Когда два ветерана, Зоровавель Робине и Мерсифул Стрикелсро, ввели в комнату пленника, которого они держали под руки, Оливер Кромвель встал с кресла; устремив свои суровые карие глаза на Альберта, он долго не мог выразить переполнявшие его чувства. Среди них преобладало ликование.

— Не ты ли, — сказал он наконец, — тот египтянин, что во время оно поднял шум и вывел в пустыню много тысяч человек, которые были убийцами? Ах, юноша, я гнался за тобой от Стирлинга до Вустера и от Вустера до Вудстока, и вот наконец мы встретились!

— Я хотел бы, — возразил Альберт, не выходя из роли, — чтобы мы встретились в таком месте, где бы я мог показать тебе разницу между законным королем и честолюбивым узурпатором!

— Вот что, молодой человек, — подхватил Кромвель, — скажи лучше: разницу между судьей, поднявшимся на освобождение Англии, и сыном королей, которых господь в гневе своем допустил править ею.

Но мы не станем напрасно тратить слова. Господу известно, что не наша воля подвигла нас на столь высокие дела; мысли наши смиренны, как мы сами; по природе своей мы слабы и глупы и способны повиноваться только высокому духу, действующему внутри нас, но от нас не зависящему… Ты устал, молодой человек, и телу твоему нужны подкрепление и отдых, потому что ты, конечно, привык к деликатному обращению, жирной пище и сладкому питью, к, одежде из пурпурных тканей и тонкого полотна..

Здесь генерал запнулся и вдруг резко воскликнул:

— Но разве это… Кто же он? Это не кудри смуглого Карла Стюарта!.. Обман! Обман!

Альберт быстро, взглянул в зеркало, стоявшее в комнате, и увидел, что темный парик, найденный среди разнообразного гардероба доктора Рочклифа, во время схватки с солдатами сдвинулся, и из-под него выбились его собственные светло-каштановые волосы.

— Кто это? — воскликнул Кромвель, в бешенстве топнув ногой. — Сорвите с него чужой наряд!

Солдаты повиновались, и, когда Альберта подвели к свету, обман тут же раскрылся. Кромвель подошел к нему, скрежеща зубами, стиснув руки, дрожа от бешенства, и сказал глухим голосом, полным горечи и ярости, как будто за словами его должен был последовать удар кинжалом:

— Твое имя, молодой человек?

Ответ был спокойный и твердый; лицо говорившего выражало торжество и даже презрение::

— Альберт Ли из Дитчли, верный подданный короля Карла.

— Я мог бы сам догадаться об этом, — сказал Кромвель. — Ну, так ты и отправишься к королю Карлу, как только часы покажут полдень… Пирсон, — продолжал он, — отведи его к остальным; и пусть их казнят ровно в двенадцать.

— Всех, сэр? — спросил Пирсон с удивлением.

Кромвель, хоть иногда для острастки сурово наказывал своих врагов, вообще не любил проливать кровь.

— Всех, — повторил Кромвель, устремив взгляд на Ли-младшего. — Да, молодой человек, твое поведение обрекло на смерть твоего отца, двоюродного брата и гостя, жившего в вашей семье. Вот какое зло причинил ты дому отца своего.

— И отец тоже… мой престарелый отец! — воскликнул Альберт, подняв взор к небу; он попытался поднять и руки, но не смог, потому что они были связаны. — Да свершится воля господня!

— Всего этого кровопролития можно избежать, — сказал генерал, — если ты ответишь на один вопрос…

Где молодой Карл Стюарт, которого называли королем Шотландии?

— Под покровительством неба и за пределами твоей власти, — твердо, не задумываясь, ответил молодой роялист.

— В тюрьму его, — приказал Кромвель, — а оттуда на казнь, вместе с остальными мятежниками, пойманными с поличным. Пусть они тотчас же предстанут перед военно-полевым судом.

— Одно слово, — сказал молодой Ли, когда солдаты хотели увести его из комнаты.

— Стойте, стойте! — крикнул Кромвель с волнением возродившейся надежды. — Выслушаем его!

— Вы любите тексты из писания, — сказал Альберт, — вот вам тема для вашей следующей проповеди: «Знал ли покой Зимри, убивший своего господина?»

— Уведите его, — приказал генерал. — Смерть ему!.. Решено.

При этих словах Кромвеля адъютант заметил, что он сильно побледнел, — Ваше превосходительство переутомились, служа народу, — сказал Пирсон. — Вечером вас освежит охота на оленя. У старого баронета есть здесь породистый пес… Если только нам удастся заставить его охотиться без хозяина… Это может быть трудно, потому что он верный слуга и…

— Повесить его, — сказал Кромвель.

— Как?.. Кого?…Повесить породистого пса? Ваше превосходительство ведь всегда любили хороших собак.

— Все равно, — сказал Кромвель, — убить его.

Разве не сказано, что они убили в долине Ахора не только проклятого Ахана с его сыновьями и дочерьми, но и его быков, и ослов, и его овец, и все живые существа, ему принадлежавшие? И именно так мы поступим с семьей мятежников Ли, которая помогла бежать Сисаре, когда Израиль мог навсегда освободиться от своих бедствий. Но вышли поскорее гонцов и патрули… Догоняйте, преследуйте, ищите во всех направлениях… Чтобы через пять минут мой конь был готов и стоял у дверей, или приведите любого, какого сможете достать, Пирсону показалось, что генерал говорит как-то несвязно и что на лбу у него выступил холодный пот.

