Журнальная Одиссея

Пушкин готовился основать и возглавить ежедневную политическую газету с литературным приложением, которое предполагалось именовать на английский манер «Обозрением» (Reviews), или по-русски — Летописцем. Но проект издания газеты рухнул.

31 декабря 1835 г. Пушкин обратился к Бенкендорфу с просьбой разрешить ему издание четырёх томов статей чисто литературных (повестей, стихов, критических разборов словесности), исторических, учёных (политика исключалась), наподобие английских трёхмесячных Reviews. Так началась эпопея с журналом «Современник». Журнал должен был возглавить литературное движение своего времени и одновременно стать типом «торговой спекуляции», приносящей солидную прибыль.

Мотивируя свою просьбу, поэт указывал, что лишился своих доходов и независимости, отказавшись от участия во всех русских журналах. «Издание таковой Reviews, — заканчивал своё прошение Пушкин, — доставило бы мне вновь независимость, а вместе и способ продолжать труды мною начатые». Под начатыми трудами он подразумевал «Историю Петра», тем самым соотнося задуманное издание со своими занятиями в качестве официального историографа. 10 января Бенкендорф записал царскую резолюцию: «Государь позволил через Ценсуры о чём уведомить Уварова». О послаблениях в виде личной цензуры монарха более не было и речи. Цензуровать журнал должен был на общих основаниях А. Крылов, известный своей трусостью и глупостью. Пушкин должен был получать разрешение на свои публикации также от церковной и военной цензуры и от Бенкендорфа. «И с одной ценсурою напляшешься, — сетовал поэт, — каково же зависеть от целых четырёх?»

Принимаясь за издание журнала, поэт не скрывал неуверенности. Как писал Н.В. Гоголь, «сильного желания издавать этот журнал в нём не было, и он сам не ожидал от него большой пользы. Получивши разрешение на издание его, он уже хотел отказаться от него». Но выбора у Пушкина не было.

Журнал мог обеспечить материальную независимость писателя. Своё отношение к «торговле рукописями» Пушкин раскрыл в рецензии на издание Шатобриана, осуществившего перевод поэмы английского поэта Мильтона «Потерянный рай».

Шатобриана Пушкин называл первым из современных французских писателей и учителем всего пишущего поколения. Таким же было положение Пушкина в России. Шатобриан был в прошлом министром. Но он не пожелал жертвовать свободой ради благополучия. «Тот, — писал Пушкин, — кто, поторговавшись немного с самим собою, мог спокойно пользоваться щедротами нового правительства, властию, почестями и богатством, предпочёл им честную бедность. Уклонившись от палаты пэров… Шатобриян приходит в книжную лавку с продажной рукописью, но с неподкупной совестию».

Пушкин мог легко занять место, опустевшее после смерти Карамзина, и написать любую официозную историю. Тогда на него пролились бы все щедроты и почести, которыми был до него удостоен придворный историограф. Но поэт не хотел поступиться независимостью. Он пришёл в книжную лавку с «продажным журналом, но с неподкупной совестью». Эти слова, отметил Ю.М. Лотман, могли быть написаны на знамени создателя «Современника».

Шатобриан взялся за неблагодарный труд «для куска хлеба». С той же целью Пушкин взялся за издание журнала «Современник». Он рассчитывал иметь 60 000 дохода ежегодно. Но надежды не оправдались. Тираж первого номера не разошёлся, и издателю пришлось из номера в номер сокращать тираж «Современника».

Книжная торговля в России сделала первые крупные успехи благодаря просветительской деятельности Новикова. Его хлопотами сеть книжных лавок расширилась и впервые охватила провинцию.

К началу XIX века в России было несколько десятков типографий, частных и казённых. Все они печатали в среднем не более 250 книг в год. В послереволюционной Франции в это же время издавали почти в двадцать раз больше книг разных наименований. Французское общество жило напряжённой интеллектуальной жизнью. Оно избавилось от пут старых феодальных отношений и цензуры. Книгоиздатели спешили удовлетворить духовные потребности буржуазного общества.

Характеризуя младенческое состояние русской книжной торговли, Пушкин писал в 1831 г.: «Десять лет тому назад литературою занимались у нас весьма малое число любителей. Они видели в ней приятное, благородное упражнение, но ещё не отрасль промышленности: читателей было ещё мало. Книжная торговля ограничивалась переводами кой-каких романов и перепечатанием сонников и песенников». В русской книжной торговле переводная литература доминировала долгое время.

Самые богатые лавки в Петербурге принадлежали иностранцам. Их магазины, как и русские лавки, торговали прежде всего иностранными книгами. Пушкин писал об этом : «Русские книгопродавцы всегда сумеют получать большие барыши, перепечатывая иностранные книги, сбыт которых всегда будет им обеспечен даже без вывоза».

Приобщившись к европейской культуре, дворяне усвоили снисходительное отношение к родному языку и литературе. Родная сестра Пушкина в письме к родителям сообщала, что Александр скоро издаст журнал. «Не знаю, — продолжала она, — поручусь ли я, что стану его читать, честно говоря, я более чем когда-либо терпеть не могу русские книги». В то время это было типичным отношением к русской литературе, и оно оказывало самое непосредственное влияние на книготорговлю.

Русским издателям публикация книги обходилась дешевле, чем западным. Но продавали книги тут по таким же высоким ценам. Видимо, уровень цен на русском рынке определялся дорогими западными изданиями, поступавшими из-за рубежа. Французский язык был для дворян вторым родным языком. Поэтому дворяне охотно покупали оригинальные французские издания. Но преобладали всё же переводы с западных языков, пользовавшиеся большим спросом.

Издатели ориентировались на дворян, в первую очередь на знатное и богатое шляхетство. Богатая библиотека была непременной принадлежностью аристократического дома. Русское общество унаследовало эту моду от просвещённого XVIII века. Книги должны были украшать жилище дворянина. Их выпускали в роскошных переплётах, с золотым тиснением. Цена таких книг была очень высока. Всё это тормозило развитие книжного рынка. Даже среди дворян немногие могли тратить значительные суммы на приобретение книг.

Пользуясь отсутствием юридической защиты авторского права, неупорядоченностью практики оплаты литературного труда, книготорговцы грабили и литераторов, и книгоиздателей. Лишь постепенно, с увеличением оборотов книжной торговли, возникла почва для высоких авторских гонораров. Пушкину пришлось потратить много труда, чтобы растолковать обществу, что литературный труд требует достойного вознаграждения. В 1824 г. поэт писал по поводу предложения владельца лавки Слёнина: «Слёнин предлагает мне за Онегина сколько я хочу. Какова Русь, да она в самом деле в Европе, — а я думал, что это ошибка географов». Стандарты оплаты труда, принятые в Западной Европе, служили недосягаемым образцом для русских литераторов.

В 1824 году Пушкин стал жертвой плутней петербургского почтового цензора Евстафия Ольдекопа, издавшего без его разрешения поэму «Кавказский пленник» и присвоившего весь доход. Ольдекоп опубликовал вместе с оригиналом наскоро составленный перевод поэмы на немецкий язык.

В 1827 г. поэт в письмах к Бенкендорфу обосновал необходимость «оградить литературную собственность от покушений хищника». Его ходатайство не осталось гласом вопиющего в пустыне. Первые попытки защитить авторские права были предприняты в связи с введением нового цензурного устава в 1828 г.

