Рассвет растекался по дому Нанни, неся с собой предвкушение новых возможностей. Но по мере того как нарастал день, удлинялось ожидание, а потом вдруг легкие смерчики пыли, пронизанные солнечными лучами, замерли и улеглись без движения.

Сидя в глубоком желтом кресле, Нанни подумала о своем дневнике, в котором ничего не писала с утра четверга, и о стихах, которые забросила много лет назад. Она вспомнила девушку-поэта из одного с ней колледжа.

Нанни едва была знакома с этой девушкой, которая обернула вокруг шеи веревку и опрокинула под собой стул. Но она всегда приводила Нанни в восхищение. Нанни особенно запомнилось одно стихотворение, написанное этой девушкой: они читали его вслух в классе. Весь класс обсуждал погрешности в ритмике последней строки: «Порой я чувствую, что я внутри мертва», тяжеловесность звучания, неудачное завершение строфы.

В то раннее утро, когда ее нашли, все девочки в общежитии проснулись; они собирались кучками в дортуарах, толпились в коридоре, бродили в незастегнутых халатиках, с непричесанными волосами. Одна из девочек от горя упала в обморок, несколько других подняли ее и уложили на ближайшую кровать. Матушка — заведующая хозяйством общежития, — одетая во все белое, появилась с целым подносом кофе. Полицейские то и дело входили и выходили, и Нанни вдруг показалось, что она — в женском монастыре, такими чуждыми существами были здесь мужчины. Ей более всего вспоминалась тяжеловесность, с какой они ходили по коридору, их тяжелые ботинки, неловкость, с какой они пили кофе из тонких фарфоровых чашек. Их руки, где каждый палец был такой же толстый и неуклюжий, как большой.

Неужели все девочки, подобно Нанни, представляли себе, как эти неловкие мужчины снимали погибшую? Один здоровенный полицейский обнял ее висящее тело сильными руками, его колючая щека прижалась к ее холодной шелковой ночнушке, к холодному юному девичьему животу. «Порой я чувствую, что я внутри мертва». Он поднял ее повыше к небесам, голова ее упала к нему на плечо, словно голова уснувшего ребенка, так что другой полицейский смог ослабить веревку, и они вместе осторожно уложили ее на носилки, подоткнув простыню так, чтобы не высовывались руки и не были видны распустившиеся волосы. Жаль, что теперь Нанни не может спросить эту девушку, открылась ли ей в предсмертной агонии какая-то истина, потому что сейчас у самой Нанни нет более ритмичных и поэтически оправданных слов, чем ее слова. Просто ей нечего сказать, кроме «порой я чувствую, что я внутри мертва». И облегчение могло прийти только, если бы она поплыла в воздухе, а потом ее тело сжали бы в объятии сильные руки, к животу прижалась колючая щека, и она оказалась бы поднятой к небесам.

Словно стремясь обогнать заходящее солнце, они мчались по Парквэю с эскортом полицейских машин, сверкающих всеми огнями. Коллин съежилась на заднем сиденье «бьюика», пытаясь спрятать оранжевую тюремную форму от чужих глаз, от людей в машинах, мимо которых они проезжали. Молодая пара в мини-вэне с любопытством поглядела на Коллин в боковое окно. Проехало мимо семейство с двумя ребятишками на заднем сиденье и с велосипедами на крыше машины. Девчушка помахала рукой Коллин, и Коллин попыталась махнуть ей в ответ, но ей мешали цепи на запястьях и щиколотках. Пожилая женщина с подсиненными седыми волосами низко наклонилась к рулю и крепко вцепилась в него руками, то и дело поглядывая на вереницу мчащихся мимо полицейских машин. Люди, мимо которых «бьюик» мчал Коллин, видимо, ожидали увидеть вице-президента, Билла Гейтса или далай-ламу.

