Стона проснулся от шума автомобиля: шины громко прошуршали по гравию и остановились так близко, что можно было подумать — машина въехала прямо в гараж. На этот раз он проснулся, не удивившись, сразу осознав, где находится. Ящик стал данностью, новой фазой жизни, затмив собою все, что происходило до него. Двигатель машины выключили, и она откатилась немного, потом еще и еще — двигатель продолжал работать, пока не разогнался и не замолк наконец, издав несколько хлопков. По гравию заскрипели башмаки, двери машины захлопнулись — сначала одна, потом другая. Первым импульсом Стоны было закричать, забиться, удариться головой о крышку ящика. Но эти минуты, эта фаза его жизни уже прошла.

Температура упала. Он был весь мокрый, он замерз, но дышалось ему гораздо легче.

Потом загремела гаражная дверь. Но этого ли гаража? Или это жестоко гремела дверь гаража соседнего, ближнего в длинном ряду? Или следующего за ним?

Свет! Дверь, гремя, закатилась наверх. Свет ворвался в гараж, в ящик, крохотными брызгами просочился под клейкую ленту, к глазам Стоны. Он ощутил, как его омывает свежий воздух. Почувствовал запах утренней росы. Все кончилось. Он лежал неподвижно. Он уже вышел из ящика. Этот ужасающий инцидент уже отошел в прошлое.

Стона почувствовал присутствие в гараже человека — кто-то преграждал путь брызгам света. Он услышал, как поднимают замок, плотно сидящий на задвижке, легкое позвякивание ключа. Петли медленно проскрипели — крышку ящика осторожно подняли и откинули назад. Слышалось чье-то дыхание, по бетонному полу шаркали шаги, но не было никаких голосов, никто не произносил ни слова. Однако был запах, и Стона его узнал — дезодорант «Олд спайс», мыло «Ирландская весна». Это он. Значит, он отвезет Стону куда-то и освободит. Стона даже не пытался заговорить.

Человек принялся расплетать веревки, натянутые над Стоной, он вытягивал их через отверстия в деревянных стенках ящика, дерево резонировало, окружая Стону глубоким низким гулом. Стона поднял колени, уперся ими в веревки и надавливал на веревки, пока они не ослабли. И вот колени его были наконец согнуты… какое облегчение для спины и бедер! Конец мучениям.

— О Господи! — услышал он голос женщины.

— Тихо! — приказал мужчина.

— Ох нет!

Мужчина схватился за пиджак Стоны сзади, под плечами.

— Поднимайтесь.

Он помог Стоне сесть. От температуры закружилась голова. Поднималась тошнота. Боль распространилась от лба к глазам, залила всю голову.

— Поднимайтесь, — повторил мужчина и поставил Стону на ноги.

Стона не был уверен, сам ли стоит или его поддерживают, но это было несущественно, ведь его освобождали.

— Мистер Браун… Доброе утро. — Стона вдыхал свежий утренний воздух. — Как вы себя чувствуете сегодня? — Пели птицы, и откуда-то издалека доносились сигналы грузовика, идущего задним ходом. — Вы сегодня не такой бледный, но что это вы сделали с головой? — Он ощутил покалывание во всем теле, когда выпрямил спину и потянулся. — У нас нет намерения причинять вам вред, так что не вредите себе сами. — Свежий воздух. — Я собираюсь снять пластырь, чтобы вы смогли попить. Но никаких разговоров.

И вдруг его скулы и подбородок освободились, толстый кляп вытащили изо рта. Он подвигал челюстью, опустил подбородок, расправляя лицо. Глубокое сухое дыхание абсолютной и полной свободы устремилось в его горло.

Стона почувствовал запах духов той женщины, потом на его нижнюю губу полилась вода. Вода лилась по языку, смачивала рот. Он сделал глоток и дал длинным пальцам воды проникнуть в глубь иссохшей ткани грудной клетки. Женщина протолкнула горлышко пластиковой бутылки ему между губами и приподнимала бутылку так, чтобы он мог сделать глоток, потом еще глоток и еще. Холодная вода наполняла его рот, струилась по подбородку, смачивала грудь сорочки.

Наконец-то его освобождают. Они везде разрезали клейкую ленту? Руки и ноги у него уже свободны? Он что, сейчас выйдет из ящика, и его с завязанными глазами поведут к машине? А они понимают, что его надо вести медленно? И Стона сказал:

— У меня сердце… — Губы его продолжали двигаться. — Пить. Нанни. Прошу вас. — Он слышал свой голос.

Стона попробовал разъединить кисти рук и щиколотки. Покачнулся, мужчина подхватил его за плечо. Они не разрезали ленту. Он чувствовал, что вода его оживила, и был готов идти к машине. Чего они ждут?

Он снова слышал какое-то шарканье, чувствовал молчаливое общение мужчины и женщины. Мужчина все еще держал Стону за воротник пиджака. И тут дверь гаража с грохотом закрылась, и солнечный свет исчез.

— То, что вам следует сказать, очень просто, — проговорил мужчина. — Вам следует сказать вот что: «Это говорит Стона Браун, и меня держат „Воины радуги“ за мои преступления против окружающей среды. Пожалуйста, сделайте так, как они просят. Я здоров и со мной хорошо обращаются. Приготовьте восемнадцать с половиной миллионов долларов бывшими в употреблении двадцатками за экологические преступления». Вот и все, что вам следует сказать.

Стона почувствовал запах чего-то металлического. Ножницы? И запах чужого дыхания. Что же сказал этот человек? Он попытался вспомнить. Попытался разъединить ноги, потом — руки, но этот человек так и не разрезал клейкую ленту.

Стона качнулся вперед, и его губы коснулись какого-то предмета из пластмассы. Он попробовал было глотнуть воды, но оказалось, что этот предмет не бутылка. От него пахло металлом и чужой ладонью.

— Так, ладно, — сказал мужчина. — Ну… Вперед!

Стона попробовал сделать шаг, но ноги не двигались. Он стал падать, но не мог вытянуть руки, чтобы на них опереться. Ребро ящика впилось ему в бедро, когда он, перевернувшись, летел лицом вперед на бетонный пол. Его дернули за плечо, почти вывернув руку в суставе, острая боль пронзила все тело, слившись с болью в бедре… Но он снова стоял на ногах. Стоял в своем ящике, потирая локоть о ребра. Он пришел к выводу, что руку не оторвали от тела, и принялся пересчитывать пальцы, касаясь кончиком большого кончиков остальных четырех. Однако теперь он испытывал боль какого-то иного рода.

— То, что вам надо сказать, — это что мы «Воины радуги» и вы у нас. — Мужчина снова обращался к Стоне.

Острая боль в ноге, по-видимому, как-то стимулировала сердце, прочистила мозги, словно пощечина. Стона услышал, как этот мужчина произносит: «Мистер Браун… Доброе утро». Он вспомнил этот голос: «Мистер Браун… Доброе утро». Голос звучал так, будто мужчина хотел его поправить. Будто Стона сказал: «Мистер Смит… Добрый вечер» — и этот человек исправлял его, Стоны, ошибку. Он вспомнил лицо мужчины: маленькие, широко расставленные глаза, шишковатый нос, волосы, вставшие дыбом от статического электричества, бесформенная бородка. Он вспомнил, как этот человек прикусил нижнюю губу, злобное выражение его лица, когда он прострелил Стоне руку. «Мистер Браун… Доброе утро». А теперь он представил себе этого человека в пиджаке, с коротко стриженными и зачесанными на косой пробор волосами, жесткими, но приподнимавшимися над пробором от ветерка, который не был холодным. Что Стона ему ответил? Где это было? Когда?

— Я сейчас включу пленку, и когда скажу «Вперед!», вы начнете говорить.

— Обрежьте пленку, — сказал Стона.

— Ладно. Наговорите на пленку… Ну… Вперед!

— Мистер Браун… Доброе утро, — произнес Стона, пытаясь вспомнить. Жесткие светло-каштановые волосы, приподнимаемые ветерком. Волосы приподнимаются и опадают, снова укладываясь на место. — Мистер Браун… Доброе утро.

— Господи Боже мой! Попытайтесь же сосредоточиться! — Мужчина потряс Стону за поврежденное плечо. И тут сердце Стоны пропустило один удар, боль в бедре стала резче, и болью пронзило пулевое отверстие в предплечье. — Воды! — крикнул мужчина, щелкнул пальцами и крепче ухватил Стону за плечо. — Выполняйте программу, Браун. Не хотите же вы всю оставшуюся жизнь провести в этом ящике. — Всю оставшуюся жизнь. Изо рта мужчины пахло чем-то вроде кукурузной каши.

Теперь у его губ была бутылка с водой, но пить он не мог. Желудок был переполнен, в нем хлюпала вода. Потом струйка холодной воды проникла сквозь его волосы на макушке, потекла за ушами, водопадом пролилась по шее за шиворот.

— Ладно, сделаем это все полегче для вас, — сказал мужчина. — Я буду останавливать пленку и говорить вам, что надо сказать, так что вы просто повторяйте за мной.

— Останавливать пленку, — произнес Стона.

— Точно, — сказал мужчина. — Ну, начали… Это Стона Браун.

Стона почувствовал запах металла у собственных губ.

— Стона Браун, — произнес он.

— Хорошо. Меня держат «Воины радуги». Попробуйте говорить более четко.

— Говорить более…

— Ох, ради всего святого!

— Всего святого… — Тут Стона упал, теплая вода поднялась к горлу, заполнила рот, полилась по подбородку.

Мужчина еще очень долго заставлял Стону говорить.

Коллин потянулась к лицу Стоны, влажным от спирта марлевым тампоном коснулась брызг крови, засохших на лбу. Сейчас мистер Браун стоял совершенно самостоятельно, немного окрепнув, но они явно довели его до невозможного состояния — он был грязен, он исстрадался. На нижней стороне крышки ящика на свежем дереве багровело ужасающее кровавое пятно. Все тело Брауна провоняло чем-то кислым. Что же они наделали?!

— Очисть ему лоб как следует, — сказал Тео.

Она никогда не думала, что все получится именно так. В животе у нее все сжалось от брезгливости и ужаса. Надо его хотя бы почистить. Она стала стирать засохшую кровь, и Стона отдернул голову, как собака, которой она пытается дать таблетку.

— И свежую повязку на руку наложи.

Она понимала, что утешением для мужчины, особенно для человека старшего поколения, могла быть женская забота: вовремя приготовленная еда, наполненная водой ванна, спина, оттертая растительной губкой.

Коллин придвинулась поближе, слишком близко к запаху, исходившему от него, к зловонию и гнилостному болотному жару ящика. Пахло как в углах лестничного колодца подземки, от этой вони у нее защипало в носу. Ей больше никогда не придется входить в метро, никогда не придется сталкиваться с унизительной, мерзкой грязью, не придется поступаться собственным достоинством. Она будет выходить от Сакса, и перед магазином ее будет ждать лимузин, она не сможет вспомнить, какой именно. «Миссис Волковяк», — окликнет ее шофер в униформе и поможет ей уложить покупки, держа для нее открытой дверь лимузина.

Одежда мистера Брауна стала влажной от пота. Лицо его было уже не таким бледным, как вчера, но все еще отекшим, сероватым, как шпаклевка. На коже щек появилось раздражение — мелкие красноватые пузырьки от пластыря, заклеивавшего рот. Губы вспухли и посинели от холодной воды, которой она их поливала, и казались разбитыми.

Коллин старалась не обращать внимания на дурной запах, снова и снова повторяя себе: «Это трудный, но необходимый шаг ради осуществления твоих целей. Только трус речитативом повторяет причины для отказа от задуманного». Кончиками двух пальцев она попробовала поддержать затылок мистера Брауна. Кровь запеклась у него на бровях и по краю клейкой ленты, закрывавшей глаза. Из противоположного угла складского бокса послышался слабый голос и путаная речь мистера Брауна, записанная на пленку: «…„Воины радуги“… хорошо обращаются… хорошо себя чувствую». Как это тяжело для Тео — все пошло совсем не так, как он хотел.

Стоя в ящике, мистер Браун покачивался из стороны в сторону, пока Коллин протирала и промокала ему лоб тампоном, марля цеплялась за кровяные корки и занозы, застрявшие в коже. Ногтями она вытаскивала крохотные фанерные щепочки, а мистер Браун каждый раз вздрагивал. Самым ласковым и утешающим своим голосом Коллин постаралась его успокоить, сказав: «Ну вот и все».

— Прочь! — вдруг закричал он, громче, чем она могла ожидать от такого хрупкого человека.

Он откинул назад голову и вдруг бросился на Коллин. Когда он стал валиться на нее всем телом, она развела в стороны руки. Его распухшие губы, нос и щека проехали по ее лицу, его подбородок зацепился за ее ключицу, а потом весь мистер Браун оказался в ее объятиях. Он вертелся и толкался, бился потной головой о грудь Коллин и кричал «Сука!», а она боролась с ним, чтобы не дать ему упасть за край ящика и удариться о бетонный пол. «Помогите!» — выкрикнул он, и тут между ними просунулась рука Тео. Но мистер Браун с размаху ударил Тео головой в челюсть так, что раздался треск. Тео согнул руку и захватил шею мистера Брауна под подбородком, зажал ему ладонью лицо и оттащил от Коллин.

Коллин била дрожь. Она не могла вздохнуть, чувствовала, что ее сейчас вырвет. Тео выкручивал мистера Брауна, как тряпку, — лицо поворачивал рывком в одну сторону, тело — в другую, согнутая рука по-прежнему охватывала шею мистера Брауна под подбородком.

— Драться со мной, так твою?! — Скрипнув зубами, Тео приблизил поджавшиеся губы к уху мистера Брауна: — Я — твой хозяин!

Коллин спиной отодвинулась от ящика, направляясь к ленточке солнечного света, пробивавшегося из-под гаражной двери. Она опустилась на четвереньки и глубоко вдохнула в себя прохладный утренний воздух, глядя на исцарапанный и поржавевший колесный колпак «мерседеса». Тошнота прошла.

Все еще стоя на коленях с выпачканными кровью, потом и слюной лицом и блузкой, грудью и руками, она обернулась в ту сторону, где был Тео. Глаза ее приспособились к тусклому освещению, и она увидела бутылку спирта, валявшуюся на боку в лужице жидкости. Она смотрела, как испаряется с бетонного пола жидкость, будто тут применили киноэффект ускоренного движения, будто весь мир поставлен на быструю прокрутку вперед. Если бы только она могла быстро прокрутить сегодняшний день и завтрашний, быстро прокрутить волнение из-за выкупа и освобождения мистера Брауна и отправить его обратно к жене. Прокрутить все вперед, в ближайшее будущее, туда, где Коллин, принявшая ванну и надушенная, будет обедать за столиком у окна в ресторане на Пляс-де-Конкор. Ну почему, почему между Коллин и ее мечтами вечно встают еще пара дней ожидания, еще какие-то сделки, перестановки, реорганизации?

А Тео все еще расправлялся с мистером Брауном, который по-прежнему стоял в своем ящике, совершенно беспомощный. Губы Тео были прижаты к уху мистера Брауна:

— …научу тебя уважению…

— Осторожнее! — услышала Коллин собственный голос.

Тео поднял голову. На лице его было написано удивление. Его ладонь опустилась, освободив рот мистера Брауна, и он немного ослабил захват на шее старика. С губы Тео стекала тонкая струйка крови.

Кисти рук мистера Брауна были скованы наручниками, щиколотки связаны вместе клейкой лентой, такая же лента спиралью поднималась выше по ногам, прижимая его руки — и кисти, и предплечья — к телу. Левый рукав пиджака, да и сорочки тоже, был отрезан выше локтя, открывая перевязанное бинтом предплечье. Коллин не сводила с мистера Брауна глаз, вспоминая встречу по борьбе еще в средней школе, когда Тео сломал своему противнику ключицу. Судья услышал, как хрустнула кость, и увидел, что мальчик не держится на ногах; тренеры, члены команды Тео и зрители на местах тоже все слышали и видели. Все и каждый — кроме самого Тео — слышали этот ужасающий хруст. Под свистки и крики Тео продолжал бороться, перевернув противника на спину, то подтягивая его ногу к шее, то буквально втрамбовывая мальчика в мат, пока судья вместе с Малкольмом не оттащили Тео прочь. Но Тео и с ними боролся, его блестевшие от пота белые руки выскальзывали из хватки взрослых мужчин. Взгляд Тео обыскивал трибуны, ища Коллин, а его лицо выглядело так же, как сейчас, — на нем было написано удивление, неуверенность и какая-то обида, словно он делал точно то, что, как ему сказали, надо делать, и вдруг правила поменялись.

Коллин поднялась на ноги и двинулась к Тео с мистером Брауном. Ушибла голень о фанерный ящик, когда потянулась к Тео, чтобы взять его за руку, охватившую шею старика.

— Он больше не будет, Тео, — сказала она. — Он будет хорошо себя вести, правда, мистер Браун?

Давным-давно, когда Тео разглядел Коллин на трибунах, она увидела, как выражение его лица изменилось, стало спокойным. Он перестал сопротивляться державшим его мужчинам и вернулся к товарищам по команде, обступившим мат, но все время оглядывался, взгляд его то и дело перебегал от нее к отцу, к судье и снова к ней: Тео пытался понять, победил он или нет.

Сейчас он взглянул ей в лицо и ослабил захват на шее мистера Брауна.

— Прошу прощения, — произнес он. Коллин не могла бы с уверенностью сказать, к кому он обращается.

Тео держал мистера Брауна, пока Коллин заканчивала перевязывать ему голову. Потом она поддела ногтем уголок повязки на его руке. Повязка легко отошла, лейкопластырь почти растворился от пота. Коллин полила водой рану. Пуля прорыла себе путь в несколько дюймов вверх по руке, порвав кожу, глубоко избороздив плоть. Рана была открытой, плоть в ее глубине — красной и влажной, а края как-то вывернулись и обесцветились.

Коллин взглянула на Тео и покачала головой. Он коснулся ее плеча, кивнул и одними губами сказал: «Все хорошо». Коллин насухо промокнула рану, побрызгала на нее антисептиком «Бактин» и наложила свежую повязку. И тут она услышала доносящийся из штанины мистера Брауна, из того самого места, где клейкой лентой были связаны вместе его ноги, булькающий звук: лилась моча. Вот бедняга.

Тео оторвал от катушки кусок клейкой ленты, и этот звук напугал мистера Брауна. Хотя глаза у него были по-прежнему заклеены, он повернулся к Тео лицом, как бы желая на него взглянуть. Он сказал: «Нет». Он сказал: «Пожалуйста». Он сказал: «Я обещаю вам…» Но Тео заставил его замолчать, затолкав ему между губами скомканный кусок ткани, и залепил ему рот клейкой лентой.

Из горла мистера Брауна просочился стон, совсем не похожий на человеческий, словно у него под пиджаком спрятался маленький, загнанный в угол зверек.

— Лечь, — приказал Тео. — Падай.

Мистера Брауна затрясло. Он сгорбил узкие плечи, приглушенный вопль с хрипом вырвался из его горла. Тео схватил его за шиворот, потом подсек под колени, повалив на плед, и принялся продергивать веревки сквозь отдушины ящика. Однако, когда мистер Браун услышал, как веревки трутся о фанеру, он стал бить ногами в воздух. Коллин схватила его за мокрые щиколотки и прижала их к пледу, не думая о том, почему они мокры, не думая о зловонии, отвернув в сторону лицо. Тео туго натянул веревку над мечущимися из стороны в сторону бедрами мистера Брауна, над его грудью, потом — над плечами. На этот раз Тео протянул веревку и сквозь отдушины у самого лица мистера Брауна. Коллин пришлось упереться руками в его лицо и надавить изо всех сил: им же надо защитить его от самого себя! Жилы на шее мистера Брауна напряглись и выступили под дряблой кожей. Кадык то поднимался, то опускался из-за приглушенных воплей. Она прижимала его голову к подушке, давя на лицо до тех пор, пока Тео не натянул веревку прямо над его заклеенными глазами и ртом, а когда она его отпустила, он вздернул голову вверх, но наткнулся на веревку. Сработало. Теперь он не сможет колотить по крышке ящика. Он больше не сможет причинить себе вред.

Коллин закатила наверх дверь бокса и привалилась к машине. Ей все еще были слышны нечеловеческие вопли, рвавшиеся из горла мистера Брауна. Потом Тео захлопнул крышку ящика. Она напрягла слух… Слава Богу, воплей больше не было. Солнце поднялось выше. Она не имела ни малейшего представления о том, сколько времени они с ним пробыли.

Кровь на губе Тео успела засохнуть. Вид у него был жуткий. У нее тоже. Одежда у обоих была влажной и грязной, они перепачкались о мистера Брауна, даже волосы у них слиплись. А у нее на руках остались выделения мистера Брауна.

Дома, пока Коллин принимала горячий душ, Тео вымыл лицо и руки. Потом они тихонько спустились по лестнице — Тео слышал, что отец возится с чем-то в подвале, — и выскользнули в переднюю дверь. Однако мать Тео успела его окликнуть: она сидела с Тиффани за кухонным столом.

— Только не сейчас, ма! — крикнул Тео в ответ, закрывая за собой дверь. — Мы скоро вернемся.

Машину вела Коллин. На коленях у Тео стояла спортивная сумка; в ней находился мешок для мусора, а в нем — катушка клейкой ленты, хирургические перчатки и запечатанный конверт размером девять на двенадцать дюймов. Они проехали небольшой парк, где Тео мальчишкой катался на велосипеде, а спустя годы обходил его с полицейским патрулем и где теперь увидел трех чернокожих мужчин, пьющих что-то из бутылок, упрятанных в коричневые бумажные пакеты. Бейсбольная площадка заросла сорняками, ее теперь почти невозможно разглядеть. Цепи на качелях порваны.

Этот район никогда уже не вернется в прежнее состояние. Упадок не останавливается, городок опускается все ниже и ниже. Его просто принесли в жертву. По мере того как они приближались к деловому центру, видно было, что многие дворы не благоустроены, там даже травы нет. Стоят битые машины без номерных знаков, валяются велосипеды без колес; в домах разбитые окна. Перед домами толпятся женщины и дети, бегают собаки.

Теперь, стоило Тео свернуть не туда, как где-нибудь, меньше чем в четырех кварталах от дома, чернокожие мальчишки в майках, отвисших над поясами штанов, начинали приглашающе махать ему руками с обочин. И Тео понимал, что они думают — за чем же еще белому заезжать сюда, как не за наркотиками? А ведь по этим улицам Тео бегал в начальную школу.

