Обращение Академии наук. — Казанские будни. — Наши бомбят Берлин! — Роль науки в военные годы, — Со Сталинградом в сердце. — Сессия, посвященная 25-летию Октября.—В. Л. Комаров. — Возглавляю Киргизский филиал АН СССР,

Война разгоралась. Шли ожесточенные бои. Враг упрямо лез вперед. Его бессмысленная жестокость потрясала.

Я вспомнил свою жизнь в Германии, вспомнил знаменитого профессора гельминтологии тайного советника Макса Брауна, людей, влюбленных в науку и посвятивших ей жизнь. Перед мысленным взором прошли Берлин, Лейпциг, Франкфурт-на-Майне, их жители — немцы, с которыми я встречался. Они уважали науку, преклонялись перед искусством. Вспомнил Дрезденскую галерею, музей естествознания в Берлине… Где та Германия, где те люди?

Академия наук СССР опубликовала воззвание «К ученым всех стран». В нем говорилось:

«В эти дни, когда по вине фашистских правителей земля заливается все новыми потоками человеческой крови, Академия наук СССР обращается ко всем ученым мира, ко всем друзьям науки и прогресса с призывом сплотить все силы для защиты человеческой культуры от гитлеровских варваров.

Может ли кто-либо из нас — работников науки — спокойно смотреть на то, что фашистский солдатский сапог угрожает задавить во всем мире яркий свет человечества — свободу человеческой мысли, право народов самостоятельно развивать свою культуру?

В течение 8 лет Гитлер и его клика истязают Германию. Во что они превратили эту страну, которая дала человечеству великих гениев науки и искусства? Что стало с германскими учеными? Они либо уничтожены, либо скитаются на чужбине. Что стало с германской наукой? Она заменена глубоко антинаучными человеконенавистническими расистскими бреднями о том, что немецкая раса является якобы избранной и это дает ей право на мировое господство, право обращать все другие народы в рабов.

Втоптав в грязь и кровь собственную страну, гитлеровцы поработили и ограбили пол-Европы и угрожают всему миру. Ученые Советского Союза выражают свою глубочайшую симпатию нациям, стонущим под игом гнуснейшего из режимов, какие известны истории…

В этот час решительного боя советские ученые идут со своим народом, отдавая все силы борьбе с фашистскими поджигателями войны — во имя защиты своей Родины и во имя защиты свободы мировой науки и спасения культуры, служащей всему человечеству…

Все, кому дорого культурное наследие тысячелетий, для кого священны великие идеалы науки и гуманизма, должны положить все силы на то, чтобы безумный и опасный враг был уничтожен».

Как маньяки, не считаясь с огромными потерями, фашисты лезли в глубь нашей страны. На фронтах появились новые направления: Петрозаводское, Смоленское, Житомирское. С тревогой каждое утро разворачивали мы газеты. Радио у нас не выключалось, с нетерпением ждали мы сообщений Совинформбюро. А сообщения были краткими и все более тревожными.

19 июля я пошел в ВИГИС попрощаться. В это тяжелое время страна позаботилась о своих ученых. Нас эвакуировали в глубь страны. Около 11 часов вечера мы с Лизой, с Ириной — женой Зорика и внуком Андрюшей сели в вагон, предоставленный академикам, и двинулись в Казань. В этом же вагоне ехали академики Евгений Викторович Тарле, Глеб Максимилианович Кржижановский и другие.

23 июля прибыли в Казань и все вместе направились в университет, где нам приготовили временное прибежище в лабораторных комнатах. Нас любезно встретил ректор университета, а вице-президент Академии О. Ю. Шмидт сразу же занялся распределением ордеров на жилье в городе. В Казани мы прочли сообщение Совинформбюро о налете двухсот немецких самолетов на Москву. В городе, как сообщалось, возникло несколько пожаров, имелись убитые и раненые.

Я мирный человек, я никогда не был военным, моя наука, которой я отдавал всю свою жизнь, глубоко гуманна, я никогда не держал в руках оружия, но сейчас я готов был взять его в руки и идти защищать свою Родину. Не ошибусь, если скажу, что такое настроение было у всех моих коллег. Первое, что я услышал от Отто Юльевича Шмидта, был вопрос:

— Читали? Бомбили Москву.

— Читал, — ответил я.

— Массированный налет, — добавил он и замолчал.

Всех волновал вопрос: много ли в Москве разрушений, жертв, кто пострадал. У всех в столице оставались родные, друзья и знакомые, институты и лаборатории. Но особенно тяготила нас мысль о том, что враг уже над Москвой.

Глеб Максимилианович Кржижановский, хотя и был больным, старался подбодрить нас, успокоить. Он перекинулся со мной несколькими словами, и эти слова, простые и мужественные, подействовали на меня успокаивающе.

Мне выдали ордер на комнату в квартире проректора Казанского университета агронома Макарова. Я получил 20-метровую комнату для себя с Лизой и небольшую добавочную комнатку для Ирины с внуком.

На следующий день пришел к нам мой ученик, зав. кафедрой паразитологии Казанского ветеринарного института Н. П. Попов. Он посоветовал мою вигисовскую лабораторию разместить в помещении Казанского научно-исследовательского ветеринарного института. Директор этого института предложил нам занять 2 комнаты в эпизоотологическом отделе: одну под мой кабинет, а другую под лабораторию сотрудников. Я с радостью согласился. Вскоре эти комнаты были оборудованы, и мы втроем — я, гельминтолог Матевосян и художница Тимофеева — стали налаживать научную работу.

Итак, в Казани открылся филиал ВИГИСа, и с первых чисел августа он приступил к работе. Начался новый этап нашей деятельности в условиях эвакуации. Работал в лаборатории по 8—10 часов в сутки в полной тишине: не было ни телефонных звонков, ни бесконечной суеты, так надоедавшей в столице. И все же чувствовал себя неважно: мысли о Москве, о войне не давали сосредоточиться, выбивали из рабочей колеи.

В газетах продолжали сообщать о бомбардировках Москвы. В ночь на 27 июля фашистская авиация опять была над столицей. В результате — пожары, убитые и раненые.

А 9 августа газеты сообщили о том, что наша авиация сбросила зажигательные и фугасные бомбы в районе Берлина. Весь день мы только об этом и говорили. 10 августа мы читали два сообщения — о налете немецкой авиации на Москву и о втором налете советских самолетов на район Берлина.