Невзирая на неблагоприятную ситуацию, издательское дело в России с годами расширялось. В 1825 г. примерно шестьдесят российских типографий выпустили 323 книги, из которых 208 были оригинальными русскими, а остальные переводными. В 1833 г. было издано около 500 книг, а в 1837 г. — вдвое больше. По европейским масштабам успехи российских издательств были весьма скромными. Новых книг было мало, тиражи их невелики. Книги распродавались медленно. Большая часть тиража оставалась нераспроданной иногда многие годы.

Журналы пользовались несколько более высоким спросом по сравнению с другими изданиями. Количество их множилось из года в год. Но в большинстве своём они были недолговечны. Финалом журналистской деятельности обычно было банкротство.

Наибольшим успехом пользовалась в 30-е годы «Библиотека для чтения». Её издателем был Смирдин, а его сотрудниками были Сенковский, Булгарин и Греч. Владелец журнала приглашал самых известных авторов и платил им огромные гонорары. Понимая значение Пушкина, Смирдин попытался убедить его отказаться от идеи издания собственного журнала. В январе 1836 г. в письме к Нащокину Александр Сергеевич писал: «Смирдин уже предлагает мне 15 000, чтоб я от своего предприятия отступился и стал бы снова сотрудником его Библиотеки, но хотя это было бы и выгодно: но не могу на то согласиться. Сенковский такая бестия, а Смирдин такая дура — что с ними связываться невозможно». Когда первый номер «Современника» всё же вышел, Смирдин взял 100 экземпляров для распродажи.

Сенковский и Булгарин ориентировали журнал на малообразованную публику с невзыскательными вкусами. Благодаря энергии Смирдина их журнал завоевал провинциального читателя. «Библиотеку» читали больше в провинции, чем в столице.

Пушкин внимательно следил за книготорговлей и положением литераторов на Западе, особенно в Англии, где образование достигло больших успехов и возник устойчивый книжный рынок. Наличие читающей публики и рынка обеспечивали литературе, а именно — модным английским романам, устойчивый коммерческий успех. В отличие от Англии, в России становление литературы как общественного института, отвечавшего условиям нового столетия, только началось. Пушкин с одобрением отзывался о превращении литературы в «честную промышленность», т.е. профессиональную деятельность, приносящую твёрдый заработок.

Уровень просвещения в России был невысок. В шести российских университетах училось не более 1900 студентов. Учебные заведения были доступны преимущественно дворянам. Но даже среди дворян только 5 процентов получили образование в объёме гимназии. Сказанное объясняет судьбу пушкинского «Современника». Этот журнал никак не мог соперничать с «Библиотекой для чтения», украшением которой были творения Булгарина.

«Библиотека для чтения» Смирдина имела 5000 подписчиков, булгаринская «Северная пчела» — 3400, пушкинский «Современник» — всего 600—700. Любой журнал проходил через руки подписчика, его родни — обитателей дворянских гнёзд, соседей по поместью и пр. На одну подписку приходилось до 5—10 читателей. Отсюда следует, что издания Смирдина и Булгарина завоевали добрую половину читающей России. Круг читателей «Современника» был значительно более узким.

Булгарин был плодовитым автором и успел издать собрание своих сочинений в 12 томах. Пушкин третировал его писания. В статье «Альманашник» (май 1830 г.) он воспроизвёл воображаемый диалог издателя с отставным канцеляристом, тщетно искавшим место в столичных канцеляриях:

«— Служба тебе, знать, не даётся. Возьмись за что-нибудь другое.

— А за что прикажешь?

— Например, за литературу. …пиши Выжигина.

— Выжигина? Господи Боже мой: написать Выжигина не шутка; пожалуй, я вам в четыре месяца отхватаю 4 тома, не хуже Орлова (автора вульгарных лубков. — Р.С.) и Булгарина, но покаместь успею с голода околеть».

Здесь Пушкин высмеивал Булгарина как подёнщика, наскоро лепившего роман, чтобы не умереть с голода.

Пушкин ославил Булгарина как шпиона и как автора бездарных сочинений. Не все его стрелы попали в цель. Утверждение, будто романы Булгарина скучны и не могут рассчитывать на успех у читателей, было бесспорным в широком плане, с точки зрения будущего. Однако современники Пушкина — обитатели дворянских усадеб, провинциальные господа в картузе, Буяновы и Петушковы с домочадцами — вовсе не считали плутовской роман Булгарина о Выжигиных скучным. Роман «Иван Выжигин» отнюдь не принадлежал к настоящей литературе, но он стал первым русским романом XIX века, имевшим в момент публикации коммерческий успех.

Романы Булгарина пользовались успехом не только в провинции, но и в столице. По представлению Бенкендорфа Николай I весной 1831 г. наградил Булгарина бриллиантовым перстнем за роман «Пётр Иванович Выжигин» и при том разрешил предать гласности свой отзыв, что имело немаловажное значение.

Пушкин, смеясь, говорил, что Булгарин плутовством выманил «высочайший рескрипт Петру Ивановичу Выжигину». Награды, вроде перстня, были обычны в те времена, когда покровитель мог пожаловать колечко, но мог также наказать «тростию оплошного стихотворца», не успевшего сочинить оду.

Булгарин удостоился царской милости после того, как в Польше вспыхнуло национальное восстание. Поляк по происхождению, он выступил решительным противником польских повстанцев — своих соотечественников. Бенкендорф собирался послать Булгарина в Варшаву в качестве правительственного агента для «усмирения умов». Однако этот проект не был осуществлён. Пушкин не сомневался в том, что Николай I не благоволит к Булгарину. 1 июня 1831 г. он уведомил Вяземского, что Булгарин, разобиженный его эпиграммами, стал докучать императору доносами и жалобами. Говорят, шутливо завершал свой рассказ Пушкин, что именно за это государь ныне велел выслать его из столицы.

Какими бы беспомощными и безвкусными ни были романы Булгарина, они обеспечили ему неплохой доход. В то же время пушкинская «История Пугачёва» продавалась плохо.

Книга Пушкина о Пугачёве увидела свет в декабре 1834 г. По распоряжению начальства типография отпечатала 1200 экземпляров книги на казённой бумаге. Рассчитывая на интерес к запретной теме, Пушкин задумал отпечатать ещё 1800 экземпляров. Бумагу для дополнительного тиража ему пришлось оплатить из собственных средств. Автор ожидал получить от продажи книги не менее 40 000 рублей, но выручил менее половины этой суммы. До начала 1837 г. из 3000 напечатанных экземпляров удалось продать лишь 1225. То был первый случай, когда произведение Пушкина не нашло покупателя. Непроданная книга поставила перед поэтом такие проблемы, с которыми он ранее не сталкивался.

С трудом скрывая отчаяние, Пушкин писал в дневнике: «В публике очень бранят моего Пугачёва, а что хуже — не покупают». Рецензент «Сына Отечества» в 1835 г. третировал труд Пушкина как «мертворождённое дитя». Булгарин бранил книгу в «Северной Пчеле». В своей неудаче поэт склонен был винить «подлеца Уварова», называвшего его «Пугачёва» возмутительным сочинением.

Пушкин развивался непостижимо быстро, поражая современников неоценимыми художественными открытиями. «Пугачёв» обманул ожидания общества. Книга могла иметь успех в период общественного подъёма, но после расправы с декабристами ситуация изменилась. Причины неудачи «Истории Пугачёва» коренились также в сфере творческой.