Ее машина первой въехала на заросшую, в кочках и рытвинах, дорогу посреди карликовых сосен. Мусор и битые бутылки усыпали все вокруг; накануне вечером, с Тео, она ничего этого в темноте не заметила; не замечала и тогда, пять лет назад, когда они катили по этой дороге на велосипедах, изнывающие от жажды и жары и такие влюбленные друг в друга.

У развилки машина остановилась. Агент Кэмпбелл посмотрел на Коллин через плечо. Теперь он ей доверял. Теперь он понимал ее так, как не сумел понять во время допроса, в течение всех восемнадцати часов, что она отрицала свою вину.

— Направо, — сказала Коллин, солгав им, и они осторожно повернули направо, прочь от могилы Брауна. Коллин была не готова предать собственного мужа.

Она смотрела в заднее окно «бьюика» на змеящуюся череду машин, следовавших за ними по узкой ухабистой дороге с терпеливой покорностью похоронной процессии на заросшем травой кладбище. Коллин раскрыла ладони, расправила пальцы. Кожа на руках пересохла, потрескалась на костяшках. Если не считать полоски от обручального кольца, оставшейся у основания безымянного пальца, где кожа была белой и мягкой, ее руки — с искривленным мизинцем и неухоженными ногтями — были руками пожилой женщины.

— Миссис Волковяк, вам надо посмотреть.

Оказывается, машина остановилась. Коллин подняла голову.

— Было темно, — сказала она.

— Сейчас тоже уже темнеет.

Что сделал бы Тео, если бы Коллин показала фэбээровцам труп мистера Брауна? Ей объяснили, что надо будет свидетельствовать против него, если он не признает себя виновным. Ей придется объяснять все, шаг за шагом, заполнившим зал людям. Журналистам, присяжным…

— Кажется, здесь, — сказала она.

Агент Кэмпбелл открыл ей дверь, и Коллин вышла и осторожно пошла между мелкими белыми лесными цветами, испятнавшими ковер из палых листьев и сосновых игл. Она пыталась представить себе, как станет рассказывать присяжным о покупке лыжных масок, хирургических перчаток, замков и клейкой ленты. Описывать комбинезоны работников бензоколонки. Объяснять, как хотела отпустить мистера Брауна, после того как Тео его ранил, как с самого начала уговаривала мужа не заряжать револьвер. Ей придется рассказать, как они заперли человека в ящике, вынудив его спать в собственной моче. Коллин пыталась представить, как она посмотрит через весь зал на собственного мужа, на человека, которого она по-настоящему вовсе и не знала, когда станет описывать, с каким умением он рыл могилу для мистера Брауна, как небрежно швырнул его в яму.

— Не знаю, — услышала она свой голос, — это где-то здесь. — И пошла вперед, подальше от машин; цепь между ее щиколотками цеплялась за сухие ветки, валявшиеся на земле.

В том месте, где лучи низкого солнца пробивались сквозь стволы деревьев, она остановилась и не очень убедительно принялась обшаривать взглядом землю. Два или три десятка мужчин стояли у своих машин, опираясь локтями на открытые двери. Они уже, конечно, поняли, что Коллин — женщина с неограниченными потенциальными возможностями, с беспредельными мечтами, которым суждено навеки остаться несбыточными. Эти мужчины сейчас смотрят, как она бредет через кусты, и каждый из них думает о том, как он разочаровал свою собственную жену. Дом в пригороде, надежный автомобиль, десять дней отпуска в Вирджиния-Бич прошлым летом — теперь все это не могло удовлетворить их жен, хотя в молодости они считали, что этого вполне достаточно. Эти мужчины увидели и узнали в Коллин, пусть и в тюремной робе, и с наручниками на запястьях, привлекательную женщину, только что миновавшую пору своего расцвета и не так уж не похожую на тех женщин, к которым они вернутся сегодня, придя домой.

Агент Кэмпбелл коснулся ее спины:

— Вам надо сосредоточиться, Коллин. Не теряйте из виду верную цель. — Его лицо было очень близко к ее лицу, как было почти все восемнадцать с лишним часов допроса. Он говорил шепотом: — Вы же на самом деле гораздо лучше.

