Я направился, как посоветовал мне мистер Джарви, по дороге к колледжу не столько в поисках развлечений, как затем, чтобы собраться с мыслями и пораздумать, что мне делать дальше. Я бродил сначала по дворам старинных зданий колледжа, потом прошел в сад, служивший местом прогулок, и там, радуясь безлюдью (студенты были на занятиях), я прохаживался взад и вперед и думал о превратностях своей судьбы.

Обстоятельства, сопровождавшие мое первое знакомство с этим самым Кэмбелом, не позволяли мне сомневаться, что он причастен к таинственным и отчаянным предприятиям, а мистер Джарви так неохотно упоминал о нем, о его делах да и обо всем, что разыгралось ночью, что это лишь подтвердило мои подозрения. И, однако, Диана Вернон не поколебалась направить меня к этому человеку за содействием; да и у почтенного бэйли в обращении с ним сквозила странная смесь благосклонности и даже уважения с осуждением и жалостью. Что-то необыкновенное должно было быть в положении Кэмбела и в его характере. Но еще более странным казалось то, что его судьбе как бы предназначено было влиять на мою и находиться с нею в какой-то связи. Я решил при первом же удобном случае вызвать мистера Джарви на откровенный разговор и узнать от него как можно больше об этой таинственной личности, а затем рассудить, не рискую ли я запятнать свое доброе имя, если стану и впредь поддерживать с ним тесные сношения, как он мне предлагал.

Пока я так раздумывал, мое внимание привлекли три человека, появившиеся в дальнем конце аллеи, по которой я прохаживался, и занятые, видно, очень важным разговором. То неосознанное чувство, которое предупреждает нас о приближении особенно нами любимого или ненавистного нам человека задолго до того, как мог бы его узнать равнодушный взор, внушило мне твердую уверенность, что средний из трех

— Рэшли Осбалдистон. Первым моим побуждением было подойти и заговорить с ним, вторым — проследить за ним, пока он не останется один, или по крайней мере распознать его спутников, прежде чем сойтись с ним лицом к лицу. Все трое были на таком расстоянии и так увлечены разговором, что я имел время отступить незамеченным за кусты, местами окаймлявшие аллею.

В ту пору у молодых щеголей была мода, выходя на утреннюю прогулку, накидывать поверх прочей одежды алый плащ, иногда украшенный вышивкой и позументом, и считалось особым шиком укладывать складки так, чтоб они наполовину закрывали лицо. Подделываясь под эту моду и воспользовавшись частичным прикрытием, какое давала мне живая изгородь, я мог приблизиться к двоюродному брату с уверенностью, что ни он, ни те двое не заметят меня или примут за случайного прохожего.

Я был немало удивлен, узнав в одном из его спутников того самого Морриса, по чьей милости мне пришлось предстать пред судьей Инглвудом, а в другом — мистера Мак-Витти, купца, который своим чопорным и суровым видом оттолкнул меня накануне.

Едва ли можно было бы нарочно создать союз, более опасный как лично для меня, так и для моего отца. Я вспомнил ложное обвинение Морриса, которое тот так же легко мог возобновить, как раньше со страху легко от него отказался; я вспомнил, как сильно мог Мак-Витти подорвать дело моего отца, — и уже подорвал, засадив Оуэна в тюрьму. И вот я увидел их обоих в обществе третьего — того, кто своим даром сеять раздор не многим уступал в моих глазах великому зачинателю всякого зла и вызывал во мне отвращение, граничившее с ужасом.

Когда они, поравнявшись со мной, сделали еще несколько шагов, я повернулся и, незамеченный, пошел за ними следом. У конца аллеи они расстались: Моррис и Мак-Витти ушли из сада, Рэшли же повернул назад и побрел по аллеям один. Теперь я решил остановить его и потребовать возмещения за все зло, причиненное им моему отцу, хотя в какой форме могло бы выразиться это возмещение, я и сам не знал. Я просто доверился случаю и удаче и, распахнув плащ, в который был закутан, вышел из-за кустов, заступая дорогу Рэшли, в глубоком раздумье шагавшему по аллее.