Получив заказ на написание «Истории Петра Великого», поэт сочинил «Историю Пугачёвского бунта». Государь мог бы проявить неудовольствие. Но этого не произошло. «Пугачёв» был первым сочинением, написанным Пушкиным в должности придворного историографа. Царя концепция «Истории Пугачёвского бунта» удовлетворила.

 

Кризис

Век Просвещения оставил в наследие XIX веку классицизм. Просветители верили во всемогущество разума. Но европейское общество, пережившее французскую революцию и наполеоновские войны, мало походило на царство разума. Действительность, знаменовавшая наступление Нового времени, требовала своего осмысления. Вновь возникшие литературные течения в разных странах приобрели свою форму. В историю они вошли под общим наименованием романтизма. Представителями романтического направления были Шатобриан и Гюго во Франции, Байрон и Вальтер Скотт в Англии, Мицкевич в Польше, Жуковский в России.

Пушкин был воспитан на французской литературе. Он высоко ценил язык и литературу Франции. В 1825 г. он писал Вяземскому: «Ты хорошо сделал, что заступился явно за галлицизмы. Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас ещё в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского — ясного точного языка прозы — т.е. языка мыслей». Пушкин знал французский язык в совершенстве и в полной мере использовал свои познания, создавая новый литературный русский язык.

Английский язык Пушкин выучил самостоятельно к тридцати годам. Знакомство с творениями Байрона и Шекспира составили эпоху в его жизни. Ранние поэмы Байрона Гяур и Чайлд Гарольд произвели на поэта ошеломляющее впечатление. «От Байрона, — признавался позднее Пушкин, — я с ума сходил». Поэмы Пушкина «Кавказский пленник» и «Цыганы» с полным основанием называют байроническими. Однако последующие поэмы английского гения разочаровали молодого Пушкина. У него сложилось впечатление, что демонический пламенный гений, потрясший мир поэмой о Чайлд Гарольде, умолк, превратившись в высокий, но всё же человеческий талант.

Преодоление влияния Байрона было необходимым этапом в творчестве Пушкина. Он искал и нашёл свой путь, свидетельством чему был роман в стихах «Евгений Онегин».

Известие о смерти Байрона побудило поэта изложить свой взгляд на творчество, взлёт и падение английского поэта. «Гений Байрона, — писал Пушкин в 1824 г., — [ослаб ] бледнел с его молодостию. В своих трагедиях, не выключая и Каина, он уже не тот пламенный демон, который создал Гяура и Чильд Гарольда. …Его поэзия видимо изменялась… Постепенности в нём не было, он вдруг созрел и возмужал — пропел и замолчал; и первые звуки его уже ему не возвратились — после 4-й песни Child-Harold Байрона мы не слыхали, а писал какой-то другой поэт с высоким человеческим талантом».

Давно замечены черты разительного сходства в жизни и творчестве Байрона и Пушкина. Применимы ли наблюдения Пушкина к его собственной жизни? Не претерпело ли его творчество такой же метаморфозы, как и творчество английского поэта?

Беседуя с Егором Розеном, Пушкин дал совет не пренебрегать минутами лирического вдохновения, пока он молод: «Помните… что только до тридцати пяти лет можно быть истинно лирическим поэтом, а драмы можно писать до семидесяти и далее!» Эти слова можно было бы обойти вниманием, если бы не одно обстоятельство. Они были произнесены, когда Пушкину было за тридцать. Признание было многозначительным.

В тридцать четыре года, беседуя с Александрой Апехтиной-Фукс, он сказал: «О, эта проза и стихи! Как жалки те поэты, которые начинают писать прозой, признаюсь, ежели бы я не был вынужден обстоятельствами, я бы для прозы не обмакнул пера в чернила».

Однажды Ксенофонт Полевой процитировал в присутствии Пушкина строфу из «Евгениея Онегина»:

Ужель мне точно тридцать лет?

Поэт с живостью возразил ему: «Нет, нет! У меня сказано: „Ужель мне скоро тридцать лет?“ Я жду этого рокового термина, а теперь ещё не прощаюсь с юностью». Пушкин сказал это, отметил Полевой, за несколько месяцев до своего тридцатилетия. Тридцатипятилетие было психологически ещё более трудным рубежом.

Друзья-стихотворцы, разбиравшие рукописи Пушкина после его гибели, не скрывали изумления перед совершенством найденных ими стихов. Баратынский писал жене об этих стихах: «Есть красоты удивительной, вовсе новых и духом и формою. Все последние пьесы его отличаются, чем бы ты думала? — Силою и глубиною! Он только что созревал». Большинство из этих неопубликованных шедевров были написаны поэтом до того, как он отпраздновал своё тридцатипятилетие.

В самые последние годы жизни Пушкин тщетно ждал наступления своей новой болдинской осени. Вдохновение посещало его реже. Стихи не шли с пера. Но среди них встречались шедевры, не уступавшие лучшим лирическим стихам. Достаточно вспомнить посвящение к 25 годовщине Лицея, написанное за несколько месяцев до гибели.

Великой заслугой романтического направления было обращение к творчеству Шекспира. Романтики призывали возродить шекспировскую традицию. Их призывы были услышаны в разных концах Европы. Преодолев увлечения юности, Пушкин в июле 1825 г. писал: «…до чего изумителен Шекспир! Не могу притти в себя. Как мелок по сравнению с ним Байрон-трагик. Байрон, который создал всего-навсего один характер». Пушкин неоднократно отмечал, сколь плодотворным было для него обращение к шекспировской традиции. «Борис Годунов» и «Маленькие трагедии» стали величайшим достижением не только русской, но и мировой литературы.

На вновь обретённом пути Пушкина ждали не только великие достижения, но и неудачи. В 1833 г. он написал поэму «Анджело» по пьесе Шекспира «Мера за меру». Поначалу поэт предполагал ограничиться переводом сочинения великого английского драматурга. Но затем стал работать над пересказом: изменил сюжет, перенёс действие в Италию, отбросил второстепенные подробности.

Шекспиру случалось переделывать посредственные пьесы, не им написанные, в результате чего на свет появлялись мировые шедевры. Пушкин также неоднократно заимствовал сюжеты и мысли у предшественников и творил сочинения, отмеченные печатью гения. В случае с переделкой пьесы Шекспира чуда не произошло. Шекспировские идеи и образы не получили новой жизни.

Публика встретила поэму «Анджело» холодно. «По моему искреннему убеждению, — писал автор одного из обзоров, — „Анджело“ есть самое плохое произведение Пушкина».

Нащокин вспоминал, будто поэт жаловался в таких выражениях: «Наши критики не обратили внимания на эту пиесу, и думают, что это одно из слабых моих сочинений, тогда как ничего лучше я не написал». Это высказывание внушает сомнение. Возможно, Нащокин не совсем точно воспроизвёл смысл беседы с поэтом. Достаточно вспомнить слова Пушкина: «…русский язык, столь гибкий и мощный… неспособен к переводу подстрочному, к переложению слово в слово», — слова, свидетельствующие о том, что Пушкин не предавался иллюзиям по поводу сочинений, подобных пересказу шекспировской драмы. Поэма «Анджело», законченная одновременно с «Медным всадником», заняла весьма скромное место в его литературном наследии.

Пушкин проявлял большой интерес к романам Вальтера Скотта, которыми зачитывалась образованная публика по всей Европе. Современники считали, что Скотт, создав форму исторического романа, возродил шекспировскую традицию. Белинский писал по этому поводу: «В начале XIX в. явился новый гений, проникнутый его духом, который докончил соединение искусства с жизнию, взяв в посредники историю. Вальтер Скотт в этом отношении был вторым Шекспиром». Пушкин также склонен был исключительно высоко оценивать сочинения английского писателя: «…что нас очаровывает в историческом романе — это то, что историческое в них есть подлинно то, что мы видим — Шекспир, Гёте, Вальтер Скотт…»

Русские романы, имевшие успех, признавал поэт, написаны по образцу Вальтера Скотта.

