Солнце встало над раскидистыми ветвями леса, но не могло проникнуть в его чащу, увешанную тяжелыми каплями росы; листва некоторых деревьев уже окрасилась пестрыми осенними оттенками; то была пора, когда природа, словно расточитель, почти окончивший свой жизненный путь, хочет вознаградить себя изобилием веселых и ярких красок, точно знает, что ей уже недолго наслаждаться этим великолепием.

Птицы молчали, только переливчатая песня малиновки доносилась из кустов возле замка, где птичка порхала, ободренная щедротами доброго старого баронета, всегда поощрявшего ее смелость; но и она не отваживалась лететь в чащу, где могла встретить ястреба и других врагов, и предпочитала держаться по соседству с жилищем людей, от которых она, почти единственная из пернатого племени, могла ждать бескорыстного покровительства.

Итак, лес был полон безмолвной прелести, когда почтенный доктор Рочклиф, завернувшись в алый плащ, много послуживший на своем веку, закрывая лицо больше по привычке, чем по необходимости, и одной рукой поддерживая Алису (она тоже закуталась в плащ — осеннее утро было холодное и сырое), пробирался по густой и высокой траве самых тенистых дорожек, по щиколотку в росе, к месту дуэли.

Они с таким жаром совещались друг с другом, что, казалось, совсем не замечали неровностей запущенной дорожки, хотя им часто приходилось прокладывать себе путь сквозь заросли кустарника; на них в изобилии падали жемчужины влаги, пока плащи, отяжелевшие и промокшие, не обвисли у них по бокам и не облепили плечи. Они остановились в чаще, спрятавшись за кустами, из-за которых видно было все, что происходило на лужайке у Королевского дуба, — его толстый корявый ствол с искривленными, поломанными ветвями и хмурыми сучьями напоминал старого искалеченного бойца, весьма подходящего для роли судьи в поединке.

Первым на место встречи прибыл веселый кавалер Роджер Уайлдрейк. Он тоже был закутан в плащ, но вместо высокой пуританской касторовой шляпы па нем была испанская шляпа с пером и лентой под цвет; она уже не раз бывала под дождем и ветром, но, чтобы скрасить ее жалкий вид, он заломил ее набекрень «чертовски лихо», как было принято у самых отчаянных роялистов. Уайлдрейк торопливо вышел на лужайку и громко воскликнул:

— А все-таки, клянусь Юпитером, я первый на поле боя, хоть и отстал от Эверарда, чтобы выпить утреннюю чарочку. Она пошла мне на пользу, — добавил он, причмокнув губами. — Ну что ж, обследуем местность, прежде чем явится мой патрон, ведь его пресвитерианские часы плетутся так же, как его пресвитерианские ноги.

Он вынул из-под плаща шпагу и принялся осматривать кусты вокруг лужайки.

— Я предупрежу его, — прошептал доктор на ухо Алисе. — Я сдержу слово: тебе не придется появляться на сцене… nisi dignus vindice nodus… объясню в другой раз. Vindex может быть и мужского и женского рода, значит такую цитату привести можно. Спрячься хорошенько.

С этими словами он вышел на лужайку и поклонился Уайлдрейку.

— Мистер Луи Кернегай, — сказал Уайлдрейк, снимая шляпу, но тут же заметил свою ошибку и добавил:

— Ах, нет, прошу прощения, сэр… потолще, пониже, постарше… Наверно, вы друг мистера Кернегая, с вами я надеюсь скоро сразиться… А почему бы и не сейчас, сэр, пока не явились господа?

Это была бы закусочка, чтобы заткнуть дыру в желудке, пока не подадут обед, сэр. Что вы на это скажете?

— Скорее, чтобы проделать дыру в желудке или добавить еще одну, — сказал доктор.

— Правильно, сэр, — ответил Роджер; казалось, теперь он был в своей стихии, — так тоже может случиться. Но послушайте, сэр, вы закрываете лицо. Я согласен, что в наше трудное время так поступают все порядочные люди; тут уж ничего не поделаешь. Но у нас все начистоту… У нас здесь нет предателей. Я первый примусь за дело, сэр, чтобы подбодрить вас и показать, что вы имеете дело с джентльменом, который почитает короля и готов помериться силами с любым его сторонником, а вы ведь, несомненно, из таких, сэр, раз вы друг мистера Луи Кернегая.

И Уайлдрейк принялся расстегивать пряжки своего плаща, — Прочь… прочь, наряд с чужого плеча, — сказал он, — чужие обноски… я мог бы сказать:

С этими словами он сбросил плащ и предстал in cuerpo в самом изящном, но изрядно засаленном камзоле из алого атласа с дырочками и прорезями, сквозь которые виднелся шелк, когда-то белый, в штанах из той же материи и в чулках — они, как у Пойнса, некогда были персикового цвета. Его наряд завершала пара легких башмаков, совсем не подходящих для ходьбы по росе, и широкий шарф с потускневшим шитьем.

— Ну, сэр, — воскликнул он, — поспешите, стряхните лень, я стою перед вами крепко и надежно — самый преданный королю солдат, когда-либо протыкавший шпагой круглоголового. Беритесь, сэр, за оружие! — продолжал он. — Мы можем сделать полдюжины выпадов, пока они не пришли, и пристыдим их за опоздание… Ах, вот оно что! — протянул он самым разочарованным тоном, когда доктор, распахнув плащ, показал свою рясу. — Тьфу! Да это всего-навсего пастор!