Рэшли был не из тех, кто может смутиться или растеряться при какой-либо неожиданности. Но все же, увидев меня так близко и, несомненно, прочитав на лице моем отпечаток того гнева, который горел в моей груди, он содрогнулся, словно перед неожиданным и грозным призраком.

— Удачная встреча, сэр, — обратился я к нему. — Я думал отправиться в длинное и рискованное путешествие, чтобы вас разыскать.

— Плохо же вы знаете того, кого искали, — возразил Рэшли с обычным своим невозмутимым спокойствием. — Меня всегда легко находят мои друзья и еще легче — враги. Ваш тон принуждает меня спросить, к какому разряду я должен отнести мистера Фрэнсиса Осбалдистона.

— К разряду врагов, сэр, — был мой ответ, — смертельных врагов — если вы сейчас же не загладите свою вину перед вашим благодетелем, моим отцом, и не дадите отчета, как распорядились вы его имуществом.

— Кому же, мистер Осбалдистон, — ответил Рэшли, — я, представитель и пайщик торгового дома вашего отца, должен, по-вашему, дать отчет в своих действиях, направленных к целям, совпадающим во всем с моими личными целями? Уж наверное, не молодому джентльмену, которому при его вкусе к изящной словесности подобная беседа показалась бы скучной и невразумительной.

— Ваша насмешка, сэр, не ответ. Я от вас не отступлюсь, пока не получу полного разъяснения относительно ваших бесчестных замыслов: вы пойдете со мной в суд.

— Да будет так, — сказал Рэшли и сделал два-три шага, как бы сопровождая меня, но остановился и добавил: — Если бы я уступил вашему желанию, вы скоро почувствовали бы, у кого из нас больше причин бояться суда. Но я не хочу ускорять вашу гибель. Ступайте, юноша! Ищите забавы в мире поэтических фантазий и предоставьте будничные дела тем, кто знает в них толк и умеет их вести.

Он, я думаю, нарочно старался меня раздразнить — и достиг своего.

— Мистер Осбалдистон, — сказал я, — этот наглый тон вам не поможет. Вам следует знать, что имя, которое мы оба носим, никогда не допускало оскорбления, и в моем лице оно никогда не покроется позором.

— Вы мне напоминаете, — сказал Рэшли, метнув на меня сумрачный взгляд, — что оно было опозорено в моем лице, и напоминаете мне также, кем! Вы думаете, что я забыл тот вечер в Осбалдистон-холле, когда вы пошло и безнаказанно глумились надо мной? За оскорбление, которое может быть смыто только кровью, за то, что вы неоднократно становились мне поперек дороги, и каждый раз с ущербом для меня, за безумное упорство, с которым вы старались разрушить мои замыслы, важности которых вы не знаете и не способны оценить, — за все это, сэр, вы должны со мной расквитаться, и скоро настанет день расплаты.

— Пусть настает, когда угодно, — был мой ответ, — я его с готовностью встречу. Но вы забыли, кажется, самое тяжкое обвинение: что я имел удовольствие помочь мисс Вернон — при поддержке ее собственного здравого смысла и врожденной добродетели — выпутаться из ваших гнусных сетей.

Помню, темные глаза Рэшли зажглись настоящим огнем при этом язвительном уколе, и все же голос его сохранил тот же спокойный, выразительный тон, которым мои противник вел до сих пор разговор.

— Мои намерения относительно вас, молодой человек, — отвечал он, — были сперва менее для вас опасны и согласовались более с моим теперешним положением и полученным мною воспитанием. Но вы, я вижу, непременно желаете навлечь на себя наказание, какого заслуживает ваша мальчишеская наглость. Идите за мной следом к укромному месту, где мы можем меньше опасаться помехи.