В молодости поэт писал брату Льву: «Conversations de Byron! Walt. Scott! это пища души!» Уединившись в Болдине осенью 1834 г., Пушкин сообщал жене: «И стихи в голову нейдут; и роман не переписываю. Читаю Вальтер-Скотта и Библию». 18 декабря того же года он отметил в дневнике: «Третьего дня был я наконец в Аничковом. Опишу все подробности в пользу будущего Вальтер-Скотта». В 1835 г. поэт посетил Михайловское, откуда писал Наталье в сентябре: «Я взял у них (Вревских. — Р.С.) Вальтер-Скотта и перечитываю его. Жалею, что не взял с собой английского»; «…читаю романы В. Скотта, от которых в восхищении». Павлу Нащокину поэт шутливо говорил в ноябре 1833 г.: «Погоди, дай мне собраться, я за пояс заткну Вальтер-Скотта!» Н.М. Карамзин увлекался чтением романов Вальтера Скотта и шутил, что поставит памятник великому шотландцу у себя в саду.

Романы Скотта породили множество подражаний. Этот путь был чужд зрелому Пушкину. Повесть «Капитанская дочка» дала яркое представление об избранной им дороге. Законченная незадолго до последней дуэли, повесть раскрывала колорит, но ещё больше — сокровенный дух эпохи. Пушкин обладал даром художественного проникновения в суть исторических событий. «Капитанская дочка» давала для понимания пугачёвщины больше, чем всё, что было написано до того, включая пушкинскую же «Историю Пугачёвского бунта» в двух томах.

Обращение к прозе — «языку мысли» — открыло перед Пушкиным новые бескрайние горизонты. Но современники не могли оценить метаморфозу, происходившую у них на глазах.

Талант Пушкина поразил современников в то время, когда русское общество переживало духовный и нравственный подъём. Общественное мнение было на стороне вольнодумцев. Казалось, перемены, которые должны были превратить самодержавно-крепостную Россию в процветающую, цивилизованную страну, близки. Не страшась гонений, поэт выразил надежды и чаяния общества, что и сделало его властителем дум.

После мятежа 14 декабря либерализм, с которым мирился и которому отдавал дань наследник просвещённых монархов XVIII века император Александр I, потерпел крушение. Казни и гонения потрясли Россию. Историческая ситуация претерпела разительную перемену. Общество перестало видеть в Пушкине наставника и пророка.

Пушкин вернулся из ссылки сразу после коронации Николая I. Престарелый писатель Владимир Измайлов писал в то время из провинции: «Завидую Москве. Она короновала императора, теперь коронует поэта». Преклонение перед гением Пушкина достигло апогея в 1820-х годах, а затем его популярность стала падать.

После 1825 г. поэт впервые ощутил недостаточность своего образования. 10 мая 1830 г. Погодин записал в дневник слова, слышанные им от Пушкина во время бесед на исторические темы: «Как рву я на себе волосы часто… что у меня нет классического образования, есть мысли, но на чем их поставить». В поздних воспоминаниях, написанных в 1880 г., Павел Вяземский утверждал, что Пушкин отговаривал его от поступления в университет, выражал враждебный взгляд «на высшее у нас преподавание наук» и постоянно и настойчиво указывал юноше на недостаточное знакомство его с текстами священного писания и необходимость чтения книг Ветхого и Нового завета. По словам друзей поэта, сам он усердно перечитывал Евангелие. В советах Пушкина проявлялось его глубокое недоверие к состоянию университетских наук и уровню преподавания в учреждениях, подведомственных министру Уварову. Университеты той поры не соответствовали представлениям поэта о классическом образовании и высшей школе. Поэт всю жизнь трудился над пополнением своего образования, самостоятельно изучил несколько языков, следил за иностранной литературой, основательно занимался русской историей. Но собственная начитанность его никогда не удовлетворяла. Любопытна самая ранняя запись воспоминаний Александры Россет-Смирновой о Пушкине. Однажды она призналась поэту, что мало читает. «Он мне говорит: „Послушайте, скажу я вам по секрету, что я читать терпеть не могу, многого не читал, о чём говорю. Чужой ум меня стесняет. Я такого мнения, что на свете дураков нет. У всякого есть ум, мне не скучно ни с кем, начиная с будочника и до царя“».

Читатели, бурно приветствовавшие ранние романтические поэмы Пушкина, не находили прежних похвал для «Бориса Годунова». Бывший директор Лицея Е.А. Энгельгардт писал после появления трагедии Пушкина: «В Пушкине только и было хорошего, что его стихотворный дар, да и тот, кажется, исчезает». «Вероятно, — с грустью констатировал Пушкин, — трагедия моя не будет иметь никакого успеха. Журналы на меня озлоблены. Для публики я уже не имею главной прелести: молодости и новизны лите[ратурного] имени».

Беседуя с французским литератором Лёве-Веймаром 17 июня 1836 г., Пушкин с горечью повторял: «Я более не популярен». Поэт жаловался собеседнику, что не имеет возможности посетить страны Западной Европы вследствие запрета правительства. Знакомство и общение со знаменитыми писателями и деятелями Европы было его заветным желанием. Мечта осуществилась лишь однажды, когда судьба свела Пушкина с Адамом Мицкевичем.

Никто из соотечественников Пушкина не проник в суть духовной драмы Пушкина столь глубоко, как польский поэт.

Разгром тайных обществ, по наблюдениям Мицкевича, произвёл сильное впечатление на Пушкина, лишив его смелости и страсти; он ещё не признался даже самому себе в том, что прежние его идеи были заблуждением, но в интимных разговорах насмешливо отзывался об идеалах старых друзей; «он начал падать духом». С этого времени он стал более трезвым в своих стихах, начал высмеивать чрезмерную восторженность, лжемудрствования и либерализм. От человека, столь ненавидимого и преследуемого кликой (придворной камарильей, великосветской чернью. — Р.С.), стало отворачиваться общество. Произошло это не в силу личной неприязни. Общество, как и прежде, обращалось к любимому поэту за ответом на свои вопросы: «Ты нам предрёк в своих ранних стихах кровавое восстание, и оно произошло; ты предсказал нам разочарование, крушение слишком выспренных, слишком романтических идей — всё это сбылось. Что же ты предскажешь нам теперь? Что нам делать? Что нам ждать? И Пушкин не знал, что ответить на это. Он сам был в глубоком отчаянии».

Недавние поклонники Пушкина спешили громко заявить о своём разочаровании. Писатель Н.А. Мельгунов утверждал в письме С.П. Шевырёву в начале 1830-х годов: «Пора Пушкина прошла»; «На него не только проходит мода, но он явно упадает талантом»; «Я не говорю о Пушкине, творце „Годунова“ и пр.; то был другой Пушкин, то был поэт, подававший великие надежды и старавшийся оправдать их… Упал, упал Пушкин, и признаюсь, мне весьма жаль этого. О честолюбие, о златолюбие!» Каким бы ни было новое сочинение Пушкина, публика не сомневалась, что оно уступает прежде написанным. Пушкин, — писал его знакомец Николай Смирнов, — из каприза лишает общество поэмы «Медный всадник», «ибо те поправки, которые царь требует, справедливы и не испортят поэму, которая, впрочем, слабее других».

