После времени Дмитрия Донского, отмеченного блестящими успехами, Русское государство вступило в полосу неудач и упадка. Страну потрясли кровавые усобицы, длившиеся четверть века. В ходе феодальной войны удельные князья захватили Василия II и ослепили его (отсюда прозвище Темный). Великий князь с большим трудом вернул себе московский трон. В конце концов силы, отстаивавшие удельные порядки, потерпели полное поражение. Возрождение сильной великокняжеской власти при Иване III Васильевиче позволило довести до конца борьбу против власти Орды и ускорило объединение русских земель. Бывшие княжеские столицы — Нижный Новгород, Суздаль, Ярославль, Ростов, Стародуб, Белоозеро — склонили головы перед Москвой. В 1478 году настала очередь Новгородской республики, чьи владения не уступали московским. Вслед за Новгородом московские войска подчинили великое княжество Тверское.

 

РАЗДОРЫ С ЦЕРКОВЬЮ

Церковь поддерживала объединительную политику московских государей и помогла им справиться с феодальной смутой. Однако период образования единого государства отмечен также столкновениями между светской и духовной властью. Конфликт был вызван не теократическими замашками церкви, ее стремлением захватить руководящие позиции в государстве, а усилением светской власти и самодержавными поползновениями монарха. Иван III был первым из московских государей, именовавших себя самодержцем. Новый титул символизировал прежде всего независимость от Орды. Но в нем отразилась также огромная власть, которой стали пользоваться государи всея Руси. Вмешательство монарха в церковные дела усилилось.

В период раздробленности церковь сохраняла известную независимость в силу того, что она оставалась единственной общерусской организацией, последовательно боровшейся с феодальной анархией. Митрополитам принадлежало право назначения епископов в разных землях и княжествах, исключая Новгород Великий. Церковь выступала посредником и судьей в межкняжеских ссорах и столкновениях. Наконец, московские митрополиты-греки — Киприан, Фотий, Исидор, будучи ставленниками константинопольского патриарха, имели возможность (по крайней мере, до Флорентийского собора) опираться на поддержу вселенской православной церкви. На Флорентийском соборе 1439 года Исидор подписал унию с католической церковью. По возвращении в Москву он был лишен сана. Митрополиты стали избираться из среды русского духовенства. С падением Византии в 1453 году узы зависимости московской митрополии от патриарха окончательно порвались. Опека Константинополя стесняла русскую церковь и в то же время давала ей известную независимость от великокняжеской власти. К середине XV века церковь всея Руси окончательно разделилась. Глава русской церкви принял титул митрополита Московского и всея Руси, на православных землях Литвы возникла митрополия Киевская и всея Руси.

Московский митрополичий дом стал обладателем крупных земельных богатств и движимого имущества. Фотий, присланный из Византии в Москву, через четыре года после кончины Киприана, по его собственным словам, «не обретох в дому церковном ничто же» «и села нашел есми пуста». Митрополит обратился к великому князю с посланием, в котором просил грамотой утвердить за митрополичьим домом все его вотчины и вернуть доходы: «Вся, елика суть церкви божией отдана от своих прародителей и утверждена и наречена, такоже и ты… утвердиши да устроиши вся пошлины». Если верить поздней летописной традиции, Фотий вернул митрополии ее стяжания — «села, и власти, и доходы, и пошлины».

Митрополиты твердо отстаивали неприкосновенность церковного имущества, где бы оно ни находилось. Самой крупной епархией на Руси было новгородское архиепископство. Когда местное боярство сломило княжескую власть и основало республику, новгородские архиепископы стали осуществлять некоторые функции по управлению землей, ранее принадлежавшие князю. Софийский дом располагал огромными земельными богатствами, содержал полк. Чрезмерное обогащение духовенства побудило новгородские власти искать пути к тому, чтобы воспрепятствовать стремительному росту церковного землевладения. В Москве стало известно, что «некоторые посадницы и тысяцкии, да и от новгородцев мнози, въставляют некаа тщетнаа словеса, мудрствующе… да хотят грубость чинити святей божией церкви и грабити святыа церкви и монастыри». Проект, обсуждавшийся боярами и народом, предусматривал конфискацию вотчин, пожертвованных землевладельцами в пользу церкви. Митрополит Филипп в 1467 году обратился к Новгороду с грамотой, грозя карами небесными новгородцам, которые «имения церковные и села данаа (пожертвованные. — Р.С.) хотят имати собе». Проекты отчуждения церковных земель не были осуществлены.

В 1471 году московские рати и их союзники псковичи напали на Новгород. Архиепископ Феофил отправил на войну свой полк, приказав ему действовать исключительно против псковичей. В решающей битве на реке Шелони новгородское ополчение потерпело сокрушительное поражение. Архиепископский полк не принял участия в сражении, следуя приказу владыки. Поведение Феофила вызвало негодование в Новгороде.

В январе 1478 года Иван III окончательно подчинил Новгород и упразднил там вече. Сокрушив республику, он потребовал себе волостей и сёл в Новгороде, без которых ему нельзя «государьство свое дръжати на своей отчине». После длительного торга новгородские бояре предложили государю десять крупнейших церковных волостей. Как видно, с почином выступили те самые посадники и новгородцы, которые уже давно покушались на земельные богатства церкви. Теперь они решили пожертвовать церковными землями, чтобы сохранить свои вотчины. Иван III, добивавшийся присяги от бояр, принял их предложение, хотя и проявил некоторые колебания. Сначала он потребовал себе половину всех церковных земель в Новгороде, а когда новгородские бояре принесли ему списки подлежащих отчуждению волостей, государь смилостивился — «у владыки половины волостей не взял, а взял десять волостей». Зато крупнейшим монастырям пришлось расстаться с половиной своих сел. Неожиданная милость Ивана III была связана, вероятно, с тем, что за архиепископа заступилось московское духовенство. Что касается новгородских бояр, то они в большинстве сохранили вотчины и принесли присягу на верность великому князю. Проводя конфискацию церковных земель, Иван III опирался на помощь новгородцев — своих сторонников из числа бояр и духовных лиц. Некоторых из них князь взял затем к себе в столицу и ввел в круг придворного духовенства.

Покушение на церковное имущество всегда считалось святотатством. Церковное руководство имело случай выразить свое отношение к покушениям мирян на земли святой Софии. С тех пор ничего не изменилось. Иван III не мог рассчитывать на сочувствие высших иерархов и монахов. Противниками его начинаний выступили митрополит Геронтий и многие старцы, среди них Иосиф Санин. Среди сторонников великого князя выделялись ростовский епископ Вассиан Рыло, старцы Кирилло-Белозерского монастыря Паисий Ярославов и Нил Сорский.

Иосифу Санину и Нилу Сорскому суждено было сыграть выдающуюся роль в истории русской церкви, и их история заслуживает особого внимания. Оба они родились в годы феодальной войны, залившей кровью Московское государство. Нил появился на свет приблизительно в 1433–1434 годах, а Иосиф — шесть лет спустя.

Нил, в миру Николай Федорович, происходил из московской семьи, достаточно близкой к великокняжеской фамилии. Старший брат Нила Андрей Федорович Майко успел послужить дьяком у несчастного Василия II Темного. Аппарат управления Московским государством был невелик, и князь лично знал всех своих дьяков. Николай шел по стопам брата и начал с того, что «бе… скорописец, рекше подьячий». Служба сулила почести и богатство, но все это не прельщало юношу. Он отказался от мирской карьеры. Служил богу, писал инок позднее, «от юности моея». В монашестве Николай принял имя Нил. Учителем его стал знаменитый Паисий Ярославов — старец Кирилло-Белозерского монастыря. Прожив в монашестве никак не меньше двадцати лет, Нил отправился в паломничество к святым местам. Примерно в то же время пустился в странствия Иосиф Санин. Он избрал для паломничества не православный Восток, а российские монастыри.

Иван Санин происходил из иной среды, чем Нил. Его отец владел богатым селом Язвище в пределах Волоцкого удельного княжества. Отец и три брата Ивана закончили жизнь иноками, но до того, как покинуть мир, братья служили при дворе удельного князя Бориса Волоцкого — брата великого князя Ивана III. Восьми лет от роду Иван был отдан на обучение Арсению, старцу волоцкого Крестовоздвиженского монастыря. В двадцать лет Иван вместе со своим сверстником Борисом Кутузовым надумал уйти в монастырь. Подобно Саниным, Кутузовы владели вотчинами в Волоке Ламском и принадлежали к местному служилому обществу.

Санин отправился сначала в тверской Саввин монастырь, но пробыл там недолго и перешел в Боровск к игумену Пафнутию. Главной особенностью обители Пафнутия был неустанный труд иноков. Придя в монастырь, двадцатилетний Иван (в иночестве Иосиф) встретил Пафнутия, занятого рубкой леса. Перед кончиной игумен отправился с учениками к пруду, на прорванную плотину, и учил их, «как заградити путь воде». Своей строгостью и благочестием Пафнутий снискал почтение в великокняжеской семье. Сам Иван Грозный называл его в одном ряду с Сергием и Кириллом.

В трудах и строгом послушании Иосиф провел под началом у Пафнутия восемнадцать лет. Вслед за сыном в Боровский монастырь явился отец Санина. Иосиф принял отца и пятнадцать лет ухаживал за разбитым параличом стариком, жившим в одной с ним келье.

Пафнутий Боровский умер в 1477 году, назначив своим преемником Санина. Однако Иосиф не спешил принять бразды правления обителью в свои руки. В компании старца Герасима Черного он два года странствовал по Руси, переходя из монастыря в монастырь. Иосиф скрывал свое игуменство и называл себя учеником Герасима, трудился «на черных службах». Лишь однажды, будучи в пределах Тверского великого княжества, он невольно выдал себя. На всенощной некому было читать, и Иосифу пришлось взять книги. Вскоре он увлекся чтением, и была у него «в языце чистота, и в очех быстрость, и в гласе сладость, и в чтении умиление: никто бо в те времена нигде таков явися». Изумленный игумен советовал тверскому князю не выпускать дивного чернеца из своей вотчины, и паломникам пришлось спешно бежать из Твери.

Среди русских монастырей особой славой пользовался Кирилло-Белозерский. Иосиф посетил его, когда Нил, по всей видимости, покинул Белоозеро. Объясняя свой уход, Сорский кратко упомянул о том, что сделал это «пользы ради душевныя, а не ино что». Иосиф Санин описал свои впечатления от посещения Кирилло-Белозерского монастыря в резких и откровенных выражениях: «Старейшие и большие старцы вси отбегоша от монастыря, нетерпяще зрети святого Кирилла предание попираема и отметаема». Кризис затронул как внутреннюю жизнь монастырей, так и взаимоотношения духовенства со светской властью.

В 1478 году в Кириллове произошли события, взволновавшие духовенство по всей России. Старцы Кирило-Белозерского монастыря, располагавшегося во владениях удельного князя Михаила Верейского, отказались подчиниться суду ростовского архиепископа Вассиана Рыло. В ответ на просьбу удельного князя и старцев митрополит Геронтий особой грамотой подтвердил незыблемость удельной старины. Ростовский архиепископ Вассиан Рыло обратился с жалобой к Ивану III. На созванном в Москве соборе мнения разделились. Многие иерархи протестовали против вмешательства государя в церковные дела. Но Иван III не послушал их. Он вытребовал у двоюродного дяди князя Михаила митрополичью грамоту и разорвал ее в клочья. Кириллов монастырь должен был признать власть Вассиана Рыло.

Среди монахов Кирилло-Белозерского монастыря не было единодушия. Учитель Нила Паисий Ярославов решительно встал на сторону великого князя. В том же 1478 году Иван III призвал к себе Паисия и после долгих уговоров убедил его принять пост игумена Троице-Сергиева монастыря. Старец стал влиятельной фигурой при дворе. В 1479 году он участвовал в крещении первенца Ивана III и Софьи Палеолог. Младенец получил имя Василий. То был будущий государь всея Руси.

Иосиф Санин после странствий по монастырям вернулся в Пафнутьев Боровский монастырь. Братия встретила его сдержанно. Игумен покинул обитель на два года и не подавал о себе никаких вестей. Монахи обращались к Ивану III, прося другого игумена. Государь отказал им. Пафнутьев монастырь был семейным монастырем великого князя, что открывало перед игуменом большие перспективы. Но Иосиф решил оставить Пафнутьев монастырь. Решение было связано с его религиозными установками, а также четко обозначившимися политическими симпатиями.

Познакомившись с монастырской практикой в разных княжествах и землях России, Санин пришел к выводу, что лишь строгие меры могут спасти пошатнувшееся древнее благочестие. Не надеясь исправить нрав в старинных монастырях с давно сложившимся уставом жизни, Санин пришел к мысли о необходимости основать новый монастырь, который стал бы образцом очищения монашеской жизни от разъедавшей ее ржавчины. С этой целью Иосиф решил удалиться в родные края — Волоцкий удел, где княжил Борис Васильевич, брат Ивана III.

Борис встретил Санина милостиво и, расспросив его, отвел место в двадцати верстах от своей столицы Волока Ламского. На этом месте у слияния речек Сестры и Струги Иосиф основал посреди великолепного соснового бора обитель. Санину и семи его инокам, если верить легенде, не пришлось тратить силы на расчистку леса. Едва путники добрались до Сестры, произошло чудо: ураган, не причинив вреда людям, повалил могучие деревья и открыл перед их взором долину с серебряной гладью озера на востоке.

Посреди лесной расчистки иноки срубили деревянную церковь. Но уже семь лет спустя на ее месте был воздвигнут величественный каменный храм, расписать который Иосиф поручил «хитрому живописцу» Дионисию, самому знаменитому из художников Руси.

В церковном великолепии, музыке и живописи заключена была сила, оказывавшая глубочайшее воздействие на душу народа. Санин был натурой художественно одаренной и сделал достоянием обители лучшие образцы искусства своего времени. Среди немногих вещей, привезенных Иосифом из Боровского монастыря, находились евангелия, деяния и послания апостольские, псалтыри, книги Василия Великого и Петра Дамаскина, «патерик азбучной» и, наконец, «четыре иконы, три Рублева письма Андреева».

Иосиф радел о красоте и благочинии церковной службы. В церкви, учил он, «все благообразно и по чину да бывает». Внешнее благочиние, полагал игумен, открывает путь к внутренней красоте: «Прежде о телесном благообразии и благочинии попечемся, потом же и о внутреннем хранении». В уставных наставлениях о молитве не забыта даже поза молящегося: «Стисни свои руце, и соедини свои нозе, и очи смежи, и ум собери». Еще более подробные наставления такого рода Иосиф адресует мирянам в своем главном сочинении под названием «Просветитель»: «Ступание имей кротко, глас умерен, слово благочинно, пищу и питание немятежно, потребне зри, потребне глаголи, будь в ответах сладок, не излишествуй беседою, да будет беседование твое в светле лице, да даст веселие беседующим тебе».

Ни одна обитель не имела более строгого устава, чем Иосифов монастырь. Подробный свод всевозможных запрещений служил как бы подпоркой твердого монашеского жития. Санин верил в грозного судию Христа-Вседержителя, карающего мировое зло. В его монастыре царил авторитет игумена, и от братии требовались строгая дисциплина и безоговорочное повиновение. Всем вместе и каждому в отдельности Санин внушал, что никто не минет наказания даже за малое нарушение Священного писания. «Души наши, — писал он, — положим о единой черте заповедей божьих».

Подвиги иноков, поощрявшиеся властями, носили традиционный характер. Особое место среди них занимали не требовавшие большой душевной работы, но крайне утомительные поклоны. Современники так описывали подвижничество братии в Волоцком монастыре: «Ов пансырь (предмет очень дорогой на Руси и доступный одним боярам. — Р.С.) ношаше на нагом теле под свиткою, а им железа тяжки и поклоны кладущи, ов 1000, ин 2000, ин 3000, а ин седя сна вкушая». Наказания, установленные игуменом за всевозможные проступки, не шли ни в какое сравнение с добровольно взятыми на себя «подвигами». Виновный должен был отбить 50–100 поклонов. В исключительных случаях инока приговаривали к «сухоядению», некоторых сажали «в железо».

Новшества Иосифа снискали его обители славу по всей Руси. Но время, которое переживало тогда русское общество, было тревожным. Историческая драма обернулась трагедией. Завоевание Новгорода разрушило вековечный порядок. Сторонник богатой церкви Иосиф Санин не мог относиться к секуляризации в Новгороде иначе как к святотатству. Не одобрял он и грубого вмешательства светской власти в церковные дела. Иосифов монастырь возник на земле, входившей в новгородское архиепископство. Его патроном стал новгородский владыка Феофил. Осенью 1479 года Иван III велел арестовать Феофила, в январе 1480 года опального иерарха увезли в Москву и заточили в Чудов монастырь.

Иосиф Санин вернулся в родные места в момент, когда его покровитель князь Борис и служившие ему волоцкие дворяне (среди них Санины, Кутузовы и др.) готовили мятеж против Ивана III. В 1478 году князья Борис и Андрей Васильевичи участвовали в «новгородском взятии», после чего в полном соответствии с традицией потребовали себе доли («жеребья») в Новгороде. Старший брат отклонил домогательства младших. Отношения в великокняжеской семье резко ухудшились в 1479 году, а в следующем Борис и Андрей разорвали мир с Москвой и ушли на литовскую границу. Готовясь к длительной войне с Иваном III, Андрей и Борис переправили свои семьи к польскому королю, а сами ушли в Великие Луки.

Все эти факты объясняют, почему Борис Волоцкий не жалел земель и денег на устроение Иосифо-Волоколамского монастыря. В распре с братом Иваном III Борис рассчитывал на посредничество Санина. Боровский монастырь был семейной обителью великокняжеской семьи, и его власти в лице Пафнутия и Иосифа пользовались авторитетом у вдовы Василия II и ее сыновей. Они помогали тушить ссоры в родственном кругу и мирили враждующих братьев. В конфликте между Иваном III и Борисом Санин открыто встал на сторону удельного князя.

Находясь в Волоцком уделе, Иосиф Санин написал подробный трактат о происхождении власти государя и о его взаимоотношениях с подданными. Признавая необходимость повиновения подданных власти монарха, установленной богом, Иосиф в то же время перечислял условия, делавшие такое повиновение недопустимым. Не надо повиноваться царю, писал Санин, если царь имеет «над собою царствующие страсти и грехи, сребролюбие… лукавство и неправду, гордость и ярость, злейши же всех неверие и хулу», ибо «таковый царь не божий слуга, но диавол, и не царь есть, но мучитель». Прошло много лет, прежде чем в среде московского духовенства возникли течения нестяжателей — учеников Паисия Ярославова и Нила Сорского и их противников осифлян — последователей Иосифа Санина. Но размежевание началось уже в пору падения Новгорода и решительной конфискации новгородских церковных земель. Едва ли случайно Паисий попал в то время ко двору Ивана III, а Санин выступил его врагом, обличая в сребролюбии, нарушении «правды», в «неверии и хуле», иначе говоря, в действиях, наносивших ущерб православной церкви.

Ввиду войны с Ордой великий князь помирился с братьями, пожаловал им земли, а затем, выбрав подходящий момент, расправился с ними. В 1494 году в заточении скончался удельный князь Андрей. Тогда же умер покровитель Санина князь Борис. Иосиф, оплакав гибель удельных князей, обрушился на Ивана III с обличениями. Игумен уподобил великого князя Каину. Иван III, писал Санин, обновил «древнее Каиново зло», ибо по его вине древний род государев «яко лист уже увяде, яко цвет отпаде, яко свет златого светильника угасе и остави дом пуст». Нападки Санина на великого князя обнаруживают истоки столкновения последнего с духовенством. Стремясь объединить страну и утвердить в ней единодержавие, Иван III слишком часто нарушал право («правду»), традицию и старину.

Не только Санин, но и митрополит Геронтий осуждал Ивана III и не раз открыто ссорился с ним. Официальные московские летописи старательно замалчивали конфликты такого рода, однако в неофициальных они получили отражение. Одна из таких летописей была составлена в Москве, предположительно митрополичьим дьяком или же священником Успенского собора в Кремле, другая — монахом в Ростовской земле. Ростовский монах в целом сохранял лояльность по отношению к Ивану III. Московский книжник отстаивал старину и потому резко обличал великого князя за бесчисленные нарушения права и традиции. Известия неофициальных летописей дают наглядное представление о взаимоотношениях монарха с главой церкви в 1479–1480 годах. Поводом для первого крупного конфликта между ними послужило строительство и освящение главного храма государства.

Возведение нового Успенского собора в Кремле первоначально с благословения митрополита поручили православным отечественным архитекторам. Их постигла неудача. Стены собора рухнули, и стройка остановилась. Тогда Иван III повелел выписать из Италии знаменитого архитектора Аристотеля Фиораванти. Руководство строительством перешло в руки еретиков-латинян. Собор был окончен к августу 1479 года, освящен митрополитом и высшим московским духовенством. Новая кремлевская святыня и стала предметом спора между светской и духовной властями. Верховный святитель, по мнению Ивана III, допустил ошибку при освящении главного храма государства. Он обошел собор крестным ходом против солнца. Великий князь остановил Геронтия и приказал идти по солнцу. Начался спор, в котором вместе с Иваном III против митрополита выступили его давние недруги — архиепископ Вассиан Рыло и чудовский архимандрит Геннадий. Поддержавшие князя иерархи не привели никаких серьезных доказательств в пользу своей точки зрения. Напротив, глава церкви отстаивал одновременно и русскую старину, и византийскую традицию. «Егда престо диакон ходить в олтаре, — заявил он, — направую руку ходить с кадилом». Так было принято в русских церквах. Правоту митрополита подтвердил игумен, совершивший паломничество на Афон. «В Святой горе, — сказал он, — видел, что так свящали церковь, а со кресты против солнца ходили». Власть была главным аргументом великого князя. Впредь до решения спора он строго запретил митрополиту освящать новопостроенные церкви столицы.

Вторжение Орды в 1480 году на время приглушило распри. Но едва опасность миновала, конфликт вспыхнул с новой силой. Из-за запрета Ивана III вновь построенные в столице церкви оставались неосвященными более года. Недовольные этим священники и миряне склонны были поддержать митрополита, по мнению которого крестный ход следовало вести против солнца. Потеряв надежду переубедить Ивана III, Геронтий съехал с митрополичьего двора за город — в Симонов монастырь и пригрозил сложить с себя сан, если государь будет настаивать на своем и не побьет ему челом. Угроза главы церкви возымела действие. Великий князь вынужден был уступить. Он послал к митрополиту своего сына, а сам отправился в Симонов монастырь на поклон, обещая во всем слушаться святителя, а относительно хождения с крестами положился на его волю и старину.

Мир между светской и духовной властью оказался недолгим. Автор неофициальной московской летописи отметил, что в ноябре 1483 года митрополит Геронтий хотел оставить митрополию и «съеха в монастырь на Симоново и с собою ризницу и посох взя, понеже болен». Причины отъезда владыки из Кремля за город не вполне понятны. Святитель мог болеть и на своем митрополичьем дворе. Поведение Геронтия доказывало, что он не желал расстаться со святительским саном. Иначе невозможно объяснить, почему он забрал с собой в монастырь символ власти — митрополичий посох (при первом отъезде Геронтий оставил посох в Успенском соборе). Вместе с посохом глава церкви забрал ризницу с хранившимися в ней митрополичьими одеждами, церковной утварью и драгоценностями. Без «митрополичьего сана» ни один святитель не мог занять стол и служить митрополичью службу.

Глава церкви рассчитывал на то, что великий князь вновь, как и два года назад, посетит Симоновский монастырь и заявит о своем послушании духовному пастырю. Однако он просчитался. Иван III попытался избавиться от строптивого владыки. Как повествует ростовская летопись, митрополит «оздраве и хоте опять на митрополию; князь же великий не восхоте его (Геронтия. — Р.С.) и неволею не остави митрополии; и посла (Иван III. — Р.С.) к нему Паисею и не може ввести его в то: (Геронтий. — Р.С.) многажды убегал из монастыря и имаша его и тужи много по митрополии». Как видно, Симоновский монастырь едва не стал местом заточения первосвященника. «Тужа по митрополии», владыка пытался покинуть свое убежище и вернуться на митрополичий двор в Кремле. Но каждый раз его задерживали в пути и силой возвращали обратно.