Когда они вывернули на Либерти-авеню, главную улицу Лудлоу, Тео попытался увидеть не то, что видел сейчас, а то, что помнил. Лудлоу был когда-то замечательным городком с одной большой улицей: стойка с содовой и бутербродами в магазине Салмонсона «Рексолл», где Тео — сын заместителя начальника полиции, мог бесплатно получить стаканчик кока-колы в дополнение к уже купленному; скобяная лавка, где у старого мистера Фулсома карманы рабочего халата всегда оказывались наполнены несметными сокровищами: кусочками голубых мелков, плотницкими карандашами, линейками, маленькими бальзовыми планерами.

Здесь были магазин Вулворта, мясницкая, кинотеатр, банк и газетный киоск. Но теперь шоссе номер 22 сверкало четырьмя туго набитыми полосами, прошедшими через самую середину города. Обшарпанные бетонные ограждения встали почти вплотную к зданиям там, где когда-то были тротуары. Когда исчезли тротуары, а вместе с ними и парадные подъезды магазинов, почти все их владельцы оставили бизнес. Станция техобслуживания Дейва Мамульски и расположенная по соседству с ней португальская булочная были срыты бульдозерами, на их месте построен широко раскинувшийся комплекс «Заезжай-Заправься-Уезжай». В помещении вполне респектабельного паба разместились «Девушки живьем: от полудня до двух ночи». Вход в винный магазин, когда-то славившийся богатым ассортиментом кьянти, кошерных вин, водок, трубочного табака и сигар, теперь был закрыт решеткой, а витрины украшали сплошь заклеившие стекла бумажные рекламки, обещавшие «самые низкие цены» на крепленое пиво, полупинтовые бутылки низкосортного виски «Громовой» и непатентованные сигареты.

На шоссе номер 22 движение было очень интенсивным. Они прибудут на место позже, чем Тео запланировал, но его планы всегда были эластичны, он учитывал все возможные варианты.

— Господи, как хочется, чтобы все это поскорее кончилось, — сказала Коллин.

— А помнишь, что ты мне сказала? «Не выпускай из виду свою мечту, не вглядывайся в каждый трудный шаг на пути к ней».

— Да просто… У нас в планах не было заставлять его так страдать.

— Я семь лет отстрадал в «Петрохиме», а сколько страданий, по твоему мнению, эта корпорация вообще причиняет? О нем хорошо позаботятся в больнице, это я тебе точно могу обещать. И слава Богу, что это его ранило, а не одного из нас. Нам больничных счетов за Тиффани с лихвой хватает. Только новых нам еще недоставало.

— А ты уверен, что с ним все будет в порядке?

— От этого опыта он только сильнее станет. А ну-ка, держи «мерс» на пятидесяти пяти.

Мимо них проскользнул «ягуар», британский гоночный, зеленого цвета. Элегантно, но у Тео будет белый — это гораздо шикарнее. Браун, слава Богу, выздоравливает. Более всего ему нужен отдых. Сегодня утром он выпил много воды. Завтра он еще больше окрепнет. Тео подумывал о том, чтобы приспособить для Брауна какую-нибудь автоматическую поилку, но не было никакого иного способа не дать ему кричать, как только заклеить ему пластырем рот. В Вэйле горные байкеры везли воду в заплечных мешках, шланг оттуда шел прямо ко рту байкера. Увлекательная идея. А простота — ничего не скажешь. Но ведь кто-то миллионы на этой простоте зарабатывает. Человек с идеями. У Тео у самого всегда масса идей. Очень денежных. Например, машина, автоматически бросающая мячик собаке. Собака научается ронять мяч в приемную камеру и — хлоп! — мчится вслед за мячиком. Взад-вперед, взад-вперед, весь день напролет. Убегается напрочь! Только и надо, что включить машинку, забудешь про то, как руку отмахивал, швыряя промокший от собачьей слюны теннисный мячик.

Через двадцать четыре часа у него в руках будет капитал, который позволит ему наконец увидеть, как его идеи дают плоды, и в то же время сделают возможным оправдать полученный выкуп. Отсутствие у них капитала вызвало крах фирмы «Инсайдеры» в Хилтон-Хед. Это стало причиной, почему Коллин утратила веру в себя и в своего мужа. В Вэйле она взялась было самостоятельно зарабатывать деньги, связавшись с фирмой «Гудлайф», но стресс вызвал у нее нервный срыв. Это был грустный период самого низкого уровня их семейной жизни. Она утратила всякое уважение к Тео. Как-то днем, в Вэйле, они сидели в кафе и он рассказал ей об автоматической мячеброске, а она глаза закатила. «Во-первых, — сказала она, — собаке нужно внимание хозяина. А во-вторых, она любит его запах».

Черт ее знает, что она имела в виду.

Когда они подъехали к пассажу на Бишоп-Хилл, Коллин на малых оборотах медленно проехала мимо «Братьев Брукс», магазинов Блуми, Ральфа Лоури, Стокса. Тео тем временем отмечал про себя наличие охранников и характер движения транспорта. Он бывал в торговых центрах и покрупнее, но этот был самым элитным. Лучше его во всей стране был только торговый пассаж на Беверли-Хиллз. Тот, который видишь только в кино.

— Давай в восточный конец, — сказал Тео жене. — Налево возле Ньюмена Маркуса.

Во время подготовки операции он обнаружил, что это — единственный участок парковки, не просматривающийся камерами слежения. Дейв Томкинс сам себя от радости по спине похлопает, когда схватится за пленки, и вот тут-то охранники пассажа и сообщат ему приятную новость: в восточном секторе никакой камеры нет. «Ну и молодцы же эти террористы, — скажет он агенту ФБР. Тео прямо-таки слышал голос Дейва Томкинса: — И правда — молодцы!»

— Вон туда, — показал он Коллин, куда ехать, и она поехала вдоль первого ряда припаркованных машин.

Тео расстегнул «молнию» на спортивной сумке, тщательно избегая прикасаться к чему-нибудь еще, и выудил из мешка для мусора хирургические перчатки. Он натянул их на руки — они пахли тальком и резиной, — щелкнул резиной на запястьях. В них было что-то сексуальное, они напоминали о кондомах, о женских чулках, о недозволенном сексе. Что-то шевельнулось в груди, штопором ввинтилось в низ живота, отозвалось в члене.

Тео вступил в зону осуществления мечты.

— Ты кого-нибудь заметил? — спросила Коллин.

— Ответ отрицательный. А ты?

— Одну пару с ребенком.

— Вижу их в боковое зеркало. Они входят в пассаж. Но — нормально… Ты все хорошо делаешь.

Конверт и катушка клейкой ленты уже лежали у него на коленях. Он раньше думал, что им придется несколько раз объехать ряды машин, дожидаясь, пока разойдутся посетители, но на парковке не было ни души, а следующий фонарный столб загораживал «рейнджровер» с затемненными стеклами.

— Тут. Стоп.

Коллин подъехала к ближайшему фонарному столбу, и прежде чем машина остановилась, Тео уже выскочил из двери. Он прижал конверт плашмя к металлу столба и обошел вокруг него с катушкой ленты в руке сначала один раз, потом — другой, пятясь к машине и одновременно стараясь оторвать ленту от катушки. Но кончики хирургических перчаток прилипли к клейкой ленте, они стягивались с пальцев, когда Тео попытался отцепиться.

— Быстрей, — крикнула ему Коллин, но — черт, черт, черт! — кончики резиновых пальцев отрывались от перчаток вместе с его отпечатками, четкими, словно выгравированными на тальке внутри них. Копам даже напыление делать не придется.

Тео рывком освободил руки, и перчатки повисли на столбе, закрученные лентой. Тео через голову стащил с себя рубашку, обмотал ею руки и стал дергать за ленту, пока она не оторвалась. Сжимая в руках катушку и разорванные в клочья перчатки, он повалился на сиденье:

— Поехали!

Он закинул в машину ноги и захлопнул дверь.

— Вон туда, — показал он на выезд в дальнем конце участка. Рубашка его была вывернута наизнанку и комом лежала на коленях. Он отлепил от нее слипшуюся ленту и зло повернулся к Коллин: — Черт бы побрал эти перчатки!

Она смотрела прямо перед собой и вела машину, низко наклонив голову, чуть не втыкаясь в руль носом, хотя Тео сто раз говорил ей, что так машину не водят.

— Хирургические перчатки! Это была твоя гребаная «великая идея», как мне помнится, — произнес он.

К тому времени как они подъехали к «Макдоналдсу», где еду можно было купить, не выходя из машины, Тео Успел надеть рубашку и сам сидел за рулем. Одним из очень тонких пунктиков, как понимал Тео, было то, что все необычное, как, например, женщина за рулем автомобиля с мужчиной на месте пассажира, может привлечь внимание, заставить полицейского взглянуть на эту картину второй раз.

— Что будешь есть? — спросил он Коллин.

Она помотала головой.

— Два биг-мака, большую порцию картошки-фри, большую бутылку кока-колы и среднюю — кока-колы диетической, — произнес он в микрофон, подумав, что, если бы он держал магнитофон подальше от Брауна, а не ближе к нему, это могло бы заставить старика говорить громче, и он не казался бы таким ослабевшим.

У окна, где получают заказанное, Тео заглянул в бумажник и обнаружил там всего два доллара. Черт!

— Коллин! У тебя есть с собой наличные? — Он коснулся пальцами локтя жены, потом взглянул в окно — на девушку из «Макдоналдса», на ее красивые полные губы, на кокетливо сдвинутую набок белую наколку.

Молодыми смуглыми пальцами она складывала и загибала края белого пакета, наполненного едой. На нежной внутренней стороне предплечий были заметны крохотные белые точки — шрамики. Тео моментально догадался — от масляных брызг из картофележарки. Ох как ему нравились девушки в униформе!

— Бросьте в пакет несколько лишних салфеток, будьте добры!

Губы девушки казались припухшими: они были такие блестящие, влажные. Они чуть выпячивались на фоне еще не ушедшей, по-детски мягкой пухлости щек, так что, когда она заговорила, когда сказала: «Ваш заказ, сэр. Шесть долларов сорок два цента, пожалуйста», казалось, что она еще не научилась правильно нанизывать слова на эти свои сочные губы. Давно хорошо известно, что школьницы старших классов делают самый лучший минет. Даже лучше, чем студентки колледжей. Они с пол-оборота заводятся, даже сильнее, чем студентки, от мужчин постарше, не по-настоящему старых, а таких, как Тео, мужчин его возраста. И Тео вовсе не стыдился, что с одного взгляда мог определить, способна ли женщина делать хороший минет, любит ли она заниматься этим настолько, чтобы сделать его хорошим: это можно определить, главным образом, по их губам, по припухшим сосучим губам — это само собой разумеется, но также и по развратным, тонким, все дозволяющим губам. Такая женщина, как Коллин — губы у нее красивые, но среднего размера, — делает вполне приличный минет, но Тео всегда чувствовал, что ему делают одолжение.

Коллин вложила ему в руку две пятерки. Никогда больше не придется Тео Волковяку просить деньги у жены.

Он припарковал машину за «Макдоналдсом», так, чтобы видеть через ведущую к пассажу дорогу въезд на парковку. С этого расстояния пакет на фонарном столбе казался просто коричневой точкой.

— Готовьсь!.. Цель! — сказал он Коллин, помахав ей парой салфеток и вылезая из машины. — Огонь! — Он хлопком закрыл дверь.

Таксофон находился в дальнем углу парковки. Тео снял трубку салфеткой, не беспокоясь, что кто-то может это заметить: такие вещи сплошь и рядом проделывали психи, помешанные на микробах. Жалко, что он так резко напустился на Коллин из-за перчаток. Ведь и правда, эта идея показалась им очень хорошей. Он тщательно протер четвертак салфеткой и, обернув ею кончик пальца, набрал номер, выученный наизусть. Пассаж на Бишоп-Хилл, служба охраны.

Гудок — какой замечательный звук. Наконец-то они приближаются к выкупу. Задействована фаза 2.

Второй гудок искоркой промелькнул в мозгу Тео, и в тот же миг он увидел все это завершенным: ощущение полноты успеха при получении денег — всего через полтора суток от этой минуты. Расследователи рассуждают о том, как возникла идея бокса в мини-складах. Кто такие эти экологические террористы и где они нанесут следующий удар. Но следующего удара не будет, и этот эпизод останется в исторических книгах как одно из величайших нераскрытых преступлений — как история малышки Линдберг, Кеннеди, драгоценностей Софи Лорен.

Кто-то на том конце провода взял трубку. Гулкий звук соединения примчался по проводам. Чье-то дыхание и голос: «Охрана».

— Восточный участок. На фонарном столбе. — Тео почти шептал, голос выходил из горла со скрипом. — Конверт, который вам надо передать в ФБР. Попадете в теленовости. — И он с грохотом шлепнул на рычаг трубку.

Черт возьми! У него здорово все получается. Про это точно снимут мини-сериал, только вот кто будет играть неуловимого похитителя? Возможно, это будет что-то вроде сериалов, какие выпускает Скарлетт Пимпернелл, с каким-нибудь нынешним Лесли Хауардом, скажем, с Томом Селлеком или Джимом Рокфордом в роли Тео.

Вернувшись в машину, он впился зубами в биг-мак.

— Не хочу содовой, — сказала Коллин.

— Тогда просто подержи ее у рта. Мне-то все равно. Но мы будем подозрительно выглядеть, если есть станет только один из нас двоих.

Во время ток-шоу так называемые эксперты окажутся загнаны в тупик, топтуны «Петрохима» будут посрамлены. «Бывший офицер армейской разведки США, в настоящее время глава службы безопасности „Петрохима“» — побегут титры под лживым лицом Брэдфорда Росса, когда он станет отвечать Брайанту Гамбеллу: «Мы обладаем самой лучшей информацией в мире, но в конце концов оказались с пустыми руками. Нам остается только благодарить судьбу, что мистер Браун вернулся целым и невредимым».

Тео следил за фонарным столбом. Следил за въездом в пассаж. Следил, когда появятся белые пикапы «Шевроле-S10» с охранниками за рулем. Он запихивал в рот ломтики картофеля-фри, жадно глотал кока-колу, кусок за куском отрывал зубами от биг-мака. Изнанка рубашки с остатками клея от ленты липла к коже.

Через несколько минут из-за пассажа выехал белый пикап с полицейскими мигалками на крыше: «Уличные ястребы». Тео мог отличить их даже на таком расстоянии. Он так и знал, он, черт возьми, так и знал! Потребовались два охранника, чтобы рассмотреть конверт на столбе, окинуть взглядом участок и заглянуть в «рейнджровер». Потом они разрезали клейкую ленту, забрали конверт в пикап и укатили. Сделано! Чувство полного, абсолютного удовлетворения заполнило грудь Тео. Он проявил свои способности, он доволен, он в восторге.

— Прости, что я тогда сорвался, — смог он теперь сказать Коллин. — Ты все очень здорово сделала.

Он опустил взгляд к себе на колени — открыть второй биг-мак, аппетит у него вовсе не угас, и увидел — с удивлением и разочарованием увидел — две пустые пластиковые коробки. Оказывается, он уже съел оба биг-мака.

Многие люди скажут, что лучше всего нарезать кусками пластик толщиной в 0,15 миллиметра и соединить на швах клейкой лентой; а еще лучше — обмотать асбестовое покрытие этим пластиком. Только на черта это нужно, если пачка клейкой ленты с пятью катушками, по шестьдесят ярдов в каждой, стоит в дисконтной скобяной лавке всего 14 долларов, почему просто не запечатать асбест покрепче этой лентой?

Глаза Малкольма перебегали от зеркала заднего вида к боковому, когда он задом въезжал на подъездную дорожку к дому. Тео и Коллин сегодня утром умчались, как из пушки, еще до восьми. Сын и правда все силы вкладывает в эту сделку с яхт-клубом. Малкольм теперь видел, что Тео душой прикипел к предпринимательству. Накануне вечером отец и сын взломали барьер недопонимания, десять лет стоявший между ними. С плеч Малкольма наконец-то свалился тяжкий груз.

Он остановился на ступеньках заднего крыльца — перевести дыхание, и — черт бы побрал эти ступеньки — они с каждым днем проседают все больше. Скорей всего косоуры прогнили, но ему ни за что этого точно не выяснить, пока тут траву не скосят. Надо того парнишку с конца квартала пригласить с его новой «Торо».

— Привет, дедуль! — сказала из кухни Тиффани. — Que pasa?

Дэйзи залаяла и принялась кружить у его ног. Дот отхлебнула горячей воды из чашки и перевернула страницу газеты, которую читала.

Тиффани с удивлением рассматривала пять катушек клейкой ленты, которые Малкольм бросил на стол. Она уставилась на него с усмешечкой, так похожей на усмешку Тео.

— Собираешься открыть магазин клейкой ленты? — спросила она.

— Можешь смеяться, сколько душе угодно, — ответил Малкольм. — По той цене, что я заплатил, надо бы целых десять катушек купить. Конечно, я чувствую, что вроде как всаживаю нож в спину старому Фулсому, когда в дисконтную скобяную лавку хожу, да только, по правде говоря, цены у него всегда были высокие. До самого конца.

— Может, тебе что-нибудь приготовить? — спросила Дот.

— Люди говорят, они скучают по старому деловому центру, и, должен сказать, я тоже — время от времени. Я, бывало, брал твоего отца к себе в патрульную машину и вез его к Салмонсону, в «Рексолл», угостить кока-колой с мороженым. Однако времена меняются. Пассаж для людей удобнее. И дисконтные магазины. И масштабы, в каких это все делается. Более того, людям нужна стоянка для машин, особенно когда они стареют.

— Ох, да ладно тебе, папа, — сказала Дот. — Ты Тиффани скоро совсем усыпишь.

— А я люблю дедулины рассказы.

— Ладно, все это не важно, — откликнулся Малкольм. — У меня есть кое-что поинтереснее…

Он открыл холодильник. На полке в дверце, рядом с баночками «Эншуэ», которые Дот держала там, хотя он ни разу не выпил ни одной, стояла банка с огурцами в укропном маринаде. Малкольм схватил эту банку и, когда дверца холодильника уже закрывалась, обратил внимание, что двух баночек «Эншуэ» на полке не хватает.

Он поставил огурцы на стойку.

— Вот увидишь, — сказал он Тиффани и открыл дверь в подвал. На лестничной площадке, в корзине для мусора, предназначенного для повторного использования, лежали бутылки из-под вчерашнего пива, несколько разных банок и коробок, но не было баночек из-под «Эншуэ». Он подумал — может, это Тиффани выпила, а еще он подумал, что лучше об этом вообще не упоминать.

Стоя на площадке, Малкольм вдруг почувствовал, что не может вздохнуть, вроде как ему надо горстями хватать сопротивляющийся воздух. Дэйзи обнюхивала его башмаки, а он почувствовал, что сейчас покатится вниз по ступеням. Он ухватился за дверную раму, другой рукой нащупывая ингалятор.

Тут рядом с ним оказалась Тиффани, ее ладонь двигалась вверх-вниз по его спине. Дот старалась незаметно пододвинуться к телефону. Малкольм избегал встретиться с ней взглядом, ведь ни он, ни сама она не желали признать реальность — Дот всегда была готова вызвать машину «скорой помощи». Дэйзи заскулила.

— Лежать! — Малкольм попытался прикрикнуть на собаку, но из горла вырвался лишь писк. — Со мной все в порядке.

— Тебе что-то нужно из подвала? — спросила Тиффани. — Давай я принесу.

— Под лестницей, — ответил он. — На полке… — он сделал вдох поглубже, насколько мог, — с краской. — Ему снова пришлось сделать паузу. — Там несколько испорченных удлинителей. — Сейчас все пройдет, он почувствует себя лучше. — Принеси белый. — Дыхание к нему уже вернулось.

Тиффани легко, словно птичка, слетела вниз по лестнице. Малкольм откашлялся.

— Ничего, — сказал он, и Дот опустилась в кресло. Она провела двумя сжатыми пальцами по сложенному газетному листу, у газеты получился длинный острый край.

— Этот? — Тиффани вернулась и вручила ему провод с разбитой штепсельной розеткой.

— Так, вы, девочки, никуда отсюда не уходите, — распорядился Малкольм. — Не возражаешь, если я твоей комнатой воспользуюсь, а, Тиффани?

— Mi casa, tu casa, красавчик.

Мысль показать им этот трюк пришла ему в голову после слов Тиффани о монетке, вынутой из острого соуса «Тако-Белл». Это был один из трюков, которые он когда-то показывал Тео, и Тео всегда проявлял к нему большой интерес. В кабинете, который теперь стал комнатой Тиффани, Малкольм уселся в свое мягкое кресло, карманным ножом отрезал от удлинителя разбитую штепсельную розетку и принялся счищать изоляцию с проводков — надо было очистить несколько дюймов.

Койка, на которой спала Тиффани, была не застелена — парочка плюшевых зверюшек, куча простыней и старое армейское одеяло Малкольма. В этой девочке столько жизни, что ей времени не хватает остановиться и застелить постель. Ее одежки были сложены в ящики из-под молока, белье — в двух выдвижных ящиках, которые Малкольм освободил для нее под стеклянными дверцами своего шкафа с оружием. А школьные работы Тиффани были разложены на полу. Нельзя, чтобы девочка-старшеклассница так жила. Черт бы побрал такую жизнь! Тео не обеспечивает свою семью.

До тех пор, пока Тео не ушел из «Петрохима», его жизнь была в полном порядке. Коллин — по-настоящему красивая девушка, и хорошая к тому же, исключая, что иногда — храни ее Бог! — снобизма у нее хватает. Малкольм когда еще первым сказал, что Тео повезло — такую девушку себе отхватил. В «Петрохиме» у Тео была большая зарплата, больше, чем сам Малкольм когда бы то ни было получал. У них был свой дом, два надежных автомобиля, и денег с лихвой хватало на лыжные каникулы и поездки на отдых во Флориду.

У Тео — двое потрясающих детей. Если не считать нескольких проблем во время службы в полиции и пенсии по нетрудоспособности, Тео тогда все-таки многого добился. Если бы только Малкольму удалось дожить до того времени, когда Тео завершит это дело с яхт-клубом, он мог бы покинуть этот мир без волнений.

Коллекция оружия — тоже одна из тем, которую надо обсудить с Тео. Он может ее сохранить для себя, это будет материальное напоминание о прошлом, когда Тео сам станет стариком. Некоторые экземпляры по-настоящему ценные. Например, револьвер «Аллен энд Уилок» тридцать шестого калибра, с фигурной мушкой из нейзильбера, ему больше ста лет. Старинная винтовка «Харперс-Ферри Ю-Эс» — очень красивая, на ней орел с распростертыми крыльями выгравирован. Она, к сожалению, была переделана под капсюльный механизм. Это снизило ее ценность.

