1974, Додома, Танзания, Восточная Африка

На кладбище англиканского собора у вырытых могил стояли два гроба, один сантиметров на тридцать длиннее другого, но в остальном абсолютно одинаковые: простые некрашеные ящики, сбитые из недавно срубленного, грубо обтесанного дерева. Возле них стоял епископ Уэйд — дородный мужчина, задрапированный в пурпурные одежды, вышитые золотой нитью. Его бледная кожа порозовела, а по вискам стекал пот.

Он окинул взглядом огромную толпу. Люди стояли в проходах между могилами, занимая каждый свободный клочок земли, сидели на капотах и крышах «лендроверов», припаркованных вдоль границ захоронений, и даже располагались на ветвях старых манговых деревьев, бросающих на кладбище густую тень.

Группка миссионеров расположилась впереди, рядом с немногими европейцами-мирянами и несколькими журналистами, жонглирующими камерами и блокнотами. Позади них стояли африканцы — жители близлежащего города и миссии, одетые в западные платья, и анклав индусов в тюрбанах и сари. По внешнему краю выстроились крестьяне — целое море черной кожи, усеянное пятнами ярких одежд.

Епископ поднял руку и подождал, когда толпа затихнет, после чего начал читать из книги, которую ему протянул один из священников-африканцев. Его сильный голос легко перекрывал поток других звуков: кашель и шуршание подошв о землю, крики младенцев и отдаленный гул грузовика, с трудом взбирающегося на гору.

— Ибо мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынести из него .

Он продолжал читать и успел прочесть еще несколько стихов, прежде чем запнулся, почувствовав, что в толпе что-то происходит: легкая, едва заметная смена объекта внимания. Подняв глаза, он невольно направил взгляд в дальний угол кладбища и ахнул: там появилась группа воинов — поджарые мужчины с намазанными грязью волосами и ожерельями из цветных бусин. Они двигались вперед, расталкивая людей из миссии, а над головами у них раскачивались, сверкая на солнце, наконечники длинных охотничьих копий.

Прикрываемая со всех сторон телами воинов, в центре группы шла белая женщина. Ее было видно считанные мгновения, когда ее фигура мелькала между обнаженными торсами мужчин: бледная кожа, спокойный пристальный взгляд и распущенные рыжие волосы. По мере того как эта группа продвигалась вперед, за ней поднимался тихий ропот, расходясь затем по толпе, как круги по воде.

Немного не дойдя до епископа, воины остановились, вместе с ними остановилась и белая женщина. Она молча смотрела на гробы, не обращая внимания на то, какое смятение вызвало ее появление.

Она производила странное впечатление: высокая и худая, в запыленной, в пятнах пота одежде цвета хаки. От женщин в толпе ее отличало то, что на ней были брюки, схваченные в талии широким кожаным патронташем. Она стояла не шевелясь, устремив вперед безучастный взгляд.

Епископ продолжил чтение. Закончив, он объявил, что хор споет гимн, и нарочито повернулся лицом к певцами, надеясь привлечь внимание толпы, однако краем глаза продолжал напряженно наблюдать за женщиной, все еще молча стоявшей перед гробами…

— О Иегова, через волны, чрез пустыни нас веди… — прозвучали первые строки гимна: сильные, четкие голоса соединяли многочисленные созвучия в единую, сложную гармонию.

— Манной с неба, манной с неба слабых нас, Господь, питай…

Во время последней строфы гимна епископ сделал знак своему помощнику. Тут же из толпы вышла девочка, которую подталкивала жена одного из миссионеров. На девочке было тщательно выглаженное синее платье с широкой юбкой, затруднявшей ходьбу. Девочка шла, наклонив голову так, что темные волосы падали вперед и закрывали ее лицо. В руках она бережно держала два букетика, составленные из диких орхидей, подсолнечников, каких-то веточек и трав, — явно ее собственные творения.