Для переговоров с Геронтием Иван III неоднократно посылал к нему в Симоновский монастырь Паисия. Переговоры не имели успеха, и тогда государь прямо предложил старцу занять митрополичью кафедру. «Князь же великий, — повествует церковный писатель, — поча думати с Паисеею, пригоже ли его (Геронтия. — Р.С.) опять на митрополию, хотяше бо его (Паисия. — Р.С.) самого на митрополию, он же не хотяше…»

Геронтий пережил неслыханное унижение. Иван III добился послушания от главы церкви, но низложить неугодного ему святителя он не смог. Первосвященник пробыл в Симонове целый год, пока в 1484 году «в тот же день по Кузьме Демьянове дни по осеннем возведе князь великий того же митрополита Геронтия на стол».

Прошло столетие с того времени, как Сергий Радонежский основал Троицкий монастырь, дав импульс московскому благочестию и духовности. За это время многое переменилось в жизни России и в жизни основанных Сергием и его учениками монастырей. Предпринятый им опыт организации общины (коммуны, киновия) потерпел крушение. Попытки воплотить в жизнь принципы равенства, обязательного труда, самоотречения не привели к успеху. Князья и бояре, постригшиеся в Троице и пожертвовавшие села и деньги в монастырь, пользовались в общине такими же привилегиями, как и в миру. Когда Паисий попытался вернуть Троицкой общине ее первоначальный строй и порядок, он лишь навлек на свою голову озлобление знатных постриженников. В 1482 году дело дошло до того, что Ярославов заявил о сложении сана. Сообщая о решении Паисия, церковный писатель подчеркнул: «Принуди его, князь великий, у Троицы в Сергееве монастыре игуменом быти, и не може чернцов превратити на божий путь — на молитву, и на пост, и на воздержание, и хотеша его убити, бяху бо тамо бояре и князи постригшейся не хотяху повинутися, и остави игуменство». Утратив чин игумена, Паисий не потерял влияния при дворе, но не пожелал оставаться в столице.

Тем временем на Русь вернулся самый выдающийся из учеников Паисия — Нил. Во время странствий на Балканах он видел бедствия порабощенного турками тысячелетнего византийского царства и унижения православной церкви. В вековой борьбе с вторжением турок светская власть не раз в поисках средств для войны изымала сокровища у византийской церкви. После утверждения в стране власти иноплеменных завоевателей давние секуляризации уже не казались худшим злом православному духовенству Востока.

Нил совершил паломничество в Константинополь и побывал на Афоне. Первый русский монастырь был основан там еще при Ярославе Мудром. В XIV веке афонские монастыри стали одним из важных центров развития религиозной мысли Востока, колебавшейся между схоластикой и мистицизмом. Теоретик мистицизма Григорий Синаит учил, что человек может общаться с богом посредством веры. Лишь чистой душе, свободной от земных помыслов и страстей, открывается сияние божественной славы. Последователем Синаита был Григорий Палама. Противниками исихастов выступали приверженцы Варлаама Калабрийского, одушевленные рационалистическими идеями. Отвергая силлогизмы как путь познания истины, исихасты утверждали, что разум убивает веру, что человек совершенствуется не через размышление, а через самоуглубление и безмолвие. На константинопольском соборе 1341 года афонские монахи предложили следующую формулу: «Достойно бог дает благотворящую благодать, которая, будучи не создана и всегда существуя в присносущном боге, есть самобытный свет, явленный святым мужам». В XIV–XV веках мистические идеи исихастов получили широкое распространение на Балканах. Русь была не подготовлена к восприятию учения исихастов в момент его возникновения. Но столетие спустя положение переменилось.

На Афоне Нил Сорский получил возможность близко познакомиться с теорией и практикой исихастов. По возвращении на Русь он выступил с идеей возрождения русской духовности через исихазм. С благословения учителя Нил окончательно покинул Кирилло-Белозерский монастырь и основал скит на реке Сорке, в пятнадцати верстах от Кириллова. Сорка протекала в низменной, заболоченной местности и больше напоминала болото, чем текущую реку. Над ней постоянно вились тучи комаров. Нилова пустынь не была поселением отшельника-анахорета. Нил отверг общину ради скита, «еже со единым или множае со двема братома жити». Скиту не нужен был ни игумен-управитель, ни учитель-наставник. Служение ближним приобретало чистый вид: «Брат братом помогает».

Иосиф Санин надеялся реформировать русское монашество, сохранив богатые, процветающие монастыри. Нил звал к отказу от богатств и пустынножительству. Нищета, в его глазах, была верным путем для достижения идеала духовной жизни. «Очисти келью твою, — поучал Нил, — и скудость вещей научит тя воздержанию. Возлюби нищету, и нестяжание, и смирение». Монахам следует жить в пустынях и кормиться «от праведных трудов своего рукоделия». Однако все телесное должно служить лишь приготовлению к погружению в духовную жизнь. «Телесное» делание — листья, тогда как духовная жизнь — плоды древа. Без «умного делания» телесное — лишь «сухие сосцы».

Понятие духовной жизни Нил трактовал в духе исихастов. Свое мистическое учение, по замечанию историка церкви Г. П. Федотова, Нил излагал преимущественно словами греков, за которыми он следовал также и в практических делах. Общение с богом достигается внутренним озарением, состоянием Фаворского света. Для такого общения надо погрузиться в себя, достигнуть внутреннего безмолвия, повторяя: «Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй мя». Молящемуся следует задержать дыхание — «да не часто дышеши». Истинному духовному «деланию» чужды зримые видения, даже если это видения горнего мира: «Мечтаний же зрака и образа видений, — наставлял Нил, — отнюдь не приемли никако же, да не прельщен будеши». В духовном труде подвижник достигает блаженства. «Вжигается воистинну в тебе радость, — говорил Нил словами Исаака Сирина, — и умолкает язык… и впадает во все тело пища пьяная и радование». Но блаженное состояние, как считал Нил, не должно отнимать у подвижника все его время, потому что часть его нужно посвящать ближним, «да имут время и обратии упражнятися и промышляти словом служения».

В основной массе черное духовенство осталось глухо к проповеди Нила. Лишь немногие избранные откликнулись на его призыв. В дремучих вологодских лесах, среди озер и болот, возникли скиты пустынножителей, отправившихся в Заволжье по стопам Нила Сорского. Число заволжских старцев было невелико. Но сторонники новых идей имели важное преимущество перед традиционалистами. Паисий и его ученики пользовались покровительством монарха. Они отстаивали принципы нестяжательского жития монахов и тем самым оправдывали деяния государя в отношении новгородских монастырей и церкви. Поэтому Иван III готов был передать в руки Паисия кормило управления русской церковью. Однако поборники мистических идей исихазма не на словах, а на деле стремились к уединенной жизни и категорически отказывались прикасаться к рычагам власти.

 

СТОЯНИЕ НА УГРЕ

С объединением русских земель возникли исторические предпосылки для освобождения страны от ига иноземных завоевателей. Какую роль сыграла церковь в событиях, вернувших государству независимость? Чтобы ответить на этот вопрос, надо обратиться к военной и дипломатической истории России.

В то время, как Россия сумела преодолеть феодальную раздробленность, Золотая Орда переживала распад. На ее территории подле Большой Орды возникли Ногайская, Крымская, Казанская, Астраханская и Сибирская. Древний трон золотоордынских ханов находился в руках Ахмат-хана, властителя Большой Орды, которому принадлежали обширные пространства от Волги до Днепра. Хану пришлось вести длительную и кровавую борьбу с Крымом, к тому же он столкнулся с неповиновением знати в собственном ханстве. С трудом Ахмат-хан положил конец смуте в Большой Орде и возродил сильную власть.

После Мамаева побоища старая система господства ханов над Русью расшаталась. Великие князья московские, пользуясь междоусобиями в Орде, не раз выходили из-под власти ханов, отказывались платить им дань или же посылали «царю» легкие «поминки», определяя их размеры по собственному усмотрению.

Ахмат-хан дважды снаряжал войска, чтобы добиться покорности от Ивана III. В 1472 году он напал на Русь, собрав «всю силу великую ордынскую». Русские ждали неприятеля на главных переправах через Оку — под Коломной и у Серпухова. Но, против обыкновения, ордынцы не пошли к Коломне, а отклонились на запад, поближе к литовской границе. Король Казимир обещал Ахмат-хану военную помощь. Миновав Дон, татары подошли к Алексину, стоявшему неподалеку от литовского замка Любутска. Спалив Алексин, Ахмат-хан попытался переправиться через Оку, но был отбит московскими ратниками и подоспевшими полками удельных князей Василия Верейского и Юрия Серпуховского. Хан выжидал долгих девять лет, прежде чем решился на новое вторжение. Момент он выбрал подходящий. Казалось, против России ополчились все ее соседи. С запада ей грозил войной король Казимир. Псков подвергся нападению войск Ливонского ордена. С юга надвинулись татары. В довершение бед в стране началась смута. Новгородские бояре, не смирившиеся с утратой вольностей, ждали благоприятного момента для выступления против власти Москвы. Их планам сочувствовал местный архиепископ Феофил — недавний глава совета господ в Великом Новгороде.

Оценив момент, Казимир спешно направил послов в Орду, чтобы подтолкнуть Ахмат-хана к войне с Москвой. Властитель большой Орды недолго колебался. Весной 1480 года он провел первую разведку. Высланный им летучий отряд конницы разорил волость Беспуту, к югу от Оки. Вслед за тем татары развернули коней и исчезли в степи. Московские полки тотчас заняли оборону на Оке, но тревога оказалась ложной. Летом Ахмат-хан завершил приготовления к войне и сам двинулся к русским границам. С ним шла «вся Орда, и братанич его царь Касым, да шесть сынов царевых, и бесчисленное множество татар с ними».

Не медля ни дня, Иван III направил наследника — сына Ивана Ивановича — с полками в Серпухов. Основанный братом Дмитрия Донского Серпухов располагал превосходными укреплениями и надежно прикрывал подступы к Москве с юга. Последним владельцем Серпухова был удельный князь Юрий, наводивший страх на ордынцев. Но его уже не было в живых. Едва Орда вышла в верховья Дона, Иван III отправился из Москвы в Коломну и занял переправы через Оку на торной дороге из Орды на Русь. По летописям, произошло это то ли 23 июня «в неделю» (в воскресенье), то ли 23 июля. В 1480 году 23 июня приходилось на пятницу, тогда как 23 июля соответствовало воскресенью («неделе»). Отсюда можно заключить, что из двух летописных дат более достоверна вторая.

Некогда Орда могла выставить в поле до 200 тысяч всадников. После отделения Крыма, Казани, Сибири, ногайцев численность войск Большой Орды заметно уменьшилась. Ахмат-хан едва ли мог собрать более 30–40 тысяч воинов. Располагая такими силами, он не решился идти к Коломне, чтобы помериться силами с русскими один на один. В Орде не изгладилась память о недавнем бегстве из-под Алексина. Пока Орда маячила в степи поблизости от Дона, Иван III успел собрать немало сил. Независимость от Москвы сохраняли лишь Тверь, Рязань и Псков. Но и они подчинялись приказам из Москвы. Тверской князь прислал войско в помощь Ивану III. Псков должен был позаботиться о своей обороне от «немцев». Хуже оказалось другое. Великий князь вынужден был держать крупные силы в Новгороде, опасаясь боярского мятежа. В условиях начавшейся феодальной смуты любой из московских городов мог подвергнуться нападению со стороны мятежных удельных войск. Пока не минула смута, великий князь мог лишь частично использовать городские ополчения для обороны южных границ.

Более двух месяцев Иван III ждал татар на Оке. Все это время Ахмат-хан провел в полном бездействии вблизи московских границ. Наконец татары, обойдя памятное для них поле Куликово, вступили в пределы Литвы. По словам осведомленного летописца, хан пробыл в Литве шесть недель. Отсюда следует, что Орда пересекла литовский рубеж не позднее 23 сентября. Ахмат-хан не желал повторять алексинскую ошибку, когда ввязался в бой с русскими, не дождавшись помощи от Казимира. Теперь он стоял на территории союзника, и ничто не мешало объединению их сил.

Узнав о движении Орды на северо-запад, Иван III велел сыну и воеводам перейти из Серпухова в Калугу, чтобы прикрыть подступы к столице со стороны Угры. 30 сентября великий князь вернулся в Москву для совета и думы с боярами и высшим духовенством. Согласно отчету официальной летописи, Иван III пробыл в Москве четыре дня, чтобы город «окрепить» и подготовить его к осаде. В столице было собрано «многое множество народа от многих градов». Оборону города Иван III поручил наместнику московскому — главе Боярской думы Ивану Юрьевичу Патрикееву. Духовенство, дума и население умоляли государя «великым молением, чтобы стоял крепко за православное христьянство противу безсерменству». Тем временем Орда придвинулась вплотную к русским границам. Следуя от Мценска на север, Ахмат-хан переправился через Оку к югу от Калуги. Воеводы, не зная в точности, откуда последует удар, расположили свои полки «по Оке и по Угре на 60 верст». Броды, захваченные татарами, находились на территории Литвы, и московских войск там, естественно, не было.

Орда с ее бесчисленными повозками и стадами растянулась на десятки верст. Перейдя Оку вброд, кочевники устремились к Угре, по которой проходила граница между Литвой и Русью. По одному летописному известию, татары появились на Угре в пятницу 6 октября, по другому известию — «октября в восьмой день в неделю в час дни». Оба известия определяют день недели с абсолютной точностью. Как видно, в разных местах Угры татары вошли в соприкосновение с русскими в разное время.

Начавшись во второй половине дня 8 октября, ожесточенные бои на переправах через Угру продолжались четыре дня. Русские, повествует летописец, «сташа крепко» против безбожного Ахмат-хана и «начаша стрелы пущати и пищали и тюфяки и бишася четыре дни». Известия об ожесточенных боях на Угре, по-видимому, застали Ивана III в пути. Вместо того чтобы поспешить к месту сражения, великий князь остановился лагерем «на Кременце с малыми людьми, а (ратных. — Р.С.) людей всех (находившееся при нем войско. — Р.С.) отпусти на Угру».

После завершения боев на переправе началось знаменитое «стояние на Угре», продолжавшееся целый месяц. В дни стояния Иван III, желая выиграть время и дождаться подхода удельных полков, вступил в мирные переговоры с Ордой. С началом переговоров Ахмат-хан отошел от переправ и остановился в Лузе, в двух верстах от берега.

Король Казимир спровоцировал нападение Орды на Русь к своей же беде. Татары оставались на Угре, пока не разграбили всю округу в поисках продовольствия и фуража. Не сумев преодолеть московский рубеж, они отхлынули от Угры и принялись разорять литовские земли. Царевичи и мурзы распустили «облавы» сначала в ближайших уездах (Воротынск, Серенек, Опаков, Перемышль, Козельск), а затем и в более отдаленных местах (Белев, Одоев, Мценск). Некоторые историки усматривают в действиях Ахмат-хана определенный политический смысл. Орда задалась целью усмирить «верховские княжества», где начались антиордынские выступления и назревал заговор князей, намеревавшихся перейти под власть московского князя. В действительности заговор князей имел место много лет спустя. Татары старались не ввязываться в войну с местными князьями. Они «не взя» ни одного из княжеских замков и городков, зато «волости все плени и полон вывели». Ордынцы грабили исключительно деревни, забирали скот и хлеб, а жителей уводили с собой. По словам современников, хан велел отправить полон в Орду «за много дни» до отступления с Угры. Нападения на волости, принадлежавшие союзнику Орды Казимиру, были грабежом и ничем больше.

После начала мирных переговоров татары лишь однажды решились возобновить военные действия против московских воевод. Мурзы, грабившие окрестности Опокова, попытались захватить находившиеся поблизости броды и «перелести Угру, а не чая туто силы великого князя». Но воеводы выставили заставы на всех угорских переправах, что и решило исход дела. Бой под Опоковом имел место до наступления морозов и ледостава, ибо позже борьба за броды уже утратила смысл. В этом бою с обеих сторон участвовали, видимо, небольшие силы.

Русские полки обороняли Угру, пока в том была необходимость. С Дмитриева дня (26 октября) зима вступила в свои права, «и реки все стали, и мразы великыи, яко же не мощи зрети». Угра покрылась ледяным панцирем. Теперь татары получили возможность перейти реку в любом месте и одну за другой уничтожить заставы, прикрывавшие броды на обширном пространстве от Калуги до Опокова. Орда без труда могла прорвать боевые порядки русской армии, растянувшиеся на десятки верст. В таких условиях в окружении Ивана III обострились разногласия. Одни его советники предлагали без промедления отступить к Москве, а если понадобится, еще дальше — на север. Другие требовали решительных действий против татар.

В Москве с нетерпением ждали известий о сражении с неприятелем и разгроме Орды. Вместо того столица узнала о мирных переговорах с Ахмат-ханом и готовящемся отступлении русских войск с Угры. Весть произвела тягостное впечатление на столичное население, и митрополит Геронтий созвал священный собор, чтобы укрепить воинство для одоления поганых. В послании Ивану III от 13 ноября 1480 года Геронтий «купно» с Вассианом Ростовским и прочим духовенством писал, что «соборно» благословляют великого князя, его сына Ивана, братьев Андрея и Бориса, бояр и всех воинов на ратный подвиг.

Опала научила Геронтия благоразумию и осторожности. Митрополичье послание было выдержано в торжественном, велеречивом стиле, и из него невозможно было понять, что встревожило отцов церкви.

Архиепископ Вассиан Рыло участвовал в соборном обращении к армии, но в качестве духовника Ивана III он послал ему еще и отдельное личное послание. Письмо имело традиционное начало. Вассиан превозносил достоинства государя, хвалил наследника за победу над агарянами. «Радуемся и веселимся, — писал он, — слышаше доблести твоя и крепость и твоего сына богом данную ему победу (имеются в виду бои на Угре в начале октября. — Р.С.) и великое мужество и храбрость…» Но далее в письме звучали критические ноты. Обличения затрагивали лично Ивана III и его ближайшее окружение. По этой причине Вассиан прибег к иносказаниям. Дмитрий Донской, писал он, не убоялся «татарского множества», не отступил, «не рече в сердце своем: жену имею, и дети, и богатство многое; аще и землю мою возмут, то инде вселюся». Иван III сам дал повод для злословия. По случаю нашествия Орды он велел вывезти казну из Москвы на Белоозеро и отослал туда жену Софью Палеолог с малолетними детьми. Великий князь желал отправить на север также и свою мать. Но та отказалась подчиниться воле сына и вернулась в Москву, где ее ветре тили с ликованием. Отъезд «римлянки» вызвал негодование народа. Вассиан взялся выразить общее настроение. Похваляя Дмитрия Донского, он обличал малодушие Ивана III. Смысл его слов был понятен каждому современнику.

Вассиан Рыло заклинал Ивана III не слушать злых советников — «духов лстивых» и давних «развратников», шепчущих в ухо державному «льстивая словеса», советующих ему «не противитися сопостатом, но отступити и предати на расхищение волком словесное стадо христовых овец». Вместе с тем духовник выражал крайнюю тревогу по поводу начатых Иваном III мирных переговоров с «бесерменином Ахматом». «Ныне же слышахом, — писал Вассиан, — Ахмат погубляет христиан… тебе же пред ним смиряющуся, и о мире молящуся, и к нему пославшу». В Москве, по-видимому, были плохо осведомлены о целях и характере мирных переговоров, затеянных Иваном III. Рисуя образ князя, смиренно молившего Орду о мире, архиепископ впадал в риторическое преувеличение, далеко отклоняясь от истины.

Вассиан недолго прожил после описанных событий. Его послание Ивану III оказалось последним заветом. На современников письмо святителя произвело огромное впечатление своей смелостью, пафосом и литературными красотами. То, что духовник был благожелателем великого князя, ни у кого не вызывало сомнений. Все это объясняет, почему письмо Вассиана оказало огромное влияние на формирование летописной традиции.

Версию Вассиана приняли летописцы самых разных направлений, хотя каждый дал ей свое истолкование. Ростовский летописец, как и официальный московский, одинаково считали, что Иван III отвел полки с Угры из страха перед татарами, но вину за отступление возлагали на злых советников. Великий князь приказал «отступити» к Кременцу, «боящеся татарьского прехождения, а слушая злых человек, сребролюбец богатых и брюхатых, иже советуют государю глаголюще: поиди прочь, не можеши с ними стати на бои». Московская летопись не только возлагала всю вину на злых советников, но и подсказывала имя главного из них — сам дьявол «тогда усты Мамоновы глаголише». Ростовский летописец дополнил картину, упомянув о панике в столице: «В граде же Москве всем в страси прибывающим… ни от кого же помощи ожидающи…» Мысль, будто столица была брошена на произвол судьбы, подготовляла читателя к мысли, что Россию спасла не ее армия, а чудесное вмешательство богородицы. «Тогда же, — утверждали летописцы, — бысть преславное чюдо пресвятыя богородица, и бе дивно тогда видети, едини от другых бежаху, и не кто же женяше»; ордынцы в страхе бежали в степи, а русские «побегоша на Кременец».

Ростовский летописец избегал чернить Ивана III, но не пощадил его жены — «римлянки». «Тоя же зимы, — записал он, — прииде великая княгиня Софья из бегов, бе бо бегала на Белоозеро от татар, а не гонял никто…» В поездке Софью сопровождали бояре В. Борисов-Бороздин, А. М. Плещеев и многочисленная дворовая челядь. По словам того же летописца, население Севера пострадало от «боярских холопов — от кровопивцев крестьянских» пуще, чем от татарского набега.

Московская летопись, составленная в церковных кругах в конце XV века, пошла значительно дальше ростовской в обличении великого князя. Автор летописи объединил сделанные ранее записи, дополнил их и придал им новое звучание. Списав текст об отступлении Ивана III к Боровску и советах «злых человек», летописец продолжал рассказ: «И ужас наиде на нь (Ивана III. — Р.С.) и восхоте бежати от брегу, а свою великую княгиню римлянку и казну с нею посла на Белоозеро… а мысли: будет… царь перелезет по сю страну Оки и Москву возмет и им бежати к окияну-морю». Слова насчет малодушия и трусости Ивана III дают летописцу повод обратиться непосредственно к письму Вассиана. Находившийся в Москве владыка узнал, что Иван III хочет «бежати» от татар, и написал ему письмо. Составитель летописи включил в свод полный текст послания, а затем прокомментировал его. Поражают, с одной стороны, бесспорная осведомленность книжника и, с другой, его пристрастность.

Официальная летопись ограничилась тем, что глухо упомянула о дьявольских советах «Мамоновых». Церковный автор раскрыл полные имена «злых советников» и использовал случай для прямого осуждения Ивана III. Великий князь, писал он, не послушал «писания владычня… но советников своих слушаше Ивана Васильевича Ощеры, боярина своего, да Ондрея Григорьевича Мамона… те же бяху бояре богати…» Называя советников «богатыми боярами», летописец далее разоблачал корыстные мотивы, побуждавшие их отстаивать необходимость отступления перед татарами. В действительности Мамона и Ощера не принадлежали к кругу влиятельных и богатых бояр. Мамона был сыном боярским, а Ощера носил низший думный чин окольничего. Церковный писатель вложил в уста советников такие речи: «Те же бояре великому князю, ужас накладываючи, воспоминаючи еже под Суздалем бои отца его с татары, како его поимаша татарове и биша…» Как видно, Ощера напомнил князю о пленении татарами Василия II, что послужило толчком к последнему страшному взрыву феодальной войны в стране. Удельный князь Шемяка захватил Василия на богомолье в Троице и ослепил его. Заняв Москву, Шемяка провозгласил себя великим князем, а слепого Василия отправил в заточение. Верные слуги, среди которых был и Ощера, пытались вызволить Василия из беды, но потерпели неудачу и сами чуть не лишились головы.