Уайлдрейк очень уважал церковь, но в то же время хотел удалить священника, чтобы тот не помешал делу, которое кавалер предвкушал с таким удовольствием; он тут же заговорил совсем другим тоном.

— Прошу прощения, мой дорогой доктор… — сказал он. — Целую край вашей одежды… Клянусь Юпитером Громовержцем… Еще раз прошу прощения… Я счастлив, что встретился с вами… Там, в замке, все с нетерпением ждут вас… Нужно повенчать, или окрестить, или похоронить, или исповедать, или что-то в этом роде, очень срочное… Ради бога, поспешите туда!

— В замок? — спросил доктор. — Так ведь я только что из замка; и вы не могли быть там после меня: вы же пришли по Вудстокской дороге.

— Ах да! — ответил Уайлдрейк. — В Вудсток-то вас и требуют… Черт возьми! Разве я сказал — в замок? Нет, нет… в Вудсток. Мой хозяин не может ни повеситься… ни дочь замуж выдать… ни побочного сына окрестить…, ни жену похоронить без настоящего пастора. Этих Холдинафов они не признают… Он человек благочестивый, мой хозяин; если вам дороги ваши обязанности, поспешите.

— Извините меня, мистер Уайлдрейк, — сказал доктор, — я жду мистера Луи Кернегая.

— Что за дьявол! — воскликнул Уайлдрейк. — Я знал, что шотландцы ничего не делают без пастора, но, черт возьми, никак не думал, что он нужен им и в этих случаях. Впрочем, я знавал чудаков в этом звании, которые владели шпагой не хуже, чем молитвенником. Вам известна цель нашей встречи, доктор? Скажите, вы пришли только как духовный наставник… или, может быть, как врач… А брали вы когда-нибудь шпагу в руки?.. Раз, раз!

И он показал несколько выпадов, не вынимая шпаги из ножен.

— Бывало, сэр, в случае необходимости, — сказал доктор Рочклиф.

— Ну, так считайте этот случай необходимостью, любезный сэр, — вскричал Уайлдрейк. — Вы знаете, как я предан церкви. Если бы такой достойный священник, как вы, сделал мне честь обменяться со мной хоть тремя выпадами, я был бы счастлив навеки.

— Сэр, — сказал Рочклиф с улыбкой, — если бы даже не было других препятствий к тому, что вы предлагаете, я не могу — я без оружия.

— Как? Вам нечем драться? Вот уж, в самом деле, не везет. Но у вас в руках толстая палка — почему бы нам не сразиться в ожидании наших хозяев? Разумеется, моя шпага останется в ножнах. Башмаки у меня набрали ледяной росы — я недосчитаюсь пальца-другого на ноге, если придется стоять без дела все время, пока эти господа потягиваются; здесь будет не воробьиный бой, — я думаю, доктор, и вы того же мнения.

— Моя задача, если возможно, не допустить никакого боя, — сказал священник.

— Ну, черт меня побери, доктор, это уж слишком досадно, — сказал Уайлдрейк, — и если бы не мое уважение к церкви, я в отместку перешел бы к пресвитерианам.

— Пожалуйста, сэр, отойдите немного назад, не ходите в эту сторону, — сказал доктор, заметив, что разочарованный Уайлдрейк в волнении ходит взад и вперед по лужайке и приближается к тому месту, где спряталась Алиса.

— А почему бы и нет, доктор, позвольте вас спросить? — возразил кавалер.

Он сделал еще шаг, но вдруг резко остановился, выругался от изумления и пробормотал:

— Юбка в кустах! Клянусь всеми святыми, да еще в такой ранний час! Фью-ю-ю-ють!

Он выразил свое удивление тихим продолжительным свистом, потом повернулся к доктору и приложил палец к носу.

— Какой вы хитрый, доктор, дьявольски хитрый! Почему вы не намекнули, что у вас здесь… контрабанда? Ей-богу, сэр, я не такой человек, чтобы болтать о причудах священников.

— Сэр, — сказал доктор Рочклиф, — вы наглец. Если бы у меня было время и если бы стоило с вами возиться, я бы вас проучил!

Доктор так долго служил в армии, что к его качествам священника прибавились некоторые качества кавалерийского капитана: он действительно замахнулся тростью, к бесконечному удовольствию повесы, который, при всем уважении к церкви, не мог отказаться от озорства.

— Нет, доктор, — сказал он, — если вы будете действовать своим оружием как тесаком, вот так, и поднимать его выше головы, я вас вмиг проткну.

С этими словами он сделал выпад, не вынимая клинка из пожен: правда, он не хотел трогать самого доктора, а только ткнул шпагой в ту сторону, где тот стоял; но в этот миг Рочклиф, изменив направление своей трости и превратив се из тесака в рапиру, со всей ловкостью моего друга Франкаланцы выбил шпагу из руки кавалера, так что она отлетела на десять ярдов. Как раз в этот момент на месте встречи появились оба главных противника.

Эверард гневно крикнул Уайлдрейку:

— Вот чего стоит твоя дружба! Зачем ты, черт тебя побери, нарядился в этот дурацкий камзол и валяешь здесь дурака, как шут гороховый?

Его достойный помощник, слегка сконфуженный, опустил голову, как напроказивший мальчишка, и пошел подбирать свою шпагу; проходя мимо кустов, он повернул голову, чтобы попытаться еще раз взглянуть на то, что возбуждало его любопытство.