И получаса не потребуется, чтобы Тео про финансовые дела рассказать, но Малкольм потерпит, дождется завтрашнего дня, как договорились. Просто Тео кажется совсем растерялся в том, что его карьеры касается. Впрочем, ведь это факт, что Малкольм и сам, примерно в том же возрасте, тоже как-то бросался из стороны в сторону. Он чувствовал какое-то стремление, жажду, которую никак не мог удовлетворить. Именно тогда он продал акции, про которые его собственный отец так и не удосужился ему ничего объяснить. Это была самая большая ошибка в жизни Малкольма.

Но все это — в прошлом. До какого-то момента человек строит свою жизнь, а потом начинает ее постепенно завершать. Этим он сейчас и занимается: починить заднее крыльцо, заизолировать асбест в подвале, договориться с парнишкой, что живет в конце квартала, чтобы привел в порядок лужайку. Просто надо, чтобы все было на своих местах. Не такая уж большая разница по сравнению с тем, что делаешь, когда собираешься во Флориду на несколько недель. Малкольм очень гордился, что может сказать всем — он семь раз ездил во Флориду с женой: первоклассные гостиницы, обеды в кафе и ресторанах, Дисней, Мыс Канаверал, Буш-Гарденз, автобусные экскурсии — они всегда все делали как положено. И Дот этого вполне заслуживает. Она была хорошей матерью, и она замечательная жена. У нее впереди еще много лет жизни остается. Никогда не курила, ни рюмки в рот никогда не брала. Он оставит ее с приличной пенсией, с деньгами за соцстраховку, с депозитным счетом и индивидуальным пенсионным счетом. Все у нее будет хорошо.

Когда все было готово, Малкольм позвал Тиффани и Дот.

— Закрой все занавеси, — велел он Тиффани. — Как следует закрой.

Дот села в ногах койки. Она смотрела на большую банку маринованных с укропом огурцов, которую Малкольм установил на кофейном столике, воткнув в нее с одной стороны провод под напряжением, а с другой — без напряжения. Интересно, подумал он, помнит Дот этот трюк или нет?

— Не-а, недостаточно темно, — сказал он Тиффани. — Набрось свое одеяло на карниз занавеси.

Дот всегда поддерживала Малкольма. Она никогда за всю их совместную жизнь с ним не спорила, что так часто делают жены других мужчин. С ней было легко, и когда он над этим задумывался, он мог бы сказать, что ей подойдет вот какое слово… великодушная.

— И дверь тоже, — сказал он Тиффани.

Она закрыла дверь и села на койку рядом с Дот, прижавшись головой к ее плечу.

В комнате было здорово темно.

— Ну, это не потребует всяких там долгих предисловий, только мне пришло в голову, что это одна из тех тайн Вселенной, с которой внучка Малкольма Волковяка обязательно должна познакомиться.

Малкольм включил удлинитель в розетку и через несколько мгновений банка с огурцами засветилась. Ярче и зеленее, чем ему помнилось. Она светилась, словно что-то, прилетевшее из космоса. С минуту все трое сидели, оцепенев, в полном молчании, словно под гипнозом, а потом Тиффани рассмеялась. Она поцеловала Малкольма в щеку, теперь она уже не хохотала — хихикала. Дот начала с усмешки, за ней усмехнулся и Малкольм. И вот рассмеялись уже все трое, а Малкольм смеялся так, что слезы катились из глаз, и пока банка с огурцами разгоралась все ярче, ему пришлось воспользоваться ингалятором, чтобы не умереть тут же, на этом самом месте.

Коллин настаивала.

— Мистеру Брауну нужно питание, — сказала она и показала Тео сумку, полную банок «Слим-фаст» и «Эншуэ», которые она взяла из дома.

— Это будет странно выглядеть, — ответил ей Тео, — если мы станем слишком часто крутиться около бокса.

— Отвези меня туда, иначе я не смогу пройти через все это до конца.

Они поспорили, но в конце концов Тео уступил и резко свернул через три полосы — к выезду с шоссе. Когда миновали ворота Американских мини-складов и медленно проезжали мимо окна конторы, Коллин пригнулась и сползла вниз с пассажирского кресла. Тео открыл дверь бокса и посадил мистера Брауна в торце ящика. Как только Тео отлепил у него со рта пластырь, мистер Браун выплюнул кляп и взмолился:

— Пожалуйста, прежде чем опять станет слишком жарко…

Он вывернулся из-под руки Тео, и тот шлепком вернул пластырь на место, сказав Коллин:

— Видишь?

Она была непреклонна. Тео привязал мистера Брауна к торцу ящика — теперь тот совершенно не мог двигаться, но был способен пить. Потом Тео оторвал два куска клейкой ленты и прилепил их концами к крышке ящика так, чтобы они с нее свободно свисали: если придется, Коллин в одно мгновение сможет закрыть Брауну рот.

Она настояла на своем. Это было правильно, так что теперь, когда Тео снаружи опустил металлическую дверь бокса, Коллин сконцентрировалась на том, чтобы полагаться только на себя, на свои собственные силы: они оба были на пути к этому. Она опустилась на рулон ковролина, подтянутый поближе к ящику, и включила электрический фонарь. От запаха, поднимавшегося из ящика, ее передернуло. Шерстяной костюм мистера Брауна все еще выглядел дорогим. Воротник белой сорочки по-прежнему был жестким от крахмала, однако на нем появились разводы, как на испорченном водой потолке над мансардным окном в комнате Тео. Повязка на руке мистера Брауна была пока еще свежей. Когда Тео с силой захлопнул металлическую дверь и загремел замком, продевая его сквозь стальные пластины и запирая Коллин внутри, когда он тронул машину с места и в дверь застучали камушки, вылетающие из-под колес, она напомнила себе, что это был ее собственный выбор.

Мистер Браун застонал сквозь ленту, заклеившую ему рот.

— Я хочу дать вам попить, — сказала Коллин, — но вы должны обещать мне, что не произнесете ни звука.

Когда она отлепила ленту, он прошептал:

— Здесь слишком жарко.

Она поднесла баночку «Эншуэ» к его губам, и по внутренней стороне ее предплечья покатились бусинки пота.

Он проглотил полбанки. Потом, охваченный паникой, прошептал:

— Эта железная крыша уже поскрипывает. При солнце тут просто духовка.

— Ш-ш-ш, — произнесла Коллин и, поднося к его губам бутылку с водой, попыталась успокоить его рассказом о том, какой она открыла способ охладиться в самые знойные дни лета, когда ей было всего двенадцать.

У девочки было строго ограниченное время на то, чтобы печь печенье. В то лето, тридцать три года тому назад, когда день с каждым часом становился все жарче, она тыльной стороной прижала ко лбу ладонь. «Я должна выбраться из этого дома», — пробормотала она и поставила выключатель духовки на ноль. Сунула руку в кухонную рукавичку, вытащила противень из духовки и сбросила овсяное с изюмом печенье на сетку — остывать. Сняла с себя фартук и аккуратно повесила его на вешалку рядом с фартуком матери.

Коллин пекла печенье в материнской духовке все лето. Она любила возиться на кухне с тех самых пор, как выросла из игрушечной посудомоечной раковины и кухонного набора «Плейтаг». Она хорошо помнила тот день, когда ей подарили эти игрушки, — это был ее шестой день рождения. После того как разошлись гости, она выставила из своей комнаты родителей, закрыла дверь и принялась организовывать кухонное пространство. Она начала работу с того, что поместила четырехдюймовую бутылочку с моющей жидкостью за краном раковины, а рядом с ней — миниатюрную коробочку металлических мочалок «Брилло». Здесь была и мягкая губка, обернутая тонкой сеткой из пластика, полочка с контейнерами для соли, перца и специй — контейнеры все с дырочками и размером с наперсток, баночки с консервированной кукурузой и горошком, пакетики с супами «Кэмпбелл», пряная ветчина, пачка «Квакерской овсянки», две свиные отбивные и целая крохотная курочка с отверстиями на концах — для вертела. Все кухонные принадлежности были из пластмассы, они сверкали точно так же, как сверкали они в маминой кухне, и звук был точно такой же, когда ты швыряла лопатку, потому что сожгла отбивные.

Когда в тот первый день Коллин все это организовывала, она обнаружила сзади на плите маленький таймер; она поднялась на цыпочки и повернула циферблат. Послушала, как он оттикивает минуты, поначалу просто изумляясь, а потом молясь, прося Господа сделать так, чтобы таймер по-настоящему зазвонил. Все клеточки ее существа сфокусировались на этом тиканье и на серебристой короне, венчавшей плиту «Принцесса Плейтаг». Наконец ритм тиканья стал убыстряться, так же как и сердцебиение девочки, и она произнесла: «Прошу тебя, Господи!» — и сжала сомкнутые ладошки так крепко, как только могла. Тиканье замедлилось, потом постепенно затихло, перейдя в еле слышное, прерывистое жужжание. Коллин увидела, что горелки на плите — просто наклейки, и подумала: «Раковина без воды — дурацкая, дурацкая, дурацкая!» — и отскочила от плиты под это жужжание, все еще прорывавшееся из духовки. «Ненавижу мою новую!..» И тут он зазвенел — звук был такой высокий, такой приятный, словно зазвонил алтарный колокольчик в руке служки во время мессы. И Коллин поняла, что эти новые кухонные принадлежности сделают ее такой счастливой, какой ни одна другая игрушка ее никогда сделать не могла. Она чувствовала запах первой пекущейся в духовке курицы, слышала шипение капель жира, падающих на горячее дно. И знала — ей трудно придется, когда она станет отчищать свою плиту.

А сейчас она оставила печенье остывать и вывела велосипед из гаража, пройдя мимо матери, пропалывавшей цветочную грядку вдоль подъездной аллеи.

— Куда это ты? — спросила мать. — В такое время?

— Мама, ну пожалуйста! — ответила Коллин.

— Это так ты разговариваешь с сестрами в монастырской школе? Разве нельзя проявить к матери хоть чуточку уважения?

— В парк. Дома просто нечем дышать aprés-midi.

— Ужин ровно в пять тридцать. Это значит — руки уже вымыты и ты за столом.

— Oui, oui, ma bête, но я предпочитаю есть свой обед, — Коллин подчеркнула голосом это слово, будто загасила носком туфли сигарету на грязном асфальте, — в более цивилизованное время, в девять или в десять вечера.

— Боже упаси!

— A bientôt!

Нужно было взобраться на холм — тем лучше, это разгорячит ее еще больше и она еще сильнее вспотеет. Она склонилась к рулю и изо всех сил жала на педали, так что подошвы ее теннисных туфель сгибались под давлением ступней. Велосипед у нее был белый, от «Монтгомери Вард», и она держала его в безупречной чистоте. Коллин обожала свой велосипед. Она любила белую корзину, укрепленную на руле, розовые и голубые маргаритки, украшавшие перед. Обожала спортивного вида защитную сетку и изящные тонкие шины. Но самой любимой деталью велосипеда была для нее металлическая пластинка на заднем крыле с тремя словами, выгравированными на ней золотыми буквами: «Made in France».

В один прекрасный день она будет жить в Париже, во Франции. В фильмах она видела каменные жилые дома с чугунными балконами, глядящими на широкие, обсаженные деревьями улицы, уставленные скульптурами. Ей сделают предложение выйти замуж не где-нибудь, а на набережной Сены. Она мельком взглянет на бывшего возлюбленного на великолепной лестнице Оперного театра. Она станет устраивать пикники на траве газона у Эйфелевой башни.

Французский язык был для Коллин самым любимым из всех предметов. И на самом деле, у нее всегда была круглая пятерка по всем предметам, но по французскому она особенно преуспевала. Сестра Анджелина давала ей дополнительные задания на дом, а по пятницам, после уроков, — час индивидуальных занятий. В то время как другие дети еще только учились считать до ста, Коллин уже могла сказать: «Мне немного скучно, давайте пойдем в дорогой ресторан». Когда другие заучивали дни недели, Коллин учила наизусть: «высокие каблуки, чулки, платье, юбка, блузка, шелковая комбинация, бриллиантовые серьги, брошь с изумрудом».

По ночам она лежала в постели с карманным словарем Ларусса, листая страницы, отыскивая новые слова. Так она и отыскала прозвище для своих родных — ma bête — мой зверь, моя зверюга. И той же ночью она напала на слово «fou» — безумный, глупый. Оно значит то же и звучит почти так же, как английское «fool» — дурак, а еще похоже на «full» — полный, сытый. На следующий день она сказала своим родным: «Сестра Анджелина научила нас новому выражению: „Je suis fou“ — Я сыт. Я сыта». И обратилась к матери: «Попробуй-ка это сказать, ma bête. О, прекрасно! C’est superb!»

Коллин добралась до вершины холма и поехала вниз по Кларк-стрит. Впереди ей уже было видно скоростное шоссе, мелькание мчащихся друг за другом легковых машин и со свистом рассекающих воздух тяжелых грузовиков, несущихся по эстакаде. Она снова сильнее жала на педали, приближаясь к арке моста, и крепко сжимала белые ручки руля, когда, запыхавшись, въезжала в густую тень — в прохладный и влажно-пахучий воздух. Машины проносились над ее головой со звуком выпущенной из лука стрелы. Проехав под мостом, она прислонила велосипед к телефонному столбу и принялась карабкаться по крутому склону земляной насыпи к самому шоссе. К этому моменту ей было так жарко, она так разогрелась, как ей и хотелось. Бусинки пота щекотали голову под волосами, руки — от кистей до плеч — влажно блестели, и она ощущала соленый вкус капель у себя на губах.

Плохо державшийся камень сорвался из-под ее теннисной туфли, и Коллин съехала на коленках на несколько футов вниз по склону. Она вернулась наверх в облачке пыли, кожу ее покрывал легкий песчаный налет. Добравшись до самого верха, Коллин сперва ухватилась за нижний телефонный кабель, потом за верхний — два кабеля тянулись здесь от столба к столбу до самого Нью-Йорка. Когда она на руках подтягивалась к шоссе, пот уже градом катился по ее щекам. Она отерла щеки о внутреннюю сторону предплечья и твердо встала обеими ступнями на край дорожного покрытия: земля под выступающим краем давно осыпалась. Ее голые ноги упирались в нагретые солнцем телефонные кабели. Там, где она стояла, скрытая боковиной моста, пересекавшие его легковушки и грузовики не могли ее заметить, так что, проезжая мимо, они не отворачивали в сторону, чтобы ее объехать, а держались близко к обочине.

Первая легковушка промчалась мимо девочки, обдав ее воздушной струей. Коллин была видна верхушка тяжелой фуры, шедшей, покачиваясь, через мост, за ней шла еще одна. Волна горячего ветра ударила в девочку, и она удержалась на ногах, схватившись за кабели. А потом, когда фура мчалась мимо, всасываемый движением воздух рванул Коллин вперед: только кабели, к которым прижимались ее ноги, не дали вытянуть девочку на дорожное полотно. Ветер от второй фуры снова обрушился на Коллин, а затем ее снова чуть не вытянуло на дорогу.

Вот это она и делала. Взад и вперед, взад и вперед, ветер — мощный, свежий, щекочущий нервы, грохот такой громкий, что не дает ни о чем думать, а еще — всасывающий ее поток воздуха. И с каждым новым грузовиком она поддразнивала себя: «Как на этот раз, не потянет ли ее вперед так сильно, что поток воздуха оторвет ее теннисные туфли от дорожного покрытия, перенесет ее ноги через телефонные кабели и швырнет ее саму на дорогу, посреди стремительно мчащихся грузовиков?»

Они чуть ли не силком заманили Тео в кабинет. Мать застилала постель Тиффани. В воздухе стоял какой-то странный запах, вроде бы — жженого уксуса.

— Закрой дверь, — сказала ему Тиффани. — Мы не хотим, чтобы дедуля услышал.

— У меня не так уж много времени, — сказал Тео. — Я оставил твою маму в пассаже и должен поехать ее забрать. — После того как он заберет Коллин из мини-складов, они наконец сделают этот телефонный звонок. — Итак, что могу сегодня я сделать вас обоих для? — И он хлопнул в ладоши.

— Во-первых, мы отмечаем день рождения дедули, не забудь! Примерно в пять часов. Завтра. Только мы. Это будет сюрприз.

«Господи помилуй!» — подумал было Тео, но потом рассчитал, что так получится даже лучше — на короткое время они смогут расслабиться, прежде чем поедут за выкупом.

— Идет! — сказал он. — Все святое семейство будет в сборе.

Не слишком умно было оставлять Коллин одну в боксе, но не мог же он на глазах у менеджера мини-складов час за часом держать машину перед дверью. Он крепко привязал Брауна к торцу ящика.

— А еще я хочу сказать, завтра вечером я отпросилась с работы, потому что мы с Эрикой на вечеринку идем, я с мамой еще на прошлой неделе об этом договорилась.

— No problemo, — ответил Тео. — А теперь я и в самом деле должен идти…

— Прошу тебя… — произнесла Дот, когда он уже взялся за ручку двери.

Тео оперся ладонью о полку отцовского шкафа с оружием. Что ему делать со всеми этими ружьями? С этим ржавым барахлом, которое отец подбирал на блошиных рынках. Когда он перевезет родителей в кондоминиум, он пригласит столяра-краснодеревщика и сделает встроенный шкаф, а потом купит отцу парочку по-настоящему ценных экземпляров, чтобы положить начало новой коллекции.

— Мне кажется, эмфизема у твоего отца становится все хуже и хуже, — сказала Дот.

Ох, только не этот разговор, не сейчас!

— Он, конечно, не хочет в этом признаваться. — Дот поправляла кружевную салфеточку на мягком кресле Малкольма, укладывая ее в самый центр подголовника. — Я боюсь, с ним может случиться несчастье.

Тео намеревался сделать свой телефонный звонок в четыре часа. К этому времени они уже прослушают пленку, а движение на шоссе будет уже не таким напряженным, так что риск долго простоять в пробке невелик. В Ньюарке, на улице, где торгуют наркотиками, Тео купил клонфон. Какой-нибудь подонок со сканером выбирает серийный номер и номер телефона проходящего мимо владельца сотовой трубки, потом программирует клонфон с перехваченными кодами, и — voila! — вы можете звонить по краденому счету. Единственный способ их поймать, это если копы триангулируют сигнал в то самое время, как Тео будет звонить по этому телефону. Но пока машина движется, а звонок длится недолго, такой возможности копам не представится.

— А я вот что думаю, — сказала Тиффани, — дедуле надо переехать сюда, в эту комнату, на пару месяцев, пока он не почувствует себя получше.

— Это из-за лестницы ему так трудно, — добавила Дот.

— А я буду жить с бабулей, — сказала Тиффани.

Взгляд Тео метнулся к часам.

— Что ж, похоже, план вовсе не плох. — Времени было уже почти час дня.

— Секундочку, пап. — Тиффани накручивала на палец длинную прядь волос. — Мы хотим, чтобы ты сам предложил ему это.

Мать Тео разглаживала салфеточку, расправляла ее волнистые края.

— Он подумает, что мы просто парочка женщин, решивших над ним покомандовать. А тебя он послушает, Тео. Твой отец тебя уважает.

«Мистер Браун… Доброе утро». В сокрушительном зное Стона все проигрывал и проигрывал в голове этот голос. Он проигрывал его снова и снова, чтобы вспомнить, кто он сам такой: мистер Стона Браун, муж Нанни, отец Виктора и Джейн; Карнеги-лейн, 34; президент международного отдела компании «Петрохим». «Мистер Браун… Доброе утро». В голосе — оттенок упрека. Он поправляет Стону: «Да нет. Вы пока живы».

Эта женщина была здесь раньше днем, еще до наступления самой страшной жары. Возможно, она правильно оказала ему первую помощь, хорошо обработала рану, чтобы избежать инфекции. Но как быть с поврежденными нервами, поврежденными мышцами? Господи, он же потеряет половину своей эффективности на работе, если рука будет искалечена. Всю свою эффективность, если руку отнимут. Что о нем подумают эти чертовы саудовские арабы?

«Мистер Браун… Доброе утро». В первый раз он услышал этот голос много лет назад. Он тогда же, попозже днем, подумал об упрекающем тоне. Где же он об этом подумал? У себя в кабинете? Он видел тогда в окно бронзовую статую Ремингтона? Карту Ближнего и Среднего Востока на стене?

Он мысленно объехал всю территорию «Петрохима», и ум его сразу же стал проясняться. Газоны — свежие, зеленые лужайки, поросшие травой, какую специально выращивают для игры в гольф. Зеленые изгороди безупречно подстрижены. Обочины черных, как нефть, дорог обрамлены цветочными клумбами, а посередине полотна идет яркая желтая разделительная полоса. Это успокаивало. Множество раз Стона думал: привезите сюда конгресс в полном составе, а потом задайте конгрессменам вопрос о приватизации общественных предприятий. Разве есть хоть один общественный парк, содержащийся в таком же прекрасном состоянии, как этот? Посмотрите на состояние наших дорог. Парквэй Садового штата и шоссе номер I-95 просто испещрены выбоинами. Если бы они были приватизированы при условии конкурирования различных дорог, а потребителям было бы позволено голосовать своими долларами, все увидели бы тщательно ухоженное дорожное покрытие, по которому можно доехать куда угодно, не растряся свою машину по частям.

Возьмите массовые перевозки. Всякий, кто хоть раз входил в офисное здание, знает, что такое общественный автобус… Например: человек занимается юридической практикой. У него — адвокатское бюро на тринадцатом этаже офисного здания. Он, вместе с другими арендаторами офисных помещений в этом здании, вносит свою долю в оплату лифта, доставляющего к нему клиентов. Клиенты, в свою очередь, вполне эффективно вносят «плату за проезд» в лифте, поскольку она есть часть счета, предъявляемого им за юридические услуги: тем самым они оплачивают накладные расходы своего поверенного в делах. Вопрос: каким образом система городских автобусов может представлять собою нечто иное, чем система горизонтальных лифтов? То есть, в его основных чертах, все общество можно рассматривать как одно большое офисное здание.

И не следует останавливаться на лифтах. Возьмем службу охраны. Охранника у входной двери дома. Те, кто арендует квартиры в этом доме, сочли, что в их интересах нанять такого охранника. Почему полицейская служба остается функцией правительственных органов? Система судебных органов вполне может быть приватизирована… Стона уже подъехал к своему месту парковки; там он вгляделся в лица всех тех, кто приехал так же рано, как он, но тут ему вспомнилось, что он кое-что пропустил.

