Я уже говорил вам, Трешем, если вы соизволите припомнить, что я не часто разрешал себе вечером зайти в библиотеку, а если заходил, то не иначе, как условившись о том заранее и заручившись согласием почтенной Марты освятить своим присутствием мой визит. Однако это правило молчаливо установилось лишь по моему почину. За последнее же время, когда наше взаимное положение стало еще затруднительней, мы с мисс Вернон и вовсе перестали встречаться вечерами. Поэтому она не могла предположить, что я стану искать возобновления наших встреч, да еще не договорившись наперед, чтобы Марта, как обычно, дежурила на посту; но, с другой стороны, то, что я должен всегда предупреждать, только подразумевалось — прямого уговора между нами не было. Библиотека была открыта для меня, как и для прочих членов семьи, в любое время дня и ночи, и меня нельзя было бы обвинить в нескромном вторжении, как бы ни был неожидан мой приход. Я был твердо убежден, что в этом зале мисс Вернон принимала иногда Вогана или другого какого-то человека, с мнением которого она привыкла сообразовывать свои действия, — и принимала, конечно, в такую пору, когда меньше всего можно было ждать помехи. Свет, мерцавший здесь в неурочные часы, мелькавшие за окнами тени — я сам их наблюдал, — следы, которые, как случалось видеть, вели иногда по утренней росе от двери башни к садовой калитке, странные голоса и призраки, чудившиеся некоторым слугам, в особенности Эндрю Ферсервису, и объясняемые им по-своему, — все как будто указывало, что это место посещалось кем-то, кто не принадлежал к постоянным обитателям замка. И так как этот гость был, очевидно, связан с тайной, тяготевшей над судьбой Дианы, я, не колеблясь, составил план, который мог раскрыть мне, кто он такой и каких последствий, добрых или злых, должен я ждать от его влияния для той, кем он руководил.

Но прежде всего — хоть я и старался уверить самого себя, что это соображение у меня второстепенное, — я жаждал узнать, какими средствами это лицо приобрело свою власть над Дианой и что держало девушку в подчинении — страх или нежная привязанность. Ревнивое любопытство преобладало во мне надо всем другим — недаром мое воображение всегда объясняло поступки мисс Вернон влиянием одного какого-то лица, хотя, насколько я мог судить, советчиков у нее мог быть легион. Снова и снова повторял я самому себе этот довод, но каждый раз убеждался, что поступками Дианы Вернон управляет один-единственный человек — мужчина, и, по всей вероятности, молодой, красивый! И вот, одержимый жгучим желанием открыть (вернее, выследить) соперника, я стоял в саду, ожидая той минуты, когда в окнах библиотеки засветятся огни.

Но мое нетерпение было так остро, что того явления, которое могло мне открыться только с темнотой, я начал поджидать в тот июльский вечер за целый час до заката. Была суббота, в саду — тишина и безлюдье. Некоторое время я прогуливался взад и вперед по аллеям, радуясь живительной прохладе летнего вечера и гадая о возможных последствиях затеи. Свежий и благоуханный воздух сада производил свое обычное успокоительное действие на разгоряченную кровь; вместе с тем мое душевное смятение постепенно улеглось, и предо мной встал вопрос: вправе ли я вторгаться в секреты Дианы Вернон или семьи моего дяди? Что мне до того, что дяде вздумалось кого-то укрывать в своем доме, где сам я был лишь гостем, которого только терпят? Чем я могу оправдать свое вмешательство в дела мисс Вернон, окутанные, как сама она призналась, тайной, которую она не желала открыть?

Страсть и своеволие подсказали быстрый ответ на все эти вопросы. Раскрыв тайну, я, по всей вероятности, окажу услугу сэру Гилдебранду, едва ли знавшему об интригах, затеваемых в его доме; и еще более важную услугу — мисс Вернон, которая по своему простосердечию и прямоте подвергала себя большому риску, поддерживая секретную связь с человеком подозрительным и, быть может, опасным. Могут подумать, что я вторгаюсь в ее доверие, но это делается мною с благородным и бескорыстным намерением (да, я осмелился даже назвать его бескорыстным! ) направлять ее, ограждать и защищать от козней и злых происков, а главное — от тайного советчика, избранного ею в поверенные. Таковы были доводы, которые моя воля смело предъявила совести под видом ходкой монеты, а совесть, как ворчливый лавочник, согласилась принять, чтоб не идти на открытый разрыв с покупателем, хоть и сильно подозревала, что деньги фальшивые.