Сообщения о наших ответных бомбардировках фашистской столицы поднимали дух, вселяли надежду. А сводки Совинформбюро были все тревожнее и тревожнее: теперь наши войска дрались уже на Новгородском, Гомельском и Одесском направлениях.

В Казани начались учебные воздушные тревоги, проводились они под лозунгом: «Превратим город в подлинную крепость обороны!».

Лиза повесила на окнах плотные черные занавеси и при первых же звуках сирены опускала их. И хотя в комнате горело электричество, опущенные черные шторы угнетающе действовали на психику, в помещении казалось душно и тесно.

Лиза целые дни проводила в военном госпитале: ухаживала за ранеными. Дежурила она и по ночам, и тогда мне было особенно тоскливо и одиноко. Внук мой Андрюша боялся воздушной тревоги и, как только включали сирену, бежал ко мне. Я работал, он сидел рядом; ему со мной было спокойнее, и мне лучше при нем. Ни тоска, ни тревоги не могли заставить меня оторваться от работы. Я просиживал над рукописями до глубокой ночи.

Как-то получил от своего бывшего ученика А. А. Соболева из Горького письмо: записался добровольцем в армию, вступил в партию. Закончил он свое послание фразой, согревшей мне сердце: «Во всяком случае, самая светлая полоса моей жизни — это время работы под вашим руководством».

13 августа побывал в Казанском ветеринарном институте, поговорил с его директором Г. Н. Борисовым. Заходил на кафедру паразитологии: сотрудники мобилизованы, остались на работе только 2 человека: профессор Н. П. Попов и аспирантка Эвранова. Через несколько дней все здание Казанского ветеринарного института было передано другим учреждениям, а кафедру паразитологии перевели в здание научно-исследовательского института ветеринарии.

27 августа меня попросили прочитать лекцию тем биологам Казанского университета, которые готовились стать помощниками ветеринарных врачей в межрайонных лабораториях. Таких оказалось 13 человек. Прочел я им и вторую лекцию утром 29 августа. А вечером был приглашен на городскую конференцию учителей, где выступил с докладом «Роль педагогов в оздоровлении учащихся от глистных болезней».

Начался сбор средств в фонд обороны страны. Колхозники из личных хозяйств передавали в фонд овец, свиней; коллективы заводов выносили решения ежемесячно отчислять свой однодневный заработок в фонд обороны. Местная газета сообщила, что коллектив Казанского госбанка за два дня собрал в фонд 2200 рублей, артисты Большого драматического театра отдали в фонд обороны золотые и серебряные вещи: монеты, чайные ложки, часы, золотые кольца, золотые портсигары, серебряные подстаканники. Моей семье сдавать нечего, все осталось в Москве, мы взяли с собой только самое необходимое. В фонд обороны мы внесли деньги.

Сводки с фронтов суровы: нашими войсками оставлен Киев, Одесса в осаде, идут ожесточенные бои на подступах к Москве.

24 ноября мне сообщили, что Подъяпольская и Шихоба-лова выехали в Самарканд, куда переведен весь персонал Тропического института. Академия наук СССР перешла на рельсы военного времени, ученые решали насущнейшие и важнейшие задачи, вставшие перед нашим народом.

Огромное количество промышленных предприятий эвакуировалось в восточные районы. Необходимо было их разместить, срочно наладить работу, и притом в совершенно новых условиях — здесь и новое сырье, и топливо, иное снабжение и транспорт. Требовал своего решения и сложный вопрос увеличения энергетической базы в восточных районах, увеличения добычи руды, угля, металлов. Вставала серьезнейшая проблема изменения старых технологических процессов, создания необходимых сплавов легких металлов, получения продуктов химического синтеза и т. д. и т. п. Необходимо было в кратчайший срок разработать проект скорейшего использования для нужд обороны ресурсов Урала, Сибири, Казахстана.

Президент Академии наук СССР В. Л. Комаров обосновался в Свердловске, куда и вызывал необходимых ему специалистов. Создалась комиссия Академии наук СССР по мобилизации ресурсов Урала, Сибири и Казахстана на нужды обороны. Виднейшие ученые Академии во главе с Комаровым в тесном союзе с практиками — металлургами и горняками — начали напряженную работу, выполняя задания, от которых зависел выпуск оружия для армии.

0 быстром росте нашей промышленности, эвакуированной в новые районы, за границей говорили как о чуде. Но волшебства здесь никакого не было. Владимир Леонтьевич Комаров так охарактеризовал это время:

— За всю свою полувековую научную деятельность я не испытывал такого глубокого нравственного удовлетворения, как в работе по мобилизации неисчерпаемых ресурсов нашей великой страны на дело обороны. Союз науки и труда, то, о чем всегда мечтали лучшие умы и благороднейшие сердца, стал сейчас, как никогда, тесным и мощным…

Работа Академии приобретала особо важное значение, и глава правительства И. В. Сталин телеграфировал Комарову: «Я выражаю уверенность, что, несмотря на трудные условия военного времени, научная деятельность Академии наук будет развиваться в ногу с возросшими требованиями страны, и президиум Академии наук под Вашим руководством сделает все необходимое для осуществления стоящих перед Академией задач».

Президиум Академии наук стремился так организовать нашу работу, чтобы мы имели возможность давать стране максимум пользы. Сам В. Л. Комаров, возглавляя академическую комиссию по мобилизации ресурсов Урала и Сибири, одновременно руководил разработкой проблем народного хозяйства Казахской республики. Эта работа охватывала такие важные вопросы, как добыча медных, железных и марганцевых руд, расширение добычи каменного угля и нефти, создание в Казахстане черной и цветной металлургии, развитие химической промышленности и т. д. Работал Комаров неимоверно много, служа для всех прекрасным примером академика-солдата, отдающего все силы Родине.

1 августа 1942 года я присутствовал на заседании казанской группы президиума АН СССР под председательством вице-президента академика А. Ф. Иоффе. Слушали доклад академика Чудакова «Об организации Академией наук комиссии по мобилизации ресурсов Поволжья и Прикамья на нужды обороны», председателем которой он являлся.