Церковный автор был осведомленным человеком, и, если отбросить его навязчивое стремление оклеветать Мамону, тогда станет ясным, что советники Ивана III вовсе не были предателями, только и думавшими о том, чтобы выдать христиан басурманам. Памятуя о недавнем прошлом, эти советники считали, что личное участие великого князя в боях с татарами сопряжено с неоправданным риском. В случае пленения Ивана III Москву могли захватить либо татары, либо мятежные удельные князья.

Вассиан не боялся говорить правду в лицо державному, и именно это дало церковному автору повод изобразить его подлинным обличителем Ивана III. С этой целью автор сочинил следующую историю. Получив послание владыки, князь не послушал его мужественных советов и с Оки «побежа на Москву». Там его «срете» митрополит и сам Вассиан. «Нача же владыка Вассиан зле глаголати князю великому, бегуном его называя, еще глаголаше: вся кровь на тебе падет хрестиянская, что ты, выдав их, бежишь прочь, а бою не поставя с татары и не бився с ними». Можно с полным основанием утверждать, что речь Вассиана была вымышлена от первого до последнего слова. Иван III действительно ездил с Оки в Москву, но произошло это задолго до получения им письма Вассиана. Как сообщает официальная летопись, князь стоял в Коломне с 23 июля, а 30 сентября приехал на четыре дня в Москву для подготовки города к осаде. В то время татары еще не перешли русскую границу и не вступили в бой с русскими полками. Вассиан попросту не имел повода упрекать Ивана в том, что тот трус и бегун, что он выдал христиан врагу. Обстановка на границе не вызывала тревоги. Русская армия заняла оборону на Оке, что и вынудило татар уйти с прямого пути на Москву к Калуге.

Чтобы оттенить трусость Ивана III, церковный автор утверждал, будто тот, будучи в Москве, писал письма сыну Ивану, веля ему бросить армию и присоединиться к отцу. Однако наследник не послушал его приказа, «мужество показа… а не еха от берега, а христьянства не выда». Население Москвы громко роптало на трусливого государя. Князь же не осмелился жить в своем кремлевском дворце, а почему-то оставался в Красном Селе (к востоку от Москвы), «бояся гражан мысли злыя поимания».

Современники знали, что Иван III лишь однажды приезжал в Москву с Оки, а именно после длительного стояния в Коломне. Церковный автор уточняет, что, покидая Оку, князь «сам велел сжещи» Каширу. Однако при описании посещения им Москвы автор допускает полную хронологическую путаницу. Иван III якобы пробыл в Москве не четыре дня, а две недели. Затем владыка (Вассиан) «едва умолил его» ехать на границу, после чего тот «ста на Кременце, задалеко от берега».

Церковный автор крайне пристрастно изображал поведение удельных князей Андрея Большого и Бориса. Подняв мятеж, они ушли из Углича к литовской границе. Ввиду угрозы татарского вторжения Иван III послал к братьям во Ржев архиепископа Вассиана Рыло и бояр с предложением: «Возвратитес на свои отчины, а яз вас хочю жаловати, а даю тебе князю Андрею к твоей отчине и к матери нашей данью Колугу да Олексин». Однако братья, домогавшиеся доли в завоеванном Новгороде, отклонили предложение Ивана III. Война с Ордой в конце концов вынудила удельных князей пойти на мир с Иваном III. С границы они двинулись в Псков.

Автор церковной повести постарался обелить Андрея и Бориса и изобразил их как миротворцев. Если князья не сразу прибыли в Кременец, то произошло это по причине нападения ливонских рыцарей на Псков. Удельные князья двинулись на помощь псковичам, что и вынудило немцев отступить. Рыцари в самом деле осаждали Псков с 28 августа в течение пяти дней, а псковичи обращались за помощью к Андрею и Борису в Великие Луки. Но удельные князья прибыли с опозданием на три дня. Псковичи просили их принять участие в походе против Ливонского ордена, но они «не поидоша в немцы» и не «учинили» ничего доброго, лишь «пограбили» псковские волости.

Официальный летописец кратко упоминает о прибытии в Москву послов от Андрея и Бориса. Но ростовский летописец уточняет, что инициатором примирения было духовенство, по челобитью которого Иван III велел матери послать гонцов к братьям с обещанием «их жаловати». Мятежники покинули Псков 13 сентября. Наступила осенняя распутица, и, вероятно, удельные войска потратили более месяца, чтобы добраться от Пскова до Кременца. Ожидая их прибытия, Иван III и затеял переговоры с Ордой. Вассиан упомянул об этих переговорах в своем послании. Московский церковный автор сопровождает слова Вассиана подробным рассказом о посылке к Ахмат-хану гонца И. Товаркова «с челобитьем и с дары». В «челобитье» Иван III якобы называл Русь ханским «улусом». Рассказ книжника не оставляет сомнения в том, что переговоры не были проявлением нерешительности или трусости Ивана III и его советников, а явились обычной дипломатической уловкой. Приняв Товаркова, Ахмат-хан потребовал, чтобы Иван III лично явился к нему — «как отци его к нашим отцам ездили в Орду». Столкнувшись с отказом, хан просил, чтобы великий князь прислал к нему в ставку сына, брата либо известного в Орде своей щедростью дипломата Н. Басенкова. Но Иван III достиг цели, выиграв время, и не захотел послать к хану Басенкова, тем самым прервав переговоры.

Недруг Ивана III невольно опроверг церковную легенду, отметив, что татары «побежа прочь» с Угры после наступления жестоких морозов. Не чудо богородицы, а холода изгнали Орду из России — такова мысль книжника. Взявшись подробно изъяснить читателю смысл и содержание письма Вассиана, книжник опустил сведения о «бегстве» армии с Угры на Кременец и далее на Боровск, поскольку не нашел в письме владыки никаких намеков на это «бегство» (письмо было написано до отхода армии).

Влияние церковной традиции на умы современников было огромным. Вести о подвиге Вассиана с устной молвой и благодаря летописям разнеслись по всей стране. Северные летописцы записали вовсе легендарные сведения, будто Иван III побежал с Угры к Москве и на Белоозеро за великой княгиней. Вассиан удержал его, сказавши: «Княз^ великий, не бегай, аз пойду против татар, а ты живи на Москве». Приведенный рассказ носит черты народного сказания. Подлинное послание Вассиана отнимает почву у подобных мифов.

В дни «стояния на Угре» церковь заняла решительную позицию, настаивая на необходимости довести борьбу с иноземными поработителями до конца. Вопреки легендам Вассиан в то время выступил не обличителем и противником Ивана III, а его надежнейшим союзником. Таким образом, критический разбор летописей и прочих источников позволяет устранить искажения и по достоинству оценить исторических деятелей, следуя строго установленным фактам.

Иван III не походил на Дмитрия Донского, атаковавшего татар во главе передового полка. Он полностью доверял своим воеводам, среди которых два-три человека обладали большим военным талантом. Творя легенду о героях Угры, книжники не удосужились назвать имена воевод, одержавших победу. В силу необъяснимого парадокса источники не сохранили ни официального летописного отчета о «стоянии на Угре», ни росписи полков.

Кому же вверил Иван III свои полки? Формально во главе армии стоял его двадцатидвухлетний наследник Иван Молодой, при котором находился дядя — удельный князь Андрей Меньшой. Фактически же военными действиями руководили старые воеводы, имевшие большой боевой опыт. Главным воеводой в полках был князь Данила Холмский. Прошло несколько лет, и русские войска под руководством Холмского взяли Казань. Соратниками Холмского были князья Александр Оболенский, Семен Ряполовский, Данила Щеня. Позже Щеня гфославился тем, что наголову разгромил всю литовскую армию и взял в плен ее предводителей.

Ожесточенные бои на угорских переправах нельзя рассматривать ни как генеральное сражение, ни как мелкие стычки. Атаки татар были отражены повсеместно, на всех бродах. Русская армия остановила Орду на пограничных рубежах и не пропустила неприятеля к Москве. Столкновения на Угре могли послужить прологом к генеральному сражению, которое привело бы к большим потерям. Но Иван III не искал такого сражения. Он желал добиться победы над Ордой малой кровью. Его принципами всегда были терпение и осторожность. Вместо того чтобы расширить боевые действия до масштабов подлинного сражения, Иван III попытался с помощью дипломатических средств остановить кровопролитие на границе.

При общем патриотическом настроении, царившем в народе, Иван III и его окружение вовсе не помышляли о бегстве от татар или подчинении требованиям Ахмат-хана. Дипломатия призвана была лишь подкрепить военный успех, достигнутый в ходе четырехдневных боев на Угре. Осведомленные летописцы сообщают, что Иван III решил начать переговоры с ханом после «думы» с Иваном Ивановичем и главными воеводами. Они несли такую же ответственность за переговоры с Ордой, как и «злые советники», проклятые Вассианом.

Подобно русским, татары также стремились избежать генерального сражения и с помощью переговоров пытались выиграть время. Хан ждал подхода войск Казимира. Когда стало ясно, что король уклонился от выполнения своих союзнических обязательств, татары разграбили литовскую окраину.

Орда была утомлена длительной войной. Наступление морозов заставило ордынцев спешить с возвращением в свои южные кочевья. Когда наступили морозы и реки замерзли, отметил летописец, хан убоялся и побежал прочь, «бяху татарове наги и босы, ободралися». Летописи дают разноречивые сведения о времени отступления Ахмат-хана. По одним данным, он побежал с Угры то ли в ночь на 6 ноября, то ли на следующий день, «в канун Михайлову дни». По другим сведениям, татары отступили 10 ноября, «в пяток» (день недели тут определен наиболее точно), или же через день.

Церковь была непосредственно причастна к сочинению легенды, согласно которой спасительницей Руси явилась богородица, а не великий князь с воеводами и ратниками. Чудо богородицы состояло в том, что русские бежали с Угры к Москве, боясь татар, а Орда бежала в степи, боясь русских. На самом деле «стояние на Угре» завершилось не бегством противников, а боевыми действиями.

При отступлении с Угры наследник Ахмат-хана Муртоза предпринял вторжение на Русь. Неразграбленные московские земли сулили богатую добычу, и царевич решил «за рекою имать (московскую. — P.C.) украину за Окою». Другая летопись сообщает об этом набеге более подробно. Неприятель, как повествует современник, «московские земли нимало не занял, развее прочь идучи, приходил царев сын Амуртоза на Конин да на Нюхово». Где же находились эти пункты, подвергшиеся нападению татар? Долгое время их никак не удавалось обнаружить. Разрешить вопрос помогла духовная грамота Ивана III. Как оказалось, великий князь пожаловал одному из сыновей городок Алексин с «тянувшими» к нему волостями Конином и Нюховом. Алексин располагался на южном берегу Оки, а волость Конин находилась в 25 верстах к юго-востоку от Алексина. Таким образом, татары вторглись в русские пределы между Алексином и Тулой. Вторжение татар встревожило Ивана III. Река Ока замерзла, и ничто не препятствовало им идти от Алексина к Москве. Границу пока перешли небольшие силы, но за ними могла двинуться вся Орда. Не мешкая ни часа, Иван III приказал воеводам и удельным князьям выступить из Кременца за Оку.

Русская конница спешила изо всех сил. Муртоза занял Конин «ввечеру», а ночью в район Алексина прибыли русские конные разъезды. Захватив нескольких пленников, татары подвергли их пытке и узнали о том, что великий князь направил против них «дву Андреев» (удельных князей) и воевод с полками. В тот же день «в обед» московские конные дружины прибыли в Конин и Нюхов и заняли брошенные татарские станы.

Согласно летописным данным, из Кременца Иван III со всей армией перешел в Боровск. Некоторые историки считают, что он совершил искусный военный маневр, надежно прикрыв подступы к Москве. Однако такая оценка едва ли основательна. К моменту прихода Ивана III в Боровск отпала надобность в каких бы то ни было маневрах. Король Казимир так и не собрался на войну, а Орда исчезла в степях. Ахмат-хан после отступления распустил свои войска на зимовку, за что и поплатился головой. Ногайские князья воспользовались оплошностью соперника, исподтишка напали на ханскую «вежу» и убили Ахмат-хана.

Одержав победу на Угре, русский народ покончил с ненавистным иноземным игом. Знаменитое «стояние на Угре» явилось важнейшим рубежом в истории России.

 

ГОНЕНИЯ НА ЕРЕТИКОВ

Взаимоотношения великого князя с церковью оставались после Угры не менее сложными, чем в предыдущий период. Власти держали новгородского архиепископа Феофила в Москве почти три года, не решаясь судить его за крамолу. Наконец зимой 1482–1483 годов они вынудили Феофила сложить сан. В прощальной грамоте владыка сокрушенно признался в том, что оставил кафедру по причине «убожества своего ума». Грамота позволила светским властям скрыть от народа политические мотивы устранения новгородского владыки. Вскоре после отречения Феофил умер. Незадолго до его кончины в Новгород явился вновь назначенный архиепископ Сергий, бывший старец Троице-Сергиева монастыря. Новгородцы встретили владыку неприязненно: «Не хотяху… покоритися ему, что он не по их мысли ходить». Желая сделать Софийский дом оплотом московского влияния в Новгороде, Иван III прислал с Сергием «боярина своего… и казначея и дьяка». Отныне все руководство Софийским домом перешло в руки москвичей, назначенных великим князем. Система церковных поборов в Новгороде и Москве была неодинакова. Сергий и его казначей стали внедрять московские порядки, нисколько не считаясь с новгородской стариной. Местному духовенству новшества показались обременительными. По известию псковского летописца, Сергий «многы игумены и попы исъпродаде и многы новыя пошлины введе». Еще хуже было неуважение владыки к местным подвижникам. Однажды Сергий, стоя у гроба одного из своих предшественников — новгородского архиепископа Моисея, «возвысився умом высоты ради сана своего и величества» и назвал этого пастыря «смердовичем».

Сергий поселился в Софийском доме в трудный момент. В 1483 году новгородские бояре в последний раз исполнили свои обязанности в качестве правителей Новгорода. По поручению Ивана III они ездили в окрестности Нарвы и заключили мир с ливонцами. Едва наступила зима, Иван III приказал арестовать «больших бояр новгородскых и боярынь и казны их и села все велел отписати на себя, а им подавал поместья на Москве под городом». Со времени присоединения Новгорода Иван III не раз чинил расправу над местными боярами, обвинявшимися в измене и крамоле. Вновь принятые меры носили совсем иной характер. Преследованиям впервые подверглись бояре, выступавшие сторонниками Москвы и не повинные ни в какой измене. Лишь некоторые из опальных были обвинены в крамоле, но они попали в Москве не на поместья, а в тюрьму. В 1478 году новгородские бояре присягнули на верность великому князю, а тот гарантировал неприкосновенность их вотчин. Гарантом соглашения выступила церковь. Теперь Иван III провел конфискации, грубо нарушив законы, а архиепископ Сергий санкционировал его действия. Все это навлекло на его голову презрение новгородцев. Сергий провел в Новгороде менее года. Он не смог управлять епархией по причине начавшегося психического расстройства. В Москве много толковали о том, что новгородцы «ум отняша у него волшебством». Сергию стали являться новгородкие святые, резко обличавшие его безумное дерзновение, поставление на святительское место при живом епископе. На владыку нашло «изумление», и на время он лишился дара речи. В своем послании от 26 июня 1484 года Сергий утверждал, что покидает кафедру «за немощью». Вернувшись в Троицкий монастырь, «немощный» Сергий пришел в себя и прожил еще двадцать лет.

На новгородское архиепископство Иван III распорядился поставить чудовского архимандрита Геннадия Гонзова. Во-первых, он был решительным и сильным человеком. Во-вторых, архимандрит поддержал Ивана III в споре с митрополитом об освещении церквей. В-третьих, Гонзов оказался самым богатым из претендентов и по случаю своего избрания поднес великому князю наибольшую сумму денег, в которых тот всегда нуждался. По словам осведомленного ростовского летописца, чудовский архимандрит получил архиепископство за мзду, «а дал от того (за назначение. — Р.С.) две тысячи рублев князю великому».

Геннадий оказался в Новгороде в столь же трудном и щекотливом положении, как и его предшественник Сергий. Древнейший русский город переживал одну из самых трагических страниц своей истории. Московские власти, чтобы покончить с республиканскими порядками, организовали самые крупные выселения новгородцев из пределов Новгородской земли. После записи о торговой казни еретиков зимой 1487–1488 годов летописец записал: «Тое же зимы посла князь великии, и привели из Новгорода боле седми тысячу житих людей на Москву». Новгородский архиепископ не только не заботился о своей пастве и не использовал старинное право печалования за опальных, но всеми мерами поддерживал беззаконные действия властей.

В 1488 году наместниками в Новгороде были бояре Яков и Юрий Захарьины, притеснявшие и грабившие население. Новгородцы обратились с жалобой на них в Москву. Тогда «наместники и волостели», желая оправдаться перед Иваном III, объявили, что новгородцы покушаются на их жизнь — «рекши, их думали убити». Под предлогом заговора Иван III «многих пересечи веле на Москве, что думали Юрия Захарыча убити». Одновременно начался вывод многих тысяч коренных новгородцев — мелких феодальных землевладельцев — за пределы Новгорода.

Архиепископ помог великокняжеским наместникам подвергнуть верхи новгородского общества форменному разгрому, а наместники столь же деятельно помогли Геннадию расправиться с его врагами — новгородскими вольнодумцами, не желавшими признать авторитет московского ставленника и несколько лет осыпавшими его язвительными насмешками. Мнимые еретики открыто изобличали владыку в том, что он купил себе место. Геннадию пришлось оправдываться и опровергать их слова, будто он «принял имением (за мзду. — Р.С.) сан святительский».

Среди противников архиепископа выделялся старец Захарий из псковского Немцова монастыря. Владыке стало известно, что Захарий постриг детей боярских «от князя Федора от Бельского да причастия три года не давал, а сам, деи, не причащал же ся». Князь Ф. И. Бельский выехал в Москву из Литвы в 1482 году и вскоре получил во владение городок Демон. Несколько его вассалов нашли прибежище в Немцове монастыре. Будучи вызван в Новгород, Захарий признал вину, но задал архиепископу вопрос: «А у кого, деи, ся, причащати? Попы, деи, по мзде ставлены, и митрополиты, деи, и владыки по мзде же ставлены». Слова чернеца попали не в бровь, а в глаз.

Геннадий обвинил чернеца в ереси, но тот не остался в долгу и назвал еретиком самого архиепископа. Могущественный архиепископ препирался с монахом более трех лет. В 1490 году он жаловался митрополиту на Захария: «Лает ми, господине, бепрестани уже третий год, на четвертой год настало, а посылает грамоты в мою архиепископью, и к черньцом, и к попом семисоборским, а что по Московской земли, то числа нет; а пишет в своих грамотах: послал, деи… на еретика грамоты; а яз не еретик».

Вызывающее поведение Захария объясняется достаточно просто. Чернец жил в Пскове, возглавляя там Немцов монастырь, и хотя псковская епархия подчинялась новгородскому владыке, но в Пскове сохранялись республиканские порядки и под их защитой Захарий чувствовал себя в безопасности. Геннадий объявил Захария стригольником и велел сослать его в заточение «в пустыню на Горнечно». Но Иван III отменил этот приказ и велел отпустить Захария в Псков. Его поступок едва ли был продиктован симпатией к еретикам. Причина заключалась в другом. Псков помог Москве разгромить Новгород, и Иван III подчеркивал, что Псков пользуется его особым покровительством. Избежав заточения, Захарий, не возвращаясь в Псков, уехал в Москву.

Геннадий, попав в Новгород, оказался в явно чуждой ему среде. Новгородцы не желали признавать авторитет московского святителя и честили его как еретика. Памятуя об участи своего предшественника Сергия и стремясь уничтожить своих хулителей, Геннадий организовал суд над новгородскими священниками-еретиками. Поводом к розыску послужил донос о пьяной болтовне двух священников — Григория и Ереса и дьяка Гриди. Вина их заключалась в том, что они «пьяни поругалися святым иконам». Архиепископ Геннадий сам подтвердил, что ересь новгородцев открылась во время пьяной перебранки — виновные «почели урекатися въпиане, и яз послышав то…» После ареста еретиков выдали на поруки, но они сбежали в Москву. На этом дело, может быть, и кончилось бы. Но среди новгородских священников нашелся ренегат поп Наум. Он покаялся, что вместе с беглецами молился «по жидовскы» и прельщал христиан «жидовским десятисловием». Иначе говоря, священники старались, чтобы их прихожане усвоили десять заповедей Моисея — «не убий», «не укради» и другие. Под видом десяти заповедей Ветхого завета священники, как утверждал Геннадий, учили людей богомильству. Затем он отослал донос в Москву, где обвинения против священников были признаны основательными, а в отношении дьяка решено было продолжить розыск. Еретиков под стражей вернули в Новгород и «били по торгу кнутьем». Но и на этом дело не закончилось. Геннадий постарался организовать новый процесс. В ход были пущены жестокие пытки. По поводу этих пыток архиепископ должен был оправдываться в грамоте собору 1490 года. «А яз ли того Самсонка мучил? — писал владыка. — Ведь пытал его сын боярский великого князя, а мой только был сторож». Под пыткой участник пьяной ссоры сын попа Григория дал показания о причастности к ереси видного московского дьяка Федора Курицына, придворных священников протопопа Алексея и попа Дениса и других лиц.

Новгородские наместники Захарьины деятельно помогали Геннадию в борьбе с его недругами-новгородцами, объявленными еретиками. Они лично участвовали в пытках заподозренных новгородцев, снимали допросы. Невзирая на помощь наместников, розыск в Новгороде протекал негладко. Новгородцы искали защиты от своего пастыря у великого князя. Явившись в столицу, они били челом Ивану III «на Генадиа архиепископа о том, что, рекши, он… (их) имал, и ковал, и мучил изо имениа, да грабил животы» их. Корысть, возможно, и была одним из побудительных мотивов Геннадия, поживившегося имуществом еретиков. Но еще более важно для него было другое. Владыка не мог управлять вольным городом, подвергаясь повседневным насмешкам новгородских священников и монахов. Только гонения могли заглушить их голоса.

Трудности, с которыми сталкивались в Новгороде московские иерархи, обусловлены были рядом обстоятельств. Новгород принял крещение умеете с Киевом, и новгородская религиозная мысль имела самые древние корни. Новгородская республика избежала татарского погрома, благодаря чему сохранила рукописное наследие Древней Руси в неприкосновенности. Так называемая Геннадиевская библия засвидетельствовала этот факт с полной очевидностью. В конце XV века книжники и писцы Софийского дома, возглавляемого в то время Геннадием, составили первый полный свод библейских славянских книг, включавший множество книг кирилло-мефодиевского, болгарского и восточнославянского происхождения. Состав библии дал основание филологу А. А. Алексееву заключить, что в XV веке Новгород обладал, по всей вероятности, самым большим собранием рукописей во всем тогдашнем славянском мире. Ни один из кодексов XIV–XVI веков не давал такого подбора библейских текстов, как Геннадиевская библия. За несколько веков самостоятельного существования республики в православии новгородского толка появились черты, отличавшие его от московского. Новгородцы поклонялись своим чудотворцам и угодникам, крестились иначе, чем москвичи. Новгородская образованность порождала вольнодумство.

Московским начетчикам трудно было выдержать богословские диспуты с «книжными» людьми Новгорода. Когда для суда над новгородскими еретиками в Москве собрались на собор епископы, Геннадий Гонзов дал им дельный совет: «Да еще люди у нас простые, не умеют по обычным книгам говорити: таки бы о вере никаких речей с ними не плодили; токмо того для учинити собор, что их (еретиков. — Р.С.) казнити — жечи да вешати».