Когда маленькая фигурка приблизилась к гробам, какая-то африканка, стоявшая ближе к краю толпы, громко запричитала, к ней присоединились другие женщины, и скоро их крики заглушили пение. Создавалось впечатление, что до сих пор похороны принадлежали епископу и священникам, но стоило ребенку подойти к гробам родителей, как в толпе всколыхнулось чувство общей боли, которая не могла никому принадлежать и которую нельзя было сдержать и уместить в рамки литургии. Над толпой вскипало горе, глубокое и кровоточащее.

Кейт остановилась между двумя деревянными ящиками и положила один букетик на гроб отца, поместив его в самом центре крышки. Затем она повернулась ко второму гробу — тому, в котором покоилось тело ее матери. Она смотрела на деревянные доски, пытаясь проникнуть сквозь них взглядом. «Открыты ли глаза? — подумала Кейт. — Или закрыты, словно во сне…»

Ей не разрешили увидеть тела. Ей сказали, что она еще слишком мала для этого. Никто не проговорился, что тела порублены мачете, но Кейт и так об этом знала.

«Даже лица?» — хотелось ей спросить.

Но, похоже, никто не ожидал, что она заговорит. Все хотели, чтобы она плакала, спала, ела, глотала таблетки. Что угодно, но только чтобы не задавала вопросов.

— Просто счастье, что тебя там не было, — говорили ей. — Слава Богу, что ты была здесь, в интернате. Страшно подумать, что могло бы случиться…

Из толпы выскочил журналист с камерой и присел на корточки, чтобы поймать тот момент, когда девочка положит второй букетик. Кейт уставилась на него с каменным выражением лица, когда он наклонился вперед, чтобы сделать как можно более удачный снимок. В голове у нее, отгоняя все мысли, подобно заклинаниям, кружились слова:

Крепись. Такова Божья воля.

Крепись.

Фразы, всплывавшие в памяти, произносились на суахили — голосом матери африканского семейства, которая привела ее сюда из кабинета директора после того, как ей сообщили. Сообщили… Так просто. Губы шевелились, а между ними протискивались слова:

— Случилось нечто ужасное…

Крепись.

Подняв голову и посмотрев на толпу, Кейт встретила пристальный взгляд высокой женщины с рыжими волосами. Та показалась ей смутно знакомой, но не настолько, чтобы воспоминание о ней прорвалось сквозь туман, заполонивший разум девочки, и пару мгновений спустя Кейт отвела взгляд, направив его за пределы кладбища — туда, где раскинули ветви деревья. Очень скоро наступит время сбора урожая. Девочка представила, как растет в шамбе кукуруза, уже выше нее, как ушки желтого зерна толстеют в своих выложенных шелком раковинах. Еще пару недель — и голодное время снова забудется на целый сезон…

Кейт вернулась на свое место возле жены врача и спокойно стояла там, уставившись на туфли: блестящую черную кожу припорошила красная пыль.

— А теперь пойдем домой, хорошо? — прозвучал возле ее уха голос миссис Лейтон. Кейт растерянно посмотрела на нее. — То есть, ко мне домой, — добавила женщина. — Тебе не нужно оставаться здесь. — Она попыталась улыбнуться ребенку, но губы у нее дрожали.

Взяв Кейт за локоть, миссис Лейтон повела ее сквозь толпу. Какой-то молодой человек с блокнотом и камерой поспешил

— Простите, — заговорил он, поравнявшись с Кейт. Вид у него был вполне безобидный, но не успел он сказать еще хоть слово, как миссис Лейтон сделала ему знак уйти.

— Поговорите с епископом, — бросила она ему и быстро увела Кейт.

Когда погребальная церемония завершилась и последний гимн был спет, присутствующие начали расходиться. Репортеры торопились взять интервью, а миссионеры собирались в группки, словно были не согласны с тем, что служба закончилась.

Молодой журналист подошел к епископу, все еще стоявшему около двух могил, не отводя взгляда от холмиков рыхлой земли.

— Епископ Уэйд, я хотел бы задать несколько вопросов… — начал журналист.

— Миссия выпустила официальное заявление, — оборвал его епископ.