Итак, я пошел за ним, зорко следя за каждым его движением, так как считал его способным на самые дурные поступки. Мы вышли на открытую лужайку в глухой части сада, разделанной в голландском вкусе, — подстриженные кусты живой изгороди, две-три статуи. Я был настороже — к счастью своему, потому что Рэшли обнажил шпагу и направил ее в мою грудь прежде, чем я успел сбросить плащ или вынуть клинок из ножен; только быстрый прыжок на два шага назад спас мне жизнь. Рэшли имел преимущество в оружии: его шпага, насколько я помню, была длиннее моей, а клинок был у нее трехгранный, какие теперь везде в ходу, тогда как у меня был так называемый саксонский клинок — узкий, плоский, обоюдоострый и менее послушный, чем у противника. В остальном мы были, пожалуй, равны: если я превосходил Рэшли ловкостью, то он был сильнее и хладнокровнее. В самом деле, он дрался, как дьявол, не как человек, — с ярой злобой и жаждой крови, умеряемыми той холодной расчетливостью, от которой самые дурные поступки его казались еще более дурными, превращаясь в обдуманное действие. Откровенно преследуя злую цель, он ни на миг не терял осторожности, пользовался приемом ложной атаки и всеми тонкими уловками, какие имеет в запасе искусство обороны; а тем временем готовил отчаянный выпад, который должен был привести нашу встречу к кровавой развязке.

Я, со своей стороны, дрался сперва довольно спокойно. Я был горяч и вспыльчив, но не зол, а две-три минуты ходьбы дали мне время рассудить, что Рэшли — племянник моего отца, сын дяди, который был ко мне по-своему добр, и гибель его от моей руки будет большим горем для всей нашей семьи. Поэтому я сначала пытался только обезоружить противника: полагаясь на свое превосходство в искусстве фехтования, я думал, что сделаю это без труда. Однако мне пришлось убедиться, что силы наши равны. Два-три фортеля, гибельного следствия которых я едва избежал, заставили меня отнестись к поединку с большей осторожностью. Постепенно явное посягательство Рэшли на мою жизнь ожесточило меня, и теперь я отвечал на его выпады почти с такой же яростью, с какой дрался он, так что поединок, по всей видимости, должен был иметь трагический исход, и я сам едва не пал его жертвой. Делая сильный выпад, поскользнулся и не успел оправиться и отпарировать как надо удар, которым ответил мне противник. Все же удар не достиг цели: шпага Рэшли проткнула спереди мой камзол, слегка задела ребра и вышла сзади, продрав кафтан. Но эфес ее сильно ударил меня в грудь. Я почувствовал жестокую боль и одно мгновение был уверен, что получил смертельную рану. В жажде мести я вплотную сцепился с врагом, схватившись левой рукой за эфес его шпаги и отводя назад свою, чтобы вернее пронзить противника. Нашу смертельную схватку прервал посторонний человек. Он бросился между нами и, оттолкнув нас в разные стороны, воскликнул громко и властно:

— Как! Сыновья отцов, вскормленных одною грудью, готовы пролить братскую кровь, точно они друг другу чужие? Клянусь рукой своего отца, я изрублю в куски первого из вас, кто вздумает ударить другого!

Я глядел в изумлении. Говоривший был не кто иной, как Кэмбел. Он обнажил палаш с чашевидной рукоятью и, говоря, быстро вертел им над головой, словно в подкрепление своих слов. Рэшли и я молча глядели на неожиданного посредника, который продолжал увещевать нас, каждого по очереди.

— Неужели, мистер Фрэнсис, вы предполагаете восстановить кредит вашего отца, перерезав горло вашему двоюродному брату или дав себя заколоть в саду глазговского колледжа? А вы, мистер Рэшли, как вы думаете, станут люди вверять человеку свою жизнь и достояние, если он в такое время, когда ему поручено большое политическое дело, ввязывается в драку, точно пьяный гилли? Нечего, молодой человек, смотреть на меня волком. Если вас разбирает злоба, сорвите ее на себе самом.

— Вы зазнаетесь, пользуясь моим теперешним положением, — ответил Рэшли, — иначе вы не посмели бы вмешиваться в дело, где задета моя честь!