Архиепископ Геннадий предлагал лишить еретиков возможности высказать свои взгляды, а сразу послать их на казнь. Однако избежать словопрения на суде не удалось, и это привело к неожиданному эффекту. На суде в Москве многие из еретиков решительно отказались покаяться и стали смело отстаивать свою принадлежность к ортодоксальной православной вере. Решительнее всех защищал свои взгляды монах Захарий, надеясь на заступничество великого князя. Речи псковского вольнодумца привели благонамеренных московских епископов в ужас. На вопрос: «Захарие, что ради… не велиши ся кланяти иконам святым?» — чернец, по словам митрополита, «изрече хулу на господа нашего Иисуса Христа и на его пречистую богоматерь». Как видно, Захарий выразил критическое отношение к Троице. Рассуждения Захария привели епископов в такой же гнев, как и рассуждения о продаже высших церковных; должностей. Один из главных еретиков — кремлевский поп Денисьище подал собору покаянную грамоту. Однако он не признал за собой «жидовства» и каялся лишь в том, что сбился с пути истинного «невоздержанием языка».

Собор епископов призвал на помощь Боярскую думу. Суд продолжался во дворце в присутствии Ивана III. Если бы обвинения подтвердились, еретиков казнили бы, как того требовал Геннадий. Но все они энергично отстаивали свою приверженность к православной вере, ввиду чего собор и власти отклонили предложение о предании их смертной казни. Однако участь главных еретиков была незавидна. С Захария содрали иноческое платье и выдали епископу Нифонту, «а Дениса попа поточиша в Галич». Содержали их в таких нечеловеческих условиях, что Денис лишился рассудка, заблеял козлом и умер после месячного заточения.

Протопопа Софийского собора Гавриила, дьяка Гридю и других новгородцев отослали к Геннадию. В Новгороде еретиков обрядили в шутовские наряды и, посадив на лошадей лицом к хвосту, возили по всему городу. На берестяных остроконечных шапках, украшавших головы, красовалась надпись: «Се есть сатанино воинство». Казнь завершилась сожжением берестяных шлемов на голове у осужденных. Казни в Новгороде кратко и точно описаны в новгородской летописи — в 1490 году «Геннадий-владыка одних велел жечи на Духовском поле, иных торговые казни предали, а иных в заточение посла, а иные в Литву збежали, а иные в Немцы».

Объясняя возникновение еретического движения в России, историк А. А. Зимин писал, что изучаемое время характеризовалось обострением классовой борьбы, выразившейся «особенно в реформационно-гуманистическом движении конца XV — начала XVI века». Данную схему трудно согласовать с фактами. Автор специального исследования о русских ересях Я. С. Лурье пришел к выводу, что «новгородская ересь конца XV века была по своему характеру революционной оппозицией феодализму». Этот вывод подкреплялся рядом фактов и, в частности, наблюдениями за социальным составом еретиков. Движение, полагает исследователь, возглавляли рядовые священники, представители плебейской части духовенства, тесно связанные с новгородским плебсом. Можно заметить, что Алексей и Денис были видными фигурами в среде белого духовенства, связанного не только с низами, но и с власть имущими. Заметив Алексея, Иван III взял его в Москву и назначил протопопом Успенского собора — главного столичного храма. Денис стал священником второго храма — кремлевского Архангельского собора. Таким образом, высшее кремлевское духовенство приняло новгородцев в свои ряды.

К «плебейской» части духовенства никак нельзя отнести Гавриила — протопопа Софийского собора в Новгороде или Захара — влиятельного старца псковского монастыря. Помимо Алексея, Дениса и Гавриила Иосиф Волоцкий называет в числе главных еретиков Григория Тучина, «его же отець бяше в Новегороде велику власть имеа». Сын новгородского посадника Тучин принадлежал к верхам новгородского боярства. И Алексей с Денисом, и Тучин выступали сторонниками Москвы. Лояльность Алексея и Дениса по отношению к великокняжеской власти открыла перед ними двери кремлевских соборов.

Духовное развитие России уже тогда было неотделимо от общеевропейского культурного развития. Византийская христианская культура приобщила Россию к античному наследию. Когда Западная Европа встала на путь Возрождения, Русь не осталась в стороне от общего движения. Флорентийская уния, хотя и отвергнутая русскими властями, способствовала обмену идей между православным и католическим миром. Новгород был затронут новыми веяниями раньше других русских земель. Этому благоприятствовала оживленная торговля с германскими ганзейскими городами, тесные связи с Литвой и Польшей. Вольнодумство стало характерной чертой духовной жизни Новгородской феодальной республики. Традиции вольнодумства не исчезли и с падением ее независимости.

Москва шла по тому же пути, что и Новгород, хотя и с некоторым запозданием. Ее сближение с Западом было неизбежным следствием расширения торговых и дипломатических связей, а также династических браков в великокняжеской семье. Вторая жена Ивана III Софья Палеолог явилась в Москву в окружении итальянцев. Грандиозные строительные работы в Кремле, осуществленные под руководством итальянских архитекторов, знакомили русских с новой техникой и культурой.

Влияние «латинства» на русскую церковь проявлялось не только в возникновении ересей, но и в поведении воинствующих церковников. Новгородский архиепископ Геннадий пришел в восторг, познакомившись с практикой святейшей инквизиции. С нескрываемым одобрением владыка писал об испанском короле, учредившем святую инквизицию: с ее помощью «тот деи король очистил свою землю от ересей жидовских», так что «хвала того шпанского короля пошла по многим землям по латынской вере». Православных ортодоксов привлекало в «латинстве» совсем не то, что вольнодумцев.

В Москве ересь возникла как под влиянием новгородских еретиков, так и вследствие усилившегося общения с Западом. Полагают, что различия между московской и новгородской ересью были велики. По мнению А. А. Зимина, московский кружок еретиков был связан с феодальной знатью и играл реакционную роль. Я. С. Лурье пришел к иному выводу. В его глазах столичный кружок отражал идеологию передовых слоев дворянства.

Оценка взглядов новгородских и московских еретиков затруднена тем, что судить о них приходится преимущественно на основании сочинений их гонителей, в словах которых трудно отличить клевету от истины. Последователь Геннадия Иосиф Санин старался представить еретиков членами секты единомышленников. На самом деле на процессах 1488–1490 годов были собраны люди, придерживавшиеся различных взглядов. Общее обвинение в ереси служило для судей всего лишь средством для расправы с ними.

Московский кружок еретиков отличался по своему составу от новгородского. Но едва ли можно согласиться с Я. С. Лурье, что первый в отличие от второго был светским. В составленном Саниным перечне еретиков Новгорода по крайней мере треть — светские лица, среди них боярин Г. Тучин, Гридя Клочь, Лаврет, Мишук Собака, Юрка Долгова, Евдоким Люлиш, Самсонка, Васюк Сухой. В свою очередь, весьма видную роль в московском кружке еретиков играли протопоп Алексей и поп Денис, перебравшиеся из Новгорода в столицу. По словам Санина, к числу еретиков принадлежал новый глава церкви Зосима. Судьба новгородских и московских еретиков после процесса 1490 года была неодинакова, но это зависело не от различия в их идеологических позициях.

Московские власти не доверяли крамольному Новгороду, что и помогло архиепископу Геннадию обрушить гонения на местных вольнодумцев. В Москве ему удалось разделаться с Денисом — выходцем из Новгорода. Спасаясь от преследований, еретик Ивашка Черный — переписчик книг — бежал за рубеж вместе с московским купцом Зубовым. Таким образом, среди москвичей пострадала лишь мелкая сошка. Служба великому князю надежно укрыла от преследований церкви прочих москвичей — близкого к Ивану III дьяка Федора Курицына, сына боярского Митю Коноплева и других. Ересь свила себе гнездо при дворе наследника Ивана Ивановича. Жена наследника, по утверждению ортодоксов, сама исповедовала еретические взгляду. Иван Иванович в 1488–1490 годах еще был жив, так что всякие попытки привлечения к суду московских еретиков грозили бросить тень на великокняжескую семью. Своими действиями Иван III не раз давал повод ортодоксам обвинить его в попустительстве еретикам. Аналогичные обвинения были предъявлены митрополиту Зосиме.

Среди святителей XV века Зосима был одной из колоритнейших фигур. Он выступил как провозвестник нарождавшегося самодержавия. В «Изложении пасхалии», написанном после собора 1490 года, Зосима сравнивал самодержца Ивана III с другим столпом православия — византийским императором Константином и обосновывал мысль о том, что Москва превратилась в новый Константинополь. (Позднее эта идея легла в основу знаменитой теории «Москва — третий Рим».) Прославил бог царя Константина, писал Зосима, а теперь «сродника его, иже в православии просиавшего, благоверного и христолюбивого великого князя Ивана Васильевича, государя и самодержца всея Руси, нового царя Констянтина новому граду Констянтину (Константинополю. — Р.С.) — Москве…»

В Новгороде в ереси были обвинены лица, деятельно выступавшие на стороне Москвы. В Москве вольнодумцы и еретики выступали как апологеты грядущего самодержавия. Готовя суд над еретиками, Геннадий представил собору пыточные речи, компрометировавшие дьяка Курицына и других москвичей. Зосима не допустил суда над дьяком и другими московскими еретиками, за что вскоре сам подвергся подлинной травле.

Нифонт, епископ Суздальский, занял самую непримиримую позицию по отношению к еретикам. Именно поэтому собор 1490 года постановил послать в заточение к нему главного еретика Захария. После собора Иосиф Санин обратился к своему единомышленнику Нифонту с крайне резким обличительным посланием против Зосимы. Монастырь Санина находился в Волоколамске, на территории удельного княжества, и был подведомствен новгородскому владыке Геннадию. Поэтому Иосиф не опасался кары со стороны Ивана III и московского митрополита. Послание Иосифа показывает, что разногласия в церковном руководстве достигли после собора неслыханной остроты.

Иосиф без обиняков объявил Нифонту, что ныне на московском святом престоле сидит «злобесный волк», «первый отступник в светителях в нашей земли», «иже сына божия попра и пречистую богородицю похули… и икону господа нашего Иисуса Христа и пречистыа его матере… болваны нарицая… и всех святых писаниа отмеще: „Нет, деи, втораго пришествиа Христова, нет деи, царства небеснаго святым! Умер, деи, ин, что умер, — по та места и был“». Слова о «втором пришествии» позволяют точно датировать речь Зосимы. Православные богословы утверждали, что мир, сотворенный богом в семь дней, погибнет через семь тысяч лет, после чего настанет второе пришествие Христово.

Зосима занял митрополию 26 сентября 1490 года, когда до светопреставления оставалось менее года. По мере приближения 7000 года (этот год должен был начаться 1 сентября 1491 года) ожидания надвигающейся катастрофы усилились. Среди общей экзальтации, поддерживаемой проповедями монахов и пророчествами кликуш, здравый смысл сохраняли одни вольнодумцы. В присутствии Алексея архиепископ Геннадий рассуждал, что будет с миром («прейдут три лета, кончается седмая тысяща»). Вольнодумец заметил на это: «И мы, деи, тогды будем надобны». Еретики отвергали миф о «втором пришествии» и не сомневались, что народ обратится к ним, когда увидит их правоту. Алексей не дожил до семитысячного года, но его пророчество сбылось. Описывая смятение умов в 1491–1492 годах, Иосиф Санин больше всего сетовал на то, что православные ищут ответа на одолевшие их сомнения у еретиков. «Ныне же, — писал Санин, — и в домех, и на путех, и на торжъщих иноци и мирьстии и вси сомняться, вси о вере пытают, и не от пророков… но от еретиков… и от проклятых на соборе, от Протопоповых (протопопа Алексея. — Р.С.) и его зятя и от их учеников… и от самого того сатанина сосуда и дияволова митрополита, не выходят и спят у него». Суд над новгородскими еретиками скомпрометировал кремлевского протопопа Алексея и его свояка священника Максима. Ревнители православия требовали жестокого наказания для всех, кто служит с еретиками в церкви, пьет и ест с ними.

Митрополит Зосима пренебрег их угрозами. После смерти Алексея он приютил на митрополичьем дворе детей протопопа и его зятя Ивашку Максимова — сына еретика Максима. Зосима отказался предать суду влиятельных московских еретиков — дьяка Федора Курицына и других. В такой ситуации Иосиф Санин при поддержке владык Геннадия и Нифонта повел с митрополитом борьбу не на жизнь, а на смерть. Если бы Зосима обладал решительным характером, он мог бы подвергнуть гонениям своих противников, сместить епископов. Но в какой-то момент он, по-видимому лишился поддержки Ивана III и был сведен с престола. В официальных грамотах Геннадий связывал отставку митрополита с его немощью. Но новгородский летописец, близкий к новгородскому Софийскому дому, заметил, что уход Зосимы не был добровольным и сопровождался скандалом: «Зосима остави митрополию не своею волею, но непомерно пития держашеся и о церкви божьей не радяще». Вопрос об отставке Зосимы решился не сразу. 17 мая 1494 года он отрекся «поневоле», но лишь 9 февраля следующего года его лишили сана и отослали в Троице-Сергиев монастырь. Падение митрополита не привело к судебным преследованиям против близких к нему еретиков. Родню протопопа Алексея, обретавшуюся на митрополичьем дворе, спасли высокие покровители. К числу единомышленников и покровителей еретиков современники относили сноху Ивана III Елену Волошанку. Влияние еретички при дворе достигло апогея после того, как ее сын Дмитрий был провозглашен в феврале 1498 года соправителем Ивана III.

 

БОРЬБА В ДУМЕ

Второй брак Ивана III запутал династические отношения в великокняжеской семье. К 1494 году достиг совершеннолетия Василий Иванович — сын Ивана III и Софьи Палеолог. По сообщению новгородской летописи, в 1497 году придворные Софьи составили заговор. Они будто бы убедили Василия «отъехать» от отца, засесть на Белоозере и захватить там великокняжескую казну. Тем временем Софья должна была использовать все свое влияние на мужа, чтобы разрешить вопрос о престолонаследии в пользу сына от второго брака. Сторонникам Софьи не удалось осуществить свои замыслы. Иван III казнил заговорщиков, сына запер во дворце под присмотром надежных людей, а от жены стал жить «в береженьи», но вскоре сменил гнев на милость и вернулся к обычной семейной жизни.

Немало лет соправителем Ивана III был Иван Иванович, сын от первой жены — тверской княгини Марии Борисовны. Иван Иванович умер в 1490 году, оставив наследника княжича Дмитрия. Двор наследника давно стал центром притяжения для высшей знати. Старшие бояре думы поддерживали старшую ветвь великокняжеской династии. Сыновьям Софьи Палеолог уготована была судьба удельных князей. Заговор ее сторонников был воспринят в боярской среде как удельно-княжеская крамола. Стремясь раз и навсегда положить конец такой крамоле, Иван III и его дума в 1498 году торжественно короновали Дмитрия-внука шапкой Мономаха.

Иван III предпринял грандиозную перестройку Кремля. Символом великокняжеской власти и стала шапка Мономаха — атрибут императорской власти, будто бы привезенный киевским князем Владимиром Мономахом как военный трофей из Константинополя. Государственным гербом России стал византийский двуглавый орел. По мере того как росло могущество великого князя, менялись его взаимоотношения с высшей аристократией. Приверженцы старины склонны были винить в этих переменах Софью Палеолог, племянницу последнего византийского императора. В самом деле, благодаря ее стараниям при московском дворе был введен новый пышный церемониал, копировавший церемониал императорского двора Византии. Много десятилетий спустя византийскому монаху Максиму Греку приходилось выслушивать от русских ревнителей старины такие упреки: «Как пришла сюда мати великого князя (Василия III) великая княгиня Софьа с вашими греки, так наша земля замешалася и пришла в нестроение великие». По иронии судьбы, греческие нововведения были употреблены поначалу противниками Софьи. Венчание Дмитрия-внука шапкой Мономаха грозило похоронить все ее честолюбивые замыслы. Однако Софья не желала признать свое поражение и использовала любые средства, чтобы разжечь распри между Иваном III и старшими боярами думы, поддерживавшими законного наследника Дмитрия. Интрига в пользу удельного князя разрешилась «великими нестроениями» — разрывом между Иваном III и думой.

В январе — феврале 1499 года Иван III приказал казнить главных бояр думы — князя И. Ю. Патрикеева, его сына Василия и зятя князя — С. И. Ряполовского. Заступничество митрополита спасло жизнь Патрикеевым. И. Ю. Патрикеев был пострижен в монахи и отправлен в Троицу, а его сын — в Кирилло-Белозерский монастырь. С. И. Ряполовский 5 февраля 1499 года был обезглавлен на льду Москвы-реки. Через месяц Иван III передал в управление сыну Василию Новгород и Псков. Фактически Василий стал удельным государем, но его владения именовались не уделом, а «великим княжеством». Он принимал участие в решении всех дел, касавшихся Новгородской земли. Что касается Пскова, то местные бояре и население поначалу отказались подчиняться Василию. Псковичи направили послов к Ивану III и его внуку Дмитрию и били челом, чтобы государи держали псковскую «отчину» по старине: «Которой бы был великий князь на Москве, той бы и нам был государь». Иван III велел арестовать послов, и псковичи смирились. Опалы и казни знатнейших бояр, много лет возглавлявших Боярскую думу, показали, что «золотой век» бояр вступил в пору заката. Династическая борьба при дворе Ивана III явилась не единственной и, может быть, не главной причиной падения боярского руководства, правившего страной несколько десятилетий.

После присоединения Новгорода дума должна была решить, как распоряжаться конфискованными землями. В дележе желали участвовать не одни братья Ивана III — Андрей и Борис, но и великие бояре, руководившие войной с Новгородом, а затем возглавившие управление Новгородской землей. Бояре проявили редкое усердие при выселении местных землевладельцев, а затем сделали все, чтобы воспользоваться плодами проведенных земельных конфискаций.

Власти отвергли домогательства удельных князей Андрея и Бориса, но образовали в пределах Новгородской земли удельное княжество для князя Федора Бельского, отъехавшего на Русь из Литвы. В 1482 году Бельский получил «городок Демон [в] вотчину да Мореву со многими волостьми». Не многим меньшие владения достались двоюродному брату Ивана III боярину князю И. Ю. Патрикееву и его сыну Василию. Обширные земли получил его зять слуга С. И. Ряполовский, новгородские наместники Захарьины и другие члены Боярской думы. Фактически члены думы и высшие воеводы разделили между собой лучшие новгородские земли. При этом имели место различные виды пожалований: от вотчин (полной собственности) и поместий (держание земли на условиях службы) до кормлений (право на сбор дохода с подвластного населения). Если бы ведущим боярским семьям удалось сохранить новгородские владения, это привело бы к невиданному усилению могущества московской аристократии. Однако этого не произошло.

Отказавшись от традиционного способа раздела завоеванных земель между боярами, власти приступили к организации поместной системы землевладения. Почти все бояре (Бельский, Патрикеевы, Ряполовский) утратили новгородские владения. Освободившиеся земли стали поступать в поместную раздачу. Служилый помещик зависел от монарха больше, чем боярин-вотчинник. Он владел поместьем, пока исправно нес службу в пользу государя. Среди помещиков можно было встретить знатных лиц, но в большинстве это были рядовые дети боярские — измельчавшие московские вотчинники. Организация поместной системы привела к перераспределению земель внутри российского феодального сословия. Наибольший выигрыш при этом получала не высшая московская аристократия, а казна и нарождавшееся дворянство. Казна сохранила право верховного собственника всех поместных земель. Она отбирала и вновь жаловала поместья, облагала их податями и натуральными повинностями. В распоряжение центральной власти поступали огромные материальные ресурсы. Началась перестройка управления на основах единодержавия. Организация поместного ополчения упрочила военную опору монархии.

Новый курс противоречил вековым обычаям и традициям. Он наносил ущерб материальным интересам боярского руководства, а потому неизбежно должен был вызвать резкие разногласия в думе. Следствием явилась казнь Ряполовского и заточение в монастырь Патрикеевых. Падение старого боярского руководства ускорило реорганизацию всей военно-служилой системы государства. Перед измельчавшими землевладельцами — московскими дворянами (так называли слуг — вольных и невольных — из состава великокняжеского двора) и детьми боярскими открылись перспективы неслыханного обогащения.

В 1499 году Иван III пожаловал Новгородскую землю сыну Василию, тем самым выведя ее из-под управления московской Боярской думы. Все больше служилых людей претендовали на новгородские поместные дачи, и правительству пришлось провести новые конфискации. На этот раз казна наложила руку на владения новгородской церкви. Наиболее точно все эти меры описал псковский летописец: «В лето 7007-го. Пожаловал князь великий сына своего, нарек государем Новугороду и Пскову… Генваря поймал князь великой в Новегороде вотчины церковные и роздал детем боярским в поместье, монастырские и церковные, по благословению Симона митрополита». В 1479 году Софийский дом потерял почти половину владений, а спустя двадцать лет у него отобрали еще половину из оставшихся земель. Из монастырей в том году пострадали лишь шесть самых крупных. Через двадцать лет конфискация коснулась нескольких десятков монастырей. От второй конфискации казна получила значительно больше монастырских сел, чем от первой.

Нетрудно объяснить отчуждение земель у крамольного архиепископа Феофила, возглавлявшего республиканское управление. Значительно труднее было объяснить гонения на Софийский дом, во главе которого стоял московский иерарх архиепископ Геннадий. Владыка пользовался благосклонностью Ивана III и его наместников в Новгороде, что помогало ему в течение многих лет отстаивать церковные земли от покушений казны. При Геннадии в Софийском доме был составлен синодик, грозивший церковным проклятием всем «начальствующим», кто обижает святые божии церкви и монастыри и отнимает у них «данные тем села и винограды». Однако угрозы отлучения не подействовали на правительство. В Москве Геннадий не пользовался прежним влиянием, а бояре Захарьины были уже давно отозваны из Новгорода.

Невзирая на старания Геннадия, вольнодумство в Новгороде не было искоренено. Покровитель новгородских еретиков дьяк Федор Курицын, не обращая внимания на проклятия архиепископа, благоденствовал при великокняжеском дворе. Софийский дом был посрамлен, когда в 1499 году московские вольнодумцы добились назначения своего единомышленника инока Касьяна на пост архимандрита Юрьевского монастыря. Юрьевский архимандрит был старшим после архиепископа иерархом Новгородской земли. Посылка Касьяна в Новгород, вероятно, была связана с готовившейся конфискацией монастырских земель. Несколько лет спустя Касьян был сожжен за ересь.

В споре с еретиками и вольнодумцами Геннадий неизменно отстаивал мысль о надвигающемся конце света. Среди православных богословов было широко распространено мнение о том, что с наступлением 7000 года произойдет светопреставление. По этой причине таблицы для расчета пасхи — пасхалии — были составлены не далее указанного года. Жизнь подтвердила правоту новгородских вольнодумцев, не веривших в скорое наступление конца света. Церковным иерархам Москвы и Новгорода пришлось составить пасхалии на последующие семьдесят лет. Размышляя о «втором пришествии», Геннадий обратился за советом к греку Траханиоту. Тот отвечал, что после 7000 года следует ждать еще 7 лет. В 1500 году владыка провел грандиозные богослужения в Новгороде. Их описаниям скупой на слова летописец посвятил десятки страниц. Два воскресения подряд архиепископ, возглавляя крестный ход, обходил стены вновь построенной и старой крепостей, велел нести иконы о Страшном суде, при многократных остановках «еувангелие на молебнех чел» и «крестом воздвизал, благословляя крестообразно народ на все четыре стороны», кропил святой водой городские ворота и церковные двери и «великого князя дворецкого и детей боярских и весь народ».