Она отвернулась.

— Обратно. К развилке, — сказала она. — Может быть, надо было налево.

Машины стали задним ходом выбираться оттуда, покачиваясь, словно пьяные, то останавливаясь, то снова рывком начиная движение. Серый, ровный свет сумерек успокоил Коллин, когда ее машина первой въехала на левую от развилки дорогу. Она была спокойна, потому что знала — с этого момента всю ее дальнейшую жизнь она будет поступать правильно и начнет с того, что мистера Брауна похоронят как полагается. И закончится мучительная неизвестность для его семьи. Она заключила сделку, ей дадут двадцать лет отсидки. Конечно, не наверняка, она это понимает, но районный прокурор будет требовать от судьи именно этого. Ей хотелось обеспечить своих детей. Она слышала о людях, которые ведут дела с продуктами фирмы «Гудлайф» прямо из тюрьмы. В шестьдесят лет у нее уже будут внуки и независимый бизнес, действующий под ее управлением. С этого момента и всю дальнейшую жизнь Коллин будет жить для других.

— Стоп! — крикнул вдруг Кэмпбелл. Он показывал на что-то в ветровое стекло, схватившись за рацию. — Давайте сюда судмедэксперта. — Его возбуждение ощущалось совершенно четко. — Дайте нам знать, как только мы дойдем до места, — сказал он Коллин. Кэмпбелл и еще двое мужчин, один с фотоаппаратом, другой с видеокамерой, вышли из машины и пошли впереди, снимая следы шин арендованного Тео фургона.

Боковое окно со стороны Коллин было сплошь занавешено весенними листьями, прижимавшимися к стеклу, скользившими по нему, будто мыльные щетки в автомойке. Дюйм за дюймом все они пробирались вперед, пока Коллин не сказала: «Вон там!» И водитель въехал еще глубже в листву, так что ей пришлось неловко передвинуться на сиденье и выйти через левую дверь.

Тео, словно одеялом, укрыл свежепобеспокоенную почву сосновыми шишками и палой листвой. Их преступление было бы стерто с лица земли первым же сильным дождем. Но сейчас, когда Кэмпбелл и две камеры соединили усилия, под щелканье и жужжание аппаратов, следы шин, свежий грунт и мягкий холмик над телом мистера Брауна были так же очевидны, как труп человека, которого линчевали и повесили на дереве.

Позади Коллин из машин один за другим выходили фэбээровцы со стаканчиками кофе в руках. Они поспешно запихивали в рот недоеденные сандвичи, а один из них каждый свой шаг отмечал лопатой.

Сумерки между деревьями густели, агент, работавший с видеокамерой, включил мощный прожектор. Несколько человек, пользуясь какими-то инструментами, очень похожими на детские садовые грабельки, принялись сгребать шишки и листья, укрывавшие холмик. Каждый момент их работы фиксировался на видеопленке.

С полицейского фургона сгрузили лампы на металлических шестах и установили вокруг места захоронения. Наконец один из мужчин взялся за лопату, и она застучала о камешки и твердые комья земли. Он ссыпал землю с лопаты в сетчатый ящик, а другой агент встряхивал ящик, просеивая поочередно одну порцию за другой.

Коллин разглядела вдали свет фар, подскакивающих на неровной дороге. Она смотрела, как сквозь тьму, мимо череды стоящих машин, приближается к ним автомобиль. Потом он свернул в гущу леса и остановился. «Давайте-ка поможем тем, кто копает!» — услышала она чей-то голос и, когда глянула в ту сторону, увидела, как фотограф подошел поближе к могиле — сфотографировать левую руку Стоны Брауна, торчащую из-под земли под каким-то нелепым углом, будто там была захоронена только одна рука — от плеча до кисти. Свет блеснул на его обручальном кольце. Краешек бинта на запястье был в грязи.