Общие задачи этой комиссии сводились к тому, чтобы помочь планирующим и хозяйственным организациям освоить местные сырьевые ресурсы, достигнуть экономии в расходовании сырья и энергии, использовать имеющиеся отходы промышленности.

В период Отечественной войны Поволжье и Прикамье имели огромное оборонное и экономическое значение, являясь базой для многих производств, важным источником добычи нефти («Второе Баку») и снабжения продовольствием фронта, а также центральных областей нашей страны.

В связи с эвакуацией в Поволжье ряда производств и учреждений возникла проблема правильного размещения промышленности и сельского хозяйства. Таким образом, вопросы мобилизации ресурсов приобретали огромное значение с точки зрения обороны и перспектив развития различных отраслей промышленности и сельского хозяйства. Отсюда понятны роль и значение организованной Академией наук СССР специальной комиссии.

Прослушав доклад академика Чудакова, мы узнали, что эта комиссия состоит из ряда специальных секций, причем запланирована и сельскохозяйственная секция. Председателем ее был утвержден член-корреспондент АН СССР В. П. Бушинский, приезд которого ожидался из Москвы, после чего секция предполагала начать работу. Я заявил, что ждать приезда Бушинского нечего, надо немедленно развернуть работу этой секции, опираясь на работников местных сельскохозяйственных и ветеринарных институтов, ибо время не терпит. Второе, на что я обратил внимание: в комиссии чувствуется недооценка роли сельского хозяйства в экономике Поволжья, а это недопустимо. Наконец, я указал, что весь комплекс сельскохозяйственных проблем комиссия собирается объединить в одну секцию, что явно неправильно, поскольку другие проблемы представлены в комиссии весьма дифференцированно. Поэтому я предложил организовать по сельскому хозяйству две отдельные секции: 1) по растениеводству и 2) по животноводству и ветеринарии. Возражений не последовало.

5 августа 1942 года я получил за подписью председателя комиссии по мобилизации ресурсов на нужды обороны академика Е. А. Чудакова и ученого секретаря профессора И. С. Лупиновича удостоверение. В нем указывалось, что я руковожу секцией зоотехнии и ветеринарии комиссии и уполномочен вести переговоры с государственными и кооперативными организациями по вопросам зоотехнии и ветеринарии, а также с научно-исследовательскими учреждениями, вузами и отдельными работниками (с правом пригласить их на работу).

Через три дня я созвал организационное заседание секции зоотехнии и ветеринарии. Собрались на кафедре паразитологии Казанского ветеринарного института. Я сделал доклад о задачах комиссии, призвал участников к самоотверженной работе. Заседание прошло оживленно, высказывалось много предложений, конкретных и ценных.

Меня вдохновила активность членов секции, вселила веру в полезность нашей работы для дела обороны страны. Мы поставили перед собой задачу в самое ближайшее время создать рекомендации по борьбе с травматизмом лошадей на фронте и в условиях тыла, разработать типовую упряжку для крупного рогатого скота — ведь в колхозах и совхозах все лошади были взяты на фронт и главной тягловой силой стали коровы и быки. Мы приступили к разработке мероприятий по оздоровлению телят от мониезиозов и диктиокаулеза, составлению проектов развития ветеринарно-зоотехнического дела в республике.

Ученым секретарем секции был избран Е. Н. Павловский, заместителем председателя секции по зоотехнии — П. Я. Сергиев, а ветеринарии — В. Г. Мухин. Одновременно мы признали целесообразным организовать филиалы нашей секции в Марийской и Чувашской республиках.

На следующий же день я поговорил по телефону с заместителем наркома земледелия Марийской республики т. Чемековым и 19 октября уже был в Йошкар-Оле вместе с Е. Н. Павловским и Н. П. Поповым. 20 октября в зале Совета Народных Комиссаров было организовано совещание ветеринарных и зоотехнических работников этой республики. Председательствовал нарком земледелия т. Флорентьев. Перед совещанием я побывал на бойне, чтобы иметь представление о состоянии ветеринарно-санитарного дела в столице. Впечатление вынес тяжелое. Бойня оказалась рассадником гельминтозных инвазий: из кишечного отделения все нечистоты просачивались прямо на двор; у ветеринарного врача не было кабинета для осмотра туш; конфискаты не стерилизовались, а выдавались с запиской, советующей тушу проварить или посолить!

Обо всем этом я рассказал на совещании, нисколько не смягчая фактов, и внес предложения: послать молодого специалиста ко мне в Казань на 3 месяца для специализации в области гельминтологии; создать при республиканской ветеринарной лаборатории гельминтологический отдел: провести 5-дневные курсы для ветеринарных врачей республики с моим участием; опубликовать «Наставление» по борьбе с гельминтозами сельскохозяйственных животных.

На совещании ветеринарных и зоотехнических работников я предложил организовать филиал секции зоотехнии и ветеринарии комиссии АН СССР и избрать руководителем филиала заместителя наркома земледелия Л. С. Чемекова. Предложение было принято.

Вообще марийские руководители отнеслись к нашей работе с уважением и пониманием. Вот примеры. В своей речи я, между прочим, заявил, что термин «ветеринарнобактериологическая лаборатория» — анахронизм, ибо вставка «бактериологическая» суживает диапазон работы лаборатории, ориентирует только на борьбу с бактерийными инфекциями, оставляя без внимания паразитарные болезни. Народный комиссар земледелия т. Флорентьев сразу же сказал, что учреждение будет переименовано, что теперь это будет «республиканская ветеринарная лаборатория». Кроме того, т. Флорентьев предложил всем ветеринарным врачам, желающим получить гельминтологическую квалификацию под руководством Скрябина, подать заявление, и он сам в порядке «конкурса» отберет наиболее достойного. Интересно, что такое заявление подал и начальник Ветупра Марийской республики т. Краснов.

Вечером 21 октября я собрал первое заседание бюро Марийского филиала академической секции. Повестка дня — план работ на 1942 год. Выделили две основные темы: 1) по зоотехнии: о раздое коров в двух районах на севере и юге Марийской республики и 2) по ветеринарии: использование смолокуренных печей для кремации трупов животных с целью получения стерильного жира, пригодного для технических целей.