Александр Карамзин, часто видевшийся с поэтом в доме матери, повторил беспощадную молву: «Говорили, что Пушкин умер уже давно для поэзии». Виссарион Белинский писал в 1834 г.: «…тридцатым годом кончился или лучше сказать, внезапно оборвался период Пушкинский, так как кончился и сам Пушкин, а вместе с ним и его влияние; с тех пор почти ни одного бывалого звука не сорвалось с его лиры». По поводу новой публикации критик сетовал: «Вообще, очень мало утешительного можно сказать об этой четвёртой части стихотворений Пушкина. Конечно, в ней виден закат таланта, но таланта Пушкина: в этом закате есть ещё какой-то блеск, хотя слабый и бледный». Отзывы о пушкинской прозе были ещё более обескураживающими. Приятельница поэта А.О. Смирнова-Россет язвительно заметила по прочтении «Путешествия в Арзрум»: «Арзерум — вылитый Пушкин, когда он расположен болтать и заинтересовывать, так что все эти истории мне слишком известны…»

Немногие современники догадывались о том, что метаморфоза в творчестве Пушкина естественна и неизбежна. Адам Мицкевич оказался в числе провидцев. Три года дружбы с Пушкиным открыли ему многое из того, что осталось тайной для других. Беседы с Пушкиным запали в память великого польского поэта. «Разговоры его, — вспоминал Мицкевич в 1837 г., — …становились всё серьёзнее. Он любил рассуждать о высоких вопросах, религиозных и общественных, которые и не снились его соотечественникам. Очевидно, в нём происходил какой-то внутренний переворот. Как человек, как художник он, несомненно, находился в процессе изменения своего прежнего облика, или, вернее, обретения своего настоящего облика… его поэтическое молчание было счастливым предзнаменованием для русской литературы. Я ожидал, что вскоре он появится на сцене новым человеком, во всей силе своего таланта…»

 

Памятник нерукотворный

В 1833 г. Пушкин был избран действительным членом императорской Академии наук. Избрание свидетельствовало о признании заслуг поэта в развитии российской литературы. Пушкин не выразил отношения к своему избранию ни единым словом. Кажется, он невысоко ценил академическое звание. Поэта приводили в бешенство «соболезнования» критиков, брань продажных журналистов, множившаяся клевета. Его всё более покидала вера в высокую миссию российской словесности. В апреле 1834 г. он писал М.П. Погодину: «Вообще пишу много про себя, а печатаю поневоле и единственно для денег; охота являться перед публикою, которая Вас не понимает, чтобы четыре дурака ругали Вас потом шесть месяцев в своих журналах только что не по матерну».

Пушкин прекрасно понимал, что его творчество имеет непреходящее, вечное значение. Гордые слова — «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» — покоились на прочном основании.

У Пушкина были предшественники, которые пытались осмыслить опыт жизни, поэтического творчества, соотнести его с идеей вечности. Ломоносов обратился к Оде Горация, воспевшего бессмертие поэзии. Державин шёл по стопам Горация, говоря, что его поэтическая слава одолеет смерть. «Памятник» Пушкина восходит к той же традиции и стоит в одном ряду со стихами Ломоносова и Державина.

Работа над «Памятником» была завершена на Каменном острове 21 августа 1836 г. В ту пору «Пушкин пережил момент острого отчаяния и крушения всех своих надежд». Коллизия, вызвавшая к жизни произведение, была глубоко трагична.

Старый приятель Н.А. Муханов, посетивший поэта в те дни, нашёл друга ужасно упадшим духом, вздыхающим по потерянной «фавории» (популярности) у публики. О своих впечатлениях Муханов рассказал Александру Карамзину, который записал: «Пушкин показал ему только что написанное стихотворение („Памятник“. — Р.С.), в котором он жалуется на неблагодарную и ветреную публику и напоминает свои заслуги перед ней». Первый читатель «Памятника» увидел лишь то, что лежало на поверхности. Более всего его поразили жалобы поэта на людскую неблагодарность. Он не понял истинного значения вызова, брошенного Пушкиным своему времени.

Примерно в одно время с «Памятником» Александр Сергеевич написал стихотворение «Не дорого ценю я громкие права…»

Поэт провозглашает высшую свободу и абсолютную независимость поэзии. Чистое искусство — не придуманная умом доктрина, но непроизвольно, как любовь, как религиозное чувство, рождающаяся в груди сила, которую поэт не вывел умом, но заметил в опыте.

После гибели друга Жуковский бросил властям обвинение в том, что они разделяют ответственность за происшедшее. Он доказывал, что Пушкин был жертвой клеветы, полицейских придирок; молва несправедливо твердила об упадке его поэтического дара, «а Пушкин только созрел и что бы он написал, если бы тяжёлые обстоятельства всякого рода, скопленные мало по малу, не упали на бедную его голову тем обвалом, который толь незапно раздавил его пред нашими глазами». Для творчества, писал Жуковский, Пушкину нужно было «свободное уединение. Какое спокойствие мог он иметь с своею пылкою, огорчённою душой, с своими стеснёнными домашними обстоятельствами, посреди того света, где всё тревожило его суетность, где было столько раздражительного для его самолюбия».

В 1830 г. накануне свадьбы Пушкин писал: «Заблуждения моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их ещё усилила; молва о них, к несчастию, широко распространилась». Молодость прошла. К лицейскому юбилею 19 октября 1836 г. поэт писал: «…разгульный праздник наш с приходом лет, как мы, перебесился». Вступив в пору зрелости, Пушкин мог рассчитывать на уважение, признательность и любовь соотечественников. Никто не сделал так много для развития духовной культуры России, как он. Вместо этого он на каждом шагу сталкивался с неуважением и злобой.

Завистники старались ославить сочинения поэта как неблагонамеренные, очернить его жизнь как безнравственную. Самым могущественным оружием Пушкина было его перо. Но в последнем столкновении — войне с Геккернами пустить в ход это оружие оказалось невозможно. Не следует представлять себе, будто почвой для клеветы были одни лишь семейные неурядицы поэта или исключительно эти неурядицы. Дело касалось высших нравственных ценностей, любви, доброты, благоволения в людях. «Нет истины, где нет любви» — это правило, по справедливому замечанию А. Синявского, помимо прочего означало в устах Пушкина, что истинное познание достигается сердечным и умственным расположением, что любовь и нравственность — путь проникновения в природу сущего. Поэзия Пушкина была проникнута духом любви. Залог бессмертия своей музы поэт видел в том, что его лира пробуждала добрые чувства.

На глазах у современников происходило рождение русского литературного языка и новой русской культуры, обогатившей мировую культуру. Но мало кто догадывался о значении творчества Пушкина для будущего России.

В письме Вяземскому из ссылки (ноябрь 1825 г.) Пушкин чётко заявил себя противником мемуарных откровений в духе Жан-Жака Руссо. Гораздо ближе Пушкину был Байрон. Говоря о великом английском поэте, Александр Сергеевич, несомненно, имел в виду и себя, свой жизненный опыт. Сходство в судьбах и думах глубоко волновало поэта, о чём он не преминул сказать В.Ф. Вяземской. В письме к ней П.А. Вяземский в 1830 г. писал: «Следовательно, у вас есть записки Байрона или о Байроне. Ты пишешь, что и у Пушкина сердце сжимается от сходства».