Прибыл агент Джексон. Он стоял с Кэмпбеллом в ярком свете прожекторов. Двое мужчин тихо разговаривали между собой, пока другие агенты, опустившись на четвереньки, старательно и осторожно обкапывали землю вокруг плеча мистера Брауна садовыми совочками, высыпая землю из каждого совка в сетчатый ящик. Приезд Джексона придал происходящему некую торжественную серьезность, которая охватила всех присутствующих. Все стали молчаливыми и расторопными.

Кэмпбелл указал на Коллин, а потом сделал рукой такой жест, будто отгонял комара. Освещенная искусственным светом территория почему-то заставила Коллин вспомнить желтое колониальное кресло в гостиной миссис Браун, опустевшее через несколько минут после того, как та произнесла свое обращение.

— В машину, — приказал водитель, дернув Коллин за локоть. Он открыл заднюю дверь «бьюика» и запер в нем Коллин. Но передняя дверь была открыта, так что верхний свет в машине горел. Коллин взглянула на свои руки и увидела, что они дрожат. Водитель стоял возле машины, заложив руки за спину, следя, чтобы Коллин не попыталась бежать, но в то же время — она это чувствовала — и охраняя ее. Она все сделала правильно.

Она и сейчас еще могла ясно видеть могилу. Все ее тело пронизывала дрожь. Она увидела башмак мистера Брауна, его брючину и только теперь поняла, что было не так с тем углом, под которым из земли высовывалась его рука. Коллин разглядела, что вверх торчит каблук мистера Брауна, а его колено упирается в землю. Тео похоронил человека вниз лицом.

Оконное стекло запотевало. Слезы жгли Коллин глаза, и она потерлась о стекло обеими щеками. По мере того как тело открывалось все больше, спину мистера Брауна обметали волосяной метелочкой и фотографировали витки клейкой ленты, обвивавшей его щиколотки, спиралью поднимавшейся вверх по ногам и притянувшей к бокам его руки. Как зверски жестоко то, что они совершили! С того места, где он стоял, Джексон, обернувшись, посмотрел на Коллин, сидевшую в освещенной изнутри машине, словно специально выставленную на публичное унижение, и безграничное отвращение, переполнявшее его, остудило жар ее слез.

Прошло всего несколько дней, а казалось — целая жизнь. Фэбээровцы убрали землю с комьями вокруг головы мистера Брауна, сфотографировали, под каким углом голова оказалась в яме — она была резко откинута назад, как у человека, упавшего на живот и вскрикнувшего, когда у него переломилась шея.

Коллин прижималась к стеклу лбом, перекатывая голову из стороны в сторону. Ей хотелось ощутить чье-то прикосновение. Неужели теперь ей придется ждать целых двадцать лет, чтобы почувствовать, как ее обнимает мужчина? Здесь, на этом самом месте, они с Тео любили друг друга под открытым небом. Он нежно снял с нее блузку, и солнце ласково грело белую кожу ее грудей. Сильные руки Тео сжали ее бедра и подняли ее высоко вверх — это было обещанием, что пустота, которую она ощущала внутри, будет заполнена. Три агента подняли мистера Брауна из ямы, и отвратительное зловоние заполнило «бьюик». Она убила человека.

Шагая к своей машине, Джексон снова холодно посмотрел на Коллин. Она отвела от него взгляд и уставилась на сверкающие черной тонировкой окна его автомобиля. А когда он открыл дверь и верхняя лампочка осветила салон, оказалось, что Коллин смотрит прямо в глаза миссис Браун. Коллин поморгала глазами, чтобы смахнуть слезы, а миссис Браун слегка повернула голову — совершенно спокойно — поговорить с Джексоном. Рядом с ней сидела миловидная молодая женщина с длинными темными волосами. Потом миссис Браун снова повернулась и сквозь ночь посмотрела на Коллин.

Миссис Браун захочет узнать о последних днях ее мужа. Она захочет спросить у Коллин, не было ли ему холодно, не страдал ли он? Миссис Браун спросит Коллин, что же могло заставить ее пойти на то, что будет разрушена жизнь двух семей, пойти на риск, что сама она никогда не увидит, как ее дети станут взрослыми?