Готовился ли владыка вновь к наступлению Страшного суда или намерения его не были столь замысловаты, никто сказать не может. Между тем споры с еретиками продолжались. Вольнодумцы обрушились с резкими нападками на монастыри и монашество и задавались вопросом: не следует ли упразднить монастыри? Проекты секуляризации земель были созвучны их идеям. Некоторые из еретиков, например дьяки братья Курицыны, пользовались расположением Ивана III. Однако позиции еретиков оказались подорванными вследствие неблагоприятного для них исхода династического кризиса.

Иван III тщетно пытался примирить политические и семейные традиции при устройстве власти. В течение четырех лет на Руси было три великих князя — сам Иван III, его внук Дмитрий и сын Василий. Положение Дмитрия как великого князя Московского пошатнулось после падения старого боярского руководства. В 1502 году наступила развязка. Иван III приказал заключить под стражу Дмитрия и его мать Елену Волошанку, а через несколько дней посадил на великое княжение Владимирское и Московское сына Василия.

Софья Палеолог и ее сын Василий, выступавшие в защиту ортодоксальной веры, одержали верх в борьбе за власть. Главная покровительница московских еретиков Елена Волошанка оказалась в тюрьме. Обвинения насчет ереси оправдывали жестокость Ивана III по отношению к ближайшей родне, и великий князь поспешил снять грех с души. Он просил у митрополита и епископов прощения за то, что знал о ереси протопопа Алексея и Федора Курицына, но покровительствовал им. Беседуя с Иосифом Саниным, государь вновь повинился в терпимости к еретикам и тут же пожаловался на поповского сына Ивана Максимова, зятя протопопа Алексея: «А Иван, деи, Максимов, и сноху у мене в жидовство свел». Санину удалось вырвать у Ивана III обещание начать следствие о еретиках и подвергнуть их строгому наказанию.

Дьяк Федор Курицын и его друзья принадлежали к числу самых просвещенных деятелей своего времени. Ум, независимые и смелые сужденйя Федора и одновременно верная служба на административном и дипломатическом поприще создали ему прочное положение при дворе. Однако его карьера рухнула, едва решилась судьба Елены Волошанки. Курицын угодил в тюрьму. Покаявшись в пособничестве еретикам и пообещав выдать их на суд церкви, Иван III рассчитывал на то, что церковное руководство со своей стороны не будет препятствовать его проектам секуляризации. Но его расчеты оказались ошибочными.

 

СОБОРЫ 1503–1504 ГОДОВ

В XIV–XV веках монастыри в России переживали расцвет. В центре и на окраинах появились сотни новых обителей. Одни из них превратились в крупных землевладельцев, другие существовали в виде скитов и крохотных лесных пустынь. В пустынях иноки жили трудами своих рук и вели аскетический образ жизни. В богатых монастырях жизнь братии претерпела разительные перемены. Старцы не жалели усилий на то, чтобы приумножить свои владения. Они вели торговлю, занимались ростовщичеством, а полученные деньги тратили на приобретение недвижимости. Быстрому обогащению монастырей способствовали пожертвования богомольцев. Вера в загробную жизнь была одним из главных устоев христианской религии. Православная церковь культивировала особый взгляд на необходимость устроения души умершего на том свете. Набожный человек Древней Руси, по меткому замечанию историка В. О. Ключевского, недостаточно вдумчиво и осторожно постигал смысл молитвы за усопших. Всяк мог сподобиться вечного блаженства через посмертную молитву, а чтобы обеспечить себе такую молитву, следовало не скупиться на щедрые пожертвования в пользу монастыря. Таким образом грешник как бы покупал себе богомольцев на веки вечные.

На помин души жертвовали церковные вещи — книги, сосуды, колокола, а также хлеб, скот, платье, наконец, недвижимость, считавшуюся самым надежным залогом. Состоятельные люди усвоили своеобразный взгляд на грех и покаяние. Любой грех они надеялись после кончины замолить чужой молитвой. Власть и преступление были нераздельны, а потому князья на старости лет щедро наделяли монастыри селами, выдавали им жалованные грамоты. Их примеру следовали другие богатые землевладельцы, из поколения в поколение поддерживавшие тесные отношения с семейными монастырями. Для устройства души усопшего наследники при разделе имущества выделяли обязательную долю в пользу монастыря, что получило отражение в нормах наследственного права. Монахи назначали все более крупные суммы за внесение имени умершего в монастырские поминальные книги — синодики. Пожертвования сопровождались учреждением «корма» в пользу всей молящейся братии — в день ангела и в день кончины вкладчика. «Корм» включал изысканную по тем временам пищу: пшеничный хлеб вместо ржаных лепешек, медвяный квас вместо простого братского. Монахи, удалившиеся из мира во имя духовного подвига, стали вести жизнь, весьма далекую от идеалов иноческой подвижнической жизни. Вместо того чтобы кормиться «рукоделием», они предавались стяжанию, собирали оброки с крестьян, вымогали пожертвования у вдов, вели вполне мирской образ жизни.

Упадок благочестия в монастырях вызвал тревогу в церковных кругах. Лучшие умы церкви искали выход из кризиса. Нил Сорский развивал идеи аскетизма. Иосиф Санин отстаивал монастырские богатства, а спасение видел в умножении строгостей.

В самый момент основания Волоцкого монастыря обитель получила от удельного князя богатое село. Санин неустанно хлопотал о привлечении в монастырь богатых вкладчиков. Монастырские владения быстро расширялись, казна пополнилась пожертвованиями. В течение семи лет Иосиф истратил тысячу рублей на строительство каменного храма. Эта сумма была по тем временам неслыханной. Очевидно, субсидировал строительство удельный князь Борис Волоцкий. Среди постриженников обители скоро появились бояре (вотчинники) из удельного княжества и других земель, отпрыски княжеских фамилий. Волоцкий монастырь по составу был аристократичнее других обителей. В России XV века господство боярства давало о себе знать не только в политической области, но и в духовной сфере. В среде «заволжских» старцев члены знатнейших фамилий играли не менее заметную роль, чем в Волоцком монастыре. Самыми известными учениками Нила Сорского были князь инок Вассиан Патрикеев — сын опального правителя государства, состоявший в родстве с династией, и старец Дионисий из князей Звенигородских. Последний был прислан в Нилову пустынь Иосифом Саниным.

Переступая порог обители, князья расставались со своими мирскими богатствами. По словам Саввы Черного, братия Волоцкого монастыря «вси в лычных обущах (лаптях) и в плаченых (заплатанных. — Р.С.) ризах, аще от вельмож кто, от князей или от бояр…» Не всем оказывалась по плечу суровая монастырская жизнь с ее постом, молитвами и трудами. Нестойкие покидали монастырь.

Делая некоторые послабления боярам, Иосиф лично для себя исключал какие бы то ни было льготы. Волоцкий монастырь давно стал одним из богатейших землевладельцев страны, а его глава продолжал щеголять в старых одеждах, «худых и плаченых», порванных едва ли не в годы странствий по России. Современники составили живые описания дней и трудов Санина. Одно из них В. О. Ключевский воспроизвел в следующей зарисовке: «При устроении монастыря, когда у него не было еще мельницы, хлеб мололи ручными жерновами. Этим делом после заутрени усердно занимался сам Иосиф. Один пришлый монах, раз застав игумена за такой не приличествующей его сану работой, воскликнул: «Что ты делаешь, отче! Пусти меня» — и стал на его место. На другой день он опять нашел Иосифа за жерновами и опять заместил его. Так повторялось много дней. Наконец монах покинул обитель со словами: „Не перемолоть мне этого игумена“».

Неустанно заботясь о пополнении монастырской казны, Санин поднял цену поминания душ усопших, поставив ее в зависимость от «чина» богомольца. Вдова-княгиня просила у него разъяснений по поводу затребованной суммы, которая даже ей оказалась не по карману. Отвечая ей, Санин писал: «Надобно церковные вещи строити, святые иконы и святые сосуды и книги, и ризы, и братство кормити… и нищим, и странным, и мимоходящим давати и кормити». Волоцкий монастырь действительно тратил крупные средства на благотворительность. В голодные годы монастырские власти кормили сотни голодающих крестьян, собиравшихся со всей округи. В критических обстоятельствах Санин использовал весь свой авторитет, чтобы отвести беду. Свидетельством тому является его письмо к соседнему удельному князю. По случаю неурожая и голода игумен советовал князю установить твердую цену на хлеб, чтобы спасти жизнь голодающим. Санин управлял монастырем совершенно так же, как рачительный вотчинник-феодал. Он понимал, что разоренный крестьянин плохой плательщик оброка, и не скупился на ссуды и подмоги. Крестьянин, лишившийся лошади, всегда знал, что игумен выдаст ему подмогу из монастырской казны, даст «цену» лошади или коровы, косы или другой пропавшей вещи.

Сохранилось несколько писем Иосифа к окрестным землевладельцам. Одного боярина, у которого рабы «гладом тают и наготою стражают», игумен убеждал миловать подданных — в противном случае как разоренный земледелец даст дань, как будет кормить свою семью? Главный аргумент Санина — ссылка на суд божий: за свою вину «сицевые властители имуть мучимы быти в веки». Отстаивая неприкосновенность монастырских богатств, Иосиф указывал на то, что иноки наилучшим образом могут распорядиться ими. На пагубность церковных богатств сетовал Нил Сорский. Он писал: «Очисти келью твою, и скудость вещей научит тя воздержанию. Возлюби нищету и нестяжание и смирение». В нищете Нил видел путь к достижению идеала духовной жизни, — даже священные драгоценности не должны быть предметом вожделения: «Сосуды златы и серебряны и самые священныя не подобает имети».

Нил считал, что число жителей скита не должно превышать двух-трех человек. Но удержать свою пустынь в указанных пределах не мог. Поселение расширялось и благоустраивалось. Его обитатели устроили на Сорке небольшую мельницу, а рядом несколько земляных насыпей. На одной из них они соорудили церковку, на других — кельи. Каждая из келий находилась на расстоянии брошенного камня от храма и друг от друга. Кроме праздников монахи собирались в церкви только по субботам и воскресеньям, а в остальное время молились каждый в своей келье. Нил носил на себе грубую власяницу. Перед смертью он составил завещание, которое поражает пренебрежением к суетной славе мира и проникновенностью. «Повергните тело мое в пустыне, — наказывал перед смертью старец ученикам, — да изъядят е зверие и птица; понеже согрешило есть к Богу много и недостойно погребения. Мне потщания елико по силе моей, чтобы бысть не сподоблен чести и славы века сего никоторыя, яко в житии сем, тако и по смерти. Молю же всех, да помолятся о душе моей грешной, и прощения прошу от вас и от мене прощение, Бог да простит всех».

Некогда Сергий Радонежский ввел в Троице общинно-жительство и стал учить монахов жить «нестяжательно», своим трудом. Принцип нестяжания вел к упразднению индивидуального имущества монахов, но не означал уничтожения коллективной собственности обители. Превращение общежительных монастырей в крупных земельных собственников неизбежно изменило всю ситуацию. Иосиф Волоцкий, следуя традиции, включил в монастырский устав монашеский обет нестяжания: «Хотяй сподобится божественныя благодати в нынешнем веце и в будущем, должен есть имети совершенное нестяжание и христолюбивую нищету». Тот же самый принцип исповедовал и Нил. Но жизнь Ниловой пустыни все же нисколько не походила на жизнь Волоцкого монастыря. «Заволжские» старцы жили в уединении небольшими поселениями. Члены скитов не могли быть владельцами сел и деревень, собирать оброки и вести торговлю. Жизнь в скитах на деле вела к отрицанию крупного монастырского землевладения.

Совсем иной была практика богатых монастырей, обитатели которых погружались в мирские хлопоты и заботы. Иноки, учил Иосиф Санин, должны все иметь общее, иначе это будет не общее житие, «но разбойническаа съборища и святокрадениа». «Пища и житие» полагались всем одинаковые. «Тайноядение» из особого котла строго осуждалось. Но жизнь брала свое, и Санину, чтобы удержать в монастыре богатых постриженников и приумножить богатства обители, приходилось отступать от принципов на каждом шагу. Не желая отталкивать «первых людей», игумен разрешил им иметь в личной собственности «книги и всякие разные вещи и сребренции», творить куплю и продажу, получать отдельную пищу. Сам Иосиф в часы, свободные от молитв, усердно занимался «рукоделием»; в пище и питье был воздержан, ел раз в день или же через день; выше всего ставил дисциплину и порядок.

Историк русской церкви Г. П. Федотов справедливо заметил, что Иосиф Санин, сам того не желая, разрушил традиции Сергия Радонежского, тогда как нестяжатели выступили его наследниками. Чрезмерное обогащение монастырей вызвало зависть светских феодалов. Откликаясь на эти настроения, власти выступили с проектом распространения опыта новгородских секуляризаций на московские земли. Об этих проектах сохранилось совсем немного сведений. Летописцы и церковные писатели, по-видимому, намеренно обходили молчанием неблагочинные деяния монарха.

Конфискация церковных земель в Новгороде произвела огромное впечатление на современников. Но мы тщетно стали бы искать описание этой меры на страницах летописей, будь то великокняжеский свод или новгородская архиепископская летопись. Лишь независимая псковская летопись мимоходом обмолвилась о новгородских конфискациях 1499 года. Отчуждение церковных — «божиих» — имуществ воспринималось современниками, не зараженными вольнодумством, как святотатство. По этой причине летописцы в Москве и Новгороде предпочитали не обсуждать меры Ивана III. Сказанное относилось и к секуляризации 1499 года, и в еще большей мере к неосуществленным проектам 1503 года.

1 сентября того же года «царь всея Руси» Иван III, поговорив с митрополитом и священным собором, принял постановление отменить церковные пошлины по случаю поставления иерархов и священников на должность. Последующие прения отняли почти две недели, после чего 12 сентября государь всея Руси Иван III и великий князь Василий III утвердили приговор священного собора, запрещавший вдовым попам служить в церкви и грозивший лишить чина тех из них, кто держал наложниц.

В более поздних сочинениях, принадлежавших перу нестяжателей, можно найти сведения о, том, что помимо вопроса о вдовых попах собор 1503 года обсуждал куда более важные проблемы, не получившие отражения ни в соборных решениях, ни в летописных отчетах. В «Прениях с Иосифом Волоцким», составленных от имени Вассиана Патрикеева, сообщалось следующее: «Князь великий Иван Васильевич всея Руси повеле быти на Москве святителем, и Нилу (Сорскому), и Осифу (Санину. — Р.С.) попов ради, иже дръжаху наложниц; паче же рещи — восхоте отъимати села у святых цръквей и у манастырей».

Во второй четверти XVI века осифляне составили историю распрей («нелюбок») их учителя с Нилом Сорским, а затем с Вассианом Патрикеевым по поводу монастырских стяжаний. Автор «Письма о нелюбках» сообщает: «Егда совершися собор о вдовых попех и о дияконех, и нача старец Нил глаголати, чтобы у монастырей сел не было, а жили бы черньцы по пустыням, а кормили бы ся рукоделием, а с ним пустынники белозерские». Свидетельство осифлян объясняет, зачем Иван III вызвал на собор Нила Сорского.

Наибольшие подробности о соборе 1503 года мы находим в церковном «Слове ином», вышедшем из Троице-Сергиева монастыря. По предположению историка Н. А. Казаковой, «Слово» было написано в целях прославления бывшего тройского игумена Серапиона после его столкновения с великим князем Василием III в 1508–1511 годах. Троицкие книжники полностью подтвердили версию «нелюбок» о том, что Иван III предполагал провести в Москве такую же конфискацию церковных (митрополичьих) и монастырских земель, как в Новгороде. «В та же времена, — писал монах из Троицы, — восхоте князь великий Иван Васильевич у митрополита, и у всех владык, и всех монастырей села поимати… митрополита же, и владык, и всех монастырей из своея казны деньгами издоволити и хлебом изоброчити из своих житниц». Замыслы Ивана III вызвали неодинаковое отношение даже в великокняжеской семье. Великий князь и соправитель государства Василий, а также удельный князь Дмитрий Иванович Углицкий «присташа к совету отца своего», тогда как их брат Юрий Дмитровский уклонился от участия в сомнительном деле. В Боярской думе планы великого князя решительно поддержал Василий Борисов-Бороздин, «тферския земли боярин». Выходец из Твери Борисов верой и правдой служил Ивану III более тридцати лет. К 1503 году он числился одним из старших командиров дворянского ополчения. По заведенному порядку волю великого князя должны были объявить собору «дьяки введеныя», не названные по именам. К числу самых известных дьяков Ивана III принадлежали помимо Курицыных родной брат Нила Сорского Андрей Майко, дьяки В. Долматов, Д. Мамырев и другие. С докладом на соборе выступил кто-то из названных лиц.

Нил и его последователи считали, что иноки должны жить «нестяжательно» в скитах, осуждали насильственное присвоение чужого труда и практику вкладов. Более всего Нила интересовали внутренний мир человека, проблемы его нравственного совершенствования. Подвижник не сочинял проектов экономического переустройства монастырей, но вся практика учрежденного им пустынножительства вела к отрицанию монастырских стяжаний — земельных, денежных и прочих богатств. Преданные идеалу отшельничества, «заволжские» старцы решительно отказывались от высших церковных постов. Это лишало их возможности решающим образом влиять на дела церкви.

Как повествуют современники, будучи вызваны на собор, старец Нил, «чернец з Белоозера», и Денис, «чернец Каменский» (монах из Спасо-Каменского монастыря под Вологдой), твердо заявили: «Не достоит чернцем сел имети». Присутствующие знали, что Нил выражает мнение монарха, и потому его речь произвела на собор сильное впечатление.

Митрополит Симон попал в затруднительное положение. За несколько лет до собора он благословил Ивана III на отчуждение вотчин у новгородского владыки. Теперь он должен был испить ту же чашу. Большинство собора, зная о воле государя, готово было подчиниться, «бояшеся, да не власти своея отпадут» (иначе говоря, они боялись потерять свои места). Однако растерянность, воцарившаяся на соборе после выступления Нила, известного своим подвижничеством и святой жизнью, вскоре прошла. Иерархи осознали, какую смертельную угрозу для их благополучия таят замыслы великого князя, и решили противиться ему всеми силами. Геннадий, переживший катастрофу 1499 года, призвал иерархов не подчиняться государю. Он не побоялся вступить в пререкания с монархом и столь резко возражал ему, что тот прервал его речи бранью: «Многим лаянием уста ему загради, веды его страсть сребролюбную».

Иосиф Санин не желал ссориться с Иваном III в момент, когда решался вопрос о преследовании еретиков. Поэтому он предпочел действовать за кулисами. В «Житии Иосифа» нет и намека на смелые речи игумена в защиту монастырских имуществ. Автор «Жития» обрисовал участие Иосифа в соборе с помощью самых деликатных и уклончивых фраз. «И в сих же съвопрошаниях, — записал он, — Иосиф разумно и добре, разчиняя лучшая к лучшим, смотря обоюду ползующая». О речах Иосифа ничего не мог сказать и автор «Слова иного», сообщивший самые подробные сведения о соборе 1503 года.

В своих сочинениях Иосиф Санин выступал как яростный защитник церковных и монастырских имуществ. Кто бы ни покушался на владения святой церкви и монастыря, «князь или ин некий… будет проклят», — писал игумен. Зная принципы Санина, трудно усомниться в том, что, воздерживаясь от произнесения речей и стараясь казаться полезным для всех («обоюду ползующим»), Санин был в действительности одним из главных инициаторов выступления высшего духовенства против правительственного проекта секуляризации.

Ободренный поддержкой влиятельных иерархов, митрополит с епископами и архимандритами посетил Ивана III и заявил: «Аз убо сел пречистыя церкви не отдаю, ими же владели… чудотворцы Петр и Алексей; тако же и братия моя, архиепископы и епископы и архимандриты и игумены сел не отдают церковных».

Сохранилась выписка из соборного деяния 1503 года. Из нее следует, что священный собор сначала послал к великому князю с речью от собора дьяка Леваша, затем Симон и другие иерархи сами посетили Ивана III и «список перед ним чли». Государь отклонил доводы духовенства, и тогда члены собора в третий раз направили во дворец дьяка Леваша с посланием, в котором подробно описывали подвиги русских князей, наделявших церковь землями, и доказывали. что все «стяжания церковные — божия суть стяжания».

Всем был памятен собор 1490 года, вызвавший разногласия по поводу московских еретиков. В то время Иван III перенес решение дела в Боярскую думу и не допустил суда над Курицыным и другими «начальными» еретиками. В 1503 году он мог поступить аналогичным образом. Однако указания летописи объясняют нам, почему великий князь не пытался созвать думу и трижды принимал посланцев собора во дворце. Летом того же года, отметил летописец, государь впал в недуг и «начат изнемогать». Как и другие люди того времени, Иван III искал спасения в богомолье. Он уехал в Троицу в сентябре, едва кончился собор, и вернулся в столицу лишь в ноябре.

Согласно троицкому преданию, здоровье Ивана III резко ухудшилось (у него отнялись рука и нога), когда он спорил с игуменом из-за земель. Описание «чуда», смирившего самодержца, легендарно. Посетив Троицу после собора, Иван III ездил затем на богомолье в Переяславль, Ростов и Ярославль, чего никак не мог бы сделать, если бы его действительно разбил паралич.

В свое время новгородские еретики резко протестовали против продажи церковных должностей. Собор 1503 года строжайшим образом запретил иерархам взимать плату за поставление «всего священнического чина». Архиепископ Геннадий, славившийся сребролюбием, одобрил постановление, но не желал следовать ему в жизни. Сразу по возвращении в Новгород он «начят мъзду имати у священников от ставления наипаче первого», то есть больше прежнего. Иван III использовал благоприятный случай для расправы с Геннадием. Владыка оказал прямое неповиновение государю на соборе, грубо прекословил ему и добился отклонения проектов секуляризации. За это он должен был понести наказание. В 1504 году в Новгород приехал «Юреи Дмитрея Володимерова сын» (Юрий Грязной-Головин) и сын боярский И. Телешов с митрополичьим боярином. Посланцы Ивана III опечатали софийскую казну и 1 июня того же года увезли Геннадия в Москву. 26 июня владыка отрекся от архиепископского сана «поневоле» и был отправлен в монастырь. Там он и скончался полтора года спустя.

Суд над еретиками, которого новгородский владыка добивался много лет, состоялся, когда Геннадий томился в заточении в Чудовом монастыре. Инициатором новых гонений на еретиков выступил Иосиф Санин. Поддавшись настояниям Санина, Иван III обещал начать розыск о еретиках, но дело затянулось на год-два. Одной из причин задержки была болезнь государя. В конце 1504 года собор для суда над еретиками был наконец созван. Но вместо Ивана III на нем присутствовал его сын Василий.

В 1502–1504 годах волоцкий игумен цаписал главное сочинение своей жизни — «Сказание о новоявившейся ереси новгородских еретиков», над которым он продолжал работать и в последующие годы. Этому сочинению суждено было сыграть столь значительную роль в развитии русского богословия, что позднее почитатели таланта Санина назвали его труд «Просветителем». Иосиф начинает трактат с обоснования православного догмата о пресвятой Троице, положив в основу своих рассуждений идеи Нового завета и решительно отвергая языческое наследие. Главная цель сочинения — компрометация русского вольнодумства и искоренение ереси на Руси. В свое время митрополит Зосима отказался выполнить требование Геннадия о суде над московскими еретиками и потребовал от владыки «исповедания». Оказавшись в трудном положении, архиепископ решил одним ударом покончить со своими противниками из числа новгородцев. Не ранее 1490 года он впервые объявил, что его враги являются тайными приверженцами иудаизма и ересь все восприняли от общего вероучителя. В 1471 году, утверждал Геннадий, в Новгород приезжал литовский князь Михаил, с ним приехал некий «жидовин еретик да от того жидовина распростерлась ересь в Ноугороцкой земли…» Владыка предъявил еретикам решающее обвинение с явным запозданием. К тому же он не мог назвать по имени человека, совратившего новгородцев. Сведения о «жидовствующих» (так называли сторонников иудейской религии) носили фантастический характер. Со временем они были использованы Иосифом Саниным для дальнейшего мифотворчества. Игумен составил подробную роспись, в точности воспроизводившую порядок совращения новгородских попов. Имя главного ересиарха, неизвестное Геннадию, спустя пятнадцать лет стало ведомо Иосифу. То был некий Схария, имевший помощниками неких Иосифа Шмойло и Моисея Хануша. Ни русские летописи, ни иностранные источники не заключают в себе ни прямых, ни косвенных известий о Схарии. Можно согласиться с Я. С. Лурье, что свидетельство о Схарии является вымыслом.