В 1825 г. Пушкин писал Вяземскому: «Зачем жалеть о потере записок Байрона? чёрт с ними! слава Богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах невольно, увлечённый восторгом поэзии».

Как и у Байрона, в сочинениях Пушкина исповедь звучала мощным хоралом. Вот одно из его стихотворений-исповедей.

Рассуждая о Байроне, поэт отметил: «В хладнокровной прозе он бы лгал и хитрил, то стараясь блеснуть искренностью, то марая своих врагов. Его бы уличили, как уличили Руссо, — а там злоба и клевета снова бы торжествовали. Оставь любопытство толпе и будь заодно с гением».

Исповедь открывает внутренний мир поэта толпе, но суд толпы ведёт к торжеству клеветы и злобы. «Толпа жадно читает исповеди, записки etc. потому, что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он мал и мерзок — не так, как вы — иначе».

Шли годы. Поэт вернулся из ссылки в Петербург. Даже недоброжелатели должны были признать за ним поэтический дар гения. Его возможности влиять на мнение общества увеличились.

К 1830 г. поэт пришёл к мысли, что духовные наставники общества могут пренебречь судом толпы, но не судом общества. В заметке «Опровержение на критику» он оспаривал как поверхностное мнение, будто критику или читателю нет дела до личных пристрастий и частной жизни поэта, до того, «хорош ли я (писатель. — Р.С.) собой или дурен, старинный ли дворянин или из разночинцев, добр ли или зол, ползаю ли я в ногах сильных или с ними даже не кланяюсь, играю ли я в карты и тому под[обное]». Уточняя свою мысль, Пушкин писал: «Нападения на писателя и оправдания, коим подают они повод, суть важный шаг к гласности прений о действиях так называемых общественных лиц (hommes publics), к одному из главнейших условий высоко образованных обществ». Поэт чётко сознаёт, что в цивилизованном обществе формирование общественного мнения невозможно без гласных прений о действиях общественных деятелей, прений, не исключающих обсуждение их частной жизни. Собственная жизнь Пушкина давно стала предметом вымыслов, нередко грубых и плебейских. Избавить от них не в состоянии ничто, кроме гласных прений, определяющих мнение общества.

События 1836 года убедили Пушкина в том, что применительно к России роль общественного мнения не следует преувеличивать. 19 октября 1836 г. в письме П.Я. Чаадаеву он писал: «…нужно признаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние».

Слава Пушкина доставила ему исключительное положение в русском обществе. Царь должен был признать его умнейшим человеком России. С суждениями поэта считался свет. И всё-таки Пушкин болезненно ощущал свою беззащитность перед судом толпы. Причиной тому было отсутствие общественного мнения, законодателя «высоко образованных обществ».

 

Жизнь при дворе

Неверно было бы думать, что именно пожалование в камер-юнкеры ввело поэта в высший аристократический круг. Пушкин приобщился к этому кругу много раньше благодаря таланту и известности. Сохранилась роспись лиц 1829 г., которым Пушкин разослал поздравления к Новому году. Удивительно, что в ней отсутствуют имена ближайших друзей. Судя по обозначению улиц, слуга Пушкина должен был разнести визитные карточки на территории между Дворцовой и Английской набережной, императорской библиотекой на Садовой, между Большой Морской и Подьяческой, то есть в центре города. Жуковский жил в Царском Селе, Вяземские, как можно установить, — в Москве, А.И. Тургенев — за рубежом. Посыльный поэта не мог доставить поздравления им, а также и московским друзьям Соболевскому, Гончаровым и Ушаковым, приятельницам в Тригорском, знакомым в Кишинёве и Одессе.

Наибольшее число поздравлений выпало на долю Карамзиных. Две карточки предназначались Екатерине Андреевне и её падчерице Софье и две — её дочери княгине Е.Н. Мещерской с мужем. Сыновьям Карамзиной было 14—15 лет, и их поэт обошёл вниманием.

Несколько визиток получили Элиза Хитрово-Кутузова с дочерью Екатериной и другая её дочь — Долли Фикельмон с мужем.

Поэт написал, а затем вычеркнул фамилию «Оленин». После разрыва с невестой Аннет Олениной он, по-видимому, старался сохранить дружеские отношения с её отцом.

Пушкин почтил вниманием И.И. Мартынова, лицейского учителя российской и латинской словесности, а также директора Лицея Е.А. Энгельгардта, двух сестёр-старух Константиновых, внучек Ломоносова, светского знакомого графа Лаваля.

В перечне можно обнаружить лиц, с которыми поэт намеревался основать новую газету. Главную роль в ней должны были играть А.А. Дельвиг и П.А. Вяземский. Имя первого было написано, а затем зачёркнуто в росписи. Видимо, поэт ждал Дельвига из Москвы, но тот не приехал.

Среди других поздравления получили поэт и критик П.А. Плетнёв, писатели князь В.Ф. Одоевский, П.С. Молчанов (слепец), В.П. Титов, баснописец И.А. Крылов, поэты Н.И. Гнедич и А.А. Плещеев.

Пушкин поздравил послов: австрийского — К. Фикельмона, французского — Мортемара (с секретарём посольства Лагрене), английского — Хейтсбэри, неаполитанского — графа де Людольфа и испанского — де ла Кадена.

Среди придворных лиц выделялся Нарышкин. Издатель росписи М. Цявловский ограничился замечанием, что его едва ли можно отождествить со Львом Нарышкиным. В самом деле, последний в 1829 г. находился с женой в Одессе. В столице находился его брат Кирилл, известный острослов. Его имя фигурирует в дневниках поэта. Обер-гофмейстер Кирилл Александрович Нарышкин занимал видное положение при дворе. Братья Нарышкины доводились племянниками Нарышкину, упомянутому в пасквиле в чине магистра ордена Рогоносцев.

Из других царедворцев в реестре названы флигель-адъютант Василий Алексеевич Перовский и его брат писатель Алексей (внебрачные дети графа Алексея Разумовского), гофмейстер граф Иван Мусин-Пушкин (вопреки мнению М. Цявловского, Мусина нельзя идентифицировать с капитаном Владимиром Мусиным, который в 1829 г. был отослан на службу в Тифлис, а затем уволен с обязательством жить в Москве), граф Александр Дмитриевич Гурьев (родной брат графини Нессельроде, знакомый Пушкину по Одессе, где был градоначальником).

Итак, мир поэта и до камер-юнкерства был дипломатическим и аристократическим миром. Придворная карьера Пушкина началась в тот момент, когда царь соблаговолил стать его цензором. Его знакомства искали члены императорской фамилии. Через Элизу Хитрово брат царя великий князь Михаил Павлович передал, что весьма желает иметь с Пушкиным продолжительный разговор. Пушкина стали приглашать на сугубо семейные праздники в Зимний дворец. Сохранилась памятка от 8 ноября 1832 г., писанная его рукой, о дне и часе церемонии крестин новорождённого сына Николая I Михаила.

Проведя несколько лет при дворе, Пушкин занял своё, совершенно особое, место в круге высшей столичной аристократии и дипломатов. Низший чин камер-юнкера никак не соответствовал реальному положению поэта при дворе. Адам Мицкевич, близко наблюдавший столичные круги, писал: «Пушкин увлекал, изумлял слушателей живостью, тонкостью и ясностью ума своего, был одарён необыкновенною памятью, суждением верным, вкусом утончённым и превосходным. Когда говорил он о политике внешней и отечественной, можно было думать, что слушаешь человека, заматеревшего в государственных делах и пропитанного ежедневным чтением парламентарных прений». После кончины поэта на его панихиду явился весь дипломатический корпус в полном составе. (Исключение составляли прусский посол, ненавистник либералов, и два посланника, которые были больны). Характерно, что многие образованные дипломаты из Европы понимали значение Пушкина для России лучше, чем высшие сановники империи.