После этого я поздно вечером выступил в обществе медицинских врачей с докладом «Борьба с гельминтозами человека». Бичевал гельминтологическую неграмотность медиков. А затем, сделав прощальные визиты руководителям республики, ночью выехал в Казань.

29 октября мы собрали второе заседание нашей ветеринарно-зоотехнической секции совместно с секцией Ученого совета Госплана Татарской АССР. Я информировал о своей поездке в Йошкар-Олу. Затем обсуждались проблемы, обычные для военных будней, до отказа наполненных работой, тревогами.

Между заседаниями секции мы, ее руководители, очень тщательно, скрупулезно проверяли выполнение всех тех решений, которые принимали. Эта работа была очень трудоемкая и, я бы сказал, нервная, требующая большой настойчивости и решительности.

Военная жизнь выдвигала все новые и новые заботы. Одной из важнейших и острейших в животноводстве была проблема кормов. Необходимо было изыскать местные источники минеральных кормов, так как получать их из других мест стало невозможно. Требовал своего решения вопрос о заменителях концентрированных кормов, в которых была острая нужда, надо было выработать инструкции по приготовлению сенной муки.

Нас беспокоил высокий процент падежа молодняка, надо было срочно ликвидировать бесплодие кобыл — ведь кони позарез необходимы и армии и тылу. Но что особенно меня тревожило, так это недостаток дезинфекционных средств. Без них невозможно было предотвращать различные эпизоотии. Значит, надо было немедленно изыскивать местное сырье и материалы для дезосредств. В общем, неотложных, серьезных и срочных задач было уйма. По мере разработки отдельных вопросов, имевших самостоятельную техническую и экономическую ценность, мы передавали полученный материал непосредственно для применения на производстве или в соответствующую государственную организацию.

Наша секция работала очень дружно, координированно, с творческим энтузиазмом и успешно решала проблемы, выдвигаемые жизнью. Тяжелое положение на фронтах требовало от всех нас самого напряженного труда, и никто из товарищей, с которыми мне довелось работать, не уклонялся от чрезмерной нагрузки, а, наоборот, всегда с охотой брал новые задания.

Разгром немецко-фашистских войск под Москвой был для всех нас таким большим праздником, равного которому я не помню во всей своей долгой жизни.

На пути от института к моей квартире была вывешена крупная географическая карта страны, на ней стрелками указаны направления ударов Красной Армии и территория — города, села, населенные пункты, — освобожденная от врага. Утром и вечером, когда я шел на работу и возвращался домой, я всегда видел, как народ толпился у этой карты, видел, как внимательно ее рассматривали, как оживленно обменивались мнениями, делая самые радужные прогнозы. Народ мечтал о скорой победе и глубоко в нее верил. И этой веры не могли погасить житейские невзгоды. А их было множество. Норма продовольствия, получаемая по карточкам, была невелика, часто вместо наиболее важных продуктов выдавались заменители. Не хватало жиров, сахара, мяса, соли, спичек, мыла. Цены на базаре были невиданно высокими. Но все тяготы переносились терпеливо, все было пронизано одной мыслью, одним чувством — выстоять, победить!

Мужественно встретили мы в 1942 году весть о том, что враг овладел Керченским полуостровом, что наши войска были вынуждены оставить Севастополь, и о том, что немецко-фашистские полчища форсировали Дон и прорвались к Волге.

Я прекрасно помню день 25 августа. Предыдущей ночью я кончил работать очень поздно. Спать не мог, давили тяжелые мысли, да к этому еще прибавилась тревога о Сергее. В 1941 году его с семьей эвакуировали в Омск, а 10 ноября мобилизовали в армию. Он был ветеринарным врачом в 146-й стрелковой дивизии, воевал на Волховском фронте. От него давно не было писем, и мы с Лизой волновались. Беспокоила нас и его семья — Анна Васильевна, Лизочка и Шурик. Письма из Сибири приходили редко, да и были они невеселыми.

Задремал я только к утру. Проснулся рано, с чувством тревоги. Лиза встала тоже встревоженной, тут же заговорила о Сереже. Она никогда не верила ни в какие предчувствия и приметы, а тут заговорила о том, что Сереже плохо…

День 25 августа начался скверно, и предчувствия Лизу не обманули. В этот день в сводке Совинформбюро был назван Сталинград. С тяжелым чувством я читал сообщение: «Северо-западнее Сталинграда наши войска вели напряженные бои с крупными силами танков и пехоты противника, переправившимися на левый берег Дона. Обстановка на этом участке фронта осложнилась…»

Тревога нарастала, Сталинград упоминался теперь во всех сводках, вскоре бои шли уже северо-западнее и юго-западнее Сталинграда, затем — на северо-западной окраине самого города. И пришел тяжелый день, когда мы читали о боях на улицах Сталинграда, где наши бойцы дрались за каждый дом, за каждую пядь земли. Это было напряженное время.

Еще с давних пор, когда мы жили в Аулие-Ата, у нас с Лизой сложилась традиция каждый день прочитывать получаемые газеты. Эта привычка — аккуратно читать газеты и обмениваться впечатлениями о прочитанном — сохранилась у нас на всю жизнь. И сейчас, в Казани, мы жадно читали газеты, прежде всего ища те сообщения, которые поддерживали и укрепляли наши надежды на скорую победу. Вместе со сводками Совинформбюро газеты широко печатали фронтовые очерки и рассказы. Наиболее интересные из них Лиза читала в госпитале раненым. Из всех очерков того времени мы больше всего любили очерки и статьи Ильи Эренбурга, Константина Симонова, Алексея Толстого. Читая их, я невольно вспоминал историю моей Родины. Наполеон победоносно прошел по всей Европе, и только Россия, ее народ, смогли разбить французов. Я вспоминал историю — Суворова и Кутузова, вспоминал дни интервенции, когда совсем еще молодая Красная Армия дала отпор четырнадцати государствам, пославшим к нам свои войска, чтобы задушить революцию. Слова писателей о силе нашего народа, об освободительной миссии Красной Армии выражали наши собственные представления о нас самих, о нашей стране.

…12 ноября 1942 года я поехал из Казани в Свердловск на сессию Академии наук, посвященную 25-летию Великого Октября. Со мной — мой сын Зорик. Мы не знали, что здесь, в Свердловске, в военном госпитале лежал Сергей после тяжелой контузии. Узнали об этом позже, когда в Свердловск приехала Аня и написала нам подробное письмо. Аня устроилась работать в Свердловске и ухаживала за Сергеем. Он нуждался в этом, так как у него пострадали глаза.