Молодой человек кивнул. Он прочитал этот документ еще два дня назад. Там просто подтверждался факт убийства двух миссионеров, доктора Майкла Керрингтона и его жены Сары, в отдаленной миссии на западе, возле границы с Руандой. Сообщалось, что мотив убийства не установлен и что третий европеец, гостивший в миссии на момент случившегося, не пострадал. И все. Там даже не упоминались детали, которые, однако, моментально стали известны всей Додоме, а именно: убитую женщину перед смертью раздели донага. И еще ходили совсем уже нелепые слухи о том, что в рот ей засунули яйцо.

— Но я хотел бы уточнить кое-что, — настаивал журналист.

Епископ поднял глаза, давая понять, что согласен ответить на вопросы. Теперь, когда он выполнил возложенную на него обязанность — совершил погребальный обряд, он казался усталым и несчастным, и журналист подумал, что вряд ли ему удастся задать много вопросов.

— Можете ли вы подтвердить, что во рту… — начал он. Епископ поморщился, как от боли, но молодой человек продолжил: — …миссис Керрингтон нашли яйцо?

Епископ кивнул.

— Поскольку нападение произошло на Пасху, мне кажется, вполне логично предположить, что это своеобразный намек на яйца, которыми христиане обмениваются в это время. — Его голос звучал ровно, невыразительно, словно ответ был заранее подготовлен. — Во всем мире, везде, где проповедуется Христова любовь, находятся те, в ком это вызывает ненависть. — Он вздохнул.

Журналист быстро заглянул в блокнот и задал второй вопрос:

— Сколько лет девочке?

— Двенадцать.

— Что с ней теперь будет?

— Она вернется в Австралию. У нее нет близких родственников, и секретарь миссии станет ее опекуном. О ней будут хорошо заботиться. Она пойдет в самую лучшую школу.

Журналист быстро записывал ответы епископа.

— В каком она состоянии? — спросил он.

— Пока держится, — холодно ответил епископ. — Мы будем молиться о том, чтобы вера придала ей сил.

К ним подошел еще один журналист — пожилой мужчина с редкими седыми волосами и красным лицом. Как только он открыл рот, чтобы задать вопрос, епископ покачал головой.

— Достаточно. Прошу вас… — и отвернулся.

Но пожилой журналист и не подумал отступиться.

— А еще один человек? Это ведь была женщина, некая мисс Анна Мейсон, верно?

— Да, правильно, — подтвердил епископ и пошел прочь, но оба журналиста двинулись за ним, не отставая.

— Она была свидетельницей убийства? Она была там? — выспрашивал старший из них. Не дождавшись от епископа ответа, он задал следующий вопрос: — Но как могло случиться, что они даже не тронули ее? Я хочу сказать, учитывая то, что произошло с двумя другими…

Молодого журналиста, похоже, глубоко потряс этот допрос, но он, тем не менее, шел за епископом.

— А эта… мисс Мейсон… Это правда, что она раньше была одним из ваших миссионеров? И что ей пришлось отказаться от выполнения своих обязанностей? Можете сказать, почему?

Внезапно епископ резко обернулся, прервав град вопросов журналиста. Он был крупным мужчиной, а сейчас его лицо пылало гневом. Оба газетчика сделали шаг назад.

Епископ пошел прочь, а представители четвертой власти остались стоять на месте.

— А знаете, она была здесь, — заявил седой. — Мисс Мейсон. — Он облизнул губы, словно предвкушая возможность выпить.

Другой нервно оглянулся.

— Вы говорили с ней?

— Собирался. — Пожилой почесал нос. — Пока один из ее прихвостней не показал мне острие своего копья. — Он покачал головой. — Жаль! — И, сунув огрызок карандаша в карман, пожал плечами и удалился.

Кейт оказалась в залитой солнечным светом гостиной; ее окружали незнакомцы, и все они предлагали ей поесть. Она послушно положила в рот кусочек холодной и, как ей показалось, твердой как свинец, массы. Ей в конце концов удалось прожевать его, и она отодвинула тарелку.