Он задом выехал с парковки, решив проехать длинным путем, вокруг комплекса «А», к главным воротам. Служба безопасности «Петрохима» не сравнима ни с какой другой. Можно быть полностью уверенным, что, когда похитителей схватят, это будет делом рук не ашертонской полиции, даже не ФБР, которым это будет поставлено в заслугу. «Петрохим» нанимал лучших в мире офицеров службы безопасности: «сливки» ФБР, ЦРУ, армейской разведки. Стона наслаждался открывшимся из окна машины видом: вдали, за лужайкой, — мини-нефтеперегонка, пруд с утками, сейчас оккупированный стаей канадских гусей, отдыхающих по пути на Север. Он сделал широкую петлю и выехал из главных ворот, а там резко развернулся. Притормозил и медленно подъехал к караульному помещению, где с полдюжины мужчин в форме сидели у экранов мониторов, наблюдая за работой камер слежения, дежурили у телефонов, пили кофе. Стона приблизился к ним медленно и спокойно, вглядываясь в их лица: двое чернокожих мужчин, раньше был и третий, он ушел несколько лет назад, такой седоволосый — Винс или Винни? Их много сменилось за годы его работы, но ни один из них не был его похитителем, ведь все они одеты в синюю форму, у них белые рубашки и красные галстуки. Он заглянул в глубь караулки, мимо мужчин в форме, которые обычно бросали взгляд на его петрохимовский пропуск и махали рукой — «Проезжайте!», и там, в глубине, он увидел человека в костюме, который вот уже год или чуть дольше был здесь начальником службы охраны, появился за год до последнего повышения Стоны в должности. Это было необычно, но иногда утром этот начальник сам проверял пропуска, он брал в руку пропуск Стоны, тщательно его прочитывал… мясистое лицо с оспинами, широко расставленные голубые глаза.

«Мистер Браун… доброе утро», — произносил он, как бы опровергая неверную интерпретацию, данную Стоной этому факту.

Стона испугался так, будто кто-то вдруг оказался рядом с ним в темноте ящика. Он попытался вдохнуть воздух сквозь заложенные ноздри, попытался всосать немного воздуха через клейкую ленту, закрывающую рот, он все пытался, пока что-то в его мозгу не сошлось, словно тисками сжав дыхательное горло.

«Мистер Браун… доброе утро».

Это был он.

Когда его отец умер, Малкольм сохранил облигации и акции, как отец и просил его перед смертью. Он хранил это, весьма скромное, наследство в несгораемом ящичке в солдатском сундучке, где хранились и другие вещи отца, оставленные в память о нем: его военная форма, почтовые открытки, футбольные награды, иммиграционные документы, написанные от руки, на хрупкой бумаге, самопишущей ручкой. Весной 1961 года со дня смерти отца прошло около двух лет. А мамы не было уже три года. Тео был здоровым рослым пятнадцатилетним пареньком, у которого впереди не было ничего, кроме будущего. Малкольм к этому времени уже стал заместителем начальника полиции, и под его руководством отделение год от года разрасталось, росло число полицейских, росла ответственность. Дот в зрелости становилась все красивее: ее светлые волосы потемнели и обрели цвет скорлупы лесного ореха, угловатая фигура округлилась, лицо светилось спокойствием и умиротворенностью. Малкольм лучшего и желать не мог.

А потом как-то посреди ночи — он запомнил, это было во вторник, в три пятнадцать — он проснулся от чувства голода, неутолимого голода, словно внутри у него разверзлась львиная пасть. Такой голод обычно просыпается в тебе в воскресное утро от запаха кофе и поджаренного бекона. Малкольм выскользнул из постели, натянул халат, спустился вниз и остановился перед открытой дверцей холодильника. Ему никогда не приходилось для себя ничего готовить, он никогда даже легкой закуски для себя не делал. Дот готовила завтрак, отправляла его на работу с упакованной в пакет едой, дома, в пять тридцать, его ждал на столе приготовленный ею ужин, а вечером она подавала воздушную кукурузу или клубничное мороженое, в зависимости от того, что Малкольму придется по вкусу.

В ту ночь он перебирал продукты в холодильнике, пока не остановился на запеченной в воскресенье свинине, банке майонеза и на половине кочана салата, разрезанного точно посередине. Малкольм соорудил себе сандвич и съел его, не садясь за стол, прямо у кухонной стойки. Потом — еще один сандвич. Потом два куска светлого бисквитного кекса и почти полную коробку крекера «Ритц». Все это он запил целой бутылкой молока. Включил кофеварку и просидел оставшиеся до рассвета часы в крытом переходе, потягивая кофе и глядя на боковой двор.

Прямо перед рассветом появилась Дот, поспешно набросившая свой желтый с оборочками халат, в бигуди — все бигуди, кроме одного, были закручены на голове ровными рядами, словно солдаты на плацу, на лице — тревога.

— Я проголодался, — объяснил Малкольм.

— Разве ты плохо поел за ужином?

Он успокоил жену и уговорил ее лечь обратно в постель, где она и оставалась, пока не зазвонил будильник, но Малкольм понимал, что она так больше и не заснула.

Он пошел на кухню, налил себе еще кофе и вернулся в переход. Свет изменился, серовато-синий свет луны и звезд сменился влажным белым светом утра. Солнца ему не было видно: слишком рано, да и направление не то, но точный момент смены ночи днем миновал, и он, Малкольм, его пропустил. Бесчисленные утра, когда он ловил рыбу или сидел здесь, в крытом переходе, он выслеживал этот момент с упорством и тщанием полицейского, ведущего наблюдение на участке. Но каждый раз он либо насаживал приманку на крючок, либо заходил в уборную — помочиться, либо закрывал на мгновение глаза — дать им отдохнуть, и когда он снова оглядывался вокруг, тот момент уже миновал: наступил новый день.

Весь тот день Малкольм не просто ел — он поглощал пищу: колбасу и холодный мясной рулет, которые Дот дала ему с собой, полную тарелку равиолли и тефтелей в кафе у Гвидо, соленые колечки и сладкие батончики из автомата. За ужином он съел жареного мяса с картошкой даже больше, чем Тео. А перед сном — целые две вазочки клубничного мороженого, полив его жидким шоколадом и запив большим стаканом молока. Совершенно изможденный тем, что не спал прошлой ночью, он улегся в постель уже в десять часов.

Дот пришла в спальню позже и оставила дверь приоткрытой, чтобы раздеться при свете, падавшем из коридора. Малкольм смотрел, как его жена, с которой он прожил уже двадцать два года, наклоняет голову, как падает свет на завитки волос у нее на шее под затылком… Потом она подняла ниточку жемчуга с шеи, оставила ее на мгновение на волосах и, стараясь не шуметь, тихонько положила ее на бюро: каждая жемчужина негромко щелкала по его полированной сосновой крышке. Дот медленно высвобождала большие пуговицы домашнего платья из петель, сначала — у горла, потом на груди, на животе у пупка, затем — у паха, и вот она переступила через цветастый ситец, подняла его с пола и молча расправила на стуле.

— Гм-гм.

Ее нагое плечо поблескивало в свете, падавшем из двери.

— Ты, должно быть, страшно устал, — прошептала она.

— Иди сюда.

Она подошла к кровати с его стороны; он сел на самый край и обхватил жену ногами, сплетя их за ее спиной.

— Малкольм! Куда ты дел пижаму? Ты же никогда не спишь голышом… — Он уткнулся лицом ей в грудь, вдыхая влажный солоноватый воздух, идущий из-под ее бюстгальтера и комбинации. — Малкольм!

Малкольм не произносил ни слова. Он сдернул бретельки с плеч жены, спустив комбинацию под грудь. Не расстегивая бюстгальтера, он и его стянул вниз, ей на живот. Освободились груди — полные, роскошные. Он приподнял груди в ладонях, каждой ладонью ощущая их тяжесть, их чувственность. Словно изголодавшись до предела, он наполнил рот ее плотью и принялся сосать, пока вкус ее тела изнутри не просочился сквозь ее кожу.

Именно этого он и жаждал. Ему было сорок пять, жене — сорок два. За все вместе прожитые годы он никогда еще не сливался с ней так, как сейчас. Словно за все это время они не видели тел друг друга, словно в те моменты, когда они занимались любовью, меж ними была простыня, словно он никогда не пробовал вкуса ее слюны. Ему хотелось вывернуть все ее тело наизнанку.

Он закинул ей руки за голову и уткнулся носом в ее подмышку, наполнив ноздри, голову, легкие ее запахом, потом взял в губы теплую колкую плоть. Притянул жену к себе на кровать и стал бродить губами по всему ее телу, по каждой его частичке — так, как раньше и представить себе не мог, забредая туда, куда манили его нос и его язык. Когда Дот притянула его губы плотнее к себе между ног, когда она изогнулась и прижала его передние зубы к своему лобку, он был поражен, ощутив, что ее ногти впиваются ему в кожу головы под волосами: он забыл, что это — его жена. И в этот момент он понял, что теперь ему всегда будет казаться — между ними лежит простыня. Оргазм у нее был таким стремительным, какого она раньше никогда не испытывала. Об этом она сказала ему потом.

Малкольм дал ей отдохнуть несколько минут, затем вошел в нее снова, содрогнулся и осторожно высвободился. Потом притворился спящим. Голод, охвативший его менее суток назад, сейчас опустошил его еще сильнее. Когда он услышал знакомый ритм дыхания уснувшей жены, он опять спустился на кухню. Опершись о край дверцы холодильника, он в холодном свете лампочки разглядывал аккуратные контейнеры «Тапперуэр», белую миску с маринованной свеклой, отсвечивающую темно-красными пятнами, тарелку с холодными пирожками, такие знакомые плошки и баночки. Потом принялся за еду.

На рассвете Малкольм открыл старый солдатский сундучок, стоявший в подвале, и принес несгораемый ящичек наверх, держа его перед собой на вытянутых руках, словно корону. В крытом переходе он сел, поставив ящичек на колени, и в свете раннего утра вынул оттуда самый толстый конверт. Самый толстый и самый менее ценный. Там было примерно на пять тысяч долларов акций компании, производившей пишущие машинки, где работал отец Малкольма. Эти акции давались ему в качестве премий все те годы, что он работал там мастером по ремонту. За два года, прошедшие со смерти папы, акции выросли в цене не более чем на несколько центов.

К вечеру этого дня Малкольм продал акции и купил яхту — небольшую моторку, построенную в 1941 году фирмой «Крис-Крафт», с бочкообразной палубой и тройными кокпитами, с двумя двигателями «Либерти-V-12» мощностью в триста восемьдесят лошадиных сил, с корпусом красного дерева, медными поручнями и кожаными сиденьями. Это была коллекционная штучка. Малкольм поставил комплект пружин и крюк на свой «стейшн-вэгон» и поехал домой, везя за собой яхту, которой вскоре собирался дать имя «Радость Тео».

Яхта пойдет мальчишке на пользу. Он научится заботиться о ценной вещи, и у него появится увлечение. Тео занимался спортом в школе, но всегда как-то на третьих ролях. Его выпускали на поле в последние десять минут, когда игра уже подходила к концу, когда становилось ясно, что команда Лудлоу либо значительно впереди соперника, либо значительно позади. Тео не был страстно увлечен спортом в отличие от многих других сверстников. Он сидел на скамье, чуть мешковатый в своей спортивной форме, и растирал подошвами комочки земли под ногами.

Покупка яхты была единственным безрассудством в жизни Малкольма, единственным случаем, когда он отбросил все и всяческие доводы здравого смысла.

И лишь через два года после того, как Тео затопил яхту, акции взлетели в цене, словно ракета. Теперь-то Малкольм знал все об Ай-Би-Эм, но в те времена никто ничего об этой компании не слыхал. Хуже всего было то, что отец Малкольма, как он теперь догадывался, знал кое-что о том, что может произойти с компанией, но, вместо того чтобы хоть как-то объяснить это сыну, просто сказал: «Вот эти ты храни», а потом умер. Так и не нашел времени объяснить, что к чему. Это было ошибкой, которую Малкольм не хотел повторить в отношении Тео. Конечно, у него нет ничего, равного тем акциям по ценности. Когда Малкольм получил то, что причиталось по отцовским сберегательным облигациям, он вложил все это в акции Вулворта, чья сеть магазинов казалась тогда такой же стабильной, как американский доллар. Но все пошло к чертям собачьим. Малкольм должен быть уверен, что Тео будет знать, что делать с депозитным счетом и индивидуальным пенсионным счетом. За дом выплачено все до последнего цента, как и за пятую часть рыбачьего домика. Тут все яснее ясного. Если бы только папа тогда просто объяснил ему…

Десять лет — это по меньшей мере! — Малкольм брал газету с собой в гостиную или в крытый переход и, пока Дот мыла посуду после ужина, подсчитывал, сколько стоили бы теперь их акции. Это было его расплатой и наказанием, как и то, что покалеченная яхта стояла на заднем дворе, где он волей-неволей должен был смотреть на нее изо дня в день. Он следил за стоимостью акций Ай-Би-Эм до тех пор, пока, наконец, по его подсчетам, он уже во второй раз мог бы стать миллионером. Тогда он бросил это дело.

Воздух, проникавший сквозь кухонное окно, был теплым. Сейчас по крайней мере было тепло. Прошел уже тридцать один час, а звонка о выкупе все еще нет как нет, и нет уверенности в безопасности Стоны. Нанни надавила на повязку на своей ладони — она поранилась, когда пыталась подвинуть вперед сиденье в машине мужа. Ощущение тупой боли принесло утешение, любое ощущение несло с собой какое-то облегчение.

За кухонным столом Нанни сидела вместе с Дейвом Томкинсом, Брэдфордом Россом и спецагентом ФБР Тони Джексоном.

— В данный момент времени Федеральное бюро расследований официально не задействовано в этом деле, — пояснял Джексон. — Как только последует требование о выкупе, мы бросимся за вас в бой, подключив наших лучших людей. Однако, чтобы минимизировать позднейшие усилия по захвату, я сейчас здесь, с вами, чтобы поддержать и ускорить и, разумеется, принимая во внимание статус вашего мужа, а также в качестве личной услуги Брэду.

— Спасибо, — ответил ему Брэдфорд Росс. — Дейв и я — мы оба очень ценим ваш весьма значительный вклад в наше дело. Вы же вроде голову свою привезли. — И он с насмешливой любезностью наклонил голову, как бы слегка поклонившись Джексону.

Неужели они не могут говорить по существу? Ведь все они знают, о чем идет речь. Тридцать один час без требования о выкупе, они сами задаются вопросом, почему его до сих пор нет. Но они задаются этим вопросом вовсе не так, как Нанни, в них нет ни капли той страсти, той напряженности, того отчаяния, какие испытывает она. Записка должна была прибыть в течение нескольких часов. Разве это так сложно? Захватить ни в чем не повинного, беззащитного человека, потребовать денег, отпустить заложника… У Нанни перехватило дыхание, будто на нее напала икота: она взмолилась в душе — только бы его не связали веревками, только бы там не было оружия.

— Есть парочка линий, которые мне хотелось бы проследить вместе с вами, миссис Браун, просто чтобы мы были уверены, что охватили все базовые факты.

Все было так предсказуемо. Ей только хотелось поскорее покончить с этим. «Не было ли у вас с вашим мужем каких-либо разногласий в последнее время? Имеются ли у вас какие-либо причины полагать, что он не был вполне доволен своей жизнью? Есть ли у вас причины полагать, что ваш муж мог быть романтически связан с какой-либо другой женщиной?» Тридцать один час мучительного ожидания — словно змея оплела позвоночник Нанни снизу доверху. Она была готова сорваться и хлестнуть кого-нибудь словами, словно плетью.

— Миссис Браун, — начал Джексон. — Прежде всего позвольте мне еще раз сказать, в данный момент лишь для того, чтобы исключить некоторые возможности, так что я извиняюсь, что должен спросить вас о некоей связи… — Он замолк. Значит, у них есть кто-то конкретный, кого они имеют в виду. Кто же это может быть? Секретарша, отпросившаяся сегодня с работы по болезни? Кто-то из женщин, знакомых по кружку игроков в гольф? Вдова Теда Джонсона? Или дочь Теда? — О вашей связи, имевшей место несколько лет назад, с группой «Борьба за справедливость».

Брови Тони Джексона, как и его строгий темно-синий двубортный костюм, были слишком, до совершенства, хорошо сделаны. У нижнего края глазных орбит остались полукружья волосков, явно избежавших внимания бритвы. Джексон был чернокожим. Нанни наклонилась к нему поближе и принялась считать волоски в полукружье под его левым глазом, и считала до тех пор, пока не расслышала то, о чем на самом деле спрашивает ее Джексон, а не то, что, как показалось ей в смятении и безумии бессонного существования, она услышала раньше.

— Когда в последний раз был у вас контакт с людьми, прежде связанными с организацией «Борьба за справедливость»?

Хотя Нанни сидела, вглядываясь через кухонный стол в маленькие глазки Тони Джексона, она чувствовала сильный и приятный мужской запах справа от себя, сочащийся сквозь чистую белую сорочку Брэдфорда Росса. Это был запах такого привычного ей ожидания Стоны у дверей мужской раздевалки — запах только что принимавших душ, воспользовавшихся дезодорантами мужчин, мужчин, только что вышедших с теннисного корта.

А Тони Джексон продолжал говорить:

— Сэмюэл Блэкман, Кеннет Парсонс, Мохаммед Николс, Джеймс Смит, известный также и под именем Матума Кунджуфу, Сандра Волек… — Ужас настоящего змеился вспять, в ужас ее прошлого. Она молилась, чтобы спецагент Тони Джексон не вытащил на свет божий взрывоопасный сосуд, вот уже двадцать пять лет как захороненный в глубокой мгле под землей, чтобы не добавлял эту боль к боли от похищения ее мужа. В тот момент, как видение ног в розовых брюках вспыхнуло в памяти Нанни, она услышала: — Тимоти Джей Томпсон…

Джексон произнес это имя, и оно отдалось внутри ее существа, словно взрыв.

— Тимоти Томпсон умер, мистер Джексон. И мой ответ — нет. Я не видела никого и ни с кем из организации «Борьба за справедливость» не разговаривала с двенадцатого ноября 1968 года. Помимо того, мой муж и я познали любовь, — говоря это, она постаралась сдержать дрожь подбородка, чтобы умерить дрожание голоса, и все смотрела, не отводя взгляда, в маленькие глазки Джексона, — познали такую любовь и преданность, о каких другим людям даже подумать не представляется возможным. Нет, между нами не было ссор в последнее время. Нет, нет ни малейшего шанса, что он встречался с какой-то другой женщиной. И — нет — мистер Джексон, — ей хотелось рассечь его надвое своими словами, — у моего мужа не было гомосексуальных наклонностей. — Нанни повернулась к Брэдфорду Россу: — Мне кажется, вам надо дело делать.

И Нанни возмущенно бросилась прочь от стола; ее трясло, когда она взглянула на себя в зеркало, висевшее у двери на веранду. Она видела, как дрожат ее пальцы, потянувшиеся к ушам — потрогать серебряные сережки Джейн. Молодой полицейский в форме ворвался в дверь из столовой, чуть не налетев с размаху на Нанни. И когда она проходила мимо него, она услышала голос Дейва Томкинса.

— Миссис Браун! — Томкинс уже стоял у нее за спиной. — Миссис Браун, с нами связались…

Она бросилась к телефону.

Но на линии никого не было, только долгий гудок. Это был не вызов по телефону, а пленка — мини-кассета. Нанни сидела у стола в столовой, ожидая, чтобы включили деку, чтобы стенографист занял свое место. Почему же все эти мужчины такие… не просто медлительные, а такие неспешные, полные сознания собственной значительности, что сквозит в каждом их движении? Джейн, стоя за спиной матери, массировала ей плечи и основание шеи. На столе лежали большой, застегивающийся на «молнию» мешок, раздувшийся от обрывков клейкой ленты, и вскрытый конверт из коричневой бумаги. Через прозрачный полиэтилен другого пакета, с ярлыком «Вещдоки», Нанни коснулась пальцами выпуклых букв имени ее мужа «Стона Браун», выбитых на карточке «Американ экспресс».

— Мы готовы? — спросил Дейв Томкинс, и группа мужчин — Брэдфорд Росс и Тони Джексон, представитель страховой компании, юрист «Петрохима», два детектива из полиции Ашертона и стенографист — все пробормотали что-то, подтверждая свою готовность.

Воцарилась тишина.

«Это Стона Браун…» — Это был голос Стоны, но такой, какой Нанни слышала только раз в жизни, в те три с половиной дня, когда он лежал в отделении интенсивной кардиологической терапии после инфаркта миокарда. Она увидела едва движущиеся губы Стоны, вспухшие и потрескавшиеся, блестящие от вазелина, прозрачную трубку, идущую к носу, обескровленное лицо. Она почувствовала запах дезинфицирующих средств, лечебных кремов для кожи, увядших цветов — в палате было слишком тепло.

Джейн заплакала. Ее пальцы впились в плечи матери, и Нанни прикрыла руку дочери своей ладонью. Она чувствовала тепло щеки Джейн у своего лица, но когда с пленки послышалась целая серия бессмысленных звуков и оборванных фраз, будто пленку плохо отредактировали или просто исковеркали, Джейн разрыдалась и бросилась прочь из столовой в кабинет отца.

Нанни не отрывала взгляда от вращающихся красных шпинделей деки. Она вслушивалась в каждое слово: «„Воины радуги“… Экологические преступления… Восемнадцать с половиной миллионов долларов… Меня держат… Хорошо себя чувствую… Хорошо обращаются… Меня держат…» Нанни слушала слова, но прислушивалась к тому, как бьется сердце Стоны. Ей было слышно, что голос его становится все слабее с каждой фразой. Прислушавшись более тщательно, она смогла услышать попискивание больничных мониторов, вздохи респиратора и падение семнадцати капель в минуту гепарина с лидокаином в капельницу с физиологическим раствором с декстрозой, вливающимся в вену мужа. Она снова слышала его путаное дремотное бормотание, когда он уплывал в сон после сделанной ему инъекции морфина. А когда она прислушалась еще более тщательно, она вдруг услышала белый шум пустоты жизни, из которой ушел Стона.

Нанни надавила на повязку на своей ладони. Господи Боже, Стону похитили из-за Оуквилля.

Потом раздался голос похитителя: «Я представляю „Воинов радуги“». Это был голос мужчины. Голос более сильный, чем, как ей казалось, могли бы воспроизвести такая мини-кассета и такой мини-плейер. Такой контраст с голосом Стоны… Надо забрать его домой.

«Мистер Браун — военнопленный в войне за спасение окружающей среды». Говорил типичный американец, не араб, не латиноамериканец, как все предполагали поначалу. Белый человек. Из Нью-Джерси или с Лонг-Айленда. Нанни сочла, что он выглядит как любой нормальный человек. Мясник из мясного отдела в магазине «Шоп-Райт», продавец из Садового центра, подносивший мешок садовой земли в машину Нанни, менеджер в дилерском центре «Мерседес», предлагавший, чтобы они покрутили шины, маляры, работавшие у них весной, кровельщики прошлым летом. «Мистера Брауна будут судить за экологические преступления, и ему почти наверняка грозит смертный приговор». Слова были безумны, но голос — нет. Не безумец, человек как все. Как любой из мужчин в этой комнате.