Карл был еще больше удивлен этим зрелищем и тоже воскликнул:

— Как! Доктор Рочклиф действительно стал членом воинствующей церкви и фехтует с моим другом кавалером Уайлдрейком? Смею ли я попросить его удалиться? Нам с полковником Эверардом надо разрешить кое-какие личные дела.

Доктор Рочклиф в столь серьезных обстоятельствах должен был бы вооружиться авторитетом своего священного сана, вмешаться в дело и заговорить таким тоном, который мог бы смутить даже царствующего монарха и дать ему почувствовать, что его наставник имеет полномочия выше его собственных.

Но доктор только что сам дал волю страстям, проявил недопустимое легкомыслие, и ему трудно было занять такую позицию, тем более что вообще вряд ли можно было надеяться подчинить себе строптивый дух Карла, своенравного монарха и капризного остряка. Однако доктор попытался собрать все свое достоинство и, как только мог настойчиво и вместе с тем почтительно, возразил, что у него тоже есть крайне неотложное дело, которое мешает ему удовлетворить желание мистера Кернегая и удалиться.

— Не взыщите за эту неуместную задержку, — сказал Карл, снимая шляпу и кланяясь полковнику Эверарду, — сейчас я с этим покончу.

Эверард молча, с достоинством отдал ему поклон.

— Вы с ума сошли, доктор Рочклиф? — спросил Карл. — Или оглохли?.. Или забыли свой родной язык? Я просил вас уйти отсюда.

— Я с ума не сошел, — сказал священник более твердым голосом, призвав на помощь всю свою решимость, — я хотел бы удержать других от безумия; я не оглох — я прошу других внять голосу рассудка и религии; я не забыл свой родной язык — я пришел сюда, чтобы говорить языком того, кто властвует над королями и принцами.

— Скорее для того, чтобы фехтовать палкой от метлы, — сказал король. — Послушайте, доктор Рочклиф, этот внезапный приступ напускной важности вам совсем не к лицу и ваша недавняя резкость тоже. Вы, как я понимаю, не католический священник и не какой-нибудь шотландский поп и не можете требовать благоговейного послушания от своих прихожан; вы священник англиканской церкви и должны подчиняться правилам своей общины и ее главе.

При последних словах король понизил голос до тихого и выразительного шепота. Эверард заметил это и отошел назад; врожденное благородство характера не позволило ему подслушивать чужие речи, из-за которых жизнь собеседников могла оказаться в опасности. Между тем они продолжали свой взволнованный разговор.

— Мистер Кернегай, — сказал священник, — не мне говорить с вами повелительным тоном или направлять ваши желания… Боже избави! Я только напоминаю вам, какие правила поведения предписывают вам разум, священное писание, религия и нравственность.

— А я, доктор, — ответил король, улыбаясь и указывая на злополучную трость, — буду брать с вас пример, а не слушать ваши наставления. Если почтенный священник сам фехтует палкой, какое право он имеет вмешиваться в ссоры джентльменов? Послушайте, сэр, удалитесь, и пусть ваше нынешнее упрямство не вынуждает меня забыть ваши прошлые заслуги.

— Одумайтесь, — сказал священник, — стоит мне сказать одно слово, и все это прекратится.

— Говорите, — возразил король, — и одним этим словом опровергните всю вашу почтенную жизнь и ее деяния… Откажитесь от учения вашей церкви и станьте клятвопреступником, предателем и изменником, чтобы помешать другому человеку выполнить свой долг дворянина! Это все равно, что убить друга, чтобы избавить его от угрожающей опасности. Пусть пассивное повиновение, которое так часто у вас на языке и, конечно, на уме, приведет в движение ваши ноги и удалит вас на десять минут. По истечении этого времени вы можете понадобиться как целитель тела или духа.

— В таком случае, — сказал доктор Рочклиф, — у меня остается только один довод.

Пока в стороне происходил этот разговор, Эверард чуть не силой удерживал возле себя своего помощника Уайлдрейка, который, будучи более любопытным и менее деликатным, стремился выскочить вперед и, если возможно, проникнуть в тайну собеседников. Но, увидя, что доктор поворачивается к кустам, он гневно шепнул Эверарду:

— Ставлю золотой каролус против республиканского фартинга, доктор пришел не только для того, чтобы проповедовать мир, но и привел с собой главный довод!

Эверард ничего не ответил — он уже обнажил шпагу; и едва только Рочклиф повернулся спиной, как Карл, не теряя времени, последовал его примеру. Но не успели они отвесить друг другу поклоны, с обычным учтивым взмахом шпагой, как доктор Рочклиф опять встал между ними, держа за руку Алису Ли; одежда ее вся промокла от росы, а длинные локоны развились и поникли от сырости. Лицо ее покрывала смертельная бледность, но причиной тому была отчаянная решимость, а не страх. Все замолчали от изумления… Противники оперлись на свои шпаги…

И даже дерзость Уайлдрейка проявилась только в полуподавленпых восклицаниях, вроде: «Ай да доктор… Перещеголял „Попа в гороховом поле“… Ни больше, ни меньше, как хозяйская дочка. Я-то считал мисс Алису настоящим подснежником, а она, оказывается, дикая фиалка, Линдабрида, клянусь небесами, нашего поля ягода!»

Если не считать этого неясного бормотания, первая заговорила Алиса.