В Свердловск мы приехали 14 ноября.

Сессию открыл президент Академии В. Л. Комаров. Выглядел он ужасно, но, несмотря на тяжелое самочувствие, говорил хорошо, просто и проникновенно. Комаров говорил о том, что сессия подводит итоги работы Академии за 25 лет существования Советской страны, о том, как неузнаваемо изменилась Академия наук за годы Советской власти и какую огромную роль сыграл в этой перестройке Владимир Ильич Ленин. В притихшем зале звучали слова президента и о том, что Отечественная война показала всю глубину преданности наших ученых партии и правительству, готовность каждого из нас отдать все свои силы и знания социалистической Родине.

С вниманием и интересом мы выслушали рассказ о большой работе по мобилизации ресурсов восточных районов, которую вела Академия наук. Владимир Леонтьевич подробно говорил о Казахстане, где были найдены большие залежи вольфрама, молибдена, марганца и другие виды стратегического сырья. Закончил он свою речь страстным призывом ко всем ученым еще энергичнее и самоотверженнее трудиться на благо своего Отечества.

15 и 16 ноября сессия продолжала работу. Очень интересен был доклад Емельяна Ярославского «Место и значение Великой Октябрьской революции в истории человечества». Это выступление пламенного трибуна, мыслителя, коммуниста запомнилось надолго.

Я мало знал Ярославского, но от немногочисленных встреч с ним у меня сложилось о нем впечатление как о человеке глубоких и разносторонних знаний, большой энергии и оптимизма. Говорил Ярославский умно, увлекательно. Дал серьезный анализ огромного значения Октябрьской революции и ее влияния на ход мировой истории.

Недавно, перебирая бумаги тех лет, я нашел газету, рассказывающую об этой сессии. Там есть и речь Ярославского. Привожу несколько строк из нее.

«За 25 лет существования Советской власти мировая наука, человечество убедились в величайшей силе, жизненности того общественного строя, зарождение которого было возвещено выстрелом с крейсера «Аврора» в 1917 году…

Ни одна революция в мире не дала такого толчка для развития науки, как Октябрь…

В 1818 году Пушкин писал в послании «К Чаадаеву»:

Но то, о чем мечтал Пушкин, — говорил Ярославский, — пришло лишь после того, как победил народ, как взошла над нашей страной в Октябре 1917 года заря пленительного счастья, тогда воспрянула ото сна Россия и вышла на широкую дорогу грандиозного строительства нового человеческого общества».

Закончил свое выступление Ярославский пророческими словами Виссариона Григорьевича Белинского: «Завидую внукам и правнукам нашим, которым суждено видеть Россию… стоящую во главе образованного мира, дающую законы и науке и искусству и принимающую благоговейную дань уважения от всего просвещенного человечества…»

17 ноября начались заседания отделений Академии, на которых Л. А. Орбели, В. А. Энгельгардт, А. И. Абрикосов. Б. К. Шишкин, Н. И. Гращенков и я выступили с докладами, обрисовывающими достижения отдельных биологических дисциплин за 25 лет Советской власти.

На пленуме, биологического отделения АН СССР я выступал второй раз. Первый свой доклад я сделал в Москве в 1940 году. И тогда, и сегодня обстановка была похожей. Всю жизнь я имел привычку записывать важнейшие события в своей жизни.

Вот небольшая сценка, записанная мною непосредственно после выступления в Свердловске.

«Председательствующий академик Л. А. Орбели заявляет: «Слово предоставляется академику Скрябину на тему: «Гельминтология в СССР за 25 лет»». Я внимательно всматриваюсь в аудиторию и наблюдаю следующее: член-корр. Подвысоцкая (дерматолог) срывается с места и убегает. Уходит сидевший в первом ряду патофизиолог академик Сперанский, который, однако, не покидает аудиторию, а задерживается в задних рядах, чтобы послушать начало моего выступления. Покидают аудиторию еще десятка полтора незнакомых мне лиц, видимо, медиков, глубоко убежденных в том, что проблема «глистов» для них неинтересна, а для практической медицины — малозначима.

Остальные задержались на своих местах. Но настроение их явно не в пользу докладчика. Они шепчутся, читают что-то. Всех оставшихся послушать доклад можно разделить на две категории: скептиков и объективных. Скептики с повышенным интересом предвкушают услышать от докладчика такой материал, над которым можно будет впоследствии поиздеваться. Они словно ждут: а не будет ли чего скандального? Объективные сидят спокойно, как подобает культурным людям.

Вникнув в настроение аудитории, оценив в основных чертах отношение собравшихся к теме моего доклада, я приступаю к его изложению. Естественно, что спокойствие уже утеряно, и я с места в карьер начинаю говорить нервозно, со страстью. Я понимаю, что мне прежде всего необходимо трактовать не о достижениях гельминтологии, а о сущности этой науки, ее многогранности, ее государственном значении в санитарном и экономическом строительстве. Ученый в моем лице отступает на задний план, а на авансцену выходит агитатор, зорко следящий за психологией аудитории.

Упрямые факты, на которых строятся выводы советской гельминтологической школы, неопровержимы. И на моих глазах начинается процесс перевоспитания слушателей. Злорадная улыбка исчезает с лиц скептиков: они незаметно заинтересовываются преподносимым материалом и проникаются вниманием. Через 5 — 10 минут я чувствую, что овладел аудиторией, что она во власти моих идей, моей логики, моих научных и практических концепций.

45 минут длится мой доклад. Наблюдаю за председателем Л. А. Орбели. Вижу, что и он — весь внимание, что и для него, секретаря биологического отделения Академии, я излагаю новые материалы, о которых он ранее никогда не слышал и о которых он никогда не размышлял. Мысленно я и этот факт кладу «на приход» своей науки. Среди слушателей, досидевших до конца моего доклада, были физиолог Л. С. Штерн, микробиолог Исаченко, микробиолог Бе-лановский, хирург Спасокукоцкий, академик Абрикосов и другие. А в общей сложности доклад прослушало 120 человек. Орбели мне сказал, что считает мое выступление очень удачным и для него лично полезным, ибо он «не представлял себе, сколь широка гельминтологическая наука»».