Красные шпиндели некоторое время вращались совершенно беззвучно. Нанни ощущала, как стремительно струится кровь в тоненьких венах ее глаз. Она подняла голову и посмотрела на мужчин, сидевших вокруг стола, на мужчин, откинувшихся на спинки стульев, на мужчин, стоящих в арке прохода в гостиную. Она вдруг вся закоченела.

Первым заговорил Тони Джексон:

— Это ваш муж на пленке, миссис Браун?

Она сказала «да» и кивнула.

— Это ваш муж, с полной и абсолютной точностью?

Им никогда его не найти. Эти мужчины противостоят точно таким же мужчинам. Сделки, позы, споры. Предложения, шантаж, самовлюбленность.

— Я совершенно уверена, — сказала она без всякого выражения.

И слушая пустое шуршание пленки, Нанни впервые испугалась, что он может никогда не вернуться домой.

Он никогда уже не станет таким, как прежде. Что он сможет сказать Нанни, когда будет лежать рядом с ней на их чистой постели, в чистой пижаме, при открытом настежь окне, и ночной воздух, пробирающийся сквозь завесу сосновых шишек, станет омывать их обоих? Сможет ли он когда-нибудь объяснить ей, что он вовсе не тот человек, которому она поправляла галстук, которого вчера утром поцеловала в губы? У него не было больше сил не думать о прошлом, которое теперь не просто терзало, а буквально уничтожало его.

«Марджори» — это имя отчеканилось сейчас в его мозгу курсивом с завитушками, как оно было написано на ее именной табличке. Она работала в обувном магазине, одном из тех, что в Нью-Хейвене принадлежали евреям. Много лет Стона не мог вспомнить, как ее звали. Но потом, время от времени, ее имя вдруг всплывало в сознании, и тогда он вспоминал, что ее дыхание было ароматным, словно сочная мякоть груши, а волосы были густыми и рыжими, как пушистая шерсть лисы. Кожа ее вызывала у Стоны мысли о снятом молоке — она была необычайно белой, и из-под нее просвечивала нежная голубизна. Веснушки тенью лежали вокруг глаз, словно легкая маска. Губы раскрывались в смущенной улыбке, когда Стона ее поддразнивал, и становились видны мелкие кривоватые зубы. Уши были маленькие, как у ребенка. Он вспоминал ее и тут же забывал.

Неужели первая женщина каждого мужчины обладает телом Афродиты? А вот у Марджори было именно такое тело, и, подобно богине, она тщательно скрывала его под покровами. Стона ни малейшего представления не имел о том, что скрывается под ее толстыми свитерами, жакетами и длинными, до середины колена, юбками.

Все только еще хуже оттого, что он никогда не рассказывал о ней Нанни, никогда не говорил об этом священнику на исповеди. Может, этот ящик дан ему в наказание?

Это был вызов, инициация при поступлении в студенческий «Союз плаща и кинжала», когда Стона учился на первом курсе Йельского университета. Он произвел на девушку впечатление взятым у приятеля «олдсмобилем». Повел ее обедать в ресторан гостиницы «Кабанья голова», дал официанту доллар, чтобы тот подавал ей двойные коктейли и не забывал подливать вино в ее бокал. Попозже вечером он с большой помпой извлек из ледничка в багажнике бутылку шампанского и слушал, как девчоночья болтовня Марджори становится все невнятнее, пока они сидели, наблюдая восход луны над Лонг-Айлендским проливом. Когда луна поднялась достаточно высоко, чтобы светить прямо в ветровое стекло, Стона произнес «Я тебя люблю» и обнаружил, что Марджори спит.

Все свершилось в несколько секунд: колкие волоски Марджори так щекотали девственный член Стоны, что он чуть было не спустил. И не успел он толком в нее войти, как выплеснулась вся его сперма. Он не смог ни возбудить Марджори, ни даже разбудить.

Этот акт был должным образом засвидетельствован собратьями по «Плащу и кинжалу», следившими за происходящим из другой машины.

В следующее воскресенье, когда перед мессой в храме кампуса Стона раздавал церковный бюллетень прихожанам, его руки коснулась ручка в белой перчатке. Как же она его разыскала? Она ведь не знала его фамилии. Он был так осторожен!

— Потому что я разглядела в тебе что-то живое, — объяснила она ему, когда они сидели в магазинчике «Кофе-Чай» после мессы.

— А ты-то? — спросил Стона. — Ты разве католичка?

— Да.

— И работаешь у Голдшмита?

— А почему бы и нет?

— Ну, я просто полагал бы…

— А мой приход — приход Святого Андрея. — Она откусила пончик и, держа кусок во рту, отхлебнула кофе, а потом все вместе прожевала и проглотила. На верхней губе у нее осталась полоска сахарной пудры. — Под твоей йельской шкуркой я разглядела что-то вроде любви к человечеству, это мне подсказало, что ты — католик, — сказала Марджори, и впервые с того времени, как он выбрал ее в качестве девушки для своей инициации в «Союз плаща и кинжала», Стона — выходец из изолированного мирка теннисных кортов, яхт-клубов и котильона в Гринвиче — обнаружил нечто экзотическое в ее манере речи. На слух Стоны эта речь отдавала городскими многоквартирными домами, с мокрым бельем, вывешенным на протянутых через улицу веревках — простынями, нижними майками в резинку и рабочей одеждой. Стона представил себе полногрудых матерей, нарожавших, самое малое, по восемь детей: они высовываются из окон и громко окликают своих ребятишек, играющих на мостовой. Божьи люди.

— Я из Квинса, — объяснила она потом. — Мы там все одинаковые. Ирландцы, евреи, итальянцы. И это двоюродная сестра Голдшмитов нашла мне здесь работу, и жилье тоже нашла. Может, вернусь домой. Пока еще не знаю. Пробую свое будущее спланировать.

После воскресного разговора за кофе Стона снова пригласил ее пообедать вместе. Потом еще раз. Несколько недель так оно и шло, и в эти недели он, глядя на себя со стороны, не мог мысленно не похлопать себя по спине: один конец недели он проводит вместе со своей компанией, колеся по сельским дорогам в Вассар, на бап — фраки и вечерние платья, Нанни, такая великолепная в платье от «Пек энд Пек», прием в Розовой гостиной. А потом, всего двумя вечерами позже, под режущими глаз лампами харчевни в Северном Хейвене — по тарелке мясного рулета с Марджори. Она неловко обращалась с ножом и вилкой, и на губах у нее вечно оставалась крошка от хлебной корочки или от шоколадного пирожного — словно мимолетная «мушка», которую Стона на несколько минут оставлял как есть, а потом протягивал руку над белым с серебряными блестками пластиком стола и бумажной салфеткой, туго обернутой вокруг пальца, осторожно отирал ей рот.

— Такой милый, — произносила она, и эти слова звучали так, словно Марджори говорила о нем своей матери, а не ему самому.

Стона прекрасно знал, чего добивается.

«Тебе надо увидеть наш летний коттедж, — говорил он. — На берегу залива, в Клинтоне». Или: «Мы будем замечательной парой, станем вместе путешествовать, мир посмотрим…» Ничего прямо не обещая. Сея надежды. «Моя мама выращивает розы. Ты ее полюбишь». Имея в виду: «А сейчас доверься мне и раздвинь ножки».

Он перепробовал все и всяческие предлоги, чтобы только попасть к ней в комнату, и видел, что она сопротивляется лишь потому, что считает это неприличным. Потом, как-то вечером, когда он провожал ее домой, они прошли мимо храма Святого Андрея, и Марджори сказала:

— А из моего окна я шпиль могу видеть. Это как-то успокаивает, когда крест видишь. Он всегда на своем месте, на фоне неба.

Стона снова попробовал, и она наконец согласилась.

— Ой, там такой беспорядок, — сказала она. — Если ты обещаешь не обращать внимания на комнату и только посмотришь на вид из моего окна, ну, тогда ладно, только на минутку.

Они стояли в темной комнате, опираясь коленями о кровать Марджори. От света уличного фонаря вся мебель в комнате казалась коричневой или серой, и точно так, как она описывала, над крышей магазина Готтсфилда «Занавеси и драпировки» прямо в ее окно смотрел крест храма Святого Андрея, черный на фоне пыльно-синего вечернего неба.

— Замечательно, — произнес Стона и незаметно, словно просто вздохнул, перенес вес своего тела на одну ногу, так чтобы их бедра соприкасались.

— Я иногда лежу тут с широко открытыми ставнями и смотрю на него, когда молитвы читаю.

Он на миг положил ладонь ей между лопаток и тут же убрал руку. Ладонь у него вспотела, рука застыла над ложбинкой на ее спине.

— Колокола звонят к мессе. И когда свадьбы. Звон такой чудесный.

Теперь Стона прижал руку к ее спине и придвинулся поближе, притянув ее плечо к своей груди.

— А как ты себе представляешь свою свадьбу? — спросил он.

Ложь прозвучала с неподдельной искренностью, так что, когда Марджори повернулась к нему, ее губы раскрылись — аромат сочной мякоти груши, — и они упали на кровать, слившись в объятии, лихорадочный жар ее губ — на его губах.

Тогда-то впервые Стона и познал физическую страсть. Марджори словно обвилась вокруг него, он чувствовал вкус ее слюны, ее пота, ее кожи. Он вдыхал запах ее духов и мыла. Ощущал ее дыхание на своем ухе. Оборочки ее белой блузки, ее кардиган, бретельки и чашечки ее бюстгальтера были смяты, спущены до талии. Он целовал ее белые веснушчатые плечи. Ее тело, ее грудь словно рождались из пены одежды, расцветали — как цветок, как Венера, как Primavera, — будто сама весна расцветала перед ним. Груди ее были истинным плодом юношеских фантазий: такие полные, такие упругие, они казались такими нежными на ощупь. В глубокой ложбинке между ними прятался золотой крестик на золотой цепочке. Стона нежно взял обе груди в ладони и прижался губами к соскам.

Лежа связанным в ящике, в поту и моче, Стона вдруг почувствовал, что отвратительно возбужден. После того как в тот вечер он вернулся к себе в общежитие, крадучись, чтобы не разбудить соседа по комнате, он нырнул под одеяло и, положив на низ живота носовой платок, стал поглаживать себя, пытаясь представить в своих объятиях Нанни. Но по сравнению с телом Марджори тело Нанни было подобно ее белым теннисным туфлям — изящное и элегантное, узенькое и консервативное, грациозное, практичное — ничего лишнего. Фигура, которая останется хорошей даже после рождения детей. Всегда подтянутая, всегда элегантная — и в теннисном костюме, и в купальнике у клубного бассейна.

Как он любил Нанни! Неужели возможно так беззаветно любить одну женщину и испытывать такое вожделение к другой? Почему это грешно? Рядом с ним, всего в нескольких футах, спал его сосед по комнате, а он представлял себе, как Марджори сидит на нем верхом, касаясь его губ то одним своим соском, то другим, и тут его язык вырвался изо рта, лизнув темноту, а сам он резко перевернулся на живот.

На следующий вечер он снова пригласил ее пообедать с ним, и снова они поднялись по скрипучей лестнице к ней в комнату, и снова, в пыльном свете уличного фонаря, Стона целовал ее груди, ее соски, ее золотой крестик, бормоча что-то вроде молитвы, чтобы ему не пришлось сегодня ночью возвращаться в общежитие, к своему носовому платку.

Марджори крепко прижала его голову к своей груди:

— В наше первое свидание, Стона, в тот чудесный вечер сорок три дня тому назад…

Он принялся быстро считать в уме, озадаченный ее точностью:

— Я думаю…

— Я давно хотела тебя спросить, знаешь, милый, я, когда проснулась на следующее утро… ну… там у меня все было в таком ужасном беспорядке… И я слишком много выпила, а со мной такого вообще не бывает, и я до тех пор никогда шампанского не пробовала. Я не собиралась тебе об этом говорить. Но я что хочу сказать — я ведь не помню, то есть я правда не помню — может, у нас с тобой что-то было? Мне так плохо было утром от всего того, что я выпила, но, как я уже сказала… там у меня все оказалось… в беспорядке. — Взгляд Стоны не дрогнул, он смотрел прямо ей в глаза — искренне и честно, по-джентльменски. А в глазах Марджори сейчас стояли слезы. — Мне ужасно стыдно, что, может, я позволила своим страстям взять надо мной верх, потому как даже в тот вечер я уже поняла, видя, как ты мне пальто подавал и как руки коснулся, когда объяснял, какой вилкой надо сначала есть, я поняла, что мы с тобой настоящая пара и влюбимся друг в друга, как оно с нами и получилось. — Тут Стона позволил своему взгляду смягчиться, что, как он понимал, означало: «Да, это правда». Грех умолчания. Или он и вправду ее любит? Голова его плыла в жарком мареве вожделения. — Нормально-то я про такие неловкости и говорить бы не стала, да только я уже на две недели запоздала, ну, ты понимаешь, запоздала с месячными, и через неделю мне, может, к врачу придется пойти, если ты сам сможешь вспомнить, что я себя в тот вечер плохо повела.

Товарищи по «Плащу и кинжалу» все устроили. «Мы берем на себя заботу о таких вещах, — сказал ему парень постарше, казавшийся Стоне, в его двадцать лет, таким многоопытным. Он сидел, положив ноги на письменный стол вишневого дерева, прямо между стопками книг. — Харолд даст тебе адрес. Возьми с собой деньги — наличными».

Стона сказал Марджори:

— Я хочу на тебе жениться. — И он нежно коснулся ее щеки. — Но мне ведь еще два года остается до получения степени магистра. — Он продолжал говорить: — Моя карьера… Наша с тобой семья… В должное время… — Он придумывал сценарии о том, как отец лишает его наследства. — Сделай это сейчас. Ради меня. Ради нас — и в будущие годы Бог даст нам счастье родить много детей.

Потом, как-то вечером, на улице, соседствовавшей с небезопасным районом, Стона подвел Марджори к дому, адрес которого ему дали его сотоварищи. Это была приемная врача. Рабочий день уже закончился. Они постучали в дверь и вслед за доктором прошли через холл в приемную. Здесь занавеси были задернуты и свет выключен. Стона держал Марджори за руку. От аквариума в углу комнаты шел голубоватый свет. Единственным другим источником света была приоткрытая дверь в кабинет врача. Стона сжал руку Марджори, потом выпустил ее, чтобы достать из кармана деньги. Марджори наклонилась и рассматривала рыбок в аквариуме, всячески стараясь не глядеть на доктора.

— Это морские ангелы, — сказал доктор. Голубой свет окутывал лицо Марджори. — Они очаровательны, — сказал доктор. Стона вложил ему в руку деньги. — Не правда ли? — сказал доктор.

Стона крепко обнял ее, стараясь приободрить. Слава Богу, она — сильная девочка. Они приняли решение, и она не рассыпается на составные. Марджори повернулась и пошла вслед за доктором в другую комнату, но, прежде чем тот закрыл дверь, обернулась к Стоне и одними губами сказала: «Я тебя люблю». Ее глаза еще раз спрашивали, уверен ли он, что это — единственно возможный путь, и Стона, до самой последней минуты по-прежнему ее убеждая, кивнул «Да».

Потом, глядя сквозь матовое дверное стекло кабинета на расплывчатые фигуры врача и Марджори, он попытался убедить и себя самого. Ему всего двадцать, он — студент. Он любит Нанни. Они уже подобрали имена для своих будущих детей. Родители его были бы просто раздавлены горем. Ему было видно, как Марджори ложится на спину, ее фигура сквозь матовое стекло виделась какими-то отдельными пятнами, так что казалось, что ее просто втянуло в стол. Доктор подкатил к столу поднос с инструментами; после этого ни тот ни другая вроде бы не шевелились — темные расплывчатые тени, застывшие без движения. Стона всем сердцем молил простить ему этот смертный грех, силился вызвать ту же мольбу в сердце Марджори. Он отвернулся от двери в кабинет и уставился на рыбок. Как же он сможет заставить себя признаться в этом хоть когда-нибудь? Как он сможет хоть когда-нибудь стереть это из памяти?

Он опустился на стул, потом снова встал.

Он слышал, как по улице промчался автомобиль, слышал, как булькают пузырьки в аквариуме. Он наклонился поближе к голубому свету и стал пристально разглядывать рыбок за стеклом. Они не плавали, просто висели в воде без движения. Как же он скажет Марджори, что не собирается жениться на ней через два года? Как ему теперь ужиться с самим собой? Нос его коснулся стекла аквариума. Рыбки поплыли, их длинные изящные плавники тихонько трепетали, жабры пульсировали, посверкивая…

И тут раздался крик Марджори. Она все кричала, кричала, а Стона промчался через холл, с грохотом выскочил в дверь и бросился бежать по улице.

Этот крик был последним, что ему было о ней известно.

— Сбавь скорость, — сказал Тео Коллин. — На пару милек помедленней, чем весь поток.

Они двигались на север по шоссе номер 17, движение здесь было довольно напряженным, но не более того. Шли по центральной полосе. На коленях у Тео лежали сотовый телефон и телефонный справочник компании «Петрохим», который Тео заложил большим пальцем на букве «Б». Движение по этой дороге обычно замедлялось сразу за водонапорными башнями, но в этот час, сразу за башнями, у них откроются просто золотые возможности: если случится ДТП или вообще что-нибудь неожиданное, они смогут свернуть чуть ли не на дюжину подъездных путей и парковок у пассажа в Парамусе.

Они пересекли шоссе номер 208.

— О’кей, — сказал он Коллин. — Теперь веди осторожно и смотри — ни звука!

— Ты не понимаешь, — сказала Коллин. — Там на солнце просто духовка.

— Ты говоришь совсем как он.

— Он сказал — у него слабое сердце. Если бы только мы могли держать его в каком-то другом месте…

— Ты что, с ним разговаривала?

— Нет. Я просто сказала, что мы могли бы…

— Ты с ним болтала? Ты же собиралась его только покормить!

— У него инфаркт был три года назад…

— Конечно, он будет говорить такие вещи. А ты никогда не могла разобрать, правду тебе говорят или лапшу на уши вешают.

Тео набрал номер. Он уже дал им услышать свой голос на пленке и теперь снова собирался дать им возможность себя услышать. А это вовсе не входило в его планы. С начала и до конца общение должно было вестись голосом Стоны Брауна. Черт бы побрал этого Брауна — все дело испортил!

На второй звонок ответил мужской голос:

— Специальный агент Джексон.

Тео откликнулся не сразу. Пусть мертвое молчание обрушится на этого федерала. Помехи в дешевом телефоне здорово исказили голос Тео:

— А по имени-то тебя как зовут?

— Тони Джексон. Кто говорит?

Может, Тео знал этого человека? Он силился вспомнить. Вспоминал имена и фамилии. Друзей отца. Сотрудников службы безопасности «Петрохима». Нет, он его не знал.

— Ты как, очень опасен? Ты — тигр?

Коллин удивленно взглянула на мужа. Она никогда толком не понимала мужчин.

— По какому делу вы звоните? — резко спросил Джексон.

Тоненьким детским голоском Тео пропищал:

— Рычи давай! — Потом сказал: — Понял. Ты — Тони-младший.

— Этот телефон предназначен для деловых переговоров ФБР. Если у вас нет к нам никакого дела, будьте добры немедленно отсоединиться, в ином случае вы будете арестованы за попытку помешать расследованию.

— Убери свой член подальше, Джексон. Дело будет делаться так. Деньги упакуете в мешки для стираного белья фирмы «Эдди Бауэр». Никаких звуковых сигнальных устройств, красящих закладок, никаких приборов слежения, никаких последующих счетов. Если мы что-то обнаружим, Браун — труп. Вам позвонят позже с дальнейшими инструкциями.

— Подождите, не вешайте трубку! Мне нужны доказательства, что он у вас.

— Ты что, меня лжецом называешь?!

— У нас уже было семь звонков.

— Я спрашиваю, ты меня лжецом называешь?

— Мы заплатим, только если будут доказательства.

— Я представляю «Воинов радуги», и мы послали вам кассету, которую к этому времени вы уже прослушали.

Воцарилось молчание, и Тео представил себе, как группа мужчин, с Дейвом Томкинсом и Брэдфордом Россом в их числе, обменивается взглядами, не снимая наушников. У них на линии — похититель. Наверняка каждый из них, точно так же, как сейчас Тео, почувствовал, как тихонько забился пульс начинающейся эрекции.

Но после паузы Джексон сказал:

— Жена не смогла подтвердить, что это его голос. Нам нужны солидные доказательства.

У Тео все внутри сжалось. Они блефуют. Скорее всего блефуют. Неужели Браун в худшем состоянии, чем он, Тео, рассчитывал? Может, Коллин права? Нет. Они просто пытаются вывести его из себя. Они тянут время, хотят заманить его в ловушку, заставить выдать себя. Они его затрахать хотят, а он этого терпеть не может! И он произнес сквозь зубы:

— Мы планировали освободить его сегодня вечером. Но теперь ты можешь доложить своему шефу, а жене Брауна сообщить, что из-за ваших игр мы задержим его еще на один день. До завтрашнего вечера. Вот во что вам обойдется ваш блеф. А еще, Джексон, ты, мудила, если солжешь мне еще хоть раз, я прикончу этого сукиного сына. — И Тео со злостью захлопнул свой сотовый.

— Что происходит?

— Только теперь не напортачь. Давай по левой полосе.

— Я умею водить машину. Говори, что они тебе сказали.

— Просто пытались меня разозлить, заставить проговориться.

— Что они тебе сказали?

— Ох Господи! Сказали, что отдадут деньги, как только мы будем готовы.

Коллин свернула налево у Сэддл-Ривер, как было запланировано, и въехала в район новостроек.

— Я думаю, нам надо его отпустить, — сказала она. — Отказаться от всего этого.

Тео смотрел в окно на новые, с иголочки, дома с высокими портиками по фасаду; фонари над входными дверями сверкали стеклом и медью.

— Тебя что, успех и правда так пугает?

— Они его голос не узнали, верно? Они даже не поверили, что он у нас!

— А мне трудно поверить, что ты способна сорвать осуществление нашей мечты, когда мы уже так близко к этому подошли.

— Мы держим человека, которому срочно надо в больницу. Он может умереть, Тео!

— Это не имеет никакого отношения к Брауну, Коллин. Тебе не кажется странным, что в Вэйле, как раз когда все у нас стало налаживаться и ты была готова продавать «Гудлайф», у тебя случился нервный срыв? А в Хилтон-Хед…

— Я говорю об ответственности за жизнь человека, которого мы запеленали, точно мумию, и держим в жарком и душном ящике… — Коллин уже кричала.

— Нет! Ты только думаешь, что говоришь именно об этом, а на самом деле просто боишься, что не сможешь больше упрекать меня за то, что я мешаю нам добиться больших денег. Боишься, что вместо этого ты теперь…

— Хватит! — Ее голос сорвался на визг, и в машине вдруг воцарилась гулкая тишина.