— Мистер Эверард, — сказала она, — мистер Кернегай, вы удивлены, что я здесь… Лучше я сразу объясню, почему я пришла. Очевидно, это я, хоть и невольно, оказалась несчастной виновницей вашей размолвки; я хочу предотвратить роковые последствия и готова на любой шаг, чтобы покончить с вашей ссорой… Мистер Кернегай, неужели мои желания, мои просьбы, мои мольбы, память о вашем собственном высоком долге ничего для вас не значат? Умоляю вас внять разуму, религии, здравому смыслу и опустить оружие.

— Я послушен, как восточный раб, сударыня, — ответил Карл, вкладывая шпагу в ножны, — но, уверяю вас, дело, от которого вы приходите в такое отчаяние, — пустяк, и оно будет гораздо лучше улажено между полковником Эверардом и мной в течение пяти минут, чем в присутствии всего церковного Собора с участием женского парламента в его высокочтимых прениях. Мистер Эверард, я буду вам очень обязан, если мы с вами отойдем подальше!.. По-видимому, нам надо переменить место.

— Я готов следовать за вами, сэр, — сказал Эверард. Он, так же как его противник, вложил шпагу в ножны.

— Так, видно, мои просьбы ничего для вас не значат, — сказала Алиса, по-прежнему обращаясь к королю. — Вы не боитесь, что я воспользуюсь тайной, которая стала мне известна, чтобы прекратить эту ссору, пока она не дошла до крайности? Вы думаете, если бы этот джентльмен, поднявший на вас руку, знал… — Вы хотите сказать, сударыня: если бы он знал, что я — лорд Уилмот?.. Случайно он получил этому доказательства, которых для него уже достаточно, и, я думаю, вам будет трудно заставить его изменить свое мнение.

Алиса замолчала и с возмущением посмотрела на короля; следующие слова сорвались с ее уст не сразу, словно вопреки чувствам, которые стремились их одержать.

— Холодный… эгоист… неблагодарный… жестокий!.. Горе стране, которая… — тут она сделала многозначительную паузу, затем прибавила: — которая будет считать тебя или такого, как ты, в числе своих знатных людей и правителей!

— Нет, прекрасная Алиса, — возразил Карл; добрый по натуре, он не мог не почувствовать всей суровости этих упреков, однако они не затронули его глубоко и не произвели на него желаемого впечатления. — Вы слишком несправедливы ко мне… слишком пристрастны к другому, более счастливому человеку. Не называйте меня жестоким: я явился на вызов мистера Эверарда. Я не мог отклонить его вызов и теперь, когда я здесь, не могу уйти, не потеряв своей чести; а потеря моей чести — позор, который распространился бы на многих… Я не могу бежать от мистера Эверарда, это было бы слишком постыдно. Если он настаивает на своем вызове, дело должно быть решено так, как обычно решаются такие дела. Если он уступит или откажется от вызова, я ради вас пренебрегу условностями. Я даже не потребую извинения за беспокойство, а буду считать все это следствием злосчастной ошибки, причины которой я не стану выяснять… Это я сделаю ради вас, хотя для человека чести нелегко так поступить. Вы знаете, что именно с моей стороны это большое снисхождение. Поэтому не называйте меня невеликодушным, пли неблагодарным, или жестоким: я готов сделать все, что могу сделать как мужчина, и, может быть, больше, чем должен был бы сделать как благородный человек.

— Слышите, Маркем Эверард, — воскликнула Алиса, — слышите?.. Роковой выбор целиком возложен на вас. Вы всегда были умеренны в страстях, религиозны, великодушны; неужели же из-за пустой формальности вы доведете эту мелкую и кощунственную ссору до смертоубийства? Поверьте мне, если вы и теперь пойдете против всех ваших нравственных втравил и дадите волю страстям, последствия могут быть такие, что вы будете раскаиваться всю жизнь, а если бог не сжалится над вами, то и после смерти.

С минуту Маркем Эверард мрачно молчал, опустив глаза в землю. Наконец он взглянул на нее и ответил:

— Алиса, вы дочь солдата, сестра солдата. Все ваши родственники, даже включая того из них, к кому вы когда-то благоволили, стали солдатами во время этих злосчастных раздоров. И вы видели, как они уходят на поле сражения, иногда становятся под разные знамена, чтобы исполнить свой долг там, куда призывают их убеждения, и вас это не волновало так сильно. Отвечайте мне, и от вашего ответа будет зависеть мое решение… Неужели этот юноша, который появился здесь так недавно, уже значит для вас больше, чем все дорогие, близкие люди — отец, брат, кузен, — которых вы провожали на войну сравнительно спокойно?.. Ответьте мне, и этого будет достаточно — я уйду, чтобы никогда больше не видеть ни вас, ни этой страны.

— Постойте, Маркем, постойте, и верьте мне: если я отвечу на ваш вопрос утвердительно, то только потому, что безопасность мистера Кернегая важнее, много важнее, чем безопасность любого человека из числа тех, кого вы назвали.

— В самом деле? Я не предполагал, что графская корона настолько ценнее шлема простого дворянина, — сказал Эверард, — хотя слышал, что для многих женщин это именно так.

— Вы меня не правильно поняли, — возразила Алиса, смутившись; ей было трудно найти слова, способные предотвратить беду и в то же время побороть ревность и обезоружить гнев, которые, как она видела, поднимаются в душе ее возлюбленного. Но она не могла найти достаточно убедительных слов, чтобы показать разницу в своем отношении к обоим молодым людям, не открыв истинного лица Луи Кернегая, а следовательно, не поставив жизнь короля под угрозу. — Маркем, — сказала она, — пожалейте меня. Не требуйте от меня ответа сейчас: поверьте, честь и счастье моего отца, моего брата и всей моей семьи зависят от безопасности мистера Кернегая и неразрывно связаны с тем, чтобы эта ссора прекратилась.