Шагая по зеленым аллеям и взвешивая все pro и contra я неожиданно натолкнулся на Эндрю Ферсервиса, сидевшего, точно истукан, подле пчельника в позе благоговейного созерцания. Впрочем, одним глазом он следил за движением маленьких раздражительных граждан, возвращавшихся к ночи в свой крытый соломой дом, а другим уставился в книгу духовного содержания, у которой от длительного употребления до того обтерлись углы, что она приняла овальную форму; это обстоятельство в сочетании с тесной печатью и бурым оттенком страниц придавало книге весьма почтенный, древний вид.

— Читаю вот сочинение славного проповедника Джона Квоклебена «Душистый цветок, взращенный на навозище мира сего», — сказал Эндрю, закрыв при моем появлении книгу и заложив в нее свои роговые очки вместо закладки, чтоб не потерять места, где остановился.

— А пчелы, как я погляжу, отвлекают ваше внимание, Эндрю, от ученого богослова?

— Такое уж упрямое племя! — ответил садовник. — Есть у них на это дело шесть дней в неделю, однако ж давно подмечено, что они роятся обязательно в субботу и не дают человеку мирно послушать слово Божие. Но сегодня, как раз на мою удачу, в Гренингенской часовне нет вечерней проповеди.

— Вы могли бы, как я, сходить в приходскую церковь, Эндрю, и услышать превосходную речь.

— Подогретые остатки холодной похлебки, подогретые остатки! — возразил Эндрю, надменно усмехнувшись. — Доброе варево для собак, не в обиду будь сказано вашей чести. Н-да! Я, конечно, мог послушать, как пастор в белом балахоне чешет язык и музыканты дудят в свои дудки, — не проповедь, а грошовая свадьба! А в придачу мог бы еще пойти на вечернюю службу послушать, как папаша Дохарти бубнит свою мессу, — толк один, что в том, что в другом.

— Дохарти? — переспросил я (так звали старого священника, кажется, ирландца, который иногда отправлял службу в Осбалдистон-холле). — А я думал, в замке гостит сейчас отец Воган. Он тут был вчера.

— Был, — ответил Эндрю, — но уехал вечером в Грейсток или еще в какой-то замок на западе. У них там сейчас переполох. Как у моих пчел, да хранит их Господь и да простится мне, что я приравнял их, бедняжек, к папистам! Вот видите, это у них уже второй рой, а иной раз они днем уже отроятся. Первый рой тронулся у меня нынче утром. Все же, я думаю, на ночь они утихомирились в своих клетях. Пожелаю, значит, вашей чести спокойной ночи и всяческих благ.

С этими словами Эндрю пошел прочь, но несколько раз еще оглянулся на «клети», так называл он ульи.

Итак, я неожиданно узнал от него кое-что существенное — отец Воган числится в отъезде. Значит, если в окнах библиотеки появится свет, надо будет отнести это на счет кого-то другого, или же он избрал довольно подозрительный образ действий и скрывает свое присутствие. Я ждал с нетерпением, когда зайдет солнце и наступят сумерки. Как только стало смеркаться, в окнах библиотеки загорелся свет, смутно различимый в еще не угасших отблесках заката. Однако я тотчас же уловил первое мерцание свечи, как застигнутый ночью моряк различает в сумеречной дали только что зажегшийся путеводный огонь маяка. Мои сомнения, спорившие до сих пор с любопытством и ревностью, рассеялись, как только представился случай удовлетворить первое из двух. Я вернулся в дом и, тщательно избегая более людных комнат, как и подобает тому, кто хочет сохранить свои намерения в тайне, дошел до дверей библиотеки, остановился в нерешительности, положив уже руку на щеколду, услышал в комнате приглушенные шаги, открыл дверь — и застал мисс Вернон одну.

Диана была явно смущена — моим ли внезапным приходом или чем другим, я не мог решить; но ее охватил какой-то трепет, какого я никогда в ней не замечал и который, как я понял, мог происходить только от необычайного волнения. Однако она тотчас же овладела собой. И такова сила совести, что я, готовившийся захватить девушку врасплох, сам растерялся и стоял перед нею в замешательстве.

— Что-нибудь случилось? — спросила мисс Вернон. — Приехал кто-нибудь в замок?

— Насколько я знаю — никто, — ответил я, несколько смущенный. — Я пришел за «Роландом».