20 ноября, последний день пребывания в Свердловске, я посвятил беседе с президентом В. Л. Комаровым. Владимир Леонтьевич чувствовал себя плохо, обострилась его старая тяжелая болезнь — особый вид экземы, связанный с нарушением обмена веществ. К сожалению, это заболевание было еще мало изучено и трудно поддавалось лечению. И сейчас он был бледнее обычного, выглядел измученным и уставшим человеком, и я, видя его в таком состоянии, решил сократить до минимума свое посещение. Но Владимир Леонтьевич увлекся моим рассказом о предполагаемой работе по орнитологической гельминтологии, оживился, страдальческое выражение его лица сгладилось, мы разговорились и незаметно просидели несколько часов.

Комаров обладал прекрасным качеством: не только в своей науке, но и в очень отдаленных он правильно оценивал значение того или иного направления. Он был ботаником, я — гельминтологом. Мы работали в разных отраслях знания, но мне всегда было интересно делиться с ним своими научными планами, так как я видел, что они его интересовали, он понимал существо вопроса, его значение и важность.

Нас с В. Л. Комаровым многое сближало. С самого начала своей деятельности я придавал огромное значение научным экспедициям, считая, что с них должна начинаться гельминтология. Где бы я ни был, даже в самых тяжелых условиях, я всегда старался организовывать экспедиции для изучения гельминтофауны нашей Родины. Владимир Леонтьевич также путешествовал очень много. Еще будучи студентом Петербургского университета, он принимал участие в экспедиции, работавшей в Средней Азии. Он исколесил с экспедициями Дальний Восток, забираясь в глухие, тогда почти совершенно неизученные места, прошел по всей Центральной Маньчжурии, был в Северной Корее. На протяжении нескольких лет он обрабатывал собранную им богатейшую коллекцию. Еще молодым ученым он не имел себе равного в знании азиатской флоры.

Много лет Владимир Леонтьевич читал курс по общим основам систематики растений, успешно работая в этой области. И когда я беседовал с Комаровым, говорил о проблемах изучения систематики гельминтов, я знал, что Комаров прекрасно меня понимает и разделяет мое пристрастие.

В. Л. Комаров на всю жизнь остался страстным путешественником, стремясь изучить неизведанные еще им края и области. Он был в Северной Монголии, достиг самых высоких вершин Саянского хребта, был в Южно-Уссурий-ском крае и на Камчатке, исследовал флору Якутии, во Франции изучал долину Шамони, был в горах Кавказа. Тянь-Шаня, Алтая.

Владимир Леонтьевич много писал. Он всегда упорно и последовательно проводил линию на самую тесную связь науки с практикой. Работы в овцеводческих хозяйствах, начатые советскими гельминтологами еще до Великой Отечественной войны, получили горячую поддержку президента Академии Наук.

Комаров исключительно интересно рассказывал, его речь, живая и остроумная, всегда увлекала собеседника. Вот и сейчас я с неослабным вниманием слушал его воспоминания об экспедициях.

От воспоминаний незаметно перешли к вопросам современного развития науки, и меня очень ободрили грандиозные прогнозы Комарова. Полыхала война, огромная территория нашей страны была еще оккупирована врагом, и в это напряженное время Комаров говорил о будущем, о невиданном и грандиозном развитии науки. Ушел я от него в прекрасном настроении.

Через несколько дней состоялся очень серьезный разговор с Зориком. После работы на Метрострое младший мой сын окончил рабфак, поступил в Московский ветеринарный институт. Он женился, его жена Ирина и маленький сынишка Андрюша эвакуировались с нами в Казань. Сейчас Георгий учился в аспирантуре при Казанском вет-институте и, как аспирант, имел бронь, в армию его не брали. Он несколько раз ходил в военкомат, но ему отказывали: «Вы должны учиться, у вас бронь». И вот сын пришел ко мне посоветоваться: он решил послать телеграмму на имя Верховного главнокомандующего с просьбой отправить его на фронт. О своем решении он не сказал ни Лизе, ни своей жене — не хотел их расстраивать.

Георгий написал телеграмму, изложив в — ней свою просьбу, а я на ней приписал: «С решением сына согласен. Ажадемик Скрябин». В таком виде сын отправил телеграмму Сталину.

В тяжелые годы войны все мы особенно остро ощутили свою кровную, неразрывную связь с Родиной. Достоинство человека измерялось теперь глубиной его любви к Отчизне. И то, что Георгий рвался на фронт, поднимало его в моих глазах. Забегая вперед, скажу, что вскоре желание младшего сына было удовлетворено.

Утром, когда я шел на работу, к вокзалу направлялось воинское подразделение. Солдаты пели «Священную войну»:

Эта песня в дни войны для всех нас была подлинным гимном. Я всегда любил и уважал своих сыновей, но сейчас это чувство во мне углубилось, стало сильнее и доставляло мне истинную отцовскую радость.

21 ноября 1942 года — исторический день, который все мы, пережившие его, прекрасно помним. По радио сообщили: наши войска перешли в успешное контрнаступление под Сталинградом.

Лиза была в госпитале. Вдруг меня подозвали к телефону, я услышал ее взволнованный голос:

— Костя! — кричала она. — Ты слыхал сообщение? Под Сталинградом наступление, наши, наши наступают!

Вся Казань только об этом и говорила. Да и не только Казань. Этой новостью жила вся Россия, весь мир. К Сталинграду были обращены взоры всех людей всех континентов земного шара. После долгих месяцев ожесточенных боев, когда все с волнением ждали сводок Совинформбюро и с тревогой следили за ходом Сталинградской битвы, мы наконец дождались: наши наступали, успешно наступали!

А 2 февраля 1943 года разнеслась весть: «Наши войска полностью закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда».

Прослушав это сообщение, я подумал: Сталинград — это начало конца фашистской Германии. Предстоял еще длинный, политый кровью наших солдат путь, нас ожидали еще громадные трудности и жертвы, но все понимали: дорога к победе лежит через Сталинград. Это был переломный момент в войне.