Иван III держался традиционного взгляда и требовал от Санина доказательств того, что убийство еретиков не является грехом и угодно богу. Книга Иосифа с подробной росписью распространения иудаизма в России должна была избавить монарха от сомнений и колебаний. Из росписи следовало, что Схария совратил Дениса и Алексея, Алексей совратил Гавриила и Клоча, Клоч «научи Григориа Тучина жидовству» и т. д. Алексей якобы стал зваться по-еврейски Авраамом, жену «нарекоша Сарра». Но Санин не мог привести никаких доказательств исполнения еретиками иудейских обрядов и ограничился неясными намеками на то, что неким из еретиков (Ивану Черному и Игнату Зубову) удалось «отбежати и обрезатися в жидовьскую веру». Названные лица скрылись за рубежом и успели умереть лет за пятнадцать до собора 1504 года, а потому обвинения против них не поддавались проверке. Живых еретиков Санин обвинил в двурушничестве, тем самым отняв у них всякую надежду на оправдание. Перед «ведящими писание» еретики прикидывались православными, зато простых людей соблазняли «жидовством».

Иосиф не жалел красок, расписывая опасность, которую несут церкви расплодившиеся еретики. Он писал, что ныне «еретиков умножилось по всем городам, а християнъство православное гинет от их ересей». Однако поименно Санин мог назвать лишь очень немногих лиц, уцелевших от расправ в 1490 году.

В «Книге на еретиков» всю силу гнева Санин обрушил на голову Федора Курицына. Главный новгородский еретик Алексей давно умер, а среди уцелевших Курицын высился подобно горе. Второго столь же выдающегося деятеля среди них не было. Чтобы покончить с Курицыным, Иосиф решился на неслыханную дерзость. Он вслух напомнил всем о близости Курицына к особе великого князя. «Толико же дрьзновение тогда имеаху к державному протопоп Алексей и Федор Курицын, яко никто ж ин звездозаконию бо прилежаху, и многым баснотворениемь, и астрологы, и чародейству, и чернокнижию».

Санин с видимым удовольствием описывал «сатанинскую» смерть еретика Алексея, муки в заточении еретика Захара. Он не преминул бы упомянуть о наказании и кончине Курицына. Но ни в «Книге на еретиков», ни в последующих его посланиях такого упоминания нет. Отсюда следует, что Курицын был жив ко времени розыска и, возможно, избежал пыток и жестокого наказания. Отсутствие среди подсудимых и среди казненных главного обвиняемого — это лишь одна загадка страшного процесса 1504 года.

Чтобы организовать суд над еретиками, волоцкий игумен предложил несложное средство. Надо начать дело прямо с арестов, утверждал Иосиф, «поймав двух-трех еретиков, а оне всех скажют». Расчет Санина был безошибочным. Взятые под стражу люди не выдерживали пыток и оговаривали своих ближних. Среди лиц, осужденных на соборе 1504 года, на первом месте в Москве стояли брат Федора Иван Волк-Курицын, в Новгороде — протеже Федора юрьевский архимандрит Касьян с братом Ивашкой, зять протопопа Алексея Ивашка Максимов и т. д. Никаких сведений о вольнодумстве Волка или Касьяна, об их причастности к сочинениям Курицына не имеется.

В обличении Федора Курицына Санин, по-видимому, переусердствовал. Объявив публично, что дьяк занимался астрологией, «чернокнижеством» и прочей ересью с самим «державным» государем, Санин не рассчитал своих сил. Его обличения, возможно, стали щитом для Курицына и спасли его от мучительной смерти на костре.

27 декабря 1504 года Иван Волк-Курицын, Митя Коноплев, Иван Максимов были сожжены в деревянном срубе. Вместе с названными лицами московский собор судил подьячего Некраса Рукавова. Некрас имел поместье в Водской пятине под Новгородом, и его отправили для наказания в Новгород. Можно было бы предположить, что судьи пощадили его для обличения новгородских сообщников. Однако это не так. Прежде чем отправить подьячего в Новгород, ему урезали язык.

В феврале 1505 года в Новгород приехал новый владыка — Серапион. На его долю, видимо, и выпала задача окончательного искоренения новгородской ереси. Первым был сожжен сын боярский Некрас Рукавов. Его участь разделили архимандрит новгородского Юрьева монастыря Касьян, второе лицо в местной церковной иерархии, брат архимандрита новгородец Гридя Квашня и Митя Пустоселов. Другие еретики были заточены в тюрьмы или сосланы в монастыри. Известия о расправе с еретиками и усердие тюремщиков ускорили кончину Елены Волошанки. Еретичка умерла в заточении 18 января 1505 года. Взяв на себя роль спасителя православного христианства от еретиков, Иосиф Волоцкий упрочил свое влияние на дела русской церкви.

Ученик и племянник игумена Досифей живо описал привычки и характерную внешность Иосифа Санина. Человек среднего роста, Иосиф был красив лицом, имел темно-русые волосы и носил небольшую округлую бороду. Он любил петь и читать в церкви, обладал чистым и сильным голосом, знал наизусть святое писание, был приветлив в общении и сострадателен к слабым.

Широкая благотворительность Санина, помощь нищим и страждущим подтверждает такую характеристику. Однако человечность волоцкого игумена направлена была лишь на своих. К людям, справедливо или неосновательно причисленным к врагам Христовым, он относился без снисхождения, с крайней жестокостью. В своем труде «Просветитель» Санин развил тезис «о перехищрении и коварстве божьем». Для верного истолкования его мысли обратимся к цитате из «Лествицы» XIII века, указанной филологом И. И. Срезневским: «Прехищряет премудрый бесовьско злохытрьство человеческом умышлением». Премудрый творец не просто одолевает и побеждает зло, но мудрую прехитрость («прехищрение») противопоставляет «бесовскому злохытрству». С полным основанием современные богословы истолковывают также понятие «коварство божие» как мудрость господа: «А еже разумети закон — помышления есть блага, — читаем в Геннадиевской библии 1499 года, — сим бо коварством много поживеши лет». Указания на хитрость и коварство в устах Иосифа имели особое значение. Коварству и хитрости злых сил должны быть противопоставлены мудрое «преухищрение» и проницательное «коварство» божественной силы — таков смысл слов Санина, подкрепленных всей его практикой. Волоцкий игумен отвергал мысль о том, что вольнодумцы стремились соединить православие с поисками истины, с полученными человечеством новыми знаниями. В глазах Санина для уничтожения зла вольнодумства пригодны любые средства, оправдана любая жестокость. «Цель оправдывает средства» — этот принцип лежит в основе всех процессов над еретиками. Лишь с помощью «преухищрения» и «коварства» Геннадию и Иосифу удалось доказать принадлежность православных вольнодумцев к иудаизму («жидовству»). Сжечь их без такой лжи было невозможно.

«Заволжские» старцы Паисий Ярославов и Нил Сорский относились к еретикам не менее отрицательно, чем Геннадий и Иосиф Санин. В 1489 году архиепископ Геннадий просил бывшего ростовского архиепископа Иоасафа, жившего на покое в Ферапонтовом монастыре, вызвать из скитов Паисия и Нила, чтобы держать с ними совет по поводу еретических высказываний попа Алексея. Ортодоксальность Нила не вызывала сомнений у противников новоявленной ереси. Однако в произведениях Нила и Иосифа были характерные особенности. По предположению историка Н. А. Казаковой, в русской церкви уже в то время оформилось два идеологических течения, единых в своем осуждении ереси, но различных по своему отношению к монастырскому землевладению. Эти течения, складывавшиеся в заволжских скитах на Белоозере и в Иосифо-Волоколамском монастыре, имели и другие различия. Старцу Нилу из Заволжья было чуждо начетничество, столь характерное для волоцкого игумена Иосифа и его учеников. «Писания многая, — учил Нил, — но не вся божественна». Такой подход давал последователям Нила возможность общения с вольнодумцами, которых осифляне без разбора причисляли к «жидовствующим» и еретикам.

В Кирилло-Белозерском монастыре сохранилась рукопись с житиями святых, исправленными Нилом. «Писах с разных списков, — пояснял смысл своего труда Сорский, — тщася обрести правды, и обретох в списках о нех много неисправленна и, елика возможно моему худому разуму, сия исправлях». Труд Нила вызвал у Иосифа серьезные сомнения богословского порядка. Волоцкий игумен высказал их с характерной для него резкостью. Если Нил вычеркнул из житий некоторые из чудес, не внушавшие ему доверия, следовательно, утверждал Санин, он не верил в чудотворцев. Его слова заключали в себе серьезное обвинение. Они вызвали не менее резкую отповедь со стороны учеников Нила. Отвергая слова Иосифа как клевету и поклеп, автор «Прений с Иосифом» писал от имени Вассиана: «Сие, Иосифе, лжеши!»

В свое время Санин покинул семейный монастырь Ивана III в Боровске и укрылся в Волоцком княжестве. Семья удельного князя осыпала Волоколамский монастырь милостями, пожаловала много сел и деревень. Но в конце концов Иосиф покинул удел.

Следует вспомнить, что самые знаменитые монастыри XIV–XV веков возникли на территории удельных княжеств. Но в феодальной войне второй четверти XV века удельные порядки окончательно скомпрометировали себя, что ускорило крушение старой системы. К концу XV века от предыдущей эпохи уцелело лишь небольшое удельное княжество Федора Борисовича Волоцкого. За несколько лет до смерти Федора Иосиф Волоцкий объявил о разрыве с ним. Оправдывая свой шаг, Санин писал: «В наши лета у князя Василия Ярославича в вотчине был Сергиев монастырь, а у князя Александра Ярославского Каменской монастырь; да князь Василий Ярославич и князь Александр Федорович мало не побрегли тех монастырей, не толь честно начали их держати, как прежние их государи… и они того бесчестья не могли стерпети, били челом благоверному государю великому князю Василию Васильевичу, и князь Василий те монастыри взял в свое государство…»

Князь Василий Ярославич был внуком двоюродного брата Дмитрия Донского Владимира Андреевича. После смерти Владимира и его сына Андрея Радонежского Троице-Сергиев монастырь перешел во владение племянника Андрея князя Василия. От Андрея обитель получила множество щедрых вкладов. О пожертвованиях Василия ничего не известно. В годы феодальной войны Василий Ярославич неизменно выступал на стороне Василия II. Это не помешало великому князю забрать монастырь под свою власть после обращения к нему троицких старцев. В 1446 году Василий II отправился на богомолье в Троицу, которое окончилось для него трагически. К тому времени монастырские владения, возможно, уже входили в состав великого княжества. Василий II уехал на богомолье без войска, и мятежные князья немедленно воспользовались его оплошностью. Войска удельного князя Шемяки заняли Москву, а его союзник князь Иван Можайский поспешил в Радонеж. Узнав о приближении врагов, государь пытался найти убежище у гроба Сергия Радонежского и заперся в Троицком соборе. Когда мятежники стали ломиться в храм, Василий отпер двери и с иконой явления Сергию богоматери вышел навстречу Ивану Можайскому. Надеясь спастись, государь обещал покинуть престол и принять пострижение. Обращаясь к князю Ивану, он говорил: «Не изыду из монастыря сего и власы главы своея урежю». Однако мятежники не вняли его мольбам. Василия II силой увели от раки Сергия и отправили под конвоем в Москву, где на третий день «вынули очи».

Иосиф Волоцкий упомянул о Спасо-Каменском монастыре, находившемся на Кубенском озере во владениях Александра Федоровича — сына великого князя Федора Ярославского. Василий II принял этот монастырь в свое государство, как и Троице-Сергиев.

Оправдывая решение покинуть удельного князя, Иосиф Санин перечислил множество обид, якобы причиненных князем монастырю. Жалобы игумена отличались крайней тенденциозностью. Князь Федор пировал в обители и получал дары от старцев, что было в порядке вещей. Он брал взаймы деньги из монастырской казны и не возвращал их. Когда Иосиф прислал к Федору чернеца Герасима Черного с просьбой вернуть деньги, тот хотел старца «кнутием бити, а денег не дал». Иосиф утверждал, будто удельный князь сам решил его «из монастыря изгнати, а братию… старцев добрых хотел кнутием бити». Можно предположить, что князь Федор решил изгнать Санина с территории удела, когда узнал о его решении перейти в подданство великого князя вместе с пожалованными ему в уделе вотчинами. Поступок Иосифа был беззаконным, поскольку он действовал в обход установленного порядка. Игумен должен был получить разрешение новгородского архиепископа, в ведении которого находился его монастырь. Но архиепископ не склонен был поддержать решение Иосифа. В результате действий волоцкого князя, утверждал Санин, «ныне на Волоце пустых дворов двесте да семьдесят». Игумен забыл упомянуть о страшном море 1505 года. Бедствие, а не разбой удельного князя, по-видимому, и опустошило волоцкие вотчины.

Волоцкий монастырь отражал особенности личности его основателя. Усилия руководителей были направлены к поддержанию внешнего благочестия и безусловного послушания. Иноки находились под неусыпным наблюдением игумена и старательно следили друг за другом. По замечанию историка П. Н. Милюкова, в Волоцкой обители «монастырская дисциплина смиряла энергию характера, сглаживала личные особенности, приучала к гибкости и податливости и вырабатывала людей, готовых поддерживать и распространять идеи основателя монастыря». Куда бы ни забросила судьба питомцев монастыря — осифлян, они неизменно поддерживали друг друга, старались занять высокие посты церковной иерархии. Из осифлян вышли два известных митрополита — Даниил и Макарий, управлявшие русской церковью в XVI веке.

Ученики Иосифа усвоили и довели до крайних пределов главную черту воззрений своего учителя — начетничество и догматизм. Борьба со свободомыслием — такой лозунг начертали осифляне на своем знамени. «Всем страстям мати — мнение; мнение — второе падение» — так формулировал свое кредо один из учеников Санина. Отсутствующую мысль — «мнение» — осифляне компенсировали цитатами, которые всегда имели «на кончике языка». Искусство начетчика сводилось к тому, чтобы нанизать длинную цепь выписок из Священного писания. Суть христианства такие люди видели не в знании и размышлении, а в устройстве жизни в соответствии с догматически истолкованными священными текстами.

Волоцкий удел испокон веку подчинялся в церковном отношении Новгородскому архиепископству. Переход Иосифа под власть великого князя нарушил старину, что вызвало возмущение. Новгородский владыка Серапион, к епархии которого принадлежал удел, наложил проклятие на Санина, объявив: «Что еси отдал свой монастырь в великое государьство, ино то еси отступил от (царя. — Р.С.) небесного, а пришол к земному». Санин использовал промах владыки для доноса. Он внушил государю, будто Серапион сравнил удельного князя с небом, а великого — с землей. Донос обсуждался на соборе 1509 года. Серапион лишился сана, попал в заключение и лишь через три года был отпущен з Троице-Сергиев монастырь.

Конфликт с Серапионом побудил Иосифа Санина сформулировать новый взгляд на предназначение царской власти в России. Следуй изречению Агапита, игумен провозгласил, что властью своей государь подобен «вышнему богу». Государя русского, доказывал Санин, сам «господь бог устроил вседержатель во свое место и посадил на царьском престоле… и всего православного христьянства, всея Русския земля власть и попечение вручил ему».

Не только тесный союз с государством, но и подчинение церкви великокняжеской власти — такой вывод с неизбежностью вытекал из разработанной Иосифом теории происхождения московского самодержавия. Открывая государству широкий простор для вмешательства в церковные дела (в первую очередь, в целях очищения церкви от еретической скверны), Санин обеспечил неприкосновенность монастырских имуществ. Осифляне домогались союза с самодержавием, но цели своей достигли не сразу.

 

ВАССИАН ПАТРИКЕЕВ И МАКСИМ ГРЕК

Благодаря Нилу Сорскому Кирилло-Белозерский монастырь и окружавшие его заволжские пустыни надолго стали одним из главных центров развития духовности в России. На соборе 1503 года Нил выступил против монастырского землевладения. Он не раз поддерживал замыслы и начинания Ивана III. Однако надо иметь в виду, что сам по себе вопрос о монастырских вотчинах, по-видимому, не имел в его глазах первостепенной важности. В своих сочинениях Сорский избегал прямых и определенных высказываний по поводу необходимости отчуждения сел у монастырей. Натура созерцательная, Нил сосредоточил все свое внимание на проблеме духовной жизни и нравственного совершенствования иноков. Человеком иного склада был ученик Нила Вассиан, в миру князь Василий Иванович Косой-Патрикеев. Он принадлежал к одной из самых аристократических фамилий России, к тридцати годам сделал блестящую придворную карьеру, рано получил боярский титул. Отец князя Василия Иван фактически возглавлял Боярскую думу, что и объясняло успехи сына. Опала Ивана III положила конец карьере Патрикеевых.

Став постриженником Кирилло-Белозерского монастыря и учеником Нила Сорского, Вассиан Патрикеев преуспел в изучении Священного писания и со временем стал одним из знаменитых церковных писателей своего времени. Надев рясу, князь-инок продолжал смотреть на мир глазами опытного политика.

Потерпев неудачу на соборе 1503 года, власти не отказались от своих планов в отношении церковного землевладения. Служилое сословие выступало как главная опора монархии, и великий князь должен был позаботиться об упрочении поместной системы, обеспечивавшей службу феодального сословия. В XVI веке отношения между монархом и его вассалами стали строиться на новых основах. Казна взялась обеспечить поместьями всех дворян и их детей, что позволило властям ввести принцип обязательной службы феодалов с земельных владений. Конфискованные в Новгороде церковные и боярские земли были исчерпаны. Для пополнения поместного фонда потребовались новые земли, и правительство вновь вспомнило о богатых монастырских вотчинах. Рассчитывая на поддержку кирилловских старцев и пустынников, Василий III 5 июня 1506 года вызвал в Москву и назначил архимандритом Симоновского монастыря инока Варлаама. Прошло примерно три года, и следом за Варлаамом из заволжской пустыни в Симоново переселился Вассиан Патрикеев. В 1511 году Варлаам получил сан митрополита и возглавил церковь. Приход к власти Варлаама положил начало короткому, но яркому периоду в истории русской церкви. Уже в 1511–1512 годах ожило давнее соперничество между двумя духовными центрами — Кирилло-Белозерским и Иосифо-Волоколамским монастырями. Иосиф Санин обратился к Василию III с челобитной грамотой, в которой усердно обличал некие еретические взгляды белозерских пустынников. Вассиан Патрикеев решительно отклонил наветы Санина, не побоявшись вступить с ним в спор. В ходе начавшихся споров о природе монашества в России окончательно сформировалось течение нестяжателей, возглавленное учениками Нила Сорского и противостоявшее «лукавым осифлянским мнихам».

Задавшись целью покончить с «нестроениями» церкви, Вассиан Патрикеев взялся за составление новой Кормчей — собрания церковных правил и законов. Результатом его многолетних трудов явились три редакции Кормчей. При работе над сборником Вассиан, как показал историк А. И. Плигузов, проявил редкое новаторство: окончательный вариант его сборника далеко отстоит от современных ему Кормчих традиционного вида, статьи подобраны по тематическим группам, что помогло автору преодолеть разрозненный и порой противоречивый характер канонов, синопсисов, схолий и превратить весь труд в огромный канонический трактат. Важнейшими темами занятий Вассиана были такие темы, как содержание монастырских сел, владельческие права церквей, сведение епископов с кафедры, прием кающихся еретиков, пасхальные споры, литургика, поведение прихожан в церкви, пострижение рабов.

Митрополит Варлаам и священный собор, благословляя Вассиана на труд, поставили условием, чтобы он из Кормчей «ничего не выставливал», то есть не делал произвольных сокращений. Но инок, увлеченный идеями нестяжания, не выполнил этого условия. Как считала Н. А. Казакова, он по собственному почину исключил из сборника «Градские законы» византийских императоров, «Слово 165 святых отец пятого вселенского собора, на обидящих божия церкви» и другие статьи, защищавшие незыблемость монастырского землевладения. Их место в Кормчей должен был занять трактат самого Вассиана, осуждавший монастырские стяжания.

Василий III проводил политику ограничения монастырских привилегий, и сочинения нестяжателей вполне отвечали его целям. Критика монастырских стяжаний со стороны Вассиана Патрикеева и его последователей носила вполне конкретный характер. Опровергая мнение собора 1503 года о неприкосновенности монастырского землевладения, нестяжатели рассчитывали на отмену соборных решений. В соборном докладе значилось: «Афанасий Афонский села имел, и Федор Студытский села имел…» Идеологи нестяжательства отвечали на это: «Ни Афанасий Афонский, ни Федор Студиский, ни иные прежние начальницы сел у монастырей не имели». Вопрос о землевладении афонских монастырей сравнительно рано приобрел злободневность. По представлению русского духовенства Василий III в 1515 году направил на Афон послание. В то время споры между нестяжателями и осифлянами достигли исключительной остроты. Иосиф Санин обрушился на Патрикеева с градом упреков. Князь-инок отвечал ему с горделивым сознанием своей силы: «Сие, Иосифе, на мя не лжеши, что аз великому князю у монастырей села велю отъимати и у мирских церквей».

Споры между Вассианом Патрикеевым и Иосифом Саниным длились несколько лет. Характерно, что уже в послании боярину В. Челядину, написанному в 1512 году, Иосиф сокрушенно жаловался, что вынужден терпеть «хулу и злословие» со стороны Вассиана и не может жаловаться великому князю из-за его покровительства князю-иноку.

Московские власти направили приглашение старцу Савве, жившему на Афоне едва ли не со времен путешествия туда Нила. Но Савва был стар и болен. Вместо него в Россию отправился другой афонский монах — Максим Грек. Однако в Москву Максим попал лишь в 1518 году, когда ситуация в России претерпела большие изменения.

Опыт Афона имел в глазах нестяжателей особое значение. Поэтому и Вассиан, и сам великий князь многократно обращались к Максиму с вопросом об Афоне. В ответ Грек написал в 1518–1519 годах послание Василию III об Афоне, а кроме того, составил для Вассиана «Сказание о жительстве инок Святой горы». В этих сочинениях Максим упомянул о трех видах монастырей — особножительских, общинных и скитах, но подробно охарактеризовал лишь первых два вида. Фактически Грек уклонился от обсуждения вопроса о землевладении афонских монастырей, больше всего волновавшего русское общество. Придет время, и Максим напишет об афонских монастырях: «Вси бо монастыри без имениих, рекше без сел живут, одными своими рукоделии и непрестанными труды и в поте лица своего добывают себе вся житейская». Но выступление ученого афонского монаха в защиту нестяжательства запоздало на много лет. Отмеченный факт может иметь два объяснения. Либо Максим желал остаться в стороне от споров, разделивших русскую церковь на враждующие партии, либо сами эти споры стали утрачивать свое практическое значение и остроту.

