преступлениях, ибо, как он сказал, «бедняжка и так надрывает из-за него свое сердечко».

— И на этом-то основании у вас сложилось столь нелестное мнение о молодой леди, которое вы сочли нужным только что высказать?

— Говоря по чести, милорд, — ответил сэр Манго, — какое еще мнение может у меня сложиться о девице, которая переодевается в мужскую одежду и на коленях заступается перед королем за ветреного молодого лорда? Не знаю, как это называется по-новомодному, ибо выражения меняются, хотя обычаи остаются прежними, но хочешь не хочешь, сэр. а приходит в голову, что эта молодая леди — если вы называете дочь часовщика Рэмзи молодой леди — ведет себя скорее как распутница, нежели как девушка из честной семьи.

— Вы несправедливы к ней в высшей степени, сэр Манго, — сказал Найджел, — или, вернее, вас ввели в заблуждение обстоятельства.

— Но ведь и все впадут в то же заблуждение, милорд, — ядовито возразил кавалер, — разве только вы их разубедите, сделав то, что сын вашего отца вряд ли сочтет для себя возможным.

— Что же я должен сделать?

— Да просто жениться на девушке, сделать ее леди Гленварлох. Да, да, не удивляйтесь, дело идет к тому. Лучше женитесь, пока не натворили бед, если только зло уже не сотворено.

— Сэр Манго, — прервал его Найджел, — пожалуйста, оставьте эту тему; лучше вернемся к разговору об ожидающей меня каре, которым вам угодно было занимать меня.

— Сейчас мне некогда, — ответил сэр Манго, услыхав, что часы бьют четыре, — но как только вынесут приговор, можете положиться на меня, милорд, я подробнейшим образом опишу вам всю церемонию; и даю слово кавалера и джентльмена, что я сам провожу вас на эшафот, хотя многие будут на меня смотреть косо. Но у меня хватит духу не покинуть друга в тяжелую для него минуту.

Сказав так, он простился с лордом Гленварлохом, который испытал при его уходе такую же радость (хоть это, пожалуй, и сильно сказано), какая охватывала любого, кому приходилось разделять общество сэра Манго.

Но когда Найджел остался наедине со своими размышлениями, одиночество показалось ему почти столь же тягостным, как общество сэра Манго Мэлегроутера. Окончательное разорение, ставшее, как он думал, неминуемым после пропажи королевского указа, который дал бы ему возможность выкупить отцовское поместье, представлялось ему новым неожиданным ударом. Он не мог припомнить, когда в последний раз видел указ, но был склонен думать, что это было тогда, когда он вынимал из шкатулки деньги, чтобы уплатить ростовщику за комнату в Уайтфрайерсе. С тех пор шкатулка неизменно находилась при нем, за исключением недолгого времени после ареста в Гринвичском парке. Могло статься, что бумага была взята именно тогда, ибо у Найджела не было оснований думать, что он и его имущество находятся в руках людей, относящихся к нему доброжелательно. Однако замок шкатулки, повидимому, не был взломан; а поскольку он отличался особенной, хитроумной конструкцией, то едва ли мог быть открыт без помощи специального инструмента — для этого было слишком мало времени. Сколько бы он ни раздумывал по этому поводу, ясно было одно: важный документ исчез и, вероятно, находился не в дружеских руках.

«Будь что будет, — сказал себе Найджел. — Сейчас у меня почти так же мало шансов разбогатеть, как и в тот день, когда я впервые приехал в этот проклятый город. Но быть несправедливо обвиненным в серьезном преступлении и запятнанным гнусными подозрениями… Быть предметом унизительной жалости честного горожанина и злорадства завистливого, желчного царедворца, для которого успехи и достоинства ближнего невыносимы, словно солнечный свет для крота… Поистине горестно думать об этом! И ведь последствия скажутся на моей дальнейшей жизни и помешают мне занять то положение, какого я мог бы добиться с помощью своей головы или руки, если ее мне оставят».