— О да… Я не сомневаюсь, — сказал Эверард, — семья Ли всегда тянулась к знати и, заключая браки, всегда ставила показные верноподданнические чувства придворных выше неподдельного и честного патриотизма простого провинциального дворянина. Для них это было в порядке вещей. Но, Алиса… Я любил вас так нежно… Вы позволяли мне думать, что моя любовь не остается без ответа… Возможно ли, чтобы вас так привлекал пустой титул, чтобы светские комплименты праздного вельможи всего за несколько часов убедили вас предпочесть распущенного лорда такому сердцу, как мое?

— Нет, нет, поверьте, нет, — сказала Алиса, вне себя от отчаяния.

— Вложите ответ, который вам, по-видимому, так трудно произнести, в одно слово и ответьте, за кого из нас вы так беспокоитесь?

— За обоих… обоих… — проговорила Алиса.

— Это не ответ, Алиса, — возразил Эверард, — здесь нет места равенству. Я должен знать и буду знать, во что мне верить. Я не понимаю этих уловок, когда девушка не хочет сделать выбор между двумя поклонниками; и никогда не подумал бы, что, для вашего тщеславия одного воздыхателя мало.

Гневные речи Эверарда и предположение, что она могла забыть его долгое и искреннее обожание из-за ухаживаний распущенного придворного, разбудили гордость Алисы Ли; у нее, как мы уже говорили, был отважный нрав, присущий всей ее семье, — Если вы так не правильно толкуете мои слова, — сказала она, — если вы считаете меня недоступной малейшего доверия и не хотите, спокойно подумав, понять меня, то выслушайте, что я вам скажу, и знайте: какими бы странными ни казались мои слова, если вы их правильно поймете, вы не увидите в них ничего дурного… Я заявляю вам… я заявляю, всем… и самому этому джентльмену, который прекрасно знает, в каком смысле я говорю, что его жизнь и безопасность ценнее или должна быть ценнее для меня, чем безопасность любого другого человека в королевстве и даже во всем мире, кто бы это ни был.

Эти слова она произнесла твердым и решительным тоном, не допускающим никаких, возражений.

Карл низко и с достоинством поклонился, но не сказал ни слова. Черты Эверарда изменились от волнения, которое он, напрягая всю свою гордость, с трудом подавлял; он подошел к своему противнику и, тщетно пытаясь придать голосу твердость, проговорил:

— Сэр, вы слышали, что сказала эта леди, и, несомненно, должны быть ей очень благодарны. Я ведь только ее бедный кузен и недостойный поклонник, сэр, и беру на себя смелость уступить вам мои притязания на нее; и так как я ни в коем случае не хочу ее огорчать, надеюсь, вы не сочтете, что я поступаю недостойно, взяв обратно вызов, который доставил вам беспокойство и побудил вас прийти сюда в такой ранний час. Алиса, — сказал он, обернувшись к ней, — прощайте, Алиса, навсегда!

Бедная девушка, не в силах дольше сохранять присутствие духа, хотела повторить слово «прощайте», но не смогла. С ее уст сорвался лишь неясный звук, и она, лишившись; чувств, упала бы, если бы доктор Рочклиф вовремя не подхватил ее. Роджер Уайлдрейк, который уже два или три раза подносил к глазам остатки носового платка, тронутый ее отчаянием, хотя таинственная причина его осталась ему непонятной, поспешил на помощь священнику и вместе с ним поддержал драгоценную ношу.

Переодетый принц смотрел на все это молча, но с необычайным для него волнением, которое сразу сказалось на его смуглом лице и особенно в его движениях. Вначале он стоял неподвижно, скрестив руки на груди, как человек, отдающийся течению событий; затем изменил позу, хотел шагнуть вперед, но остался на месте, сжал и вновь разжал кулаки — по всему было видно, что в нем борются противоречивые чувства, что он вот-вот примет неожиданное решение, но до сих пор еще не знает, какой путь избрать.

Но когда он увидел, что Маркем Эверард бросил на Алису взгляд, полный невыразимого отчаяния, и повернулся, чтобы уйти, он не выдержал и разразился своим привычным восклицанием:

— Ах ты черт! Так не годится.

В три шага он нагнал медленно уходившего Эверарда, с силой хлопнул его по плечу и, когда тот обернулся, сказал повелительным тоном, который он прекрасно умел принимать:

— Одно слово, сэр!

— Как вам угодно, сэр, — отозвался Эверард и, естественно, предполагая, что противник остановил его с враждебной целью, схватился за шпагу левой рукой, а правую положил на эфес, довольный тем, что дуэль все-таки состоится; гнев, говорят, так же сродни отчаянию, как жалость — любви.

— Нет! — ответил король. — Теперь это невозможно… Полковник Эверард, я — Карл Стюарт!

Эверард отступил в величайшем удивлении, потом воскликнул:

— Невозможно!.. Не может быть!.. Король шотландцев бежал через Бристоль… Милорд Уилмот, ваша способность к интригам всем известна… Но меня вы не проведете.