Джексон захлопнул дверь, и в его машине снова стало темно. Но Коллин продолжала вглядываться в темное окно и чувствовала, что миссис Браун за ней наблюдает. Коллин хотелось рассказать миссис Браун об утренних и послеполуденных часах, что она проводила, заботясь о ее муже. Ей хотелось рассказать миссис Браун, что она утешала и успокаивала мистера Брауна. Она сидела с ним рядом, и он говорил о своей жене. Он больше тревожился о своей жене, чем о себе самом. Его любовь к жене была очень велика. Коллин хотелось попробовать все объяснить.

Если бы только они могли встретиться как две давние подруги за чашкой чаю, Коллин по секрету рассказала бы ей об анорексии Тиффани. Она попросила бы у миссис Браун совета о том, как ей справляться с разочарованиями, которые посылает нам жизнь. Ей хотелось спросить у миссис Браун, почему жизнь не такова, какой обещала быть? Почему нам говорят, что надо мечтать, если нет ни малейшего шанса, что наши мечты сбудутся? Ей хотелось спросить, как это может быть, что женщина двадцать пять лет была убеждена, что любит человека, а потом обнаруживает, что она его совсем не знала? Ей хотелось спросить, почему же Тео не погиб, когда разбил яхту? Можно ли было надеяться, что она сумеет пройти по жизни без отличительных черт, которые выделили бы ее из общей массы? Она попросит, чтобы ей дали поговорить с миссис Браун. Она станет молить ее о прощении.

Коллин пристально вглядывалась в черное стекло. Она столь многого хотела.

Пальцы левой руки Нанни переплелись с пальцами Джейн, и дочь сжимала их так крепко, что обручальное кольцо Нанни больно давило на кость. Нанни сжала пальцы дочери еще крепче. В окно машины Джексона она пристально смотрела на ту женщину, сидевшую под лампочкой в другой машине. Женщина сразу же узнала Нанни, когда Джексон открыл дверь — сказать ей, что уже подтвердили, что тело обнаружено там, где копали, но оно еще не опознано. Однако и Нанни сразу узнала эту женщину. Понадобился лишь один ее шаг. Когда они подъехали, женщина стояла у машины в наручниках, со скованными ногами. Потом один из агентов заставил ее повернуться и подвел к машине. Когда она сделала шаг — чуть косолапо, ведя ногу от бедра, — Нанни вдруг услышала плеск воды, переливающейся через край терракотового горшка, что стоит на террасе перед передней дверью, и льющейся вниз по ступенькам крыльца. Услышала бой корабельных часов Стоны. Увидела ноги этой женщины в розовом костюме для бега.

Джейн гладила руку Нанни. Трогала пальцами ее кольцо с тремя бриллиантами: большой — Стона, два поменьше — Виктор и Джейн. Джейн не отпускала руку матери, когда позвонила домой Джо по сотовому телефону, но сжимала ее пальцы уже не так сильно, и заплакала, когда Джо ответил. Джейн — красивая женщина, умная, тонко чувствующая, ее сила воли помогла Нанни пройти через все это. И хотя теперь преимущественные права на ее сердце переходили к Джо, Нанни знала, что никогда ее не потеряет. Джейн останется для нее самым близким человеком на свете. Виктора Нанни потеряла много лет назад. А сегодня вечером она теряет Стону.

За парой карликовых сосен, перед которыми Джексон поставил машину, Нанни не было видно, что делается у ямы. Что им пока удалось отрыть? Башмак Стоны? Его колено? Она пристально разглядывала эту женщину. Светлые волосы. Округлые плечи. Мать двоих детей. Впервые Нанни увидела ее в пятницу утром, в розовых спортивных штанах, прямо перед своим домом. И эта женщина успела с тех пор разрушить все, что было у Нанни. Она не просто отобрала у нее мужа, она украла у нее последние дни и часы жизни Стоны.