Коллин резко затормозила на красный свет, потом развернулась и выехала назад, на дорогу номер 17. Они проехали мимо кафе «Сиззлер», запах бифштекса заполнил машину, и Коллин спокойно сказала:

— Если мистер Браун умрет, мы погибли.

— Почему бы тебе не рассказать мне, что ему будут делать в больнице?

Коллин нечего было ответить.

— Скажи-ка мне, доктор. Что смогут сделать в больнице человеку, перенесшему небольшой шок и слегка задетому пулей? Объясни мне. Я хочу знать. Серьезно.

Она сморщила губы. Слишком крепко держала руль, так что руки выдавали ее возраст.

— Поговори со мной. Я жду инструкций от эксперта.

Они проехали большой магазин инструментов и три независимых друг от друга мебельных, выстроившихся в ряд. Все три торговали хламом самого низкого пошиба. Дурацкая это была затея, с «Инсайдерами». В мире и так полно мебельных магазинов.

— Ты боишься достигнуть цели, вот в чем дело, — сказал Тео. — Мы с тобой сейчас на расстоянии одного удара сердца от того, чтобы сделать выстрел, который услышит весь мир, и ты просто не можешь с этим справиться.

Коллин молчала.

Но Тео знал, что дело не только в этом. Она сомневается в нем самом. Она не верит, что он может заставить окружающий мир встрепенуться и прислушаться к нему. Он захватил в заложники значительного, обладающего властью человека, а когда выставил свои условия, они попытались его игнорировать. Именно так она это и восприняла. Вроде он, Тео, по-прежнему в самом конце очереди за бесплатной похлебкой, вроде он человек, способный только на то, чтобы чьи-то приказы выполнять. Ничего в их жизни не изменилось. Ну и низкое же мнение о нем у его жены!

Торговый центр, магазин «Меха», магазин «Левитт’с». Красочный щит — реклама экскурсионных поездок на лимузине. Еще один — новостная команда Седьмого канала: Чад Стёрджен — Коллин его чуть не до сердцебиения обожает — навис над дорогой бок о бок с девушкой, вещающей о погоде. Машин было мало. Тео пришла в голову идея. Если он сделает еще один звонок, они все равно смогут выехать на 208-ю в сторону туннеля Холланд-Тоннел и, развернувшись, попасть на скоростное шоссе. Коллин следила, как он буквально вбивает в телефон кнопки, набирая номер. Тео Волковяк способен управлять событиями. Тео Волковяк умеет заставить таких, как Чад Стёрджен и спецагент Тони Джексон, сквозь обруч прыгать, да и всех, кого пожелает, тоже.

— Джексон, дело будет делаться вот как, — сказал Тео, пристально глядя на Коллин. — Мне надо, чтобы сегодня вечером, перед программой местных новостей, жена Стоны Брауна появилась на Седьмом канале. Надо, чтобы она сказала, что ее мужа держат «Воины радуги» за экологические преступления. Надо, чтобы она сказала, что понимает — он в полном порядке и будет возвращен, когда поставленные условия будут выполнены. Я хочу, чтобы она заявила, что экологический преступник Стона Браун задержан на лишний день из-за нежелания спецагента ФБР сотрудничать. Это ясно, Джексон?

— Я вас слышал, — ответил тот.

— Я спросил — это ясно?

— Ясно, — сказал Джексон, — но обещать не могу.

— Джексон, это произойдет, иначе Браун будет казнен, а твоя карьера лопнет как мыльный пузырь. — Тео открыл телефонный справочник «Петрохима» на фамилии вице-президента компании, которого они сначала планировали стащить, да потом выяснили, что у него есть шофер. — И если ты вынудишь нас убить Брауна, нашей следующей целью будет Майкл Грэм, проживающий по улице Кресент-Драйв, дом 22, в районе Флорам-Парк. Потом — Олден Холкум… Понимаешь, о чем я? Они станут валиться один за другим как костяшки домино, пока не будут выполнены наши условия. Они не будут заложниками, к ним станут относиться, как к солдатам во время войны. Это война, Джексон.

Тео закрыл телефон и велел Коллин ехать на восток. Он не позволит всяким Джексонам себя унижать. Он не допустит, чтобы Коллин сомневалась в его способностях, вроде бы давая ему понять, что те не очень значительные неудачи, с которыми им пришлось в последнее время столкнуться, — его вина.

Он сжал колено жены:

— Ну, что я всегда говорил? «От делового человека хорошей цены не получишь, хорошую цену получишь от человека голодного». Мы заставим Джексона очень сильно проголодаться. Дейва Томкинса и Брэдфорда Росса тоже.

Они ехали в полном молчании. Поток машин постепенно густел. Они проезжали харчевни, склады, бензоколонки и целые ряды маленьких деревянных кабинок — послевоенных сортиров. Но, черт возьми, Коллин пора бы зарубить себе на носу, что приказы отдает он, Тео.

Зубчатый силуэт Нью-Йорк-Сити прорезал горизонт, и они развернулись на юг, на скоростное шоссе.

Нанни сидела в рабочем кресле Стоны, прислушиваясь к громкому тиканью его корабельных часов, когда в дверь постучал Джексон.

— Да, — откликнулась она на стук и внимательно смотрела, как Джексон входит в кабинет. Ему, должно быть, около сорока пяти, он в том же возрасте, в каком был бы Тимоти Томпсон, если бы остался жив. Она молила Бога, чтобы Джексон понимал, что делает.

Он нес под мышкой расстегнутый портфель. Усаживаясь на кабинетный стул напротив Нанни, Джексон опустил портфель на пол и сказал:

— Постарайтесь быть как можно естественнее. Мы хотим, чтобы жена Стоны Брауна была у себя дома, как дома. Олицетворяла.

Нанни видела, что он по-настоящему озабочен. Он действительно хочет, хочет всей душой, найти ее мужа. Из портфеля послышался телефонный звонок. Джексон резко откинул крышку и выхватил телефон.

— Джексон, — сказал он.

Но может ли она ему довериться?

— Что такое КПЛ? — резко спросил Джексон. Нанни почувствовала, что он пользуется авторитетом.

Может быть, они уже узнали про Оуквилль?

— Сделайте это, да побыстрей, — сказал он, щелчком захлопнул телефон и бросил его в портфель, на стопку папок.

— Я должна олицетворять? — спросила Нанни.

— Точно. — Его телефон снова зазвонил. Джексон извиняющимся жестом поднял вверх ладонь и потянулся вниз, за телефоном.

Он говорил о дополнительном времени. Он произнес: «Настоятельная необходимость». Он сказал: «Мне нужно двести человек для проверки украденных и арендованных машин». Он поднялся со стула. «Возможно, фургон, темно-синий». Джексон направился к двери. «И мне нужно еще сто человек проверить — всех бывших служащих „Петрохима“». Он вышел в коридор. Оглушающий шум, поднятый полицейскими и телевизионщиками в гостиной, ворвался в кабинет, и голос Джексона сразу растворился в этом шуме. Нанни крепче сжала кожаные подлокотники кресла Стоны. Повернула голову вбок и вдохнула сладковато-масленый запах его волос.

В кабинет бесшумно проскользнула Джейн и захлопнула дверь.

— Они хотят, чтобы ты сидела в глубоком кресле. У камина. — На Джейн была свежая белая блузка. Мужского покроя, но ее собственная. — Сейчас устанавливают свет. Брэдфорд Росс и Дейв Томкинс разговаривают с репортерами. Они уже предупредили их, что ты не станешь отвечать ни на какие вопросы.

Жених Джейн, Джо, теперь тоже был здесь. Наверху или в задней части дома, в застекленной комнате «Флорида». Он привез Джейн чистую одежду и вселил в нее чуть больше оптимизма и уверенности. Джейн всегда была довольно ранимой девочкой, всегда спешила укрыться за маминой юбкой, могла расплакаться из-за недружелюбного пса или из-за наглого незнакомца. Но с Джо ей будет хорошо.

— Я принесла тебе чай.

— А как там Джо? — спросила Нанни.

— Он останется у нас на всю ночь. — Джейн подала матери кружку с чаем. — Виктор звонил. Он вылетит рейсом, который отправляется из Сеула через четыре часа.

Нанни хотелось, чтобы Виктор был дома, когда вернется Стона. Ей хотелось, чтобы Джейн была уверена в своем женихе.

— Доверие — это самое главное, — сказала Нанни, отпивая из кружки теплый чай с молоком. — Во взаимоотношениях.

— Да, мама, — ответила Джейн. — Я ему полностью доверяю.

— Твой муж должен выявить в тебе все самое лучшее.

Именно так и сделал Стона. Она жила полной жизнью, полностью реализовала себя благодаря ему.

В тот момент, когда теплый край кружки коснулся ее подбородка, взгляд Нанни упал на ее собственное имя: оно было напечатано на голубом ярлыке, приклеенном к папке в раскрытом портфеле Джексона. Нанни поставила кружку на стол Стоны и соскользнула с его рабочего кресла. Стоя на коленях, она провела пальцами по краю папки. Почему они собирают сведения обо мне, когда у них и без этого так много работы? Как может дело, заведенное на меня, помочь найти Стону? Ее возмущало то, что они принимают обстоятельность за компетентность. Ее возмущало то, как они маскируют отсутствие реальной идеи аккуратностью и точностью речей и действий.

Открыв папку, Нанни не увидела там ни одной страницы, испещренной заметками Джексона о его интервью с ней, или его выводов о состоянии ее психики, о том, что она думает. Она не увидела там и списка мер, основанных на предоставленной ею информации. То, что Нанни там увидела, вызвало горячую волну крови, бросившейся сначала ей в лицо и глаза, а затем разлившейся по всему телу. Глянцевая черно-белая фотография, на которой холодным ноябрьским днем Нанни и еще одна женщина, в шерстяных свитерах, держа плакаты, шагают рука об руку по Ньюарку в колонне других людей. «Свобода, Власть, Справедливость!» Нежаркое ноябрьское солнце ярко освещает лицо Нанни — лицо тридцатипятилетней матери двух маленьких детей, у которой прелестный дом и преданный муж; лицо женщины, пока еще верящей, что она способна сама определить, как ей следует жить. И это лицо обведено красным кружком.

Она кончиками пальцев взялась за уголок фотографии и отодвинула снимок в сторону. Когда она увидела то, что лежало под ним, у нее перехватило дыхание. Она не могла отвести глаз от собственного изображения: на фотографии ее ладони сжимали щеки Тимоти Томпсона, тело которого было разорвано пополам взрывом бомбы. После взрыва Нанни бросилась к тому, что осталось от человека, — к его торсу, рукам, голове. Ноги Тимоти тоже были видны на снимке, их отбросило на противоположную сторону тротуара, к сетчатому забору. Ноги повисли на заборе, они дергались, будто пытались убежать прочь от этого места. Брюки у Тимоти были розового цвета.

На самом краешке снимка забор упирался в храм Святой Марии. Черными чернилами прямо через ступени храма шла надпись от руки, дата и время дня — 16.01. Нанни помнила, как в тот прохладный осенний день ощутила, что тепло покидает тело Тимоти Томпсона. Она подумала было, что надо бы перевернуть его вниз головой, чтобы не дать выпасть внутренним органам. Но буквально в несколько секунд осознала, что Тимоти умирает, и поняла, что единственное, что она может сейчас для него сделать, — это держать ему голову, пока он не умрет. Она лгала ему в эти последние минуты его жизни: «Все хорошо. Все у тебя будет хорошо». Она все еще помнила его захлебывающееся дыхание, упругую жесткость его высоко зачесанных курчавых волос, помнила, как желтело его лицо. Она держала руками его голову, не давая ему взглянуть на ту сторону тротуара, не давая увидеть его собственные ноги, и в этот момент церковные колокола пробили четыре раза — совершенно спокойно, как в любой другой день. Равнодушие тех колоколов привело Нанни к кризису веры, затянувшемуся на долгие годы. А теперь она увидела, что так же спокойно, рутинно какой-то агент ФБР щелкнул затвором камеры, сделав снимок.

— Мама! — Джейн была потрясена. — Это же ты!

— Боже мой!

— Что это? Где?

— Этот юноша был ни в чем не виноват. Он никак не мог знать, что у него в вещевом мешке бомба. Наша группа была абсолютно мирной.

— Но ты-то что там делала?

— Меня привлекли к работе по защите гражданских прав через церковь. Всего на несколько месяцев. Но Ньюарк тогда словно с ума сошел. Гнев, злоба, расовые бунты. В мирные группы проникали представители более радикальных групп. Невозможно было понять, кто говорит тебе правду. Половина людей обвиняла «Черных пантер», другая половина — ФБР.

— А кто этот человек?

— Это ведь было очень давно, Джейн. Мы все тогда верили, что Богу угодно, чтобы мы потрудились ради великих перемен. — Нанни не отрывала глаз от фотографий, от своего лица, которое было на двадцать три года моложе. — Твой отец тогда был совершенно погружен в работу. Он ушел в себя. Вы с Виктором стали ходить в школу, а я стала задумываться, что же такое — я? Как мне определить себя? Я — мать, я — жена, я веду дом, очень хороший, полный хороших вещей. Но все это далось мне легко, и я не ставила себе и не добивалась своих собственных целей. Я чувствовала себя какой-то отсоединенной от происходящего. Но в те годы, что последовали за этим взрывом, я пришла к выводу, что жизнь начинает строиться у тебя дома, с того, что ты все делаешь как можно лучше, делаешь все для своей семьи. Ты не можешь просто взять и выйти в мир, чтобы начать его изменять, Джейн. Он меняется сам по себе в результате кумулятивного эффекта тех хороших дел, которые мы делаем у себя дома.

В дверь кабинета ворвался Джексон, и по выражению его лица Нанни поняла, что он вспомнил о папке, оставленной им в открытом портфеле. С сотовым телефоном в кармане пиджака, от которого его костюм сидел на нем криво, он остановился за стулом и медленно опустил руки на его полированную деревянную спинку. С того места на полу, где они с Джейн стояли на коленях над фотографиями, Нанни посмотрела на Джексона. Она смотрела на него пристально, без чувства неловкости, будто разглядывала снимок, ища на нем искусные затенения, затемненные фигуры, темные цели. Смотрела безжалостно, не думая о том, что он чувствует себя не в своей тарелке, не испытывая никакого желания отвести взгляд от его лица. Она смотрела на Джексона, совершенно не принимая Джексона в расчет.

— Желтый с коричневым шарф от «Шанель». Подарок твоего отца. Найди его. Пожалуйста. — Нанни сидела у туалетного столика в одной комбинации. Подняла одну руку, потом другую и принюхалась. Нет, дело не в этом. Однако она на всякий случай снова покатала под мышками шарик антиперспиранта. Расчесала волосы щеткой, глядя в зеркало на свое потемневшее, в пятнах, изможденное лицо. Это было лицо женщины, которая засыпает перед телевизором во время позднего фильма, а потом с трудом добирается до постели и долго лежит без сна. Лицо пожилой женщины, которая живет одна.

Может быть, это что-то во рту? Такой вкус, как от гнилого зуба. Нанни почистила зубы, оттерла зубной щеткой язык. Теперь она смотрела в раскрытую дверь ванной на ту сторону кровати, где всегда спал Стона, вспоминая, как он любил, лежа там, наблюдать за ней, когда она остывала у туалетного столика после ванны.

Вкус мяты оставался свежим у нее во рту, пока она пыталась припудрить темные круги под глазами и покрывшуюся пятнами кожу щек. Однако у изножия кровати, надевая платье, приготовленное для нее Джейн, дурной запах, преследовавший ее повсюду, снова вернулся к ней. Слабый запах гнилых яблок или чего-то похуже. Она чувствовала его на коже рук, ощущала на языке, в горле.

— Они нанимают шеф-повара для особых случаев, вместо того чтобы устраивать приемы в ресторане, — говорила Джейн. Но Нанни ее не слушала. Дочь рассказывала ей об обеде у родителей Джо в честь его помолвки с ней. Она хотела отвлечь Нанни, но это было бесполезно, так как Нанни могла двигаться только в одном направлении: она стремительно погружалась в глубины тихой паники. Сейчас она завязывала узлом желто-коричневый шарф. — У них посреди стола стоял огромный фарфоровый горшок в форме быка, а в нем палые листья, совсем немного цветов и несколько стеблей диких трав. Если бы этот букет составляла я, он выглядел бы вульгарно, а на самом деле он был совершенно восхитительный.

Только ее преданность Стоне помогала Нанни сохранять контроль над собой. Она должна оставаться спокойной. Одной лишь силой воли она должна вернуть его домой.

* * *

Остановившись внизу, у лестницы, она увидела яркий свет телевизионных ламп, сиявший сквозь дверной проем гостиной и четко высветивший Джексона и телеоператора — совсем молодого человека, мальчишку прямо со школьной скамьи, которому явно надо было бы как следует подстричься. Джексон, глядя на Нанни, постучал кончиком пальца по циферблату наручных часов, а она в ответ подняла указательный палец и скользнула в кабинет Стоны. Портфель Джексона и папки с досье исчезли.

Нанни открыла дверцы музыкального центра Стоны. На пяти черных панелях красовались небольшие белые ярлычки: On/Off, CD, Пленка, Столов., Гостин., Патио, Все динам. и так далее, десятки ярлычков. Стона сделал их специально, чтобы Нанни было удобно. Он очень любил технические новинки. Обожал делать ярлычки и составлять каталоги. Любил все систематизировать.

В дверь кабинета постучали.

— Миссис Браун, — окликнул ее Джексон. — Время.

Она помнила, как Стона наслаждался своим новым стереоцентром. Он потратил весь конец недели на то, чтобы протянуть провода через плинтусы, неумело просверливал отверстия в стенах, портя штукатурку. В гостиной ему пришлось перевесить картину «Школа на реке Гудзон», когда отверстие для провода к динамику у книжного шкафа оказалось прямо посередине стены.

Она отыскала нужный диск.

— Миссис Браун, прошу вас. Одна минута. — Голос Джексона балансировал на грани между мольбой и приказанием.

Нанни нажала несколько кнопок, думая о том, как пальцы Стоны держали ручку, выводившую на ярлычках печатные буквы, а потом разглаживали эти ярлычки на панелях стереосистемы. И вот она уже идет по коридору вслед за торопливо шагающим перед ней Джексоном, словно решившим, что его энергичный шаг сможет заставить ее двигаться быстрее… Но она что-то сделала не так, она не слышала музыки, не слышала песни — их с мужем песни. Впрочем, времени вернуться и все исправить уже не было. Если он смотрит передачу, он увидит ее шарф, и это даст ему понять, что Нанни простила его за Оуквилль. После инфаркта, когда он снова вышел на работу, Стона подарил ей этот шарф, без всяких объяснений, а она приняла подарок, ничего не сказав, хотя оба понимали, что это означает. Шарф этот она ни разу так и не надела.

— Кончайте треп! — приказал Джексон, и пятнадцать мужчин, находившихся в столовой — агенты ФБР и полицейские, — тут же умолкли.

Нанни свернула за угол и, сощурив глаза от света жарко сияющих ламп, вошла в гостиную, где репортеры продолжали беседовать между собой, в то же время внимательно ее разглядывая. Нестриженый парнишка, с планшетом и в наушниках, перевел ее через черные кабели, протянувшиеся по бухарскому ковру, который Нанни и Стона привезли из Турции, помог обойти напольный канделябр, под углом прислоненный к дивану. Он подвел ее к глубокому желтому креслу с подголовником и сказал:

— Просто говорите обычным тоном, будто беседуете с кем-то. Мы начнем обратный отсчет от пяти примерно через девяносто секунд.

Значит, Джексон солгал, что осталась одна минута. Нанни подумала, не сбегать ли обратно в кабинет, поправить там, чтобы песня зазвучала как надо. Но вдруг, словно удар ножом, ее пронзила фантомная боль в груди. Она сдвинулась чуть вбок в кресле, как бы пытаясь уйти от нависающей над ней боли, и вспомнила о той женщине из Оуквилля. Сейчас перед ней, ниже камер, сидели две молодые женщины, по-турецки поджав под себя ноги, и держали в руках карточки-шпаргалки. Гвалт в комнате, полной репортеров, постепенно угас. Не слышалось ни бормотанья, ни шепота, стало так тихо, что она расслышала мелодию песни, доносящуюся из крохотных динамиков, установленных на книжной полке по обеим сторонам их свадебной фотографии. Значит, все-таки получилось! Мужчина, сидевший на диване, поднялся на ноги и поправил на подлокотнике тяжелое покрывало. Другой осторожно снял футляр от камеры со стола в стиле шестидесятых годов девятнадцатого века и бесшумно опустил футляр на пол. Все стояли выпрямившись, словно дети, которых отчитывают взрослые; ни звука не слышалось от двадцати или более репортеров, сгрудившихся в торце комнаты и уставившихся на Нанни в желтом глубоком кресле. Она никогда не видела репортеров, проявлявших хоть какое-то почтение к кому-либо. Она знала их агрессивными и бесцеремонными. Боль нарастала, заполняя всю грудь, поднимаясь к горлу, а песня все звучала у Нанни в ушах — песня, которую они со Стоной обычно ставили, прощаясь в конце выходных на неделю, когда еще учились в колледже. Нанни было слышно, как вращаются камеры, как тихонько жужжат лампы, и когда она взглянула на заполнивших комнату молчащих репортеров, она вдруг возненавидела их за ту трагедию, которую знаменовала их уважительная предупредительность.

Коллин резала зеленый лук для салата, когда на экране телевизора возникло лицо миссис Браун. Коллин выпустила нож. Ручка ножа громко стукнула о разделочную доску. Эта женщина выглядела совсем не так, как Коллин ее себе представляла, — она не была ни молодой, ни высокой, ни кричаще разодетой. Она вовсе не была похожа на женщину, привыкшую сидеть за главным столом на благотворительном банкете или на женщину, представляющую Палому Пикассо и Барбару Буш, призывавших вносить деньги в фонд Музея Гуггенхайма. Это была просто изможденная женщина в самом обыкновенном платье с шелковым шарфом, в жакете кофейного цвета. Она сидела в кресле колониального стиля и отчаянно пыталась следовать указаниям Тео.

Голос ее подрагивал, но речь была твердой. «Мы любим тебя, Стона, — говорила она. — Если ты слышишь нас, будь уверен — мы делаем все возможное, чтобы ты мог вернуться домой. Сейчас у нас нет причин сомневаться, что тебя захватила группа, называющая себя „Воины радуги“».

— Ага! — произнес Тео. — Я же тебе говорил, па. Это за экологию.

— Потрясно! — сказала Тиффани.

Коллин подошла поближе к телевизору.