— Он здесь, — сказала мисс Вернон, указывая на стол.

Перебирая книги, чтобы достать ту, которая была мне якобы нужна, я мысленно искал пути к достойному отступлению от своей затеи вести сыск, так как почувствовал, что у меня для этого не хватает самоуверенности, когда вдруг заметил лежавшую на столе мужскую перчатку. Глаза мои встретились с глазами мисс Вернон, и она густо покраснела.

— Это одна из моих реликвий, — сказала она с запинкой, отвечая не на мои слова, а на взгляд, — перчатка моего деда, того, чей портрет несравненной кисти Ван-Дейка так восхищает вас.

И, как будто полагая, что словесного утверждения мало, она выдвинула ящик дубового стола, достала из него вторую перчатку и бросила ее мне. Когда человек, по природе прямодушный, начинает хитрить и притворяться, его тревожное усилие при выполнении непривычной задачи нередко возбуждает у слушателя сомнение в правдивости сказанных слов. Я мельком взглянул на обе перчатки и медленно проговорил:

— Перчатки, несомненно, похожи одна на другую и фасоном и вышивкой, но они не составляют пары — обе на правую руку.

Она в сердцах прикусила губу и опять густо покраснела.

— Вы правильно поступаете, уличая меня, — сказала она с горечью. — Другие друзья на вашем месте заключили бы только из моих слов, что я не хочу давать подробные объяснения обстоятельству, которое не обязана разъяснять — по крайней мере постороннему, — вы рассудили лучше и дали мне почувствовать не только низость двуличия, но и мою неспособность к роли лицемера. Теперь скажу вам ясно, что эта перчатка, как вы сами зорко разглядели, не парная с тою, что я достала сейчас. Она принадлежит другу, который мне еще дороже, чем оригинал вандейковского портрета, другу, чьим советам я следовала всегда — и буду следовать, которого я чту, которого…

Она умолкла.

Меня разозлил ее тон, и я досказал за нее:

— Которого она любит, хочет сказать мисс Вернон.

— А если и так? — ответила она высокомерно. — Кто потребует у меня отчета в моих чувствах?

— Во всяком случае, не я, мисс Вернон. Прошу снять с меня обвинение в такой самонадеянности. Но, — продолжал я, подчеркивая каждое слово, так как, в свою очередь, почел себя задетым, — надеюсь, мисс Вернон простит другу, которого она как будто склонна лишить этого звания, если он заметит…

— Заметьте себе только одно, сэр, — гневно перебила Диана, — я не желаю, чтобы мне докучали подозрениями и расспросами. Никому на свете не позволю я допрашивать меня или судить! И если, избрав столь необычный час, вы приходите сюда шпионить за мною в моих личных делах, дружба и участие, на которые вы ссылаетесь, служит плохим оправданием вашему невежливому любопытству.

— Я избавлю вас от своего присутствия, — сказал я так же гордо, как она, потому что природе моей чуждо смирение, даже когда мои чувства бывали глубоко затронуты, — я избавлю вас от своего присутствия. Я пробудился от приятного, но слишком обманчивого сна, и мне… Но мы понимаем друг друга.

Я уже подошел к дверям, когда мисс Вернон — чьи движения в своей быстроте казались порой почти инстинктивными — догнала меня и, схватив за руку повыше локтя, остановила с тем повелительным видом, который она так своенравно умела принимать и который в сочетании с наивностью и простотой ее манер производил необычайное впечатление.

— Стойте, мистер Фрэнк! — сказала она. — Вы не расстанетесь со мной таким образом. Не так уж много у меня друзей, чтобы я могла бросаться ими, — хотя бы даже неблагодарным и эгоистичным другом. Выслушайте, что я вам скажу, мистер Фрэнсис Осбалдистон. Вы ничего не узнаете об этой таинственной перчатке (тут она убрала ее со стола), ничего, ни на йоту больше того, что вам уже известно! И все же я не позволю ей лечь между нами эмблемой вызова, знаком распри. Мне недолго, — добавила она, смягчая тон, — недолго можно будет оставаться здесь. Вам — еще того меньше. Мы скоро должны расстаться, чтоб не встретиться больше никогда, — не будем же ссориться и не будем из-за каких-то злосчастных загадок отравлять те немногие часы, какие нам осталось провести вместе по эту сторону вечности.