Нанни никогда больше не станет вспоминать об Оуквилле. Она не станет вспоминать о том, как подумала, что, возможно, ее любовь к Стоне угасает. Она будет помнить лишь о том, как сильна была их любовь и как непоколебима была ее собственная лояльность.

А женщина плачет. Она убила ни в чем не повинного человека, разрушила семью, предала своего собственного мужа. Ведь женщина — ничто, если она не предана своему мужу, не лояльна к нему, не посвящает себя детям, не верит глубоко в Бога. Этой женщине такие вещи просто не свойственны. Она призналась во всем, потому что слаба, потому что ей не хватает мужества примириться с последствиями своих действий.

Наконец Джексон подошел к двери машины и спросил Нанни, уверена ли она, что хочет сама опознать тело. Она высвободила свои пальцы из руки Джейн, но дочь схватила ее за руку повыше локтя:

— Не надо, мамочка!

Джейн слишком молода, чтобы понять, почему Нанни не может прождать еще несколько часов, чтобы знать наверное, не может ждать, пока явится Виктор и опознает за нее Стону. Это Нанни настояла, чтобы Джексон привез их сюда, несмотря на его абсолютное нежелание пойти ей навстречу. Ей пришлось с ним поспорить. Ей пришлось напомнить ему, что она выполняла все его советы, на каждом этапе, и чем, по его мнению, все это обернулось? Нанни посмотрела на дочь, сидевшую рядом с ней в машине, посмотрела ей прямо в глаза, очень твердо.

И Джейн выпустила руку матери. Джексон поддержал было ее за локоть, когда она выходила из машины, но она стряхнула его руку. Нанни была рада, что эта женщина наблюдает за ней. Пусть эта слабая женщина увидит, как она идет сквозь кусты по опавшим сухим ветвям к могиле, куда эта ничтожная женщина бросила разрушенную ею жизнь Нанни. Женщина, у которой не хватило мужества сделать то, что сделала она.

Когда Джексон обошел две сосны слева, Нанни пошла направо. Она вошла на освещенную территорию, загроможденную мешками с оборудованием, пластиковыми контейнерами и пакетами, помеченными надписью «Дело № 2871». Только увидев нескольких мужчин, прижимавших к своим ртам и носам платки, она обратила внимание на запах. Мужчины стояли совершенно неподвижно.

Яма в земле казалась слишком маленькой, но Нанни не позволила себе глупо надеяться. У нее осталась лишь малая толика — щепотка — энергии, она не могла растрачивать ее на призрачные иллюзии. Один из мужчин сделал вежливый жест рукой, и она увидела, что у его ног вовсе не мешок с лопатами и прожекторами, а черный пластиковый мешок для трупов.

Нанни опустилась на колени на сосновые иглы и палые листья, а мужчина присел на корточки рядом с ней, так близко, что она почувствовала запах мяты у него изо рта. Она кивнула ему, и он потянул за «молнию». Когда он раздвинул края длинной прорези, серое, исхудавшее лицо мужа словно качнулось к ней навстречу. Нанни просунула в мешок руки и коснулась обеих щек Стоны. Грязный бинт был обмотан вокруг его лба. Когда ее лицо наклонилось еще ниже, она почувствовала, даже сквозь зловоние смерти, знакомый сладковато-масленый запах его волос.

Его воротничок стал коричневым от влажной земли, однако на нем по-прежнему был галстук — фуляровый галстук цвета красного бургундского, подаренный ему Виктором. Все лицо покрывал грязный налет раскрошившегося в пыль грунта. В ноздри, в уголки глаз и между губами набилась земля. Нанни не позволяла себе думать о бинте на лбу мужа, думать о том, как он умер, представлять себе его страдания, ведь впереди у нее была вся оставшаяся жизнь, чтобы думать об этом. Стона был очень красивым человеком. Она вспомнила их последнее утро, два волоска, которые сняла с его плеча. Она поцеловала его в губы так, как целовала всегда — мягкими, влажными, обнимающими губами, почувствовала вкус соли и земли, а губы его были плотными и холодными. Когда она отстранилась, ее слезы упали и промыли чистые полоски на его лице.