После переезда в Москву инок Вассиан завоевал расположение Василия III и занял видное место при дворе. Один из его помощников Михаил Медоварцев так охарактеризовал роль и значение князя-инока: он «великий временной человек, у великого князя ближней». Бывший придворный Ивана III стал могущественным временщиком при дворе Василия III. Существенное значение имело не только личное влияние старца на государя, но и то, что инок имел могущественную родню в Боярской думе. Ключевой фигурой в думе был двоюродный брат Вассиана князь Даниил Щеня Патрикеев, имевший большие военные заслуги. Именно Щеня разгромил литовскую армию под Ведрошью, а позднее овладел Смоленском. Вместе со Щеней в думе сидели его сын боярин Михаил и племянник. В последний раз Даниил Щеня служил в полках в 1515 году, после чего вскоре же умер. Его племянник князь Михаил Голица, родоначальник Голицыных, попал в плен к литовцам и таким образом выбыл из Боярской думы. После смерти отца боярин Михаил Даниилович Щенятев занял один из высших постов в русской армии. Но в 1523 году он внезапно лишился должности, а через несколько лет был сослан на воеводство в Кострому. Великий князь утратил прежнее доверие к Патрикеевым. В 1525 году писцы, проводившие смотрины, получили от него наказ, чтобы государева невеста не была «в племяни» Щенятевых.

«Смоленское взятие» и прочие победы благоприятствовали замыслам сторонников земельной реформы. Программа секуляризации сулила дворянству обогащение. Однако Русское государство вступило в полосу военных неудач, что неизбежно отвлекло внимание властей от реформ.

Россия принуждена была тогда вести войну одновременно с Литовско-Польским государством и с Крымской Ордой, опиравшейся на мощь Османской империи. В 1521 году крымский хан Мухаммед-Гирей изгнал из Казани московского вассала и посадил на трон брата Сагиб-Гирея. В том же году крымцы и казанцы напали на Москву и подвергли страшному погрому южные уезды России. Через три года Сагиб-Гирей объявил себя вассалом Турции, однако был изгнан русскими войсками из Казани.

Василий III не забыл об унизительной неудаче, которую потерпел его отец на соборе 1503 года. Между тем Иван III был сильным монархом и к концу жизни обладал большим авторитетом, чем Василий III. В обстановке острого внешнеполитического кризиса Василий III не мог более игнорировать мнение духовенства и принял решение о низложении митрополита Варлаама. Покровитель нестяжателей Варлаам 18 декабря 1521 года был лишен сана и сослан в великокняжеский Спасо-Каменный монастырь на Кубенском озере. На митрополичий престол был возведен волоцкий игумен Даниил, любимый ученик и преемник Иосифа Волоцкого, умершего в 1515 году. В свое время Иосиф потерпел поражение в споре с Вассианом, но призывы Вассиана к конфискации монастырских сел не вызвали сочувствия священного собора. Осифляне отстаивали незыблемость церковного землевладения, и духовенство пошло за ними, отвергнув нестяжателей. Назначение Даниила означало отказ властей от новых попыток секуляризации.

Представление, будто осифляне и нестяжатели находились в постоянном конфликте и противоборстве, нуждается в некотором уточнении. Во многих богословских и практических вопросах представители этих течений были единомышленниками. Разногласия о монастырском землевладении резко проявлялись в те периоды, когда власти пытались на практике осуществить свои проекты церковной секуляризации. Нил Сорский осудил монастырское землевладение на соборе 1503 года, а Вассиан Патрикеев — спустя десять лет, когда великий князь помышлял о пересмотре соборных решений. Когда проекты секуляризации утратили практическое значение, разногласия отступили в тень.

В 1523 году Василий III, взявшись за составление завещания, призвал в качестве свидетелей Даниила и Вассиана разом. «А коли есми сию запись писал, — отметил великий князь, — и тогды был у отца нашего Данила, митрополита всеа Русии, у сей записи старец Васьян, княж Иванов, да отец мой духовной Василей протопоп Благовещенской».

К 1523–1525 годам прения о монастырских селах стихли, уступив место оживленным спорам между ревнителями русской старины и сторонниками новшеств, которые отстаивал упомянутый выше Максим Грек, ученый-богослов из Византии, и его единомышленники. Михаил (Максим) Триволис происходил из знатного византийского рода. Один из его предков носил сан константинопольского патриарха. В 1492 году Михаил отправился учиться в Италию и провел там десять лет. Во Флоренции, слывшей «вторыми Афинами», он познакомился с выдающимся философом Возрождения Марсилино Фичино — главой Платоновской академии. Влияние его испытывали на себе многие выдающиеся люди того времени — от Микеланджело до Джордано Бруно. Во Флоренции Михаил был свидетелем падения тирании Медичи и установления республики, вдохновителем которых выступил Савонарола. Пламенные проповеди Савонаролы в пользу равенства, возврата к апостольскому идеалу церкви произвели неизгладимое впечатление на Триволиса. После того как Савонарола был повешен по приговору синьории, Михаил уехал в Венецию. Закончив обучение в Венеции, Михаил служил у князя Джованни Франческо Пико делла Мирандола — последователя Савонаролы. В 1502 году Михаил принял пострижение в католическом монастыре святого Марка во Флоренции, настоятелем которого ранее был Савонарола. Пробыв там два года, он покинул Италию и в 1505 году поселился на Святой горе в Афоне. Порвав с католичеством, Михаил принял второе пострижение в православном Ватопедеком монастыре, получив имя Максим. В Москву он прибыл в 1518 году, когда ему было около пятидесяти лет. В его лице образованная Россия впервые столкнулась с ученым-энциклопедистом, получившим в итальянских университетах глубокие и многосторонние познания в области богословия и светских наук. По замечанию историка А. И. Клибанова, Максим «пытался обратить на пользу христианства ту эрудицию, какую он получил во время своего общения с гуманистами».

Находясь в Москве, Максим Грек осуществил перевод толковой Псалтыри. Анализируя сочинения Оригена, Василия Великого, Иоанна Златоуста и других авторитетов, Максим Грек выступал как переводчик и ученый-философ, выделяя разные способы толкования Священного писания — буквальный, иносказательный и духовный (сакральный). Принципы филологической науки Возрождения, которыми руководствовался Максим в своих переводах, были самыми передовыми для того времени.

Будучи в России, Максим написал множество оригинальных сочинений. Его литературное наследие огромно и до сих пор недостаточно изучено. Помимо обличительных посланий о «нестроениях» церкви Максим Философ написал множество трактатов и посланий разнообразного содержания. Его толкования церковных писателей древности стали для нескольких поколений русских людей одним из немногих источников, откуда они могли черпать разнообразные сведения, необходимые для истолкования богословских сочинений, включая античную мифологию.

Максим Грек не дал себя втянуть в распри, терзавшие русскую церковь после 1503 года. Это позволило ему по крайней мере пять лет заниматься переводом на русский язык церковных сочинений и исправлять старые русские переводы. Однако в 1522 году Грек подверг критике процедуру избрания московского митрополита, что имело для него далеко идущие последствия. Московские власти отказались признать решения флорентийского собора, после чего русские митрополиты стали поставляться московским священным собором без согласия константинопольского патриарха. Чтобы оправдать нарушение традиционного порядка, была сочинена теория о том, что греческое православие «изрушилось» по причине завоевания Византии неверными турками. С 1475 года в обещательные грамоты вновь назначаемых русских иерархов был включен пункт, обязывавший «не приступать» к литовским митрополитам, поставленным «во области безбожных турок от поганого царя… от латыни или турскаго области». Максим не мог смириться с вопиющим нарушением прав главы вселенской православной церкви. Даниил был поставлен на Московскую митрополию без благословения, а следовательно, в нарушение закона. Максим Грек составил специальное послание, в котором доказывал ошибочность решения московского собора не принимать поставления на митрополию «от цареградского патриарха, аки во области безбожных турок поганого царя». Ученый инок опровергал и дер о «порушении» греческого православия под властью турок и отстаивал мысль о неоскверняемой чистоте греческой церкви. В своих высказываниях философ без обиняков говорил, что считает избрание Даниила «безчинным». Двое чудовских монахов и симоновский архимандрит подали по этому поводу донос властям.

После падения Византийской империи мысль о превосходстве русского православия над греческим приобрела многих сторонников в России. Старец псковского Елеазарова монастыря Филофей в послании Василию III сформулировал взгляд на Московскую державу как на средоточие всего православного мира: «Вси царства православные христианьские снидошася в твое едино царство, един ты во всей поднебесной христианом царь». Рим погиб из-за «Аполинариевой ереси», Константинополь завоевали турки, Москве суждена роль третьего Рима: «Два Рима падоша, а третей стоит, а четвертому не бывать». Позднее в послании государеву дьяку Мисюрю Мунехину Филофей уточнил свою идею следующим образом: греческое царство «разорися» из-за того, что греки «предаша православную греческую веру в латинство».

Претенциозная теория Филофея не получила одобрения при дворе. Василий III был греком по матери и гордился своим родством с византийской императорской династией. Среди греков, близких к великокняжескому двору, нападки на византийскую церковь были встречены с понятным возмущением. Мать Василия III воспитывалась в Италии и явилась в Москву в окружении греков. Сам Василий, не чуждый духа греко-итальянской культуры, покровительствовал Максиму Греку и поощрял его деятельность по исправлению русских книг. Сомнения в ортодоксальности греческой веры поставили его в щекотливое положение.

За пятьсот лет, прошедших после того, как Русь восприняла от Византии христианство, ее собственная церковная культура, оставаясь под влиянием византийской, приобрела некоторые особенности. Максим Грек, ознакомившись с русскими богословскими книгами, первым обнаружил накопившиеся расхождения и ошибки и решительно заявил о необходимости исправления славянских переводов по греческим оригиналам. По словам австрийского посла С. Герберштейна, Максим, работая над русскими богословскими книгами, заметил много весьма тяжких заблуждений, о которых лично заявил государю. При этом он якобы назвал князя совершенным схизматиком, не следующим ни греческому, ни римскому законам.

Максим не был одинок в своих попытках отстоять «красоту» греческой веры. Он нашел поддержку у соотечественников, обосновавшихся в России. Вместе с Софьей Палеолог в Москву прибыли Траханиотовы, служившие при ней в чине ближних бояр. Их родня Нил Грек стал епископом Тверским. Он носил этот сан до самой смерти. Юрий Малый Траханиотов в чине казначея возглавил главное финансовое ведомство страны и стал печатником — хранителем государственной печати. Герберштейн называл его главным советником Василия III, «мужем выдающейся учености и многосторонней опытности». Будучи образованными людьми, Траханиотовы принимали участие в богословских спорах и выступали вместе с новгородским архиепископом Геннадием против еретиков. Юрий Малый выполнял поручения, которые свидетельствовали о полном доверии к нему великого князя. В 1517 году он расследовал измену удельного князя Василия Шемячича, в 1521-м — обстоятельства побега последнего рязанского князя Ивана Ивановича за рубеж. Однако с 1523 года имя Траханиотова исчезло из официальных документов. Максим Грек написал «Сказание» по случаю поставления Даниила в Москве. И он, и другие греки энергично протестовали против утверждений насчет «изрушения» греческой церкви. Как рассказывает С. Герберштейн, за три года до его приезда в Россию, иначе говоря, в 1522–1523 годах, купец из Кафы Марк Грек заявил Василию III, что русская вера отягощена тяжкими заблуждениями и разошлась с греческим законом, за что грека тотчас схватили и убрали с глаз долой. «Канцлер» Юрий Траханиотов, примкнувший к этому мнению и защищавший его, был отрешен от всех должностей и лишился государевой милости. В царском архиве среди «изветных» дел хранился любопытный документ — «Ссороки (ссорки? — Р.С.) на княж Михайлова человека Щенятева и Марковы Грековы и про Машку Алевизову». Боярин М. Д. Щенятев — племянник Вассиана Патрикеева — был отставлен от службы в 1523 году, одновременно с Ю. Траханиотовым и Марком Греком. Фигурирующий в «извете» Марк Грек был тем самым греческим купцом, который поплатился свободой за речи о неправоверии русских. Машка Алевизова была дочерью известного архитектора Алевиза Нового и принадлежала к греческому землячеству в Москве.

Падение Византийской империи положило конец тесной зависимости русской церкви от греческой. Максим и греки из окружения Василия III тщетно пытались вернуть русскую церковь в лоно вселенской греческой церкви и возродить обычай поставления московских митрополитов в Царьграде. Их хлопоты натолкнулись на решительное сопротивление осифлянских иерархов. В Москве дознались о сомнительном прошлом Максима Грека, принявшего католичество во время учения в Италии. Среди ученых монахов деятельность философа вызывала сочувствие и понимание, тем более что ее одобрял сам великий князь. Однако со временем среди ревнителей русской старины возникли подозрения, что Грек портит старые русские богослужебные книги. Сторонники старины были убеждены в святости и неизменности каждой буквы и строки божественного писания. Едва ли не самый знаменитый каллиграф своего времени Михаил Медоварцев из митрополичьей канцелярии живо передал чувство потрясения, которое он испытал при исправлении священных текстов по указанию Максима: «Загладил (стер. — Р.С.) две строки и вперед глядити посумнелся есми… не могу… заглажывати, дрожь мя великая поймала и ужас на меня напал».

Составители «Выписи о втором браке Василия III» приводят любопытные свидетельства об обличении Максима Грека архимандритом Чудова монастыря Ионой Сабиной, много лет наблюдавшим за работой философа. «Во обители твоей… — говорил Иона, — Максим Грек и Савва святогорцы жительствуют по твоему государеву велению, сходятся, имеют себе допрописца Михаила Медоварцева, и трие совокуплены во единомыслии, и толкуют книги, и низводят словеса по своему изволению, без согласия и без веления твоего, и без благословения митрополичьего, и без собора вселенского, и Васьян согласился с ними же…» Автор выписи старался снять с великого князя всякую ответственность за «развращение» писания Максимом Греком. Но его слова невольно доказывали обратное. Если Максим Грек мог в течение семи лет трудиться в стенах Чудова монастыря и произвести с несколькими помощниками колоссальную работу по исправлению богослужебных книг, то объяснялось это лишь тем, что он пользовался покровительством и доверием монарха.

Иосиф Санин чтил дух и букву писания. Его ученики в начетничестве далеко превзошли своего учителя. Митрополит Даниил с крайним неодобрением относился к деятельности чужеземца-переводчика, но он боялся вызвать гнев великого князя и потерять кафедру. К тому же глава церкви не желал дать повод для новой полемики князю-иноку Вассиану, сохранившему влияние при дворе и покровительствовавшему греку-философу. Патрикеев забросил литературную деятельность, но в любой момент мог взяться за перо для вразумления своих противников.

Митрополит Даниил выступал послушным исполнителем воли государя. Он на практике претворял принципы, выдвинутые его учителем в последние годы жизни. При этом он не слишком считался с нравственными требованиями и евангельскими заповедями.

Среди союзников Василия III выделялся Василий Иванович Шемячич — государь полунезависимого Новгород-Северского княжества. Решив присоединить владения Василия к Москве, великий князь вызвал его в Москву. Митрополит Даниил гарантировал Шемячичу безопасность. В Москве князь Василий был схвачен и посажен в тюрьму. Митрополит не только не осудил такое вероломство, но, напротив, в молитвах благодарил бога, что тот избавил государя от «запазушного» врага.

Даниил оказал еще одну важную услугу монарху, благословив его на развод с первой женой — Соломонидой Сабуровой. Поводом для развода явилось отсутствие детей в великокняжеской семье. Бракоразводное дело противоречило традициям московского двора, и государь добился желаемого далеко не сразу. Сохранились сведения о том, что Василий III обратился с особой грамотой на Афон за советом насчет развода. Следуя каноническим правилам, афонские монахи не одобрили развод. Греки из окружения Василия III по-разному отнеслись к его решению. В архиве хранилась «сказка» Юрия Малого Траханиотова, Степаниды Рязанки, брата великой княгини Соломониды Сабуровой Ивана, «Машки кореленки и иных про немочь великие княгини Соломаниды». (Из Карелии в Москву привозили знахарок и колдунов. С их помощью Сабурова надеялась излечиться от бесплодия). Юрий Траханиотов помог государю подготовить развод и тем вернул его расположение. Максим Грек не одобрял намерений Василия III вступить во второй брак, чем навлек на себя гнев государя. Покровитель Максима Вассиан Патрикеев, по преданию, якобы осудил планы великого князя.

Максим Грек прибыл в Россию как гость великого князя и не предполагал, что подвергнется насилию. Уже через год-два после приезда в Москву он заявил о желании вернуться на родину, но получил отказ. Обманутый в своих ожиданиях, Максим чем дальше, тем больше негодовал на деспотические замашки Василия III. Знатный дворянин В. М. Тучков, который был «прихож» к Максиму, слышал горькие упреки из его уст: «Яз чаял, что благочестивый государь, а он таков, как прежних государей, которые гонители на христианство».

Осуждение монарха не ограничивалось личной обидой Максима. Невзирая на грозившую ему опасность, Грек откровенно поведал суду о своем отношении к московским порядкам. «Да Максим же говорил, — значится в его судном деле, — истинну, господине, вам скажу, что у меня нет в сердце, ни от кого есми того не слыхал и не говаривал ни с кем, а мнением есми своим то себе держал в сердци. Вдовицы плачют, а пойдет государь к церкви, и вдовици плачют и за ним идут, и они (свита? — Р.С.) их бьют, и яз за государя молил бога, чтобы государю бог на сердце положил и милость бы государь над ними (страждущими. — Р.С.) показал». Гуманист Максим Грек осуждал глухоту власти к народным бедам.

Даниил не простил Греку его высказываний по поводу порядка избрания митрополитов на Москве. Он использовал всевозможные средства, чтобы восстановить Василия III против философа, и позаботился о новых доносах. Вместе с Максимом на Русь прибыл грек Савва — «проигумен». Митрополит предложил ему пост архимандрита Новоспасского монастыря и тем самым включил в официальную иерархию московских чинов. В подготовке суда над Максимом осифлянам помогали Лаврентий (очевидно, Лаврентий Болгарин, прибывший вместе с философом с Афона) и Федор Сербии, а также келейник Максима грек Афанасий. Они согласно показали, будто инок занимался колдовством по отношению к Василию III («Волшебными хитростями еллинскими писал еси водками на дланех»). Когда же государь гневается на инока, «он учнет великому князю против того что отвечивати, а против великого князя длани своя поставляет, и князь великий гнев на него часа того утолит и учнет смеятися». Эти показания на суде подтвердил архимандрит Савва, и Максим на очной ставке ни словом не ответил ему. Из всех лиц, прибывших с Максимом в Москву, один старец Неофит не упомянут среди доносчиков и свидетелей обвинения.

Максим Грек обладал острым умом, обширными богословскими познаниями и в совершенстве владел приемами риторики. Митрополиту и его помощникам не по плечу были богословские споры с ним. Неизвестно, чем бы закончились прения на суде, если бы судьи допустили философские прения. Сознавая это, митрополит свел дело к мелочным придиркам в духе Иосифа Волоцкого. Исправляя по приказу Василия III Цветную Триодь, Максим Грек внес в службу о вознесении исправление: вместо «Христос взыде на небеса и седе одесную отца» он написал «седев одесную отца». Ортодоксы учили, что Христос сидит вечно «одесную отца». Из исправленного текста следовало, что «седение» было мимолетным состоянием в прошлом — «яко седение Христово одесную отца мимошедшее и минувшее». На допросах Максим защищал свое исправление, отрицая «разньство» в текстах. Но позднее он признал ошибочность своего написания и объяснил дело недостаточным знанием русского языка, «занеже не усовершенно изучившу мя ся вашей беседе». Греку в его работе помогали болгарин и несколько сербов, знавших славянские языки. Но на суде все они выступили в роли свидетелей обвинения.

Судебные материалы 1525 года не сохранились. Сразу после суда митрополит Даниил написал послание в Иосифо-Волоколамский монастырь с изложением причин осуждения Максима. В митрополичьей грамоте упомянуты были два обвинения против философа: первое — в ереси (отрицание вечности «седения Христа одесную отца») и второе — в отрицании законности поставления митрополита (конкретно Даниила) в Москве, а не в Константинополе. Справедливым представляется заключение историка H. Н. Покровского, что церковное руководство в 1525 году не предъявило философу других обвинений, вроде защиты принципов нестяжательства.

Семь лет провел Грек в Москве, и за это время его келья в Чудове монастыре превратилась в своего рода политический клуб, где собирались самые образованные люди, обсуждавшие не только отвлеченные богословские вопросы, но и злободневные темы. Доверяя друг другу, эти люди вели весьма вольные речи, осуждали не только митрополита («учительного слова от него нет некоторого», «не печялуется ни о чем»), но и самого государя («людей мало жалует», «жесток, к людем немилостив»).

В окружении Грека нашлись доносчики, уведомившие Василия III о крамольных беседах в Чудове. Монарх был встревожен и пожелал узнать всю правду. Одним из событий, взволновавших столицу в 1524–1525 годах, был арест новгород-северского князя Василия Шемячича. На исходе весны 1524 года Василий III посетил Троице-Сергиев монастырь и имел беседу с игуменом Порфирием, просившим его помиловать Шемячича. Государь отклонил просьбу старца, а в сентябре Порфирий удалился в пустынь на Белоозеро, откуда был взят на игуменство. Нестяжатели лишились еще одного важного церковного поста. Место Порфирия занял Арсений Сухорусов. Около 15 февраля 1525 года один из собеседников Максима дьяк Федор Жареный, случайно встретив на улице другого собеседника — Ивана Берсеня-Беклемишева, сообщил ему об аресте Грека и предложении свидетельствовать против него на суде. В передаче Берсеня Федко сказывал ему, «что князь великий присылал к Федку игумена троецкаго: толко мне скажешь на Максима всю истинную, и аз тебя пожалую». Новый троицкий игумен выполнил поручение Василия III. 20 декабря 1525 года дьяк Федор Жареный подал «сказку», но это его не спасло. В те же дни власти арестовали и Жареного и Беклемишева и устроили им перекрестный допрос. Дьяк показал, что Берсень негодовал на государя за казанскую войну и Смоленск, негодовал на митрополита за вероломство по отношению к Шемячичу. Берсень не остался в долгу и дал показания против Жареного, которые подверглись исправлению в ходе розыска. Обращение Василия III к Жареному было передано следующим образом: «Только мне солжи на Максима, и яз тебя пожалую». Дьяк спросил Берсеня: «Велят мне Максима клепати, и мне его клепати ли?» Речи Жареного приобрели оскорбительный для монарха смысл, за что дьяку после суда урезали язык.

Негодуя на собеседников и помощников, повинных во взаимных оговорах, Максим Грек заявил, что расскажет всю правду о беседах с заподозренными людьми и откроет судьям даже то, что «себе держал в сердци» и о чем никто не знает. Этим шагом Максим доказал лояльность Василию III, но окончательно погубил себя и своих друзей.

Вопросы догматики разбирались на церковном суде, розыск о политической крамоле вели великокняжеские бояре. Ближайшим советником Максима был Вассиан Патрикеев. Собеседниками философа стали также и другие знатные лица. Но Василий III не желал жертвовать своей дружбой с Вассианом и избегал распрей с членами думы. Поэтому никто из великородных собеседников философа к дознанию привлечен не был. Самым знатным из осужденных дворян был Петр Муха-Карпов, двоюродный брат известного дипломата Ф. И. Карпова. Карповы происходили из тверских бояр. Беклемишевы вели род от радонежских вотчинников, служивших в уделе Владимира Андреевича и его потомков. Ни Карповы, ни Беклемишевы не носили боярских чинов при Василии III. Однажды Иван Берсень сказал «встречу» (возразил) государю, на что тот молвил: «Пойди, смерд, прочь, ненадобен ми еси».

Ближайший приятель Берсеня «крестовый» дьяк Федор Жареный жаловался ему, что митрополит им недоволен по той причине, что «не давал ему есми тех денег, коли он не служил». Очевидно, через руки дьяка шли казенные деньги, отпускавшиеся митрополичьему дому (вознаграждение за службу, связанную с нуждами «двора» и пр.). Как и Жареный, Берсень поддерживал отношения с митрополитом. В 1524 году при встрече Максим спросил его: «Был ли еси сего дни у митрополита?» Дворянин отвечал с раздражением: «Яз того не ведаю, есть ли митрополит на Москве». Поясняя свой отзыв о Данииле, Берсень говорил, что от первосвященника не услышишь никаких «учительных слов», а главное, он «не печялуется ни о ком».