— Король шотландцев, мистер Эверард, — возразил Карл, — если вам угодно так ограничить его власть… во всяком случае, старший сын последнего государя Британии — перед вами; следовательно, он не мог отплыть из Бристоля. Доктор Рочклиф подтвердит мои слова и, более того, скажет вам, что Уилмот — блондин со светлой кожей, а я, вы же видите, черен, как ворон.

Рочклиф, видя, что происходит, оставил Алису на попечение Уайлдрейка, который старался привести ее в чувство, причем его крайняя деликатность составляла приятный контраст с обычной развязностью; он был так поглощен своим делом, что сначала даже оставался в неведении об открытии, которое столь сильно поразило бы его. Что касается доктора Рочклифа, то он вышел вперед, ломая руки и всем своим видом выдавая крайнюю тревогу; его волнение выражалось обычными в таких случаях восклицаниями.

— Тише, доктор Рочклиф, — сказал король с полным самообладанием, поистине подобающим принцу. — Я убежден, что мы в руках благородного человека. Мистер Эверард должен быть доволен, что тот, кого он считал своим счастливым соперником, оказался только изгнанным принцем. Он не может не понять чувств, помешавших мне воспользоваться защитой, которую эта молодая особа, благоговейно преданная монархии, предоставила мне, рискуя своим собственным счастьем. Ему остается только воспользоваться моей откровенностью; и, конечно, я имею право ожидать, что мое положение, и так уже ненадежное, не станет хуже от того, что он при таких обстоятельствах узнал, кто я. Во всяком случае, тайна открылась, и дело полковника Эверарда решить, как он будет себя вести.

— О, ваше величество!.. Мой государь!.. Мой король!.. Мой принц!.. — воскликнул Уайлдрейк, поняв наконец, что происходит; он подполз к королю на коленях, схватил его руку и стал целовать ее, как ребенок, жадно сосущий пряник, или как влюбленный, лобзающий руку возлюбленной, а совсем не так, как принято целовать руку монарха. — Если мой дорогой друг Маркем Эверард окажется в этом случае псом, поверьте, я тут же перережу ему горло, хотя бы сразу после этого мне пришлось зарезаться самому.

— Тише, тише, мой добрый друг и верный подданный, — сказал король, — успокойтесь; хоть я и принужден на минуту признать себя принцем, здесь не так уединенно и безопасно, чтобы мы могли принимать наших подданных по обычаям царя Камбиза.

Эверард, некоторое время стоявший в оцепенении, наконец словно очнулся от сна.

— Ваше величество, — сказал он, с глубоким почтением отвесив низкий поклон, — если я не выражаю верноподданнические чувства своею шпагой, преклонив колено, то потому, что бог, по милости которого царствуют короли, не позволяет вам теперь вступить на ваш престол без новой гражданской воины. Пусть у вас ни на миг не возникнет мысль, что я способен посягнуть на вашу безопасность. Если бы даже я не питал почтения к вашей особе, если бы я не был обязан вам за искренность и благородное признание, которое предотвратило несчастье моей будущей жизни, ваша особа, претерпевшая столько злоключений, была бы так же священна для мену, как и для самого преданного роялиста в королевстве; и я сделал бы все, что в моих силах, чтобы защитить вас. Если ваши планы обдуманы здраво и выполняются твердо, считайте все, происшедшее здесь, только сном. Если я могу помочь вам, не преступая своего долга по отношению к республике, а он запрещает мне участвовать в каком-либо заговоре и в насильственных действиях против нее, — ваше величество можете располагать мною.

— Возможно, я воспользуюсь вашими услугами, сэр, — сказал король, — ибо мое положение не позволяет мне отказываться от предложения помощи, даже самой ограниченной; но если смогу, я постараюсь не обращаться к вам — я не хотел бы, чтобы из-за меня сострадание вступало у человека в противоречие с чувством долга. Доктор, я думаю, дуэли сегодня не будет — ни на шпагах, ни на палках; поэтому мы можем теперь вернуться в замок и оставить тех, — он взглянул на Алису и Эверарда, — кому, наверно, нужно еще объясниться.

— Нет… нет! — воскликнула Алиса; теперь она совершенно пришла в себя и отчасти из того, что видела сама, отчасти из слов доктора Рочклифа поняла все. — Нам нечего объясняться с кузеном Эверардом; он простит меня за то, что я говорила загадками, когда не могла выражаться яснее; а я прощаю его за то, что он не сумел их разгадать. Но я обещала отцу… Мы теперь не можем ни писать друг другу, ни разговаривать… Я сейчас же возвращаюсь в замок, а он — в Вудсток, если вы, ваше величество, — она поклонилась королю, — не распорядитесь иначе. Немедленно в город, кузен Маркем, и в случае опасности предупредите нас.

Эверард хотел было задержать ее, хотел извиниться за свои несправедливые подозрения, сказать ей многое, но она не стала его слушать и в ответ промолвила только:

— Прощайте, Маркем, пока бог не пошлет нам лучших дней!

— Она ангел правдивости и красоты! — вскричал Роджер Уайлдрейк. — А я, как кощунственный еретик, назвал ее легкомысленным существом! Но, прошу прощения, не будет ли у вашего величества каких-либо приказаний бедному простаку Роджи Уайлдрейку, который, чтобы угодить своему государю, готов размозжить голову кому угодно, хотя бы и себе самому?