Малкольм стоял в крытом переходе. Сквозь сетчатую дверь он смотрел, как его внук прокашивает аккуратные проходы через лужайку, пользуясь газонокосилкой, которую Малкольм сегодня утром велел ему купить в дисконтной скобяной лавке. Жужжание мотора доносилось до него и тогда, когда он пошел на кухню. Посреди стола высилась горка свертков в хрустящей белой бумаге из магазина «Деликатесы». Заходил Дейв Томкинс, принес сандвичи и противень лазаньи, приготовленной его женой. Ни одной из раковин в доме пользоваться было пока невозможно. Сегодня после обеда, как только легкие ему позволят, Малкольм залезет под стойку и поставит новые сифоны.

Пока Дот гладила ему рубашку для явки в суд, Малкольм думал о вдове — миссис Браун, о том, что она стоит теперь перед шкафом с одеждой ее мужа, рассматривает его деловые костюмы. Он представлял себе, как она снимает с вешалки хорошо отглаженный костюм, висящий на деревянных плечиках, и передает его сотруднику похоронного бюро. Он представлял себе, как Дот, спустя всего несколько недель, будет делать то же самое.

Он думал о том, что надо попробовать хоть что-то как-то поправить: написать письмо миссис Браун и ее детям. Каким-то образом ответить за причиненную беду.

Косилка замолкла. Малкольм сел у кухонного стола, и Тиффани шлепнулась на стул рядом с ним. Брук, громко топая, поднялся по ступеням заднего крыльца и прошел через крытый переход на кухню. Он и Дот заняли свои места.

Никто не произнес ни слова. Дэйзи, царапая пол когтями, подошла к Малкольму и тяжело привалилась к его ногам. Молчание сгущалось. Малкольм поглядел на свои полицейские ботинки.

— Когда ваш отец был мальчишкой, — обратился он к внукам, — лет семи или восьми, он приходил к нам в полицейский участок и чистил всем ботинки — по пять центов пара. Как-то раз я был до того занят всякими бумагами, что у меня не нашлось времени поставить ноги на его ящик, когда он работал. Так вот, я снял ботинки и отдал их вашему отцу, а в носке у меня оказалась дыра — весь большой палец в нее пролез. Один из наших ребят поднял меня на смех, и очень скоро все в отделе принялись надо мной подшучивать, такой хохот стоял! Вы не думайте, все очень даже по-доброму. Да только ваш отец этого не понял, и его лицо стало красное как свекла. Попозже в тот же день, уже после того, как я увидел, что он поставил свой ящик у скобяной лавки Фулсома, чтобы прибавить малость к заработанному в участке, он истратил всю эту горсть медяков в магазине Вулворта и вручил мне потихоньку, так, чтобы никто в участке не заметил, пару новеньких, с иголочки, носков.

Малкольм подышал разок через ингалятор, потом встал и потрепал по голове Тиффани, пригладив ей волосы нетвердой рукой. Обошел стол и сжал плечи Брука. Повел рукой медленные круги по спине Дот. Она беззвучно плакала, спрятав лицо в ладонях.

Потом он снова сел на свое место за столом и раскрыл пакет из магазина «Деликатесы». Он аккуратно подвинул через стол завернутые в белую пергаментную бумагу сандвичи — Дот и Бруку. Положил один перед Тиффани и взял один себе. Дот подняла голову и вытерла глаза.

— Я хочу обсудить кое-какие дела с вами со всеми, — произнес Малкольм, держа руку над стопкой финансовых документов, лежавшей перед ним на столе. — После того как поедим.

Они развернули сандвичи. Развернули маринованные с укропом головки спаржи, а Дот сняла крышку с коробки картофельного салата. Брук с негромким хлопком вскрыл пакет с чипсами. Малкольм откусил кусок сандвича, и Тиффани последовала его примеру. Принялась мелкими глотками пить молоко. Теплый ветерок, пахнущий свежескошенной травой, залетал на кухню с крытого перехода.