— Та-та-та! Я зазнаюсь? Как я могу зазнаваться? Вы, может быть, богаче меня, мистер Осбалдистон, охотно допускаю, и, может быть, из нас двоих вы более ученый, не спорю, но, думается, вы не порядочней меня и родом не выше, и для меня будет большой новостью, если скажут, что в нем вы со мной равны. Я не посмел бы? Смелости тут и не требовалось. Мне думается, я на своем веку бывал в не менее жарких схватках, чем любой из вас, и, сделав утром дело, не вспоминал о нем за обедом. Будь у меня под ногами горный вереск, а не мощеная улица или, что не многим лучше, усыпанная гравием дорожка, тогда о моей смелости не было б и речи и сами вы с трепетом слушали бы мою отповедь.

Рэшли к этому времени вполне овладел собой.

— Мой двоюродный брат, — сказал он, — не станет отрицать, что сам вызвал меня на ссору. Я ее не искал. Я рад, что нас остановили раньше, чем я успел более сурово наказать его дерзость.

— Вы ранены, молодой человек? — спросил Кэмбел с явным участием.

— Легкая царапина! — отвечал я. — Если б не ваше вмешательство, моему кузену недолго пришлось бы хвастаться, что он нанес ее мне.

— Что правда, то правда, мистер Рэшли, — сказал Кэмбел, — холодная сталь уже готова была познакомиться с кровью вашего сердца, когда я перехватил правую руку мистера Фрэнка. Но не сопите вы, как свинья, играющая на корнете из любви к искусству. Пройдемтесь со мною. У меня есть для вас новости, и вы придете в себя и простынете, как похлебка Мак-Гиббона, когда он выставляет ее за окно.

— Простите, сэр, — сказал я, — мне не раз представлялся случай убедиться в вашем добром расположении ко мне, но я не должен и не стану упускать из виду этого человека, пока он не вернет мне средства, которые были назначены на уплату по обязательствам моего отца и которыми он вероломно завладел.

— Вы сошли с ума, молодой человек! — ответил Кэмбел. — Ничего вы не добьетесь, если сейчас пойдете с нами. Мало вам было одного — вы хотите потягаться с двумя противниками?

— Хотя бы с двадцатью, если будет нужно!

Я схватил Рэшли за ворот. Тот не сопротивлялся и только сказал с презрительной улыбкой:

— Вы видите, Мак-Грегор, он сам торопит свою судьбу! Моя ли будет вина, если она свершится? Приказ об аресте теперь уже подписан, все готово.

Шотландец был явно смущен. Он поглядел по сторонам, вперед, назад, потом заговорил:

— Я ни в коем случае не дам согласия, чтобы молодой человек расплачивался за попытку помочь отцу, который его породил. И да падет проклятье и мое и Божье на всех бэйли, судей и судебных исполнителей, шерифов, констеблей, на всю их черную свору, которая вот уже сотню лет душит, как чума, добрую старую Шотландию! Веселое было житье, когда каждый крепко держал в руках свое добро и страна не знала докуки с ордерами, и с описями, и с повестками, и со всяким крючкотворством. Еще раз повторяю: совесть моя не позволяет мне смотреть спокойно, как хотят окрутить этого бедного несмышленыша, да еще такими средствами! Уж лучше беритесь за старое и решайте спор железом, как честные люди.

— Ваша совесть, Мак-Грегор? ! — сказал Рэшли. — Вы забыли, как давно мы с вами знакомы.

— Да, моя совесть! — повторил Кэмбел, или Мак-Грегор, или как там его звали в действительности. — Она во мне еще сохранилась, мистер Осбалдистон, и в этом, пожалуй, я имею над вами преимущество. А наше знакомство… Если вы знаете, что я собой представляю, то вам известно также, что сделало меня таким, каков я есть; и, как бы вы на это ни смотрели, я б не поменялся положением с самым гордым из угнетателей, заставивших меня признать своим домом поросшие вереском скалы. Но кто такой вы, мистер Рэшли, и какое у вас оправдание, если вы стали тем, что вы есть, — это тайна вашего сердца и дня Страшного суда. А теперь, мистер Фрэнсис, разожмите руку, потому что он сказал вам правду: судьи для вас опасней, чем для него; и если бы даже ваше дело было прямым как стрела, он нашел бы способ очернить вас. Так что разожмите руку и оставьте в покое его ворот, как я уже сказал.