Затем ее отвели в кладовую, где стояли в ряд ящики из-под чая. Миссис Лейтон объяснила ей, что на станции Лангали собрали имущество ее семьи и переправили его сюда. В свое время ящики отправят в Австралию. Она вручила Кейт несколько предметов, специально отложенных для нее: это были вещи, которые, по мнению миссис Лейтон, девочка могла бы захотеть держать рядом с собой, в частности, отцовская Библия и немногочисленные драгоценности матери.

— Спасибо, — сказала Кейт.

Она едва взглянула на врученные ей предметы и сразу же положила их на пол. Затем подошла к ящику из-под чая и стала рассматривать сложенные в него вещи. Достала одну из своих кукол — ту, которую они с мамой обертывали полосками белой ткани каждое Рождество и представляли, что это младенец Иисус в яслях.

— Возьми и ее тоже, — предложила миссис Лейтон.

Кейт поняла, что женщине понравилась эта идея: кукла, дарующая утешение. Уронив игрушку обратно в ящик, Кейт повернулась, чтобы заглянуть в картонную коробку, полную старой одежды.

— Это те вещи, которые, по моему мнению, хранить не стоит, — пояснила миссис Лейтон. — В основном здесь одежда. Мы отдадим это африканцам.

Она нахмурилась, заметив, что Кейт нагнулась и взяла, пару старых туфель. Туфли Сары. Ее обувь на каждый день — та, которую она надевала, когда суетилась в кухне, больнице, во дворе. Они были начищены до блеска, но потеряли форму от долгой носки. Кейт прижала их к груди и склонила к ним голову, вдыхая мускусный запах впитавшегося в кожу пота.

Через несколько секунд миссис Лейтон подошла к девочке и положила руку ей на плечо.

— Поплачь, милая. Не держи это в себе.

Кейт не поднимала головы. Она не могла плакать. Слезы словно оказались заперты у нее в душе, заточены в ловушке комком боли, который будто застрял у нее в горле и который она никак не могла проглотить.

Оставшись одна в комнате для гостей, Кейт опустилась на колени у кровати, чтобы помолиться. Губы ее шевелились, но она не могла подыскать нужные слова. Не могла думать, не могла чувствовать. Она была потерянной и пустой — как если бы и она тоже покинула мир живых. Она спрашивала себя, не таблетка ли тому причиной, — таблетка, которую ей дал доктор Лейтон. Постояв несколько минут на коленях, она встала, нашла туфли Сары и надела их. Они были ей чересчур велики; если бы она попыталась пройтись в них, они непременно слетели бы с ног. Но Кейт просто сидела на краю кровати не шевелясь, ища утешения в потертой коже, ощущая подошвами неровности, некогда сделанные ногами ее матери. Было легко представить, что Сара буквально минуту назад сняла их. Что они все еще хранят ее тепло… Ее это успокоило, к тому же подействовал транквилизатор, и боль притупилась.

Чувствуя, что веки смыкаются, Кейт забралась в постель, под туго натянутое покрывало. Неожиданно она услышала, как открылась дверь, и тут же закрыла глаза. Она вся напряглась в ожидании очередного объятия — прикосновения еще одного чужого человека. Чьей-то матери.

Но фигура, которая пересекла комнату и остановилась возле кровати, пахла остывшей золой и раскаленным маслом. Кейт осторожно посмотрела на нее сквозь ресницы.

— Ордена? — прошептала Кейт имя своей старой няни. «Нет, — сказала она себе, — это невозможно. Кто бы привез ее сюда? Ведь до Лангали так далеко…»

— Разве не я качала тебя на руках, когда ты была совсем крошечной? — вопросом на вопрос ответила женщина.

— Ты приехала! — выдохнула Кейт, не в силах поверить в это.

— Да, я приехала. — Ордена наклонилась, взяла Кейт на руки и стала медленно и нежно укачивать ее, словно она вновь была маленьким ребенком.

Старая няня раскачивалась взад-вперед, в такт ритму африканской колыбельной. Постепенно Кейт расслабилась. Знакомые руки успокоили ее. И наконец из ее глаз потекли слезы.