С тех пор как Михалыч рассказал мне про больного скворца, прошло не два дня, а целая неделя. Михалычу всё было некогда навестить своего крылатого пациента. Наконец как-то раз он сказал мне:
- А сегодня у меня в больнице опять Пётр Иванович был, заходил сказать, что скворец его поправляется. Повязка держится крепко, и скворушка уже начал опираться на больную ножку. Пётр Иванович просит зайти посмотреть на его птичье хозяйство.
- Когда же мы пойдём? - спросил я.
- Да я бы думал - сегодня, если у тебя особо срочных дел не имеется.
- Какие там дела! - обрадовался я. - Идём, прямо после обеда идём.
- После обеда так после обеда, - согласился Михалыч. - Хотя это время, друг мой, природой отведено для небольшого раздумья.
- Нет-нет, никаких раздумий! - заволновался я. - А то скажете, что полчасика подумаете, а проспите до самого чая, а там и идти некогда.
- Ну что же, значит, на сегодня раздумье отменяется, - грустно вздохнув, согласился Михалыч.
Сейчас же после обеда мы отправились к Петру Ивановичу. Он жил на нижней улице у самой речки. Домик крошечный, в два окошка, и почти совсем в землю врос. Крыша тесовая, лишайниками, мохом обросла. А вокруг домика густые зелёные кусты сирени и жасмина. Из-за них только крыша виднеется да краешек белой, вымазанной мелом стены. Не домик, а настоящий гриб боровик или, ещё вернее, сказочный лесной теремок, в котором живут Мышка-норушка да Лягушка-квакушка.
Когда входили внутрь, Михалычу пришлось согнуться в три погибели, и всё-таки он больно стукнулся головой о притолоку.
Вошли. Я так и замер от восторга, даже с места! сдвинуться не могу. Это же и вправду терем-теремок. Весь домик внутри-только одна комната, но зато какая! Все стены клетками увешаны, и под потолком! тоже клетки. А в них разные птицы. Крик, писк, чириканье, будто не в комнату, а утречком в лес вошёл.
Посреди всех этих птиц за столом сам Пётр Иванович. Сразу он мне показался тоже вроде большой старенькой птицы. Лицо худое, жёлтое, нос длинный, как клюв. А на голове жиденький седой хохолок, будто его кто-то немножко выщипал.
Пётр Иванович сидел у стола и крошил на него творог - кормил скворца с завязанной ножкой.
- Кто там пожаловал? - не отрываясь от своего дела, спросил он.
- Мы, Петр Иванович, - ответил Михалыч. - Пришли больного навестить.
- А, доктор, да ещё с сынком! - воскликнул старичок. - Проходите, проходите. Я сейчас… - И, обращаясь к скворцу, сурово добавил: - Уродничаешь, не хочешь есть, и не надо!
- Хочу, хочу! - хрипло закричал скворец, пытаясь щипнуть хозяина за палец.
- Ничего ты не хочешь! - сердито ответил тот. - Только балуешься!
Мы сели возле стола на табуретки.
- Ну вот и всё моё хозяйство! - сказал, улыбаясь, Пётр Иванович, показывая рукой на птичьи клетки. - Так с этими дурачками и живу весь свой век. Я их пою, кормлю, а они мне песенки распевают. А вот это - ваш больной. Видите, какой озорник.
Пётр Иванович подставил скворцу ладонь. Тот сейчас же вскочил на неё и принялся щипать клювом за пальцы.
Михалыч надел очки, желая получше разглядеть, как держится гипсовая повязка на ножке птицы.
Пётр Иванович пододвинул руку поближе.
Тут скворец оставил в покое пальцы хозяина. Он приподнял головку, поглядел на Михалыча и потянулся клювом к его очкам.
- Стащит, стащит! - заволновался Пётр Иванович, отдёргивая руку вместе со скворцом.
- Ах ты, плутишка этакий! - засмеялся Михалыч. Он внимательно осмотрел больную ножку птицы и остался доволен.
- Всё в порядке, зажило отлично, - сказал Михалыч. - Но повязку снимать, пожалуй, рано. Пусть походит в ней ещё с недельку. Ножку она не давит, а всё-таки это поддержка, на кости меньше нагрузки.
Потом мы стали осматривать других птиц. Кого-кого тут только не было: чижи, щеглы, синицы, овсянки, поползни… Я уж всех и не упомню. Очень многие жили у Петра Ивановича по нескольку лет. Они были совсем ручные: вылетали из клеток, носились по всей комнате, а потом сами же возвращались обратно в свой домик.
- Они у меня и по воле летают, - сказал Пётр Иванович. - Я их почти каждое утро прямо в клетках в сад выношу. Открою дверцы - пусть погуляют, крылышки поразомнут.