Сознавать, что ты являешься предметом общей неприязни, видеть, что ты всеми покинут, — что может быть невыносимее и мучительнее для человеческого существа! Самые закоренелые преступники, чья рука не дрогнув совершала гнуснейшие злодеяния, больше терзаются от сознания, что их муки ни в ком не вызовут сострадания, чем от страха перед неминуемой казнью и телесными мучениями. Известно, что они часто пытаются преуменьшить чудовищность своих преступлений и даже вовсе отрицают то, чему имеются очевиднейшие доказательства, — так боятся они уйти из жизни, сопровождаемые проклятиями всего человечества.

Неудивительно, что Найджел, изнемогая под тяжестью всеобщего несправедливого подозрения и погруженный в мрачные мысли, вспомнил, что на земле есть по крайней мере одно существо, которое не только верит в его невиновность, но даже употребило все свои слабые силы, чтобы спасти его.

— Бедная девушка, — повторял он, — бедная, безрассудная, но великодушная девушка! Твоя судьба сходна со жребием той самоотверженной шотландки, что вложила свою руку в дверную скобу, дабы помешать войти злодеям, посягавшим на жизнь ее государя. Этот подвиг преданной души не принес пользы, он только обессмертил имя той, что его совершила и чья кровь, говорят, течет в жилах моего рода.

Не берусь сказать читателю, какое влияние имели связанные с этими воспоминаниями мысли о предках и древнем происхождении; возможно, они и уменьшили горячую симпатию к Маргарет Рэмзи, пробужденную в Найджеле пришедшим ему в голову сравнением — пусть несколько натянутым — ее поступка с тем историческим подвигом, о котором мы упомянули. Как бы то ни было, противоречивые чувства дали новое направление его размышлениям.

«Предки? — думал он. — Древность рода? Что они мне? Мое родовое поместье отчуждено, титул стал мне укором, ибо что может быть смешнее титулованной нищеты! Честь моя подверглась сомнению. Я не останусь в этой стране. И если, покидая ее, я заручусь навеки обществом подруги, такой привлекательной, храброй и преданной, кто посмеет сказать, что я обесславил высокое звание, от которого я, в сущности, сам отрекаюсь?»

Было что-то удивительно приятное и романтическое в той картине, которая ему представилась: верные и любящие супруги, составляющие друг для друга весь мир, рука об руку встречающие превратности жизни… Мысль соединиться узами с существом столь красивым, с таким бескорыстием и самоотверженностью принявшим участие в его судьбе, приобрела форму сладостных видений, которым любят предаваться романтически настроенные молодые люди. Внезапно мечты его рассеялись, так как он с горечью осознал, что в основе их лежит самая эгоистическая неблагодарность с его стороны. Будь он владельцем замка и крепостных башен, лесов и полей, прекрасных родовых угодий и славного имени, он отверг бы, как невозможную, мысль о том, чтобы возвысить до себя дочь простого механика; но думая о том времени, когда он лишится своего знатного имени и погрязнет в бедности и несчастьях, он, стыдно признаться, был не прочь, чтобы бедная девушка в слепоте своей любви отказалась от лучшего жребия, какой сулило ей твердое положение в обществе, и избрала сомнительный, полный неожиданностей путь, на который был осужден он сам. Найджелу с его благородной душой показалась отвратительной созданная им картина себялюбивого счастья; и он употребил все силы, чтобы на остаток вечера выбросить из головы мысли об очаровательной девушке или по крайней мере заставить себя не останавливаться на том опасном соображении, что она — единственное живое существо, которое считает его достойным доброго отношения.

Ему не удалось, однако, изгнать ее из своих сновидений, когда, измученный утомительным днем, он погрузился в тревожную дремоту. Образ Маргарет вплетался в беспорядочный и спутанный клубок снов, навеянных его недавними приключениями. Воображение, воссоздавая яркое повествование сэра Манго, явило Найджелу кровь, кипящую и шипящую от прикосновения раскаленного железа, но и тут Маргарет стояла около него, словно светлый ангел, и дыханием исцеляла его раны. Наконец, измученный этими фантастическими видениями, Найджел уснул и спал крепким сном до утра, пока его не разбудил хорошо знакомый голос, который прежде часто прерывал его сон в тот же утренний час.