— Несчастная женщина, — пробормотала Дот.

Лицо миссис Браун то и дело освещалось вспышками фотокамер, над ее головой метались микрофоны. Она на мгновение умолкла — казалось, она не знает, что следует дальше сказать; лицо ее словно застыло. Она выглядела совершенно затравленной. Ее глаза глядели словно из глубоких темных колодцев; высокие, обтянутые нежной кожей скулы казались очень хрупкими. Но вот сжатые губы снова пришли в движение, хотя все лицо оставалось совершенно безжизненным. Где-то за ее креслом звучала музыка.

— Это — «Я с тобой скоро увижусь», — сказала Дот.

А миссис Браун продолжала: «Это очень прискорбно, но задержка с твоим возвращением вызвана самими расследователями».

Тео пальцем показал на экран:

— Кто-то там явно руководит событиями!

— Очень странно, — заметил Малкольм.

На этом все и закончилось. Коллин вздохнула с облегчением. Дот опрокинула кастрюльку с макаронными ракушками в дуршлаг и принялась его встряхивать, чтобы стекла вода. Пар от горячих ракушек поднимался прямо ей в лицо.

Однако по ТВ сразу же пошли заголовки местных новостей. Главной темой по-прежнему было похищение. Снова появилась фотография мистера Стоны Брауна, на ней совершенно невозможно было узнать человека, за которым Коллин только что ухаживала. Опять упомянули «Воинов радуги». Размер выкупа не назван. Снова на экране дом Браунов, Чад Стёрджен в гостиной. Репортеры и мужчины, по неуклюжей грубоватости которых можно было отличить полицейских, мельтешили на заднем плане. Телевизионные лампы ярко высвечивали пустое желтое кресло.

— А вот и Дейв Томкинс, — сказал Малкольм.

Дот подняла голову и взглянула на экран.

— Он малость похудел, — заметила она.

Коллин посмотрела на Тео: она понимала, что он ищет взглядом кого-нибудь, кто, кроме Дейва, может его знать. Брэдфорда Росса или еще кого-нибудь из «Петрохима».

«Это странная, прямо-таки парадоксальная история, — говорил Чад Стёрджен. — Самый стойкий защитник окружающей среды в высших эшелонах „Петрохима“ взят в заложники, как утверждают его похитители, за экологические преступления».

— Тоже мне защитник нашелся! — сказала Тиффани.

«В данный момент остается только выяснить, кто такие эти „Воины радуги“. Твой черед, Тоши».

Тиффани вскинула кулаки над головой. Ей бы следовало побрить под мышками, подумала Коллин.

— Пусть грянет революция!

— Не надо так говорить, — сказала ей Коллин. — Это ведь трагедия. Ты видела лицо этой несчастной женщины?

Эта женщина не была ни высокомерной, ни шикарной: на самом деле она казалась такой же, как сама Коллин.

— Все это просто ужасно, — сказала Дот, ставя тарелку с едой перед Малкольмом и подавая ему вилку. — Ракушки с баклажанами, как ты любишь, — добавила она.

— Ну, убедился, пап? Довольно профессионально, на мой взгляд.

— Здорово звучит, — откликнулась Тиффани. — Экотеррористы!

— Ох, прошу вас! — произнесла Коллин. — Какие же они террористы? Это просто ужас какой-то, что они сделали!

— По правде говоря, я не знаю, чему верить, — заговорил наконец Малкольм. — Со стороны глядя, трудно понять, кто тут кого за ниточки дергает. Но одно могу вам точно сказать: его жену не показали бы по телику, если бы не принимали все это всерьез.

— А Эрика говорит, это как раз то, что нужно движению за коноплю. Радикальные действия. Если хотя бы один человек из десяти начнет ее выращивать, мы заткнем глотки всем судам. И у Джорджа Вашингтона, и у Томаса Джефферсона были целые плантации конопли. Абсолютные радикалы — прическа конский хвост и туфли с пряжками!

— Если какой-нибудь псих сбежит из психушки и приставит револьвер к шее заложника, — сказал Малкольм, — приходится идти ему на уступки. Только это не делает из него профессионала.

— А вот и нет, дедуль, — возразила ему Тиффани. — На этот раз все по-настоящему. Наркотики — всего лишь начало. Мы просто выжидаем. А это — революция.

— Мы? — спросила Коллин.

Тео похлопал отца по руке:

— Девочка — настоящая отличница. Голова у нее хорошо варит.

Да школа-то не очень хорошая, подумала Коллин. Самой первой тратой из полученных ими денег будет чек за будущий год в подготовительной школе.

— Положим конец крупным корпорациям — уничтожим одну за другой, — пообещала Тиффани.

Коллин радовало, что ее родители не дожили до разрушения Лудлоу. Нехорошо, что Тиффани приходится расти посреди трущоб.

— Я пока налью тебе полстакана, — предложила Дот, — а ты сама сможешь потом налить еще, если захочешь. — Она поставила картонку молока у стакана Тиффани. — Это полезно для твоих замечательных зубов.

На одной стороне картонки виднелась расплывчатая фотография маленькой девочки. Под ней шла надпись: «Вы меня видели?»

— Но если они держат жертву, — рассуждал Малкольм, — чего они хотели добиться, заставив жену выступить по ТВ? Выглядит как-то импульсивно. Иррационально. Вроде что-то у них пошло не так.

— Ох ты, Боже мой! — произнес Тео.

Импульсивно. Иррационально. Не так. Коллин содрогнулась от фактической стороны того, что они натворили. Человек — их пленник — в гробу!

Малкольм поставил локти на стол.

— Они хотят получить деньги по-быстрому и — насколько это возможно — по-тихому. Они не выиграют…

— Да все это — ради огласки, — перебила деда Тиффани. — Они хотят, чтобы люди задумались об окружающей среде.

Лицо Тео расплылось в улыбке:

— Эта девочка точно пойдет в колледж учиться.

— Так что ты думаешь, эти экологические штучки — всерьез? Не для того, чтоб со следа сбить?

Тео кивнул:

— Я верю этому, пап. В самом деле верю.

— Это великий исторический момент, — заявила Тиффани.

— Немедленно прекрати! — Коллин отреагировала слишком резко. Тиффани надулась. Поковыряла палочками ракушки у себя на тарелке. — То, что произошло с этим человеком, просто ужасно, а вы обсуждаете, хороший это был план или плохой, и не благородное ли это дело, а где-то находится связанный, ни в чем не повинный человек…

— Полегче, Коллин! — остановил ее Тео. — Остынь!

Малкольм посмотрел на Коллин так, что она сразу почувствовала себя виноватой.

— Тоже мне ни в чем не повинный! — Тиффани подняла глаза к потолку, кончики китайских палочек тоже поднялись кверху. — Очень может быть, что мистер Петрохим сейчас наслаждается жизнью, как никогда раньше. Остынь, мам.

— А я уверен, что мистер Браун в полном порядке, — сказал Тео.

— Могу поспорить, они там кормят его вегетарианской едой, — продолжала Тиффани, — не покрытой пестицидами, которые его собственная компания целыми тоннами выпускает. Кстати, между прочим, конопля растет без всякой химии, а это лишний повод, чтобы «Петрохим» ее ненавидел, а еще — конопля не истощает почву. Поспорим, они дают ему соевое молоко, и оно ему нравится.

— О-ох, — произнесла Дот. — Я как раз собиралась сказать, заведующий отделом пищевых складов сообщил мне, что они не поставляют соевое молоко. Он сказал, раньше они продавали соевый творог, но его никто не покупал.

— Спасибо, бабуль. Эрика говорит, надо в Ашертон поехать, там можно купить. Не беспокойся.

Коллин необходимо было проверить, как там мистер Браун. День был невыносимо жаркий. Она уехала из мини-складов еще до самого страшного пекла. Она могла только вообразить, что там происходит. Сегодня утром он выглядел гораздо лучше, но к тому времени, как ей надо было уходить — даже после воды и полбаночки «Эншуэ», — он уже не очень хорошо соображал. Что бы там ни говорил Тео, мистер Браун нуждается в уходе. И она сказала Тео:

— У меня сегодня встреча назначена.

Он посмотрел на нее, ничего не понимая.

— Жены в яхт-клубе встречаются, — объяснила она. — Тебе незачем туда ехать.

— Да и тебе незачем.

Она энергично потрясла головой.

— Мы все дело сорвем, если станем там слишком часто появляться. Это будет странно выглядеть. Вроде нам так уж не терпится.

— Ты не прав, — сказала она ему.

— Об этом мы попозже поговорим.

— Да-а, — протянула Тиффани. — Этого мужика там, наверно, обхаживают девахи-неряхи, в сандалиях на босу ногу и с вот такими баллонищами… Ну, я что хочу сказать, они никак не в моем стиле, но политически я с ними солидарна.

Взгляд Коллин заставил Тео опустить глаза.

— По моему опыту, — сказал Малкольм, положив ладонь на руку внучки, — люди, решившиеся на преступление… Их вовсе не заботит жизнь других людей. Они, может, на поверхности и кажутся такими же, как мы, да только внутри они ничего такого не чувствуют. Не как мы все.

Пальцы Коллин крепко сжали ручку вилки.

— Поеду сразу, как мы поедим. — Ей было страшно при мысли о том, что происходит с ее мужем.

— Давай сменим тему, — сказал Тео.

— Кто-то же должен бороться с этой системой. — Тиффани взболтала молоко в картонке и пощелкала палочками под фотографией девочки. — Малолетнюю девчушку похищают, ее лицо помещают на такой вот картонке — и все! Но когда нарушается безопасность президентов корпораций или политиков или судей, то это уже революция. Это — государственная измена против капиталистического строя. Если этих похитителей поймают, я вам обещаю — их на электростуле поджарят, как пить дать.

— Заткнись, Тиффани! — сорвался Тео.

— Мученики, — сказала она. — Тостики подгорелые.

* * *

Капля воды шлепнулась на клейкую ленту, залепившую левый глаз Стоны. В горле у него зазвучали слова: «Простите меня, святой отец, ибо я согрешил».

Он увидел лицо Нанни по ту сторону столика в ресторане «У Марселя», лицо Нанни, озаренное снизу светом свечи. Она успела взять только одну ложку крем-брюле. И совершенно невероятным образом ложка оказалась отброшенной на край столика, длинное желто-коричневое пятно протянулось через белоснежную скатерть. Это было столь невероятно, что Роберт спросил, все ли в порядке с едой. Стона допил портвейн и сделал знак, чтобы бокал наполнили снова. Махнул Роберту, чтобы тот ушел.

В тот день Стона с огромным облегчением услышал новости об Оуквилле. Он позвонил в ресторан «У Марселя» и заказал столик, потом позвонил Нанни. Когда они заказали десерт, Нанни сказала:

— Ты выглядишь спокойным и веселым. Впервые за много недель.

— Да это все мой паршивый желудок. Он меня замучил. — К тому же Стона все это время очень плохо спал. Ком в горле становился все плотнее и плотнее. — Но теперь все прошло.

И он высоко поднял бокал с портвейном.

— Динь-динь, — произнесла Нанни, подняв руку, в которой ничего не было.

Так же, как много раз до этого случая, она не знала, что именно они празднуют. Да и не хотела знать. Она полагала, что он и так слишком много времени уделяет работе, чтобы позволить рабочим делам заполонить каждую свободную минуту их жизни.

— Я подумывала о часах для Джейн к окончанию колледжа, — сказала Нанни. — Нужно хорошие часики ей купить. Золотые.

— В настоящее время контроль над расходами — наполовину и моя обязанность.

— Конечно, дорогой. Но молодой женщине следует носить золотые часики. Ты так не думаешь?

Много лет тому назад Стона вел себя за обеденным столом, как на рабочем совещании. Он указывал на Джейн: «Отчитывайся. Что у тебя в школе?» Потом — на Виктора: «Как с победами в футболе?» Поэтому Нанни установила правило, что по вечерам, в первые полчаса после прихода домой, Стона вообще не разговаривает. Ему необходимо расслабиться.

— Вот что в последнее время не давало нам покоя, — начал Стона.

Он давно хотел рассказать Нанни про Оуквилль — просто чтобы облегчить душу, — поэтому и бросился напролом, не обращая внимания на вопрос о подарке для Джейн. Нанни уступила, вздохнув и откинувшись на спинку стула, на губах ее заиграла спокойная терпеливая улыбка, ложечка застыла над десертом. Она всегда была готова его поддержать, просто старалась видеть все в перспективе — ради него, ради их семьи, а Стона к этой ее черте относился с большим уважением. Он понимал — она ждет, чтобы он скинул груз со своих плеч, а потом снова тактично вернется к разговору о том, что подарить Джейн в день окончания колледжа.

Он стал рассказывать жене о побочном продукте, спускаемом тринадцатью заводами химического подразделения компании, производящими растворитель, который используется при прессовании пластиков.

— Одна женщина, — говорил он, — которой просто нечем занять свое время, решила развязать кампанию по поводу незначительных следов этого побочного продукта в составе воды около завода в Оуквилле, в штате Огайо, где она проживает. Заявила, что это наносит вред здоровью, что риск очень велик. Оуквилльские журналисты с радостью ухватились за эту новость.

— А что обнаружили ваши собственные эксперты? — спросила Нанни. — Там действительно есть риск нанести вред здоровью людей?

— Ну, если ответить кратко, то — нет. И все же — да. Возможно, что есть. Я бы не сказал, что я полностью оправдываю эту ситуацию, но научно ничего не доказано. Все абсолютно неубедительно. Мы приобрели специальное очистительное устройство, чтобы избавляться от этого вещества. По тому, что нам было предложено, трудно понять, как эта очистка осуществляется. Но в некоторых случаях лучше не спрашивать. Самое важное, что нам удалось как-то прикрыть собственные задницы. Мы же не могли прервать производственный процесс на время расследования. Министерство юстиции и лоббисты помогут нам продержаться по крайней мере…

— Каков же предполагаемый вред здоровью на самом деле? — Нанни начинала терять терпение. Она проломила ложкой корочку из жженого сахара на своем крем-брюле.

— Вообще ничего еще не доказано. Дело в том, что через семь лет мы переведем эти заводы за океан, так что к этому времени вопрос отпадет сам собой. Индия принимает два самых крупных завода просто с раскрытыми объятиями. А они практически равны пяти. Один, возможно, возьмет Венесуэла. Бангладеш и Турция. А до тех пор нам просто необходимо, чтобы заводы продолжали работать. Но эта женщина организовала местную экологическую группу, а потом стала привлекать в нее людей, живущих рядом с другими нашими заводами. А ведь таких заводов в США тринадцать! Я знаю, ты терпеть не можешь разговоров о процентах, но в химическом подразделении это очень значительная цифра, вполне достаточная, чтобы вызвать резкое понижение акций на целый год. А у нас и так было достаточно судебных исков из-за этой женщины, хватило бы на то, чтобы обанкротить самого короля Фейсала, да только оказалось, что она — совсем без средств. Так что ей терять нечего. Ей все это только выгодно. Она — председатель собственной экологической группы. Она придумала «Канал любви», наверное, чеки туда рекой текут. А еще она устроила вовсе уж странный рекламный трюк: сфотографировалась совсем голой до пояса, и все массмедиа просто с ума посходили. Так что она…

— Ты хочешь сказать, что из-за химикатов у нее…

— Да нет, нет, ты меня неправильно поняла. Смысл в том, что не ясно, как судебные дела должны вестись в отношении лиц, не имеющих за душой ни гроша. Должны ли они обладать такими же прерогативами? Если в какой-либо игре ты можешь только выиграть, если не можешь ничего поставить, это вряд ли справедливо по отношению к другой стороне. Необходимо было ее дискредитировать. Но большой удачей для нас было заполучить на нашу сторону АЗО — Агентство по защите окружающей среды. Несколько недель назад я разговаривал с двумя их расследователями и сказал им, что понимаю — в данный момент будет неэтично, если «Петрохим» пригласит их на работу, но когда расследование завершится, мы возьмем их в наш собственный отдел экологической защиты с зарплатой, вдвое превышающей их нынешнюю. А сегодня все бумаги из суда были отозваны. Дело закрыто. И все это уже не существенно. Давай поговорим о часах для Джейн.

— У нее был рак груди? — Нанни застыла в напряжении.

— Это же вовсе не связанные друг с другом вещи. Конечно, ужасно для нее. И для кого угодно. Нанни, я же не говорю, что это не ужасно. Я просто говорю, что это не наша вина. — Стона оглядел зал ресторана, потом снова взглянул на жену: — Думаю, золотые часики для Джейн — просто великолепная идея.

Стона увидел, как губы Нанни сомкнулись вокруг ложечки с крем-брюле, затем она вдруг вынула ложечку изо рта — по-прежнему полную крема. Он увидел, как Нанни сделала какое-то странное движение вбок, словно собралась встать, но передумала. Провела ложкой по скатерти, запачкав ее желто-коричневым кремом, и вдруг отшвырнула ложку, будто та обожгла ей руку.

Стона все это видел, но стоял на своем. Он опьянел от светлого портвейна и от чувства облегчения. Ему хотелось убедить Нанни, что он все сделал правильно. Он хвастался, он — человек, у которого все получается как надо. Он продолжал говорить о том, как в тот день — вместо падения, которого они целый месяц так опасались, — взлетели вверх акции «Петрохима».

— И не думай, что в городском обществе все поддерживают эту женщину. Они прекрасно понимают ценность рабочих мест и недвижимости, люди ведь должны выплачивать ипотеку за свои дома, вносить плату за автомобили. Никому не понравится, если завод закроется из-за ложных причин, потому что какая-то женщина без средств…

— Ты сказал, ее необходимо было дискредитировать? — спросила Нанни. Она очень медленно произносила слова.

Роберт убрал ложку Нанни и положил чистую возле ее тарелки. Пятно на скатерти он прикрыл чистой салфеткой. Стона заказал еще портвейна, а стоявший перед ним бокал допил одним большим глотком.

— Самому крупному нанимателю рабочей силы требуется…

Лицо Нанни застыло, таким неподвижным Стона его никогда раньше не видел. Глаза метались, оглядывая зал, будто ища, на чем бы задержаться, но подбородок и рот не двигались, будто замерзли. Она сидела на стуле как-то странно, тяжело склонившись на один бок, словно это была не она сама, а мягкая кукла, сделанная по ее образу и подобию.

— Что вы с ней сделали?

Он и тогда понимал — нельзя было это делать. Господи, я совершал ошибки, и я понимаю, этот ящик — мое наказание за них, а теперь я молю о прощении. Молю дать мне шанс прожить остаток моей жизни как должно.

— Ничего, — ответил Стона. — Наши люди внедрялись на их собрания. Понемногу выкапывали всякую грязь. Вели разведывательную работу — обычная рутина. Это же единственный способ выровнять игровое поле. Но теперь все это уже не имеет значения — ведь проверяльщики играют в нашей команде. В этом главный смысл.

Нанни вглядывалась в лицо мужа.

— Ради всего святого, не будь такой наивной, — сказал он. — Разве ты не знаешь — в большинстве стран… Господи. В Италии, например, «Петрохим» оплачивает весь процесс выборов. La bustarella? Маленький конвертик. Ты не в курсе? Ты просто выпала из игры, дорогая.

Чем они руководят, по ее мнению? Бесплатной столовой для бедных? Должность Стоны позволяла Нанни работать полный рабочий день на добровольных началах — без всякой оплаты — в храме, для Детского фонда, в благотворительной организации «Хэмлин». А кто пачками чеков спасал ее жизнь, когда за ней горшки выносили в больнице Святого Фомы? Они никогда не говорили об этом друг с другом, но разве между ними не было достигнуто понимание? Разве правда об этом не была известна им обоим? Они были настоящей парой, они были единым целым. Компромиссы Стоны — трудные, неоднозначные последствия некоторых его решений, некоторые особенности стратегии «Петрохима» — уравновешивались добрыми делами Нанни. И вообще, его компромиссы были не такими уж вредоносными, потому что даже если завод и строился ближе по соседству, чем людям того хотелось, он приносил им огромное число хорошо оплачиваемых, надежных рабочих мест, так что семьи вполне могли на это рассчитывать. Незначительные жертвы приносили продукцию и процветание всем и каждому. Разумеется, иногда эти жертвы навязывались людям, Стона знал об этом, но зато ведь существовала благотворительная деятельность Нанни… Если подвести баланс, они вместе, как единое целое, оказывались очень даже в выигрыше.

Нанни прижала руку к груди.

— Моя преданность тебе превыше всего, — произнесла она наконец. — Ты ведь это знаешь, не правда ли? Ты мог бы совершить убийство, и оно не поколебало бы мою преданность. Но… — Нанни умолкла, ища нужные слова, и если бы не искала их, если бы не произнесла их так четко, они могли бы показаться ничего не значащими. Но она тщательно выговорила каждый слог, и Стона пришел в ярость. — Ты меня разочаровываешь, — сказала она.

Стона тогда проснулся посреди ночи, оттого что замерз; в спальне влажно пахло свежими огурцами. Он скользнул рукой по туго натянутой холодной простыне на той стороне кровати, где спала Нанни. Открыл глаза и разглядел в прямоугольнике света нечеткий силуэт жены, сидящей у туалетного столика. Она опиралась локтями о его крышку, лицо пряталось в ладонях. Не произнося ни слова, Стона похлопал ладонью по тумбочке, нащупывая очки. Нанни сидела у туалетного столика голышом. Она подняла голову. Громко хлюпнула носом и высморкалась. Она плакала. Принимала ванну с огуречным настоем. Стона хорошо знал этот заведенный ею порядок: Нанни выходила из ванны, вытиралась двумя полотенцами, стелила третье, свежее, полотенце на туалетный пуфик, открывала дверь в спальню, чтобы вышел пар, и сидела так, остывая после ванны.

В тот момент он почувствовал, что ему до смерти надоела предсказуемость его жены. Он не желал признавать, что ее горе — это его вина. И пока он смотрел, как тоненькие ручейки воды стекают с ее волос, рисуя зигзаги на обнаженной коже, он испытывал ненависть к ее стойкости, к ее предсказуемости, к ее правильности и наивной вере в моральные принципы. «А что обнаружили ваши собственные эксперты? Там действительно есть риск нанести вред здоровью людей?» Как будто хоть что-то в жизни бывает так просто. Он ненавидел ее за ее веру в то, что он никогда ее не разочарует. Ненавидел за ее вечные аллергии, за тридцать пять лет этого чертового хлюпанья красным носом, за головные боли из-за синусита, за карманы, полные влажных носовых платков. Ненавидел ее тощие ноги и костлявые плечи и мясистую складку на животе. Ненавидел ее единственную опавшую грудь — просто обвисшая кожа и сосок, глядящий в пол. Ненавидел тугой шрам, невыразительный и твердый, протянувшийся над самым сердцем. Ненавидел даже и то, что кожа там была гладко натянута и казалась более молодой, чем на той морщинистой груди, что осталась нетронутой.