1943 год мы с Лизой встретили в Москве, куда приехали 9 декабря 1942 года. В нашей квартире — хаос. Бомба попала в соседний дом. Мой кабинет был угловой комнатой, выходящей как раз к разрушенному дому. В окнах — ни одного стекла, в квартире стоял сильнейший холод. Все книги моей большой библиотеки рухнули из шкафов на пол, всюду пыль, грязь… Мы вынуждены были остановиться в гостинице «Савой». Я работал, забывая о времени, а Лиза одна приводила в порядок наше жилье.

Новый год мы встретили в обществе академика ВАСХНИЛ Кедрова-Зихмана и доцента Абуладзе, моего тезки, которого, чтобы отличить от меня, звали Константин Иванович — маленький. Всю новогоднюю ночь мы проговорили о войне, произносили тосты за скорую победу, за то, чтобы в каждый дом на советской земле вернулись родные люди, которые лежали сейчас в промерзших окопах или шли вперед под огнем противника…

Конечно, и в Казани мы знали о положении дел на фронтах, о зверствах фашистов, о том, как варварски гранили они национальные богатства нашей Родины. Но здесь, в Москве, я узнал многие подробности, которые было невозможно слушать равнодушно. Средневековая инквизиция бледнела перед извращенной жестокостью фашистской армии. Гитлеровские полчища вошли в историю человечества как армия убийц и воров.

Член Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников академик Е. В. Тарле рассказывал мне о таких преступлениях фашистов, что у меня волосы вставали дыбом. Я никогда раньше не мог себе представить, что человек, даже в самом диком состоянии, способен совершать такие злодеяния. Забывать о них человечество не имеет права.

Армия Гитлера была воспитана на принципах разбоя и грабежа. С болью и ненавистью узнавал я о том, что фашисты «прочесывали» научные учреждения, лаборатории, библиотеки, похищая все ценное. Мы узнали, что из библиотеки Украинской академии наук фашисты украли (я не могу употребить никакого другого слова вроде «увезли», «взяли», нет: именно украли!) величайшие ценности: русские и украинские летописи, книги, напечатанные русским первопечатником Иваном Федоровым. В Киево-Печерской лавре они похитили документы из архива киевских митрополитов и книги из личной библиотеки Петра Могилы, в свое время собравшего ценные памятники мировой литературы. Из киевских музеев они украли и вывезли в Берлин этюды Репина, полотна Федотова, Верещагина, Ге. Из картинной галереи Харькова они похитили произведения Айвазовского, Репина, Поленова, Шишкина.

Когда я читал о разрушениях в Петергофе, я еле сдерживал слезы. Мародеры утащили с детства любимого мной «Самсона» работы скульптора Козловского; распилили «Самсона» на части и отправили в Германию. В Верхнем и Нижнем парках они похитили фонтан «Нептун» и скульптурные украшения террасы Большого каскада, а Большой Петергофский дворец, который был заложен еще при Петре I, разграбили и сожгли! Я читал суровые строки о фашистских злодеяниях и думал: нет, фашистов нельзя назвать варварами, они превзошли любое варварство. Надо заклеймить вандалов XX века более страшным и презренным словом!

Наш народ всегда благоговейно относился ко всем культурным ценностям. Когда бойцы Советской Армии спасли величайшую ценность немецкого народа — Дрезденскую картинную галерею, она была возвращена ее хозяину — народу Германии. Это — не частный факт, это отражение общего в единичном; он характеризует наш народ, наше правительство, нашу армию.

Теперь, когда за рубежом кое-кто стремится извратить историю, умалить значение подвига советского солдата, необходимо вновь и вновь напоминать человечеству, что принесли Гитлер и гитлеровская армия народам мира. Надо напоминать о том, какой ценой досталась нам победа, о 20 миллионах жизней, которые отдала наша страна, спасая мир от фашизма.

…В Москве с первых же дней возвращения пришлось с головой окунуться в большую организационную работу. В Комитете по делам высшей школы я договорился с С. В. Кафтановым о судьбе Московского ветеринарного института, эвакуированного в Петропавловск. Ходили слухи, что институт останется там навсегда. Кафтанов заверил меня, что Московский ветеринарный институт будет возвращен в столицу.

5 января был на приеме у заместителя наркома мясомолочной промышленности, внес ряд существенных коррективов в резолюцию коллегии наркомата от 30 декабря 1942 года. Опять ратовал за санитарную работу на бойнях, которые являются рассадником инвазионных болезней. Вечером того же дня выступал на заседании научно-технического совета Главветупра и внес ряд конкретных предложений.

Темп московской жизни убыстрялся, дел все прибавлялось, и я был рад этому, потому что знал: работа наша очень нужна. 8 января посетил в ЦК ВКП(б) заведующего отделом науки С. Г. Суворова. Говорил с ним откровенно, по-товарищески, о своей специальности, о перспективах и нуждах нашей науки. Тов. Суворов произвел на меня исключительно приятное впечатление.

По приглашению Пермского обкома и по просьбе ЦК ВКП(б) я выехал в Пермь, где несколько раз выступил перед большой аудиторией. Принимал участие в составлении проекта постановления обкома и облисполкома по борьбе с гельминтозами. С первым секретарем обкома т. Гусаровым мы договорились о создании (по предложению местных биологов) областной гельминтологической ячейки, которая будет филиалом Всесоюзного института гельминтологии. Этот пункт был внесен в постановления обкома и облисполкома.

По пути в Москву остановился на два дня в Горьком, где выступил на ветеринарно-зоотехническом совещании.

16 февраля вернулся в столицу. Узнал, что 13 февраля Высшая аттестационная комиссия присудила мне степень доктора биологических наук. Таким образом, я стал доктором ветеринарных, медицинских и биологических наук.

7 марта 1943 года я приехал в Казань. Лиза осталась в Москве на неделю-другую. В Казани узнал, что Георгий взят в пехоту, а не ветврачом. Направился в военкомат и добился, чтобы сына определили военным ветеринарным врачом — так он принесет больше пользы.

20 марта в Казани открылось республиканское ветеринарное совещание, созванное комиссариатом земледелия Татарской республики. На нем я выступил с докладом «Организация мероприятий по борьбе с гельминтозами овец и телят в условиях Татарской республики».