По-видимому, негодование опального придворного вызвано было не только личной причиной — отказом митрополита выхлопотать ему прощение у государя. Критика Берсеня носила более общий характер и касалась российских порядков в целом. «Которая земля переставливает обычьи свои, — говорил он, — и та земля недолго стоит; а здесь у нас старые обычьи князь великий переменил; ино на нас которого добра чаяти?»

Как служилого человека Беклемишева волновали прежде всего порядки, определявшие взаимоотношения государя и его слуг. Митрополит издавна пользовался правом печалования за впавших в немилость бояр и слуг. Даниил, сетовал Берсень, не только не заступился за опального Шемячича, но вероломно предал его и помог заманить в Москву, где тот был арестован. Дворянин настойчиво требовал от Максима совета: «Пригоже было нам тебя въспрашивати, как устроити государю землю свою и как людей жаловати и как митрополиту жити». По мысли Берсеня, Василий III нарушает старый порядок, «людей мало жалует», а митрополит неправильно живет, так как потакает ему. Церковь издавна выступала посредником между князем и его вассалами. Ее заступничество ограждало древние права «слуг вольных», включая право отъезда. Однако старинные порядки оказались разрушенными.

Австрийский посол С. Герберштейн писал, что Василий III всех одинаково гнетет жестоким рабством, его подданные всегда хвалят его, что бы ни произошло в государстве, властию он далеко превосходит всех монархов целого мира. Наследники Василия II Темного извлекли урок из феодальной смуты второй четверти XV века и, чтобы предотвратить самую возможность ее повторения, безжалостно уничтожили собственную удельную родню. Василий III заслужил славу жестокого князя после того, как уничтожил родного племянника Дмитрия с семьей.

Право отъезда, опиравшееся на традицию, не было отменено в законодательном порядке. Власти аннулировали его с помощью таких средств, как государева опала и крестоцеловальные записи. Отъезд князей с уделами из Литвы на Русь считался вполне законным, отъезд в Литву — изменой. Князь М. Глинский провел в тюрьме двенадцать лет за попытку отъезда на родину. Крестоцеловальные записи вынуждены были дать на себя И. Ф. Бельский (1524), И. М. Воротынский (1525), Ф. И. Мстиславский (1529) и др.

Право государевой опалы фактически уничтожило договорные основы взаимоотношений между монархом и его знатью, резко ограничивая ее права. При Иване III одним из лучших воевод был князь Данила Холмский. Он руководил московскими полками при разгроме новгородского ополчения в 1471 году и при отражении Ахмат-хана на Угре в 1480 году. Сын Данилы Василий, женившись на дочери Ивана III, рано получил боярский чин и стал одним из главных воевод при Василии III. Однако в 1508 году последний был схвачен по приказу государя и отправлен в тюрьму на Белоозеро, где и скончался.

Угроза опалы постоянно висела над головой не только «смердов» — дворян, подобных Беклемишеву, но и первых вельмож государства. Сохранилось известие, что по поводу рождения у Василия III сына из опалы вышли сразу многие видные лица — бояре М. Д. Щенятев, Ф. И. Мстиславский, Б. И. Горбатый, окольничий И. В. Ляцкий-Захарьин и др. Видный воевода князь Семен Курбский, возглавивший один из первых походов в Сибирь, имел большие заслуги, тем не менее Василий III подверг его опале и, по словам племянника А. Курбского, «ото очей своих отогнал даже до смерти его».

Герберштейн описал внешне лишь некоторые средства, употребленные Василием III против знати. Великий князь, писал он, отнял у всех князей и прочей знати все крепости. Беклемишев более точно описал средства, с помощью которых государь стремился отнять власть у аристократии. «Ныне, деи, — говорил он Максиму, — государь наш запершыся сам-третей у постели всякие дела делает». Берсень имел в виду старинное право бояр участвовать в думе государя и обсуждать с ним дела. Дворянин сам пытался использовать такое право и высказал Василию III свое мнение относительно Смоленска, за что попал в немилость. К XVI веку давние порядки были забыты и правом «совета» государю пользовались кроме служилых князей лишь члены Боярской думы. Однако и этот порядок оказался, по словам Беклемишева, «переставлен». Если Василий III решал государственные дела не в Грановитой палате с великими боярами, а в спальне с двумя (сам-третей) фаворитами, значит, он не желал делить власть с думой и считаться с «правдой», законами и традицией. Беклемишев не был идеологом реакционного боярства, но отстаивал традиционные порядки ограниченной монархии, поскольку самодержавные устремления государя обрекали его вассалов на полное бесправие. Беседу с Максимом опальный придворный заключил словами: «Однако лутче старых обычаев держатися и людей жаловати и старых почитати».

Беклемишев осуждал как внутренние порядки России, так и ее внешнюю политику. Бесконечные войны, считал он, ставят страну в тяжелые условия: «Ныне отвсюды брани, ни с кем нам миру нет, ни с Литовским, ни с Крымским, ни с Казанью, все нам недруги, а за наше нестроенье».

Максим Грек охотно беседовал с сыном боярским и слушал его резкие суждения, но не мог согласиться со всем, что говорил опальный. Не обладая ученостью философа и его кругозором, Берсень объяснял неблагоприятные перемены в Русском государстве вмешательством зловредных соотечественников Максима: «Как пришли сюда грекове, ино и земля наша замешалася, а дотоле земля наша Русская жила в тишине и миру». Подобное мнение имело самое широкое распространение в московском обществе. Но Максим не разделял его. Когда Берсень добивался от Максима советов насчет земского и церковного устроения в России, тот отвечал с большой осторожностью: «У вас, господине, книги и правила есть, можете устроитися».

Определяя ближайшее окружение Максима Грека, исследователи ссылаются обычно на показания его келейника (сожителя по келье) Афанасия. Последний показал на суде, что «прихожи были к Максиму Иван Берсень, князь Иван Токмак, Василей Михайлов сын Тучков, Иван Данилов сын Сабуров, князь Андрей Холмский, Юшко Тютин». Из приведенного перечня следует, что собеседниками философа были немногие лица — исключительно дети боярские. Но такой вывод ошибочен, так как не учитывает особенностей чиновного строя русского общества. Посещение старшими по чину младших могло нанести поруху их чести. В келью Максима могли прийти сыновья окольничих князь Токмак и Тучков, члены Боярской думы — никогда.

Максим Грек поддерживал близкие отношения с Вассианом Патрикеевым, что открывало перед ним двери таких боярских домов, как дом Щенятева, Голицына, Куракина. Казначей Ю. Траханиотов проявлял большой интерес к переводу русских богослужебных книг и не мог избежать знакомства со своим просвещенным земляком. Но келью философа посетил не он, а грек Юшка Тютин. Как и Траханиотов, Тютин по роду деятельности был связан с государевой казной. Однако он не имел думного чина. Крупный дипломат и образованный писатель Федор Карпов обменивался посланиями с Максимом Греком, но среди посетителей чудовской кельи его также не было.

Суд над собеседниками Максима завершился тем, что монарх велел обезглавить Ивана Беклемишева. Сын боярский Петр Муха-Карпов (его допросы не сохранились) угодил в тюрьму. Дьяку Федору Жареному урезали язык.

Максиму довелось предстать перед судом дважды. В первый раз собор на Максима и Савву рассматривал дело об измене «у великого князя на дворе в полате». Затем дело передали в церковный суд, и «соборы многие были у митрополита в полате его лета 7033 (1525) на того Максима в тех хулех о иных, которые прибыли, взыскивавшееся месяца апреля и месяца майя». К ранее предъявленным политическим обвинениям добавились обвинения в ереси. После суда на митрополичьем дворе Максим пропал из Чудова монастыря. С ним решили разделаться без лишнего шума. С. Герберштейн, будучи в Москве в 1526 году, интересовался его судьбой, но узнал немногое. Максимилиан, записал он, как говорят, исчез, а по мнению многих, его утопили. В действительности по приговору церковного суда Грека втайне отправили в ссылку в Иосифо-Волоколамский монастырь. Заточение философа имело главной своей целью пресечение его деятельности как переводчика и писателя. В послании волоцким монахам Даниил подробно и точно изложил приговор церковного суда: «И заключену ему быти в некоей келии молчательне… да не беседует ни с кем же, ни с церковными, ни с простыми, ни монастыря того, ниже иного монастыря мнихи, но ниже писанием глаголати или учити кого или каково мудрования имети… точию в молчании сидети и каятись в своем безумии и еретичестве. Юза ему соборная наложена есть, яко во отлучении и необщении быти ему свершене». Иосиф Санин охотно подписался бы под таким приговором. Узнику его монастыря запрещено было не только писать или общаться с кем бы то ни было — ему запрещено был иметь «мудрствование», иначе говоря, думать. Разрешили же ему лишь вечное покаяние. Участь Максима разделил Савва, в недобрый час принявший от митрополита пост Новоспасского архимандрита. Его сослали в Возмицкий монастырь в Волоколамске.

В конце 1525 года Василий III решил ускорить свой развод с Соломонидой. Митрополит Даниил, добившийся расправы с еретиками-греками, готов был выполнить волю великого князя. 23 ноября власти начали розыск о колдовстве великой княгини Соломониды Сабуровой. Родной брат Соломониды Иван Сабуров дал показания о том, что она держала у себя ворожею Стефаниду и вместе с ней прыскала волшебной заговоренной водой «сорочку, и порты, и чехол, и иное которое платье белое» своего супруга, очевидно, чтобы вернуть его любовь. Василий III имел основание предать жену церковному суду как волхову, но не сделал этого, а 29 ноября приказал увезти ее в девичий Рождественский монастырь на Трубе (на Рву), где ее принудительно постригли в монахини. Сабурова сопротивлялась до последнего момента, и когда ей надели монашеский куколь, она бросила его на землю и растоптала. Чтобы добиться послушания, Шигона Поджогин ударил ее плетью. Не смирившись со своей участью, княгиня-инокиня распустила слух о своей беременности. В распространении этого слуха заподозрили вдову Юрия Траханиотова и жену постельничего Якова Мансурова. Женщины, если верить С. Герберштейну, подтвердили, будто слышали о беременности из уст самой монахини. В гневе Василий III подверг Траханиотову побоям, а старицу Софию поспешили удалить из столицы. Предание о пятилетней ссылке Софии в Каргополь легендарно. Местом заточения ее стал Покровский девичий монастырь в Суздале. В мае 1526 года Василий III пожаловал этому монастырю одно село, а в сентябре — другое. В сентябрьской грамоте значится: «Пожаловал старицу Софию в Суздале своим селом Вышеславским… до ее живота».

После недолгих смотрин великому князю сосватали сироту Елену Глинскую. Дядя невесты князь Михаил переселился в Москву в 1508 году и получил в удел Малый Ярославец. Он оказал великому князю большие услуги при овладении Смоленском, но сразу после этого пытался бежать в Литву, за что был брошен в тюрьму. 21 января 1526 года Василий III отпраздновал свадьбу с Еленой Глинской, и лишь через год Михаил Глинский был выпущен из заточения и получил в удел Стародуб-Ряполовский.

В выборе невесты особую роль сыграли, по-видимому, Захарьины и Шуйские. В дружках у Василия III значился М. Ю. Захарьин, свахой с его стороны была жена Захарьина. Дружками невесты выступали князья М. В. Шуйский и Б. И. Горбатый, ее свахами — жена И. В. Шуйского и вдова Ю. Траханиотова. Великий князь праздновал свадьбу так же, как и правил, — «сам-третей у постели». На свадьбу не попали двое Бельских, Мстиславский, Воротынский, старшие бояре князья М. Д. Щенятев, В. В. и И. В. Шуйские, А. В. Ростовский. В наибольшем числе на пир были приглашены Захарьины. Вместе с боярином М. Ю. Захарьиным пировали его мать, жена, сын, а также двоюродный брат окольничий М. В. Тучков с сыном, окольничие И. В. Ляцкий-Захарьин, В. Яковлев-Захарьин, жена П. Яковлева-Захарьина.

Суд над Максимом не сломил его дух. Философ все еще уповал на помощь старца Вассиана, расправиться с которым у осифлян не было средств. Будучи в монастыре, Максим нисколько не считался с постановлением суда. Он продолжал «мудрствовать», заявлял о своей невиновности.

Даниил вел свою игру, повсюду насаждая своих сторонников. Крупнейшим его успехом явилось назначение на новгородское архиепископство одного из самых способных осифлян — Макария, получившего сан 4 марта 1526 года. В тот же самый день на архиепископство в Ростове был поставлен Кирилл. (До него кафедру занимал Иоанн — преемник Варлаама в Симоновском монастыре, получивший от него сан архиепископа в 1520 году.) Кирилл попытался вмешаться в жизнь заволжских старцев-пустынников и с этой целью направил своих приставов в Нилову пустынь. Однако его действия вызвали резкий протест Вассиана, обратившегося с жалобой к Василию III. 14 сентября 1526 года монарх выдал жалованную грамоту старцам из скита Нила Сорского, подтвердив их неподсудность ростовскому архиепископу.

Некогда Вассиан Патрикеев одержал победу над Иосифом Саниным. Среди учеников Иосифа не было никого, кто мог бы сравняться с ним эрудицией, умом и волей. Тем не менее они сумели одержать верх над Вассианом через пятнадцать лет после смерти Санина. В последние годы жизни Василия III князь-инок утратил былое влияние при дворе. В новом окружении великого князя особую роль стал играть М. Ю. Захарьин. При его поддержке митрополит Даниил добился суда над Вассианом.

Василий III и его братья приняли участие в судебном разбирательстве. Боярскую думу на соборном суде представлял боярин М. Юрьев-Захарьин и дьяки. Собор приступил к делу 11 мая 1531 года. По мнению историка А. А. Зимина, подоплекой дела Вассиана был вопрос о втором браке Василия III. Исследовательница Н. А. Казакова полагала, что главное значение имеют религиозно-догматические расхождения, через которые явственно проступал основной — «земной» — стержень судного дела Вассиана — обвинение в отрицании вотчинных прав монастырей. Изложенная точка зрения нуждается в уточнении.

Наряду с послушанием и целомудрием, справедливо подчеркивает историк Н. В. Синицына, нестяжание было одной из трех монашеских добродетелей. И последователи Нила Сорского, и ученики Иосифа отстаивали принцип нестяжания применительно к избранным ими формам монашеской жизни в общине (киновии или коммуне). Но одна форма не исключала другой. Исходные богословские принципы были одинаковыми для двух течений. Споры о незаконности монастырского землевладения вспыхнули под влиянием практических нужд, когда нестяжатели поддержали правительственные проекты секуляризации.

В 1520-х годах вопрос об отчуждении церковных вотчин утратил актуальность. На процессе 1531 года поток обличений обрушился не на Вассиана Патрикеева, а на Максима Грека, еще не успевшего написать послания в поддержку нестяжателей. Раздоры из-за монастырских сел отступили на задний план перед лицом богословских споров, грозивших русской церкви серьезными потрясениями. Взявшись за исправление русских богослужебных книг, Максим Грек посеял сомнение в их святости.

Максим Грек приступил к ученому труду по приказу великого князя. Его работу одобряли Вассиан Патрикеев и греки — архимандрит Савва, Ю. Траханиотов, Марк Грек. Теперь одному Вассиану пришлось ответить за греческую «прелесть». Показания писцов помогли его изобличению. Старец Чудова монастыря Вассиан Рушанин передал следующие слова Патрикеева, обращенные к нему: «Ты слушай мене, Васьяна, да Максима Грека, и, как тебе велит писати или заглаживати Максим Грек, так учини. А здешние книги все лживые, а правила здешние кривила, а не правила». Вассиан без всякого почтения отзывался о неисправных переводах писания, которые на протяжении столетий почитались на Руси как божественное откровение.

Демонстрируя собеседникам неудачно переведенные места, Вассиан не скрывал гнева и возмущения. Показав одному из монахов Иосифо-Волоколамского монастыря строку из Евангелия недельного толкования, он крикнул: «Диаволим, де, духом писано». На суде его слова были истолкованы как хула на Христа.

До поры до времени противники Вассиана не осмелились ставить вопрос о каноничности текста «Новой Кормчей», в работе над которой Вассиану помогал Максим Грек. В целях защиты попранной старины осифляне при участии митрополита взялись за составление своей редакции Кормчей. Еще раньше было принято решение о суде над Вассианом. На суде глава церкви прямо обвинил, что тот развратил «на свой разум» Кормчую, эту «святую великую книгу».

В свое время Иосиф упрекал Вассиана, что он вместе с Нилом «похулиша» великих русских чудотворцев. Вассиан отвечал, что Иосиф лжет. После того, как переводы Максима Грека поставили под сомнение святость старых книг, вопрос об отношении к русским святым приобрел исключительно острый характер. На суде Даниил, обращаясь к Вассиану, заявил: «А чюдотворъцев (русских. — Р.С.) называвши смутотворцами», потому что они «у монастырей села имеют и люди». И обвинитель и обвиняемый не забыли старых споров о нестяжании. Но теперь оба коснулись этой темы как бы вскользь. Не касаясь подробностей дела, Вассиан отвечал своему обвинителю: «Яз писал о селех — во Евангелии писано: не велено сел монастырем держати». Митрополит сослался на тексты из Кормчей и старых святых. На это Патрикеев отвечал: «Те държали села, а пристрастия к ним не имели». Когда же Даниил указал на пример новых чудотворцев, Вассиан отвечал: «Яз того не ведаю, чюдотворци ли то были».

В 1521 году в уделе князя Юрия Дмитровского были открыты мощи старца Макария — основателя монастыря в Калязине, умершего в 1483 году. Даниил, только что получивший митрополичий сан, поспешил признать мощи Макария нетленными и чудотворными. Среди просвещенных людей весть о новом чудотворце была воспринята скептически. В отзывах Вассиана о Макарии слышно раздражение аристократа. «Господи! — говорил он, — что ся за чюдотворцы? Сказывают, в Колязине Макар чюдеса творит, а мужик был селской!».

Судьи пытались использовать сочинения и толкования Вассиана для обвинения его в ереси. Князь-инок мужественно защищался, пуская в ход иронию и блестящее знание богословских сочинений. Вассиан не скрыл от собора своих сомнений по поводу догмата о двойной природе Христа, что имело для него самые неблагоприятные последствия. Согласно ортодоксальной точке зрения, Христос в качестве господа бога обладал божественной природой, однако в своих земных скитаниях выступал как человек с тленной плотью. Митрополит Даниил с гневом обрушился на еретические «мудрствования» Вассиана о том, что «плоть господня до воскресения нетъленна». Вместо покаяния собор услышал твердые слова: «Яз, господине, как дотоле говорил, так и ныне говорю».

Воспользовавшись признанием Вассиана, суд признал его виновным. Старца решено было заточить в Иосифо-Волоколамский монастырь. Среди монахов этого монастыря особым доверием Даниила пользовались старцы Ленковы. Одного из них — Герасима — он сделал игуменом после своего избрания на митрополию. Но Герасим Ленков пробыл на игуменстве всего несколько месяцев. После него тюремщиком Вассиана стал старец Тихон Ленков, до того надзиравший за Максимом Греком. В 1532 году Василий III вызвал Тихона в Москву, дав ему приказ: «Васьяна княж Иванова приказал бы ты, Тихон, беречи Фегносту Ленкову». Осифляне Ленковы, заполучив в свои руки Вассиана, «по мале времени его уморили». Так, по крайней мере, утверждал князь Андрей Курбский.

Чтобы укрепить незыблемость старой веры, противники греческой «прелести» решили устроить новый суд над Максимом Греком. Зловещую роль в судьбе философа и гуманиста сыграл новый любимец Василия III М. Ю. Захарьин. (Его родной брат Роман положил начало роду Романовых.) Захарьины превзошли в усердии митрополита Даниила. М. Ю. Захарьин был единственным из ближайших советников великого князя, решительно поддержавшим его намерение перед смертию постричься в монахи. В дни суда М. Ю. Захарьин выступил с такими обвинениями против Максима Грека, которые четко обнаруживали фанатизм и невежество обвинителя. Захарьин утверждал, будто во время пребывания в Италии Максим и двести других лиц выучились у некоего учителя «любомудрию философскому и всякой премудрости литовстей и витерстей, да уклонилися и отступили в жидовский закон и учение», папа римский велел их сжечь, но Максим спасся, сбежав на Афон.

Если бы Захарьину удалось доказать утверждение насчет перехода Грека в «жидовский закон», еретика можно было послать на костер. Именно так Иосиф Волоцкий расправился с вольнодумцами в 1504 году. Однако Максим Грек написал несколько обличительных посланий против иудаизма, и выступление ближнего боярина не достигло цели. Ввиду очевидной абсурдности подозрений насчет «жидовства» митрополит Даниил не включил этот пункт в свою обвинительную речь.

В 1522 году в Москву прибыл турецкий посол Скандер, грек по крови. Он привез предложение о мире и дружбе с Россией. Максим Грек виделся с земляком, и через десять лет митрополит Даниил обвинил его в изменнических сношениях с турецким послом и кафинским пашой. Обвинения были вымышленными. Максим верил в высокую историческую миссию богохранимой православной державы и надеялся на возрождение Греции под ее эгидой.

Философа обвинили в том, что он добился расположения Василия III посредством волхования — он якобы писал водкой на дланях. Пристав старец Тихон Ленков передал слова Грека: «Ведаю все везде, где что деется». Эти слова также были вменены писателю в вину. Собор увидел в них чародейство: «Ино то волхование еллинское и еретическое».

Инициаторы суда стремились очернить ученого-переводчика как шпиона и колдуна с единственной целью — опорочить его переводы, якобы возводящие хулу на старую веру. Главные обвинения сводились к тому, что Грек не признавал русских священных книг, исказил ряд канонических статей в Кормчей, «заглаживал» (стирал) отдельные строки в Евангелии, хулил русских чудотворцев. Отвечая на последнее обвинение, Максим заявил, что никогда ничего не говорил о митрополитах Петре и Алексее, Сергии Радонежском и Кирилле, а про чудотворца Пафнутия Боровского говорил: «Того для, что он держал села, и на деньги росты имал, и люди и слуги держал, и судил, и кнутьем бил, ино ему чюдотворцем как быти?» Максим не собирался декларировать свою принадлежность к так называемому движению нестяжателей. Он говорил об очевидных вещах. Истинно святую жизнь вели пустынники в скитах, тогда как старцы монастырей были погружены в мирские дела и их жизнь была далека от святости.

Греки из окружения философа, выступавшие на суде как свидетели обвинения, тщетно рассчитывали на милость и снисхождение властей. Все они вместе с русскими писцами, участвовавшими в исправлении русских богослужебных книг, подвергались суровому наказанию. Максима Грека перевели из тюрьмы Иосифо-Волоколамского монастыря в Тверь. «Оковы паки дасте ми, — жаловался страдалец, — и паки аз заточен, и паки затворен и различными озлоблении озлобляем». Келейник Максима Афанасий и старец Чудова монастыря Вассиан Рушанин попали в заточение к митрополиту, Михаил Медоварцев — к коломенскому владыке Вассиану Топоркову, чудовский старец Вассиан Рогатая Вошь — к рязанскому владыке Ионе, архимандрит Савва — в Левкиеву Успенскую пустошь в окрестностях Волоколамска. Писца Исаака Собаку решили заточить в Юрьев монастырь в Новгороде, но затем изменили решение и отослали в митрополичий монастырь в Волосове, под Владимиром.

На соборе 1503 года русское духовенство отвергло посягательства светской власти на земельные владения церкви. Соборы 1525 и 1531 годов осудили попытки Максима Грека и его единомышленников исправить книги по греческим образцам. Расправой с еретиками отцы церкви рассчитывали укрепить свою власть над умами, в действительности же гонения на европейски образованных богословов и писателей подрывали самые основы благотворного влияния церкви на развитие русской культуры, ее нравственный авторитет.