И в тот момент он решил, что — пока еще не совсем состарился — он заведет себе женщину помоложе, с полной грудью и пышными бедрами. У него ведь уже была такая женщина много лет назад… и Стона снова погрузился в сон, вспоминая тепло, шедшее — словно от горячего теста — из ложбинки на ее груди. Но когда утром он проснулся и увидел спящую рядом Нанни, он ощутил в сердце страшный холод, который так и не покидал его в течение всего дня. Вернувшись вечером с работы, он занес в дом портфель, снял пальто, открыл холодильник, чтобы взять тоник с лаймом, и тут холод охватил всю грудь, сжал ее, словно тисками, и сердце вдруг перестало биться.

Все то время, что он лежал в отделении интенсивной терапии, и потом, в те тридцать семь дней, что он выздоравливал, и все последующие три года они никогда больше ни словом не обмолвились об Оуквилле.

«Господи, поверь мне, — молил Стона, — если у меня будет возможность снова жить вне этого ящика, я изменю свою жизнь. Я понимаю — Нанни была права. Всегда можно найти „правильное“ решение. Благодарю тебя, Господи, за это наказание, за данную мне возможность исправить мои моральные принципы».

Стона вглядывался в прошлое. Он проводил сейчас переоценку своей жизни — эпизод за эпизодом. Несколько опрометчивых поступков в начале их брака. Он никогда не переступал черту, но его вожделение было неукротимым, и он знал, что, если бы ситуация сложилась так, а не иначе, устоять он бы не смог. Он обманул бы Нанни. С налогами тоже бывало — в первые годы, пока они еще не встали на ноги. Была еще сделка с недвижимостью в Пенсильвании. За время своей работы он принимал десятки решений, приносивших вред ни в чем не повинным людям, — все ради благополучия компании.

Самое страшное было то, что случилось в Оуквилле. Он понял, что все, что он тогда делал, — это зло. Более того, ему было стыдно, что он пытался выставить себя в наилучшем свете, как-то замазать тот факт, что у женщины из Оуквилля — рак груди, и все это — перед сидевшей напротив него Нанни, терпеливо слушавшей его россказни. Он думал только о том, чтобы сбросить этот груз со своих плеч, переложить его на плечи жены, ему необходимо было похвастаться, похвалить себя. Как мог он так обойтись с ней? Ему было стыдно за мысли, что пришли ему в голову в ту ночь, когда он смотрел на Нанни, остывавшую после ванны. Но они не были его настоящими мыслями, даже в тот самый момент. Это его гнев на себя самого, попытка защититься — вот что заставило его с такой ненавистью думать о Нанни. На самом деле он вовсе не имел этого в виду. Когда на следующий день с ним случился инфаркт, он винил в этом напряжение предыдущих месяцев и реакцию Нанни. Но, выздоравливая, он постепенно осознал, что инфаркт был ему наказанием, и он испытывал благодарность за это. Решил, что отныне с каждым днем станет любить Нанни все сильнее. Так оно и вышло на самом деле.

«Если Ты освободишь меня из этого ящика, о Господь, я буду служить Тебе верой и правдой. Я брошу работу и посвящу свою жизнь Нанни и ее добрым делам. Прости мне, Отче, ибо я грешил».

И Стона методично листал страницы своей жизни, прося прощения за каждый компромисс, на который ему когда-либо приходилось идти.

У Брауна при себе были деньги. Вчерашним утром, когда Тео просматривал его бумажник, ища карточку «Американ экспресс», он увидел пачку зеленых. Тео вовсе не был воришкой, он не собирался брать эти деньги, но ситуация изменилась.

— Спортивная сумка в багажнике, — сказал он Коллин, подняв Брауна на ноги. Когда Коллин, пригнувшись, прошла под дверью бокса, Тео просунул пальцы под витки клейкой ленты, в теплые влажные карманы. Выхватил бумажник с деньгами и пачку банкнот, скрепленных металлическим зажимом. К тому времени как Коллин вернулась с бутылкой воды, деньги успели перебраться в карман Тео.

Уже спустились сумерки, оставалось всего минут пятнадцать до закрытия мини-складов на ночь. Тео стянул пластырь со рта Брауна, и тот сразу выплюнул кляп.

— Без разговоров, — приказал ему Тео.

Браун опустил голову.

Коллин, взявшись пальцами за подбородок, приподняла ему голову.

— Как вы себя чувствуете? — спросила она.

— Прошу вас…

Тео бросил на нее злой взгляд. Он держал Брауна за полосу клейкой ленты, протянувшейся у того между лопатками, и медленно и осторожно его отпустил. Потом отступил назад, протянув к нему руки, чтобы подхватить, если что. Браун стоял совершенно самостоятельно, и Тео поднял брови, глядя на Коллин: «Разве я не прав? Разве я тебе не говорил?» Теперь Коллин могла действовать сама, без его помощи. Это ведь была ее идея.

Тео присел на корточки у двери — следить за тем, что происходит снаружи. Вытянул из кармана бумажник. Пять пятидесяток, влажных, но совершенно новых. Он лизнул палец и попытался вытащить шестую — не получилось. Пачка банкнот в зажиме состояла всего лишь из бумажек в один доллар. Зато их было, по-видимому, двадцать, а то и двадцать пять. Он вложил в зажим и пятидесятки и взвесил толстую пачку денег на ладони. Но… черт возьми, зажим-то — фирменный, петрохимовский. Точно такие же дешевые металлические зажимы для денег компания дарила всем своим служащим на Рождество в каком-то году, когда Тео там еще работал. Тео тогда так обозлился, что сразу же выкинул зажим. К тому Рождеству Тео уже стало ясно, что ему в «Петрохиме» никакое продвижение не светит. А ведь его шеф обещал ему, что с должности начальника военизированной охраны он будет быстро продвигаться по службе. Тео хотел включиться в работу разведки «Петрохима», собирать сведения о клиентах, о группах защитников окружающей среды, заниматься расследованиями, выяснять и заносить в досье личностные и профессиональные характеристики сотрудников компании. Он уже представлял себе, как будет работать под прикрытием — станет распространять дезинформацию на рынках сбыта, выплачивая вознаграждение арабам, оказывая влияние на мелких политиков. Но ему вскоре стало ясно, что такая работа делается высшими представителями Службы безопасности «Петрохима» — бывшими сотрудниками армейской разведки, ЦРУ и ФБР. Полицейскому из небольшого городка, такому как Тео, никогда не пробиться на самый верх. На той рождественской вечеринке Тео взял да и подошел к шефу, прямо спросив его об обещанном повышении. И шеф ответил: «Ты хорошо работаешь. Продолжай в том же духе. Ты нравишься нам на этом месте». А потом всем им вручили по маленькой коробочке для драгоценностей, в которой лежал такой вот пятидесятицентовый зажим для денег с выгравированным на нем логотипом «Петрохима».

— Время, — сказал Тео. Коллин давала Брауну «Слим-фаст». Нельзя допустить, чтобы проходящий мимо охранник сказал им, что пора уезжать из мини-складов. — Быстрей, — поторопил он жену. — Ему в кроватку пора!

Браун выглядел гораздо лучше. Вода и воздух пошли ему на пользу. Отрывая новые куски клейкой ленты, Тео вспоминал о тех нескольких месяцах, когда в «Петрохиме» проводилось сокращение рабочих мест. Он должен был входить в рабочие кабинеты вместе с сотрудником отдела кадров, юристом компании и охранником в форме, чтобы сообщить людям об их увольнении. Кадровик зачитывал постановление, а Тео сразу же провожал уволенного на стоянку машин. Все лето он по субботам отправлялся на работу — проводить этих людей в здание «Петрохима», чтобы они могли упаковать фотографии детей в рамках, групповые снимки с коллегами, дружеские шаржи, приколотые к пробковым доскам для сообщений, цветы в горшках, стаканчики для ручек и карандашей с надписью «Самому лучшему в мире папочке». Это были люди, которые всю жизнь проработали в «Петрохиме», но компания опасалась, что они могут нарочно испортить компьютеры или похитить секретную информацию. Как будто какая-нибудь сотрудница отдела, владевшего информацией о росте доходов, только и ждала этого дня, чтобы осуществить свой план продажи петрохимовских секретов оптом и в розницу.

Когда шеф дал Тео это задание, он сказал: «Раз уж тебе наскучили твои теперешние обязанности, у меня есть для тебя кое-что, что может тебе понравиться. К тому же — оплата сверхурочных за субботы». Он не прямо, но все же намекнул на временное отстранение Тео от службы в полиции. Сказал, им нужен человек, не боящийся силу применить. Тео возненавидел своего шефа. Он их всех ненавидел — снизу и до самого Брэдфорда Росса.

Тео заклеил рот Брауну свежим куском клейкой ленты и, когда они снова укладывали его в ящик, внимательно следил за выражением глаз Коллин, боясь, что она хочет бросить все это дело.

Почти в полной темноте, уже сидя в машине, она сказала:

— Я думаю, нам надо его отпустить.

По направлению к ним шел охранник, покачивая фонарем. Тео подумал, а не взять ли ее на пушку? Что, если он ответит: «О’кей, твоя взяла». Что она тогда сделает? Попросит охранника помочь ей отвезти Брауна в больницу? Неужели она полагает, что Тео не видит ее насквозь?

— Спокойной ночи, ребята, — попрощался охранник, проходя мимо их машины.

Тео помахал рукой ему в ответ.

— Во всем, что идет не так в нашей с тобой жизни, ты всегда винишь других, — сказала Коллин.

Его жена в него совсем не верит.

Тео и Коллин отправились в яхт-клуб, а Тиффани работала в позднюю смену в харчевне «Такос» у Джои, так что Малкольм оставил дверь в ванную открытой и не побеспокоился зажечь свет. Но вдруг услышал, что ребята поднимаются по лестнице, и потянулся вперед на стульчаке, чтобы захлопнуть дверь. «…Ты должна поверить, что все получится», — услышал Малкольм слова Тео. Потом — голос Коллин: «Я боюсь». Она явно чуть не плакала. «Мне надо, чтобы ты мне доверяла», — говорил Тео. И Малкольм ужасно огорчился за Тео. Коллин не оказывает ему никакой поддержки в этом предприятии с яхт-клубом. «Я сейчас приду», — сказал Тео, и Малкольм услышал, что Коллин, идя по коридору в их комнату, плачет.

Он зажег свет и взял зубную щетку. Из спальни доносилось знакомое потрескивание его полицейской рации. Это была оперативная частота из Ашертона — опер-частота-один, он установил ее из-за этого похищения. Тео и правда заинтересовался этим делом. Должно быть, их обсуждение за обедом, напомнившее Малкольму волнующие дни его службы в полиции, заставили Тео вспомнить о его неудачах. Всю свою жизнь Тео, стоило ему потерпеть неудачу, засовывал руки поглубже в карманы и покидал поле боя. Но это дело его, конечно, заинтересовало, оно заинтересовало даже Коллин. Она вроде такая возбужденная стала, когда пошли новости. Это, конечно, потому что она жену увидела, вот что ее разволновало, это точно.

Малкольм почистил зубы, принял таблетки. Помыл махровой салфеткой шею и за ушами. Он уже чувствовал себя — как это говорят об умирающих? — спокойным, примирившимся. Жалко, что Тео двадцать лет назад не сказал ему, что не хочет, чтобы его мерили по мерке Дейва Томкинса. Малкольм целый день чуть волосы на себе не рвал. Но важно, что сейчас они снова понимают друг друга. Он выжал воду из салфетки и, вешая ее на рожок у двери, все еще мог слышать потрескивание опер-частоты, доносящееся из спальни.

Вытерев лицо и руки, Малкольм открыл дверь ванной и прямо-таки наткнулся на Тео.

— Па! — Тео отскочил назад. — Я думал, ты внизу, в переходе!

— Да нет, уже готовлюсь ко сну. Подумал — лягу-ка сегодня пораньше.

Тео попытался было протиснуться мимо, но Малкольм шагнул вбок, чтобы задержать сына на пару слов.

— Есть что-нибудь новенькое? Я имею в виду — про похищение?

Тео высоко поднял брови, развел руками.

— Я думал про то, какого рода группа могла такое дело предпринять…

— Знаешь, пап, забавно почесать об этом языки за обедом, — прервал его Тео, — но у меня сейчас целая куча дел накопилась в связи с яхт-клубом. — Говоря это, Тео смотрел в сторону. — А как ты себя вообще чувствуешь, а, пап? Дышится хорошо?

— Один приступ сегодня. Но вообще — довольно хорошо.

— Ну и отлично. — Тео снова сделал попытку протиснуться мимо.

— Я просто подумал, может, тебе захочется послушать оперативную частоту? Мы могли бы…

— Ну я же говорю, нет у меня на это времени. И интереса нет. — Это было сказано вовсе не резко. — Я не слушаю полицейское радио с того дня, как ушел из полиции.

Что-то внутри у Малкольма будто рухнуло.

— Ты выглядишь усталым, пап. Давай-ка выспись как следует, и мы завтра поговорим. Я тебе расскажу, какую яхту я собираюсь тебе купить. — Тут Тео раскинул руки во всю ширину коридора. Обхватил отца руками и сжал. — Хорошо снова жить в городе, — сказал он. — Снова быть рядом. Но трудно. Трудно пытаться начать все с начала. Столько тревог.

Руки Малкольма бессильно висели вдоль боков. Сын не обнимал его уже много лет.

Он смотрел, как Тео закрывает дверь в свою бывшую комнату. Потом повернулся и пошел в свою. Посмотрел на сканер у себя на столике, протянул к нему руку, но передумал. Он глядел на него, надеясь, что ослышался, надеясь, что это был телевизор или радио из какой-нибудь припаркованной вблизи машины. Он проявит доверие к Тео, особенно теперь, когда ему так недостает поддержки Коллин. Малкольм никогда не добился бы того успеха, какой выпал на его долю, без поддержки Дот. Может, он съездит в яхт-клуб «Голден-Бэй», посмотрит, как там все расположено, угостит сына ленчем.

Он поколебался еще с минуту, потом коснулся ладонью радиоприемника. Приемник был теплый. Вот черт.

Ведь он любит своего сына. Если бы только он раньше постарался убедиться, что Тео об этом знает. Если бы только Тео доверял ему.

— Запах детской присыпки напоминает мне о нашей первой ночи с твоим отцом, — сказала Нанни.

— Ну, мама! — запротестовала Джейн.

— Ты ведь взрослая женщина, Джейн. А там, внизу, есть люди помоложе тебя, которые пытаются вернуть его домой.

— Я знаю, но…

— Не старайся убедить меня, что вы с Джо еще не спали вместе. — Пар из ванной медленно вплывал через открытую дверь в комнату, где Джейн припудривала детской присыпкой спину матери. Обе они сидели на кровати. — Когда мы с твоим отцом были молодые, время было совсем другое. Он долго за мной ухаживал, мы всего лишь держались за руки… Прежде чем сделать мне предложение, он просил позволения у моего отца. Ни одному из нас и за миллион лет в голову не могло прийти заняться сексом до свадьбы. Секс начинается после — сначала возникает любовь. Это было вдвойне верно для католиков. В нашу свадебную ночь, в Харборсайд-Мэнор, с окнами, распахнутыми на Лонг-Айлендский пролив, мы были всего лишь неопытными детьми, вместе открывавшими для себя что-то новое. — Нанни сделала глубокий вдох и медленно выдохнула воздух, ощутив на своем теле умиротворяющую тяжесть тела Стоны. — Запах детской присыпки и шорох отлива.

Джейн помогла матери надеть халат.

— Мы с Джо хотим устроить большую традиционную свадьбу, вроде вашей с папой. Пара сотен гостей и прием в Тэтчер-Гарден. И мы хотим уехать в настоящей карете, запряженной лошадьми. Все мужчины будут во фраках, а Джо собирается надеть цилиндр.

Нанни снова чувствовала гнилостный запах. Он казался теперь еще сильнее, еще отвратительнее, а Джейн все говорила и говорила, пытаясь как-то отвлечь мать.

А ее мать думала о том, что недавно сказала дочери о продолжительности любви. Но преданность, чувство долга продолжают существовать даже после того, как угасает любовь. Ничто из происшедшего в Оуквилле не смогло изменить преданность Нанни мужу, ее чувство долга по отношению к нему. Ставки были слишком высоки. Она никогда не сделала бы ничего такого, что могло разрушить семью, потому что, кроме семьи, у нее ничего больше не было. Но может ли она сказать, что после Оуквилля любила Стону так же, как раньше, ведь ее уважение к мужу было поколеблено? Взаимоотношения развиваются все дальше и глубже, пока ты не достигнешь границ другого человека. Ты можешь двигаться в пределах этих границ, но не можешь выйти за эти пределы. Это и есть разочарование.

В тот вечер, когда они вернулись из ресторана «У Марселя», Стона ушел к себе в кабинет — позвонить в Саудовскую Аравию менеджеру одного из заводов. Он часто делал так посреди ночи, чтобы застать там людей в самом начале их дня. Нанни вошла в кабинет вслед за ним и, когда он усаживался в кресло, сказала:

— Мне необходимо знать, что ты на самом деле чувствуешь в отношении Оуквилля? Мне надо хоть немного разобраться в том, как это сочетается с твоими принципами.

— Что тебе на самом деле надо, — проговорил Стона, набирая номер, — так это осознать, насколько наивны твои представления о том, как оплачивается наш дом, твои поездки в Италию, твои наряды и приемы, твоя добровольческая…

— Ты хочешь сказать… — начала она яростно, но Стона поднял ладонь, заставив ее замолчать.

— Доброе утро, Марк, — сказал он в трубку. — Как работает твой арабский бен-гей?

Нанни стояла в дверях, скрестив руки на груди, и слушала, как Стона болтает с Марком Мэнсфилдом в Саудовской Аравии о его семье, о ноющих после тенниса мышцах, о количестве выпускаемой продукции и о встрече, которая должна состояться на следующей неделе. Она все стояла там и после того, как Стона повернулся к ней спиной, и голос его звучал легко и оживленно. А Нанни вспомнила, с каким облегчением он говорил ей о результатах происшедшего в Оуквилле, вспомнила о том, какая гордость звучала в его голосе, о праздничной атмосфере обеда, и у нее из глаз хлынули слезы. Он разговаривал с Марком довольно долго, так что Нанни сдалась и пошла спать. Но ей необходимо было понять, как он сможет жить дальше, как сумеет примириться с собственным решением, допустившим то, что произошло в Оуквилле. Она не хотела задавать риторические вопросы. Она хотела услышать его ответ. Ей отчаянно хотелось, чтобы Стона ее убедил. Потому что, если он не сможет ее убедить, значит, она не знает собственного мужа. Человек, которого она знала, больше заботился о детях, чем о самом себе. Он выделял крупные суммы денег чуть ли не полудюжине благотворительных организаций. Ни на минуту не задумавшись, он выписал чек отцу Райану на полную стоимость нового асфальтового покрытия для церковной стоянки машин. Он всегда носил в кармане пачку однодолларовых бумажек, чтобы раздавать чаевые за самые незначительные услуги.

Когда Стона наконец улегся в постель, было поздно, и Нанни решила подождать с разговором до завтра. Но заснуть она не могла, так что, пролежав час, встала с постели и приняла ванну. После ванны, сидя у туалетного столика, она услышала, как Стона нащупывает на тумбочке очки. И пока она сидела там, стирая капли воды с шеи и плеч, она чувствовала, что он наблюдает за ней, и была уверена, что он думает о том, как сильно ее любит. Она была уверена, что он смотрит на ее наготу с тем же желанием, какое испытывал в их первую брачную ночь в Харборсайд-Мэнор. И зная, что он, лежа в кровати посреди ночи, молчит и смотрит на нее с любовью, она почему-то уже не так сильно беспокоилась о его моральных принципах. Он на нее смотрит, он ее любит, и в тот момент это было единственное, что имело значение.

На следующий день у него случился инфаркт.

Сейчас она представляла себе, что он заперт в комнатушке, похожей на тюремную камеру, без нормальных санитарных удобств, без простыней на кровати, без одеяла ночью. Она молилась, чтобы ему позволили посмотреть ее обращение по телевизору, чтобы он увидел ее шарф, услышал песню, услышал ее голос. Он обычно звонил ей из Аргентины, из Саудовской Аравии или из Кливленда и говорил: «Я тут так ужасно разбрасываюсь, что уже не знаю, о чем сам думаю, меня просто рвут на части. Но когда я слышу твой голос, все во мне упорядочивается, снова становится на свои места. Я вспоминаю, кто я такой, что я здесь делаю». И думая о нем, Нанни поняла, что ужасное зловоние — результат ее собственного гниения, ее сомнений в их любви, и это в то самое время, когда он страдает! Это ее черная душа, сомневавшаяся в том, что их любовь выдержит испытание Оуквиллем, это ее отвратительная способность — разглядеть что-то положительное в похищении мужа.

Из любви к нему она должна пойти на все, чтобы вернуть его домой. Но если она скажет Джексону, что похитители могут быть из Оуквилля, если она расскажет, что Стона там натворил… Ее преданность не позволяла ей сделать это.

Она уже задремывала, и мысли ее зависали, не поддаваясь контролю, как бывает во сне. Не слишком ли усердно она работает над собой, стараясь сохранить свою любовь к нему? Неужели это правда, что страх и отчаяние, пронизывающие все ее существо, когда приходит понимание, что Стона может никогда не вернуться, окрашены чувством облегчения? Казалось, она и Стона любят друг друга с каждым днем все сильнее, но не подслащена ли наружная корочка, чтобы прикрыть подкисшее нутро? Похоже было, что Стона после Оуквилля решил любить ее даже больше, чем раньше, — решение, рожденное скорее разумом, чем сердцем. Еще одно решение после рабочего дня, до отказа набитого решениями.

Все, что его интересовало в жизни, — это его карьера. Никто не мог бы достичь таких высот, как он, не имея его необузданного честолюбия. Нанни хотела, чтобы он ушел на пенсию пораньше, чтобы он мог наконец побыть с ней. Ей хотелось, чтобы в оставшиеся им годы жизни он проявлял к ней то же внимание, какое тридцать пять лет отдавал своей карьере. Она хотела обрести прочное место в его предпочтениях. Она хотела быть уверена, что знает своего мужа.

Стона, ты жил ради своей работы, это твоя работа неделя за неделей отнимала тебя у семьи, чтобы ты мог заключать сделки по всему миру, это твоя работа устроила тебе экзамен в Оуквилле — а ты его провалил! — и это твоя работа сейчас отняла тебя у меня. Бедный ты бедный! Ты там не мерзнешь? Я молю Бога, чтобы тебе не было холодно. Мерзавец.