- А не бывало такое, что совсем улетят? - спросил Михалыч.
- Как не бывало! Всякое случается, - добродушно отвечал Пётр Иванович. Иная по дурости улетит, а иная с пути собьётся, дорогу обратно в свой дом не найдёт. А какую ястреб на грех поймает. этого, чтобы совсем не пропадали, никак нельзя.
- А как же вы их ловите? - заинтересовался я.
- Ловлю-то как? Да по-разному: и сеткой, и западнями, и плёнками. Для разных птиц разные способы имеются. Вот если интересуешься этим делом! сынок, отпросись у папаши да приходи ко мне пораньше утречком, на зорьке. Вместе на ловлю сходим, тогда и сам увидишь.
- Михалыч, можно сходить? - тут же попросил я.
- Я-то считаю, что можно, - ответил он. - Boт только, как «главное начальство» на это дело посмотрит. Попробуем уговорить, может, и отпустит.
- Это какое же начальство? - осведомился Пётр Иванович.
- Да мама, мама моя! Ну-ка не пустит. Скажет куда такую рань, ещё спать надо.
- Ага, мамаша, значит! - закивал головой старичок. - Это верно, раненько вставать приходится! Ну, да ничего. Я сам за тобой уж зайду, вместе попросим мамашу, может, и разрешит.
- А не жаль вам, Пётр Иванович, круглый год птиц в неволе держать? - спросил Михалыч. - Ведь на воле-то, особенно летом, куда им привольней, чем в тесной клетке.
- Это так, это действительно так! - сейчас же согласился Пётр Иванович. - Действительно, много жестокости в том, что мы вольную птицу воли лишаем.
Он вздохнул, помолчал и вдруг добродушно усмехнулся:
- Вот так я и сам вроде той птицы. Мне бы бродить да бродить по лесам, по лугам. Ан нет, приходится работой заниматься. - И он кивнул головой на угол комнаты, где стояла портняжья швейная машина и валялся целый ворох какого-то тряпья. - Пожалуй, похуже всякой клетки, - улыбнулся он. И тут же с грустью добавил: - Видать, не всё в жизни выходит так, как захочется. Вот и у птиц тоже… Иная птица живёт, живёт, ан в клеточку и попадёт. Что же, видно, ей так на роду написано. Только большой жестокости я в том не вижу, что птиц в клетках держу, - продолжал он. - Во-первых, как только они попривыкнут, я их и по комнате, и по воле летать пускаю. Сами ведь ко мне назад возвращаются. Какая же тут неволя? А кроме того, не круглый ведь год солнышко греет, да травка зелёная, да букашки разные. Придёт осень, а за ней зима. Вот тут-то куда похуже птицам приходится. Кто в холоде, в голоде у нас мучается, а кто на юг в дальние страны летит. Сколько их, горемычных, в дороге погибает, и не сочтёшь!
Пётр Иванович подошёл к окну, снял клетку и поставил на стол.
- Видите - чижик, - сказал он. - А обратите внимание на него. Головка-то лысенькая и сам весь будто подсушенный. Этот чижик у меня уж лет восемь живёт. По-птичьему - старичок древний. Ведь мелкой птице годок прожить-всё равно что нам с вами целый десяток. А разве на воле он до таких почтенных лет бы прожил? Да никогда! Давно бы уж ястреб его задрал или какому зверю попался. А у меня вот живёт и живёт, в тепле, в сытости живёт да солнышку радуется. Я его и на волю пускал. Раньше летал, а теперь не хочет, только иной раз вылетит, сядет на клетку, почистится, отряхнётся и назад к себе домой. Вот! А вы говорите - неволя! Всё дело в том, чтобы птицу любить, жалеть, ухаживать за ней. Тогда она сама от вас никуда не улетит.
- Это верно! - согласился Михалыч. - Любовь всё на свете скрашивает.
На прощание Пётр Иванович подарил мне ручного щегла вместе с клеточкой.
- Как придёшь домой, - сказал он, - первые дни не выпускай, в клетке корми, пои его. Пускай он к новому месту, к новым людям привыкнет. Потом выпустишь разок-другой по комнате полетать. А там отворяй окно. Пусть куда хочет, туда и летит. Не бойся - совсем не улетит. Птица умная, она добро хорошо помнит.
Мы с Михалычем вышли из птичьего терем-теремка на улицу. Уже вечерело. В воздухе пахло нагретой за день травой. С пронзительным свистом носились вокруг соборной колокольни быстрокрылые стрижи.
Я шёл посреди дороги, держа в руках клетку со щеглом. Он прыгал с жёрдочки на жёрдочку и совсем меня не боялся.
Счастью моему не было границ.