Жизнь при дворе — в обществе высшей знати — требовала больших трат. Роскошные дамские туалеты, экипажи, лошади, форейторы, квартира в княжеском особняке подле Зимнего дворца — такими были необходимые атрибуты придворной жизни.

В 1834 г. Пушкины сняли квартиру в доме Баташева за 6 000 руб., но 1 мая 1836 г. переехали из бельэтажа на третий этаж, в квартиру из 20 жилых помещений за 4 000 руб. в год. С 1 сентября 1836 г. семья поселилась в доме княгини Волконской, где наняла квартиру за 4300 руб. в год. Последний взнос в размере 1075 рублей Пушкины не смогли заплатить.

Барский дом немыслим был без прислуги. У Пушкиных были четыре горничных, две няни, две кормилицы, мужская прислуга.

Невзирая на безденежье, Пушкину пришлось в 1836 г. потратить более 4000 рублей на новый экипаж. Сёстры Гончаровы выписали из имения Гончаровых породистых лошадей.

В начале лета 1834 г. мать Пушкина писала, что её невестка «хочет взять дачу на Чёрной речке, ехать же подалее, как желал бы её Муж, она не хочет». Плата за дачу зависела от того, сколь далеко она находилась от города. Пушкин настаивал на том, чтобы нанять дачу подешевле. Но Натали не послушала его. В 1835 г. семья сняла дачу на Чёрной речке. Год спустя жена приискала и дачу на Каменном острове, где селилась аристократия. А.Н. Вульф писала матери из Петербурга, что Наталья Пушкина «на будущие барыши наняла дачу на Каменном острове вдвое дороже прошлогоднего». В ожидании прибавления семейства Пушкины заняли два двухэтажных домика с полутора десятками комнат.

Образ жизни Пушкиных вызывал зависть и осуждение в свете. Говорили, что Александр и Ольга — плохие дети, так как не помогают родителям. «…Отец, — писала Ольга Сергеевна, — только и делает, что жалуется, плачет и вздыхает перед каждым встречным». В защиту поэта выступила одна Екатерина Карамзина. Сергея Львовича Пушкина сравнивали с отцом Горио. «Да, — отвечала Карамзина, — с той разницей, что Горио всё отдал своим детям, а этот один растратил всё своё добро». В самом деле, отец поэта умудрился промотать всё своё имущество, разорил родовые имения и в конце жизни почти впал в нищету. Однако молва осуждала не родителей, а детей. Нападкам подвергались траты и наряды Натальи Николаевны: «…возмущаются, — писала Ольга Сергеевна в ноябре 1835 г., — зачем у неё ложа в театре и зачем она так элегантна, когда родители мужа в таком тяжёлом положении, — словом, находят очень пикантным её бранить».

26 октября 1835 г. Пушкин с горечью пересказал Осиповой городские сплетни, касавшиеся Натали. «Повсюду говорят: это ужасно, что она так наряжается, в то время как её свёкру и свекрови есть нечего… хотя жизнь — и süsse Gewohnheit [сладкая привычка], однако в ней есть горечь, делающая её в конце концов отвратительной, а свет — мерзкая куча грязи». Поэт защищал жену и как глава семьи всю ответственность за финансовые трудности фамилии брал на себя. «…Натали тут ни при чём, и отвечать за неё должен я…» — так комментировал он нападки света.

Жена считала себя вправе вмешиваться в расчёты мужа с издателями. Однажды поэт условился со Смирдиным о гонораре в 50 рублей, объявив при этом, что тот должен заплатить золотом, потому что «супруга, кроме золота, не желала брать денег в руки». Когда книгоиздатель явился на Мойку, Александр Сергеевич сказал ему, что рукопись забрала к себе жена, желающая с ним говорить. Наталья Николаевна решительно потребовала за рукопись вместо 50 — 100 золотых и не желала уступить ни рубля. Муж, смеясь, пояснил Смирдину, что жене понадобилось новое бальное платье, и пообещал, что впредь сочтётся с ним.

В 1836 г. Наталья Николаевна стала хлопотать, чтобы владелец майората Дмитрий Гончаров выделил ей такое же содержание, какое получали сёстры Екатерина и Александрина. Её старания принесли некоторый результат. Из гончаровских доходов на 1836 г. она получила 1210 рублей.

Обращаясь с просьбой к брату, Наталья ссылалась на расходы по воспитанию детей. Муж судил более трезво. Без всяких недомолвок он писал по поводу её ходатайства: «Новое твоё распоряжение, касательно твоих доходов, касается тебя, делай как хочешь; хоть кажется лучше иметь дело с Дм.Ник., чем с Нат.Ив. Это я говорю только dans l’interest de Mr Durier et Mde Sihler [в интересах мсье Дюрье и мадам Сихлер]; а мне всё равно». Пушкин не сомневался, что полученные от Д.Н .Гончарова деньги будут истрачены на наряды и достанутся владельцам модных лавок Дюрье и Сихлер.

Эти достоверные факты опровергают ставшее привычным представление, будто наряды жены не были обременительны для семейного бюджета, поскольку оплачивала их преимущественно богатая тётка Загряжская. К началу 1837 г. Пушкины остались должны мадам Сихлер 3500 рублей и ещё одному владельцу модного магазина Плинке — 2015 рублей.

Чтобы сохранить реноме первой красавицы столицы, Пушкина должна была обновлять гардероб. Денег не было, и 30 декабря 1836 г. она впервые заняла у ростовщика В.Г. Юрьева деньги (3 900 руб.) на своё имя. Зная щепетильность Пушкина, трудно предположить, чтобы она сделала это с ведома мужа. Скорее всего, то был тайный заём, с помощью которого Натали пыталась скрыть от света полное обнищание семьи.

Пушкин сам вынужден был занять у ростовщика Юрьева 10 000 рублей под большие проценты. Его заёмное письмо датировано 19 сентября 1836 г. Через три месяца к тому же ростовщику обратилась жена поэта. Семья предпринимала отчаянные усилия, чтобы освободиться из сетей ростовщика. Сохранилось письмо Пушкина к домовладелице Любови Алымовой: «Покорнейше прошу дозволить г-ну Юрьеву взять со двора вашего статую медную, там находящуюся». В доме Алымовых семья поэта проживала в 1832 г. Громоздкая статуя Екатерины II была доставлена в столицу из Полотняного Завода. Гончаровы надеялись выручить за неё крупную сумму. Но продать её в казну не удалось, и Пушкины, съехав из дома, бросили статую во дворе. Пушкин предложил ростовщику статую в оплату своего долга, а, может быть, также и долга жены. Судя по письму, сделка была заключена, но выполнить уговор стороны не успели.

В поисках денег поэт обращался к случайным лицам. Тамбовский помещик и картёжный игрок Скобельцын явился к Вяземским с объявлением, что бросил степь и прибыл в столицу, чтобы выразить восторг перед поэтическими произведениями Пушкина и Петра Вяземского. Из последующих бесед выяснилось, что литературные сюжеты были чужды ему и что он вообще ничего не читал. 8 января 1837 г. Пушкин просил Скобельцына дать взаймы на три месяца или достать ему три тысячи рублей. Игрок остался глух к его просьбе.