— Мы просим нашего друга Уайлдрейка, — ответил Карл с улыбкой, — ничего не делать второпях; такие мозги, как у него, — редкость, их нельзя разбивать опрометчиво, потому что вновь собрать их будет трудно. Мы советуем ему быть поскромнее и поосторожнее, больше не фехтовать с верноподданными священниками англиканской церкви и безотлагательно достать новый камзол, в чем мы просим его принять нашу королевскую помощь. Когда настанет подходящее время, мы надеемся найти ему другую должность.

С этими словами он положил десять золотых монет в руку бедняги Уайлдрейка, который так расчувствовался от избытка верноподданнической благодарности, что захныкал, как ребенок, и пошел бы за королем, если бы доктор Рочклиф в кратких, но повелительных словах не настоял на том, чтобы он остался со своим патроном, и не обещал, что к его помощи, конечно, обратятся во время побега короля, если только представится благоприятный случай.

— Будьте так великодушны, ваше преподобие, вы обяжете меня навеки, — отвечал кавалер, — и заклинаю вас не питать ко мне зла за мою глупость, которой вы были свидетелем.

— У меня на это нет оснований, капитан Уайлдрейк, — сказал доктор, — мне кажется, я от этого только выиграл.

— Тогда, доктор, я тоже прощаю вам и прошу вас из христианского милосердия предоставить мне возможность хоть чем-нибудь услужить королю: я живу теперь только этой надеждой и умру от разочарования, если она не сбудется.

Во время этого разговора Карл по своему обыкновению очень любезно попрощался с Эверардом, который стоял с непокрытой головой все время, пока король разговаривал с ним.

— Мне незачем просить вас больше ко мне не ревновать, — сказал король, — ибо, я полагаю, вы не думаете о возможности брака между мною и Алисоп; такой брак был бы недостоин ее. Если же говорить о других намерениях, то самый бессовестный волокита не стал бы питать их в отношении такого возвышенного создания; и право же, я был уверен в ее достоинствах и без этого последнего неоспоримого доказательства ее чистосердечной преданности мне. Я помню, как она отвечала на некоторые пустые любезности, и мог убедиться в благородстве ее характера. Мистер Эверард, я вижу, что ее счастье зависит от вас, и знаю, что вы будете заботливо охранять его. Поверьте, мы воспользуемся нашим влиянием, чтобы убрать все препятствия на пути к вашему общему счастью. Прощайте, сэр! Если мы с вами не можем быть добрыми друзьями, давайте по крайней мере сохраним те чувства, которые питаем друг к другу сейчас, и в будущем не допустим в наших отношениях ни жестокости, ни вражды.

В тоне Карла было что-то очень трогательное; в его положении беглеца в королевстве, принадлежавшем ему по праву наследования, было что-то такое, что живо отозвалось в сердце Эверарда, хотя это чувство и противоречило требованиям политики, которую он считал своим долгом поддерживать во время смуты, раздиравшей его отечество. Он стоял, как мы сказали, с непокрытой головой, всем своим видом выражая глубочайшее почтение, какое только может вызывать король у человека, не принадлежащего к числу его приверженцев. Он поклонился так низко, что губы его почти коснулись руки Карла, но не поцеловал ее.

— Для вашего спасения, сэр, — сказал он, — я пожертвовал бы жизнью. Больше…

Он запнулся, и король подхватил его фразу с того места, где он ее прервал:

— Больше сделать вы не можете, не поступаясь своей честью, но того, что вы сказали, уже достаточно. Вам не пристало отдавать долг уважения моей протянутой руке как руке монарха, но вы не помешаете мне пожать вашу руку как другу, если позволите мне назвать вас так… или по крайней мере как доброжелателю — в этом я уверен.

Великодушное сердце Эверарда было тронуто. Он взял руку короля и прижал ее к губам.

— О, если бы настали лучшие времена!.. — сказал он.

— Не давайте никаких обязательств, дорогой Эверард, — сердечно ответил добрый принц, тоже взволнованный. — Мы не способны рассуждать, когда чувства наши в смятении. Я не вербую сторонников так, чтобы это шло им во вред, и не хочу увлекать за собой в своем падении тех, кто настолько человечен, что жалеет меня в моем нынешнем положении. Если настанут лучшие времена, мы опять встретимся и, надеюсь, к нашему взаимному удовольствию. Если же нет, то, как сказал бы ваш будущий тесть, — благосклонная улыбка осветила его лицо; она прекрасно гармонировала € его блестящими глазами, — если же нет, значит, хорошо, что мы расстаемся.

Эверард удалился с глубоким поклоном; он едва сдерживал противоречивые чувства, теснившиеся в его груди; среди них сильнее всею был отклик на великодушие Карла, который, рискуя собой, рассеял туман, казалось, окутавший надежды двух влюбленных; к этому примешивалось острое сознание того, какие опасности подстерегают Карла. Полковник вернулся в городок в сопровождении своего помощника Уайлдрейка, который беспрестанно оборачивался назад, проливая слезы, всплескивая руками и с мольбой поднимая их к небесам, — Эверарду пришлось напомнить ему, что если эти изъявления чувств будут кем-нибудь замечены, они могут вызвать подозрения.