Поэтому адъютант вновь стал настаивать, что надо отдохнуть, и, казалось, природа решительно поддержала его слова. Кромвель встал, сделал шаг или два по направлению к двери, но остановился, пошатнулся и, помолчав, опустился в кресло.

— Верно, друг Пирсон, — сказал он, — наше бренное тело — помеха нам даже в важнейших делах, и сейчас я больше гожусь для сна, чем для дела, а это бывает со мной редко. Поэтому расставь стражу, пока мы отдохнем часок-другой. Вышли погоню во всех направлениях и не щади лошадей. Разбуди меня, если военно-полевому суду потребуются распоряжения, и не забудь присмотреть, чтобы приговор над семьей Ли и теми, кто был арестован с ними, был исполнен в точности.

Тут Кромвель встал и хотел было открыть дверь одной из спален, но Пирсон опять остановил его вопросом, правильно ли он понял его превосходительство, что надо казнить всех пленников.

— Ведь я сказал! — ответил Кромвель с неудовольствием. — Ты же кровожадный человек и всегда был таким; не для того ли ты высказываешь эти угрызения совести, чтобы тебя сочли мягкосердечным за мой счет? Говорю тебе, если в списке казненных будет пропущен хоть один, ты поплатишься жизнью.

С этими словами он вошел в спальню в сопровождении своего камердинера, вызванного Пирсоном.

Когда генерал удалился, Пирсон остался в полном недоумении, что делать; его терзали не угрызения совести, а страх, что он навлечет на себя неудовольствие Кромвеля в обоих случаях: и если он отложит, и если слишком поспешно и буквально исполнит его распоряжения.

В это время Стрикелсро и Робине, отведя Альберта в тюрьму, вернулись в комнату, где Пирсон все еще раздумывал над приказаниями своего генерала. Оба были проповедниками в своей армии и старыми солдатами, с которыми Кромвель обычно обращался запросто; поэтому Робине без колебаний спросил капитана Пирсона, намерен ли он в точности выполнить приказ генерала.

Пирсон сначала нерешительно покачал головой, но потом твердо сказал:

— Выбора нет.

— Можешь быть уверен, — сказал старик, — что если ты совершишь эту глупость, ты вовлечешь Израиль во грех, а генерал не обрадуется такой услуге.

Ты знаешь, и никто не знает лучше тебя, что хотя Оливер верностью, мудростью и храбростью подобен Давиду, сыну Иессея, но бывают времена, когда на него находит злой дух, как на Саула, и тогда он отдает такие приказы, что за исполнение их потом никому не скажет спасибо.

Пирсон был слишком тонкий политик, чтобы сразу согласиться на предложение, которого не мог отвергнуть; он только еще раз покачал головой и сказал, что легко говорить тому, кто не несет ответственности, и что обязанность солдат — выполнять приказы, а не обсуждать их.

— Совершенно справедливо, — сказал Мерсифул Стрикелсро, мрачный старый шотландец. — Удивляюсь, откуда брат Зоровавель набрался такого мягкосердечия?

— Ну что ж, — ответил Зоровавель, — я только хочу, чтобы четыре-пять человеческих душ могли пожить на белом свете еще часок-другой; большого зла не будет в том, что мы повременим с казнью, а, генерал тем временем успеет поразмыслить.

— Это все так, — сказал капитан Пирсон, — но от меня по службе требуется больше точности в выполнении приказов, чем от такого простака, как ты, друг Зоровавель.

— Тогда пусть грубая суконная шинель рядового поможет золотому камзолу капитана выдержать бурю, — сказал Зоровавель. — Да, в самом деле, — я могу объяснить, почему мы должны помогать друг другу в делах милосердия и, долготерпения; ведь и лучшие из нас — только бедные грешники; плохо нам придется, когда нас призовут: к ответу.

— Поистине, ты удивляешь меня, брат Зоровавель, — сказал Стрикелсро. — Как это ты, старый и опытный солдат, поседевший в боях, даешь такой совет молодому офицеру? Не на то разве избран наш генерал, чтобы убрать всю дрянь из страны и выкорчевать амалекитян, и йевусеев, и ферезеев, и хеттеев, и гергесеев, и амореев? И не подобны ли эти люди пяти царям, укрывшимся в пещере Макдаха и преданным в руки Иисуса, сына Навина? И он позвал своих полководцев и солдат и заставил их попрать пленных ногами… А потом пронзил их и убил, а потом повесил на пяти деревьях, и они висели до вечера… А ты, Гилберт Пирсон, не останавливайся перед исполнением долга, который на тебя возложен, а поступай именно так, как приказал тебе тот, кто вознесен для того, чтобы судить и освободить Израиль; ибо в писании сказано: «Проклят тот, кто отводит назад меч свой от боя».

Так пререкались два военных богослова, в то время как Пирсон, гораздо больше желавший угодить Оливеру, чем угадать волю небес, растерянно слушал их, не зная, на что решиться.