Не знаю, Трешем, каким колдовством это прелестное существо приобрело такую власть над моим горячим нравом, с которым я и сам-то не всегда умел совладать. Я шел в библиотеку, решив искать полного объяснения с мисс Вернон, она же с негодованием отказала мне в доверии и откровенно призналась, что предпочитает мне какого-то соперника, — как мог я иначе истолковать ее слова о предпочтении, оказываемом ею таинственному другу? И все же, когда я был уже готов переступить порог и навсегда порвать с Дианой, ей стоило лишь изменить взгляд и голос, перейти от подлинной и горькой обиды к тону добродушного и шутливого деспотизма, сквозь который вдруг пробивались снова печаль и глубокое чувство, и я стал опять ее добровольным рабом, согласным на все ее жестокие условия.

— К чему это послужит? — сказал я, опускаясь на стул. — К чему это может послужить, мисс Вернон? Зачем оставаться мне свидетелем тревог, если я не могу их облегчить, или слушать о тайнах, если вас оскорбляет даже моя попытка в них проникнуть? При всей вашей неискушенности вы все же должны понимать, что у красивой молодой девушки может быть только один друг среди мужчин. Даже друга-мужчину я ревновал бы, если бы он избрал поверенным кого-то третьего, неведомого мне, и скрывал бы его от меня, а с вами, мисс Вернон…

— Вот как? Вы меня ревнуете? Со всеми причудами и притязаниями этой милой страсти? Но, добрый друг мой, до сих пор я не слышала от вас ничего, кроме убогого вздора, какой простаки заимствуют из трагедий и романов и повторяют до тех пор, покуда собственная декламация не приобретет могущественного влияния на их умы. Мальчики и девочки настраивают себя на любовь, а когда им кажется, что любовь засыпает, они взвинчивают друг друга ревностью. Но вы и я, Фрэнк, — мы с вами разумные существа, и не так мы глупы и праздны, чтобы создавать между нами какие-либо иные отношения, кроме простой, честной, бескорыстной дружбы. Всякий другой союз так же для нас недостижим, как если б я была мужчиной или вы женщиной. Сказать по правде, — добавила она после минутного колебания, — хоть я и готова снизойти к требованиям приличий и, как подобает девице, немного покраснеть в смущении от собственной откровенности… мы не могли бы пожениться, если б и хотели, и не должны бы, если бы могли.

И право же, Трешем, она залилась ангельским румянцем при этих жестоких словах. Я хотел повести атаку на обе ее позиции, совершенно забыв о своих подозрениях, подтвердившихся в тот вечерний час, но с холодной твердостью, почти похожей на суровость, Диана продолжала:

— То, что я говорю вам, — трезвая неоспоримая истина, и я не хочу слышать вопросов и объяснений. Значит, мы с вами друзья, мистер Осбалдистон, не так ли?

Она взяла меня за руку и добавила:

— И теперь и впредь будем только друзьями.

Она отпустила мою руку. Рука повисла, а за нею поникла и моя голова — я был «ликующе взволнован», как сказал бы Спенсер, добротой и суровостью моей любимой. Диана поспешила переменить разговор.

— Вот письмо, — сказала она, — адресованное вам, мистер Осбалдистон, точно и ясно; но, несмотря на всю предусмотрительность особы, которая его написала и отправила, оно, быть может, никогда не попало бы в ваши руки, если бы им не завладел некий Паколет, мой карлик-волшебник, которого я, как всякая юная героиня рыцарского романа, попавшая в бедственное положение, держу у себя на службе.

Я распечатал письмо и быстро пробежал его глазами; развернутый лист бумаги выпал из моих рук, и с губ сорвалось восклицание:

— Боже милостивый! Своим безрассудством и непослушанием я погубил отца!

Мисс Вернон поднялась с подлинной и участливой тревогой во взгляде:

— Вы побледнели! Вам дурно? Подать вам стакан воды? Будьте мужчиной, мистер Осбалдистон, стойким в беде. Ваш отец… его уже нет в живых?

— Он жив, — сказал я, — жив, слава Богу! Но какие ждут его трудности, какие бедствия! ..

— Если это все, не отчаивайтесь. Можно мне прочесть письмо? — добавила она, подняв его с полу.

Я дал согласие, едва сознавая, что говорю. Она прочла его очень внимательно.

— Кто такой Трешем, подписавший это письмо?

— Компаньон моего отца (ваш добрый отец, Уилл); но он обычно не принимает личного участия в делах нашего торгового дома.