Великодушие короля в последней части этой замечательной сцены не ускользнуло от внимания Алисы; у нее сразу прошла досада на прежнее поведение Карла, и подозрения, которые он заронил в ней, рассеялись; в ее сердце пробудилась вера в природную доброту короля; кроме почтения к его высокому сану, внушенного с детства и составлявшего как бы часть ее религии, она почувствовала теперь и уважение к его личности. С восторгом она убедилась в том, что в глубине души он добродетелен, а его распущенность объясняется дурным воспитанием, или, скорее, отсутствием воспитания, а также низкими советами подобострастных льстецов. Она не могла знать, или, может быть, не подумала в тот момент, что, если не вырвать сорняки с корнем, они вырастут и заглушат в почве произраставшие в ней здоровые побеги. Как потом наставительно сообщил ей доктор Рочклиф, обещав, по своему обыкновению, при случае, когда она ему напомнит, точно объяснить эти слова: Virtus rectorem ducemque desirat; vitia sine magistro discuntur. .

Теперь такие разъяснения были бы неуместны. Король и Алиса поверили в искренность друг друга каким-то внутренним чувством, которое в деликатных обстоятельствах более содействует взаимопониманию, чем слова. Сдержанность и притворство исчезли. С мужественной прямотой и в то же время с королевской снисходительностью он предложил ей на обратном пути опереться на его руку вместо руки доктора Рочклифа, и Алиса приняла его поддержку с почтительной скромностью, но без тени недоверия или страха. Казалось, за последние полчаса они вполне поняли друг друга, и каждый был убежден в чистоте и искренности намерений другого.

Тем временем доктор Рочклиф отстал на несколько шагов, он был не так легок и подвижен, как Алиса (она вдобавок опиралась на руку короля), и только с большим трудом и усилиями мог бы идти в ногу с Карлом, который, как мы уже заметили, был тогда одним из лучших ходоков Англии и иногда, как это случается с великими людьми, забывал, что другие не могут с ним состязаться.

— Дорогая Алиса, — сказал король таким тоном, каким мог бы говорить брат, — мне очень нравится ваш Эверард — я бы, ей-богу, хотел, чтобы он принадлежал к нашему лагерю. Но раз это невозможно, я уверен, что он окажется великодушным противником.

— Осмелюсь заметить, государь, — скромно, но твердо сказала Алиса, — мой кузен никогда не станет личным врагом вашего величества. Это такой человек, что на каждое слово его можно положиться больше, чем на чьи-нибудь громогласные и торжественные клятвы. Он совершенно не способен злоупотреблять великодушным и добровольно оказанным доверием вашего величества.

— Клянусь честью, я верю этому, Алиса, — ответил король. — Но, черт возьми, милая девушка, оставьте сейчас в покое его величество, ведь от этого зависит моя безопасность, как я недавно говорил вашему брату… Называйте меня хоть сэром, ведь так можно обращаться и к королю, и к пэру, и просто к дворянину… Или пусть я опять стану неотесанным Луи Кернегаем.

Алиса опустила глаза и покачала головой.

— Воля ваша, государь, это невозможно.

— Как? Луи был дерзкий малый… глупый, самонадеянный мальчишка… и вы его не выносите? Ну что ж, может быть вы и правы… Но подождем доктора Рочклифа… — сказал он, деликатно стремясь уверить Алису, что не собирается вступать с ней в разговор, который мог бы навести ее на тягостные мысли. Они помолчали, и Алиса снова почувствовала облегчение и благодарность.

— Доктор, — сказал король, — я не могу убедить нашего прекрасного друга, мисс Алису, что в разговоре со мной она из осторожности должна воздержаться от титулов: ведь оправдать мои титулы пока нечего.

— Это укор земле и Фортуне, — ответил богослов, переведя дух, — что нынешнее положение вашей священной особы не позволяет воздавать вам почести, подобающие вам с самого рождения. Если господь благословит усилия ваших верных подданных, я надеюсь, что эти почести будут воздаваться вам по вашему наследственному праву общим голосом всех трех королевств.

— Верно, доктор, — сказал король, — но в ожидании этого не можете ли вы объяснить мисс Алисе два стиха из Горация, которые я ноту в своей тупой голове уже несколько лет, и только сейчас они пришлись как раз кстати. Как говорят мои практичные подданные шотландцы: «Если вы будете хранить у себя вещь в течение семи лет, в конце концов для нее найдется применение»… Telephus… да, кажется так:

— Я объясню эти стихи мисс Алисе в другой раз, она мне напомнит, — сказал доктор, — или, лучше, — добавил он, сообразив, что его обычный в таких случаях уклончивый ответ неуместен, когда приказание исходит от государя, — я приведу скромный отрывок из моего собственного перевода этой поэмы:

— Великолепный перевод, доктор, — сказал Карл, — я чувствую всю его силу; особенно хорошо переданы слова sesquipedalia verba — семимильные сапоги…то есть слова… Это напоминает мне, как и половина всего того, что я видел на свете, «Contes de Commere L'Oye» .

Тем временем они дошли до замка. Когда король пошел в свою комнату, чтобы приготовиться к завтраку, в голове его мелькнула мысль:

«Уилмот, Вильерс и Киллигру посмеялись бы надо мной, если бы услышали о сражении, в котором я не одержал победы ни над мужчиной, ни над женщиной. Ну и ладно, черт побери, пусть их смеются сколько хотят! Что-то в моем сердце говорит мне, что хоть раз в жизни я поступил правильно».

Этот и следующий день прошли спокойно; король с нетерпением ждал известия о том, что где-нибудь на побережье для него приготовлено судно. До сих пор ничего еще не было устроено, но он узнал, что неутомимый Альберт Ли, подвергаясь большим опасностям, объезжает все города и селения побережья, чтобы с помощью друзей монархии и сообщников доктора Рочклифа найти возможность переправить короля за границу.