Пушкин заложил фамильное серебро, шали жены, драгоценности, серебро из приданого Александрины. Перед дуэлью ему, кажется, пришлось расстаться с шинелью, которая перешла в руки кредитора книготорговца Ивана Лисенкова.

В трудной ситуации поэта выручали деньги друзей. Как следует из дел Опеки, на начало 1837 г. Пушкин остался должен Виельгорскому 1500 руб., П.А. Осиповой — 2000, Карамзиной — 3000 рублей. Семья Вяземских располагала приличными доходами, но среди кредиторов Пушкина Вяземских не было. Не имея денег, С.А. Соболевский оставил другу столовое серебро, которое тот заложил за 7000 руб. Долг поэта московскому приятелю П.В. Нащокину составил 3000 руб. 1 июня 1836 г. Пушкин занял по двум заёмным письмам у своего троюродного дяди князя Н.Н. Оболенского 8000 руб. под проценты. Поэт был должен книготорговцам и издателям Беллизару и Плюшару, владельцам лавок и погребов.

К июлю 1835 г. Пушкин был обременён долгом в 60 000 руб., из которых 20 000 приходились на долю казённого займа. В начале августа он получил из казны ещё 30 000 руб. В письме министру Канкрину от 6 ноября 1836 г. поэт упомянул, что его казённый долг (без залога имения) исчисляется 45 000 руб., из которых 25 000 он должен был уплатить в течение пяти лет.

Сразу после вызова Дантеса на дуэль Пушкин задумал уладить дела с казёнными ссудами и в письме к министру Канкрину предложил взять в казну его вотчину село Кистенёвка для погашения долгов. Был ли демарш Пушкина связан с намёком на связь Николая I с Натали? Заключал ли в себе пасквиль 4 ноября такой намёк? Ответить на эти вопросы трудно. Но скорее всего светские шутники понимали, что любой намёк на похождения Николая I может разом покончить с их карьерой и благополучием. В 1836 г. злобой дня были ухаживания Дантеса за Натальей. Этой теме и посвящён был пасквиль.

Поединок мог кончиться гибелью поэта или же смертью Дантеса. В любом случае дуэль была уголовно наказуемым преступлением. Утрата милости царя и суд превращали Пушкина в рядового должника. Закон грозил злостным неплательщикам серьёзными неприятностями.

После смерти поэта была учреждена «Опека над детьми и имуществом Пушкина». По оценке Опеки, Пушкин остался должен казне 43 333 рубля, частным лицам — 92 500 рублей. В целом пушкинские долги исчислялись 135 833 рублями.

Деньги, полученные поэтом от казны, не следует ставить в один ряд с прочими долгами. Их можно рассматривать скорее как казённые субсидии. Субсидии включали обязательства, связанные с выплатой процентов и возвратом основного долга. Однако поэт получил много доказательств того, что казна готова предоставить ему длительные рассрочки, отказаться от взыскания процентов и пр. Всё зависело от милости императора. Но, помимо всего прочего, монарх должен был считаться с общественным мнением. Во все времена искусство не могло существовать без поддержки государства. Царства лишались славы мира, воздвигая гонения на художников и творцов.

Зависимость от правительства воспринималась Пушкиным как бедствие. И тем не менее он находил возможным черпать из казны, как сделал дважды, в 1834 и 1835 гг. Проблема заключалась в том, чтобы не поступиться собственным достоинством. За полтора последних года долг поэта казне не вырос, зато частные долги превысили 90 000 руб. Кредиторами были друзья или добрые приятели поэта, в большинстве не требовавшие даже долговых расписок, а тем более процентов. Самыми рискованными были займы, полученные от ростовщиков под большие проценты. Таких долгов было не так уж и много.

Со временем Пушкин должен был получить значительные прибыли от издания «Современника». Семья имела право на долю в гончаровских имениях и доходах.

Чем больше сеть долгов опутывала дом Пушкиных, тем стремительнее росли траты. И всё же преувеличивать значение финансовых трудностей в трагедии Пушкина не следует. Долгами жила добрая половина благородного российского шляхетства. Но в отличие от мотов-дворян поэт всю свою жизнь добывал себе средства к существованию изнурительным трудом. Этот факт непреложен.

Однажды Пушкину пришлось выслушать замечание богача гусара графа Василия Завадовского по поводу туго набитого бумажника. «Да ведь я богаче вас, — возразил поэт, — вам приходится иной раз проживаться и ждать денег из деревни, а у меня доход постоянный с тридцати шести букв русской азбуки».

Сочинения, написанные Пушкиным в течение жизни, могли составить целую библиотеку. Его литературное наследие было необозримо, и доходы от одних только переизданий гарантировали солидный доход. За месяц до дуэли один из крупнейших книготорговцев России Адолф Плюшар заключил соглашение с поэтом о публикации его стихов. Однотомник должен был выйти крупным тиражом в 2500 экземпляров. Издатель выговорил себе всего 15 процентов, львиная доля дохода шла стихотворцу. Плюшар был хорошо осведомлён о рыночной конъюнктуре.

Первое Полное собрание сочинений Пушкина в 11 томах было издано после гибели поэта. Опека установила тираж в 10 000, но затем увеличила его до 13 000 экземпляров. Уже к ноябрю 1838 г. подписка принесла 262 000 рублей дохода. Эта сумма вдвое превысила сумму всех долгов Пушкина! Деньги пошли в пользу вдовы и детей. Разошлось 7000 экземпляров, что для русского книжного рынка было огромным успехом.

В декабре 1836 г. Пушкин написал письмо французскому послу, литератору Баранту с изложением своих мыслей по поводу авторских прав в России. Поэт не терял надежду на то, что его сочинения обеспечат средства к жизни его семье. Одновременно он выражал тревогу по поводу отсутствия законодательства на этот счёт: «В законе нет никаких условий относительно посмертных произведений. Законные наследники должны были бы обладать полным правом собственности на них, со всеми преимуществами самого автора».

Пушкин был полон сил и всё ещё пользовался славой. Его появление в общественных местах было событием. Например, в университетских аудиториях студенты теснились к знаменитости и жадно внимали его речам. 27 сентября 1832 г. Пушкин известил жену о предстоящем посещении лекции московского профессора, прибавив при этом: «Моё появление произведёт шум и соблазн, а это приятно щекотит моё самолюбие». Университет был храмом науки. Что касается праздных зевак на улицах, их внимание стесняло и сердило Пушкина.

19 апреля 1836 г. была издана и одновременно поставлена на сцене Александрийского театра комедия Н.В. Гоголя «Ревизор». Согласно начальной редакции пьесы, Хлестаков должен был произнести такой монолог: «Литераторов часто вижу, а как странно сочиняет Пушкин. Вообразите себе: перед ним стоит в стакане ром, славнейший ром, рублей по сту бутылка, какова только для одного австрийского императора берегут [какова при дворе даже нет], — потом уж как начнёт писать, так перо только: тр… тр… тр… Недавно он такую написал пиэсу: Лекарство от холеры, что просто волосы дыбом становятся. У нас один чиновник [один начальник Отделения] с ума сошёл, когда прочитал». Эпизод с Пушкиным был вычеркнут автором перед представлением текста в цензуру. В позднейшей редакции монолог получил окончательную форму: «С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: „Ну, что, брат Пушкин“ — „Да так, брат, отвечает бывало, — так как-то всё…“ Большой оригинал». Ещё при жизни Пушкин становился героем литературных произведений, анекдотов и фольклора.