— Он пишет, — сказала мисс Вернон, — о ряде писем, посланных вам раньше.

— Я не получил ни одного, — был мой ответ.

— Если я правильно поняла, — продолжала она, — Рэшли, принявший на себя полное управление делами фирмы на время пребывания вашего отца в Голландии, отбыл недавно из Лондона в Шотландию с крупными суммами и ценными бумагами для погашения векселей, выданных вашим отцом разным лицам в этой стране, и со времени его отъезда от него не получено никаких вестей?

— Верно, слишком верно!

— Затем, — продолжала она, заглянув в письмо, — старший клерк фирмы или кто-то еще, по имени… Оуэнсон… Оуэн… был отправлен в Глазго разыскать, если можно, Рэшли, и к вам обращаются с просьбой выехать туда же и помочь ему в розысках?

— Да, именно так, и ехать я должен немедленно.

— Подождите минуту, — сказала мисс Вернон. — Мне кажется, в худшем случае это грозит потерей известной суммы денег; неужели такая потеря может вызвать слезы на ваших глазах? Стыдитесь, мистер Осбалдистон!

— Вы ко мне несправедливы, мисс Вернон, — ответил я. — Меня страшит не потеря, но то действие, какое она, я знаю, окажет на душевное состояние и на здоровье моего отца: для него коммерческий кредит равнозначен чести, и если его объявят несостоятельным должником, горе, угрызения совести, отчаяние раздавят его и сведут в могилу, как солдата — обвинение в трусости, как человека чести — утрата доброго имени и положения в обществе. Все это я мог предотвратить, когда принес бы небольшую жертву, поступился бы своей безрассудной гордостью и беспечностью, не позволившей мне разделить с ним труды на его почтенном и полезном поприще. Боже правый! Как искуплю я последствия своей ошибки?

— Немедленно выехав в Глазго, как вас о том умоляет друг, написавший это письмо.

— Но если Рэшли и впрямь составил низкий и бессовестный замысел ограбить своего благодетеля, — сказал я, — какая есть у меня надежда, что я найду способ разрушить его глубоко продуманный план?

— Надежда, — ответила мисс Вернон, — в самом деле сомнительная; но, с другой стороны, оставаясь здесь, вы не имеете ни малейшей возможности оказать какую-либо услугу вашему отцу. Не забывайте: если б вы остались на предназначенном вам посту, беда не могла бы разразиться. Спешите же выполнить то, на что вам указывают теперь, и, может быть, вам удастся ее отвратить. Впрочем, постойте — не уходите из комнаты, пока я не вернусь.

Она оставила меня в изумлении и замешательстве; но и тут я нашел светлую минуту, чтобы восхититься твердостью, спокойствием, присутствием духа, не покидавшими Диану, казалось, даже в самых нежданных несчастиях.

Через некоторое время она вернулась с листком бумаги в руке, сложенным и запечатанным, как письмо, но без адреса.

— Даю вам, — сказала она, — этот залог моей дружбы, потому что вполне полагаюсь на вашу честь. Если я правильно поняла сущность постигшей вас беды, те денежные средства, что находятся в руках Рэшли, должны быть налицо к определенному дню — к двенадцатому сентября, не правда ли? — чтоб можно было употребить их на оплату векселей, о которых идет речь в письме. Следовательно, если раздобыть до истечения срока равные денежные средства, кредит вашего отца нисколько не пострадает?

— Разумеется. Так и я понял мистера Трешема.

Я еще раз, Уилл, перечел письмо вашего отца и добавил:

— Сомнения нет, это именно так.

— Хорошо, — сказала Диана. — В таком случае мой маленький Паколет, может быть, сослужит вам службу. Вам доводилось слышать о письмах, таящих в себе заклятие? Возьмите это письмо. Не взламывайте печати, пока не убедитесь, что другие, обыденные средства бессильны; если ваши старания окажутся успешны, прошу вас, полагаясь на вашу честь, уничтожить его, не распечатав и не дав распечатать никому другому. Если же нет, взломайте печать за десять дней до урочного дня, и вы найдете указания, которые могут помочь вам. Прощайте, Фрэнк! Мы никогда не встретимся вновь, но вспоминайте иногда о вашем друге Ди Вернон.

Она протянула мне руку, но я прижал девушку к своей груди. Она вздохнула, высвободившись из объятия, которому не сопротивлялась, кинулась к дверям, что вели в ее комнату, и скрылась с моих глаз.