Свои слова он подкрепил ударом, таким неожиданным и быстрым, что сразу освободил Рэшли из моих рук, и, для большей безопасности заключив меня, несмотря на все мое сопротивление, в геркулесовы объятия, воскликнул:

— Пользуйтесь минутой, мистер Рэшли! Покажите, что пара ног стоит двух пар рук. Вам не впервой.

— Благодарите этого джентльмена, мой любезный родственник, — сказал Рэшли, — за то, что я не выплатил вам долг сполна. И если сейчас я от вас ухожу, то лишь в надежде, что скоро мы встретимся опять, но уже в такой обстановке, где нам не помешают.

Он поднял свою шпагу, отер ее, вложил в ножны и скрылся за кустами. Шотландец отчасти силой, отчасти увещаниями помешал мне кинуться за ним. И в самом деле, я начинал понимать, что этим я все равно ничего не достиг бы.

— Не есть мне хлеба, если это не так! — сказал Кэмбел, когда после некоторой борьбы, в которой доказал свое решительное превосходство в силе, он убедился, что я готов стоять спокойно. — Отроду не встречал я такого бешеного мальчишки! Я бы высек первейшего человека в стране, если б он доставил мне столько возни, сколько вы. Куда вас несет? Хотите полезть за волком в его берлогу? Знайте же, юноша, он расставил вам старую ловушку — подбил таможенную крысу Морриса поднять опять ту старую историю, а здесь я не выступлю свидетелем в вашу пользу, как у Инглвуда, не ждите! Мне вредно для здоровья наведываться к судьям из породы вигаморов. Ступайте вы домой, как пай-мальчик, нырните поглубже и ждите, пока спадет волна. Старайтесь не попадаться на глаза Рэшли, и Моррису, и этой скотине Мак-Витти. Помните о клахане Эберфойле, как был у нас уговор, и вот вам слово джентльмена, я вас не дам в обиду. А до нашей встречи держитесь потише. Я должен выпроводить Рэшли из города, пока он чего не натворил, — где он покажет свой нос, там всегда жди какой-нибудь пакости. Помните: клахан Эберфойл!

Он повернулся и ушел, оставив меня одного размышлять о моих странных приключениях. Первой моей заботой было оправить на себе одежду и снова накинуть плащ, уложив его складки так, чтобы они скрывали кровь, струившуюся из правого бока. Едва я это сделал, как сад начал наполняться группами студентов — занятия, видимо, окончились. Я, разумеется, поспешил уйти, и по дороге к мистеру Джарви (приближался час обеда) я остановился у маленькой, невзрачной лавки, вывеска которой сообщала, что в ней обитает Кристофер Нилсон, хирург и аптекарь. Я попросил маленького мальчика, растиравшего в ступке какое-то снадобье, исхлопотать мне прием у многоученого фармаколога. Мальчик отворил дверь в заднюю комнату, где я увидел веселого старичка, который недоверчиво покачал головой, когда я, не задумываясь, рассказал ему какую-то басню о том, как я упражнялся в фехтовании и был случайно ранен, потому что у моего противника соскочила пуговица с острия рапиры. Приложив к моей пустяковой ране корпию и что-то еще, что он считал полезным, аптекарь заметил:

— На рапире, нанесшей эту рану, никогда и не было пуговицы. Эх, молодая кровь! Молодая кровь! Но мы, хирурги, умеем держать язык за зубами. Не будь на свете горячей крови да больной крови, что сталось бы с двумя учеными сословиями — аптекарей и хирургов?

Высказав это нравственное соображение, он отпустил меня, и я после этого не ощущал особенной боли или беспокойства от полученной царапины.