Было внесено решение организовать 3-дневные курсы по гельминтологии. Три дня я читал лекции на этих курсах, а на четвертый выехал вместе с профессором Н. П. Поповым в Йошкар-Олу для участия в совещании ветврачей и зоотехников республики, созванном обкомом партии. В Йошкар-Оле побывал у первого секретаря обкома партии Ф. Д. Навозова. Он помог наметить программу моего 6-дневного пребывания в Марийской республике.

24 марта я прочел первую лекцию на курсах гельминтологии, организованных для ветврачей: «Роль гельминтологии в экономике животноводства и охране здоровья трудящихся». Съехались ветврачи и зоотехники из всех районов республики. Занятия на курсах продолжались 5 дней, программа была очень насыщенной.

На следующий день открылось республиканское ветеринарно-зоотехническое совещание. Конечно, пришлось выступить.

Вечером у т. Навозова был прием для участников совещания. В своей речи секретарь обкома отметил некоторый отрыв зооветработников от партийных и советских органов и призвал к более контактной работе. Ветеринарные врачи, воодушевленные этой речью, разговорились и начали задавать вопросы, на которые Ф. Д. Навозов отвечал умно, подробно, причем на некоторые вопросы он просил меня дать разъяснительные дополнения.

Вскоре узнал, что правительство постановило возвратить Академию наук СССР в Москву. Срок реэвакуации — с мая по октябрь 1943 года. Увидел в этом постановлении еще одно доказательство близости нашей военной победы.

День 19 апреля 1943 года был для меня очень ответственным — я выступал на заседании Совнаркома Татарской АССР с докладом о мероприятиях по борьбе с диктиокау-лезом сельскохозяйственных животных. Мои предложения были приняты без возражений.

13 мая я поехал в Свердловск, провел там 3 дня, а затем направился в Петропавловск, где располагался эвакуированный Московский ветеринарный институт и куда переехала моя кафедра во главе с доцентом К. И. Абуладзе. Меня пригласили в специальный вагон, в котором ехали из Свердловска в Омск президент Академии наук СССР В. Л. Комаров с женой и два его неразлучных спутника: А. Г. Чернов (помощник президента) и Ф. А. Шпаро (первый личный секретарь). Сопровождала больного президента и медицинская сестра.

Вечером ко мне подошел А. Г. Чернов и осведомился, знаю ли я, что осенью текущего года во Фрунзе будет открыт Киргизский филиал АН СССР. Я об этом не знал, но сказал, что полностью разделяю взгляды Комарова на филиалы и базы Академии наук, что они необходимы для развития науки. Инициатором их создания в нашей стране был Владимир Леонтьевич. Когда в 1930 году его избрали вице-президентом Академии наук, он на первом же заседании президиума поставил вопрос о необходимости создания филиалов. Его предложение было поддержано президиумом, и уже в 1932 году открылся Дальневосточный филиал Академии наук, первый филиал в нашей стране, руководителем которого был утвержден Комаров.

Неутомимый Комаров в том же году едет в Среднюю Азию, и там вскоре создаются Казахский филиал и Таджикская база АН. Год за годом открывались новые филиалы — Грузинский, Армянский, Азербайджанский, Узбекский, Туркменский. Росла сеть филиалов, станций, баз Академии наук, и надо сказать, что Комаров был инициатором создания каждого филиала, каждой базы. Он руководил работой Совета филиалов и баз, будучи его председателем.

И вот теперь, в годы войны, Комаров не забывал о создании новых филиалов и баз, видя в них реальный путь освоения ресурсов страны.

На следующий день Владимир Леонтьевич Комаров пригласил меня к себе и прямо предложил возглавить вновь организуемый Киргизский филиал АН СССР.

Согласия я не дал, сказав, что мне надо об этом серьезно подумать.

Приехали в Омск. Я решил провести здесь несколько дней. Побывал в ВАСХНИЛ, там работали четыре академика: Мосолов (вице-президент), Лискун (директор института животноводства), Константинов (агроном) и Завадовский (биолог). Посоветовавшись, мы решили созвать 19 мая сессию ветеринарной секции ВАСХНИЛ, а на 20 мая я просил собрать студентов Омского ветеринарного института и прочел им доклад о значении ветеринарии в народном хозяйстве. Этим же вечером сделал доклад на заседании ветеринарной секции ВАСХНИЛ. В заключительном слове я предложил выдвинуть С. Н. Вышелесского в академики АН СССР (что было принято единогласно), а также говорил о создании комиссии для разработки мероприятий по борьбе с гельминтозами сельскохозяйственных животных Омской области.

В Петропавловске меня встретили сотрудники Московского ветеринарного института. Прочел здесь лекцию студентам 4-го курса, а вечером в партийном бюро института дал детальную информацию о моих хлопотах в Москве в отношении сохранения самостоятельности Московского ветеринарного института.

Убедился, что вуз находится в очень тяжелых условиях и напоминает скорее захудалый провинциальный техникум. Второе, что бросилось в глаза: за двухлетнее пребывание в Петропавловске преподаватели настолько свыклись с тяжелой обстановкой, что многого не замечали, считая отсутствие элементарных удобств неизбежным злом.

Вместе с преподавателями мы договорились о помощи, которую я мог бы оказать ветеринарному институту здесь, в Петропавловске, и наметили ряд вопросов, с которыми мы обратимся к секретарю обкома т. Николаеву.

Секретарь обкома принял нас, группу профессоров, очень радушно. Первым вопросом, который я поставил перед т. Николаевым, был вопрос о возможности проведения областного совещания животноводов с моим докладом, а также о необходимости семинара для работников животноводства области. Далее я просил оказать радикальную помощь Московскому ветеринарному институту — благоустроить общежитие студентов, улучшить бытовые условия педагогического персонала. Тов. Николаев обещал мои просьбы по возможности выполнить. И свое слово, как я потом узнал, он сдержал.

19 июня уехал в Казань. Здесь я прочитал в газете «Известия» следующее сообщение: «Президиум Академии наук СССР решил создать во Фрунзе Киргизский филиал Академии наук СССР. В составе филиала будут геологический, биологический, химический институты, а также институт языка, литературы и истории. Председателем филиала утвержден академик К. И. Скрябин».

В Казани прожил до 28 июля. Весь месяц чувствовал себя неважно — болел и малопродуктивно работал. Мне сообщили, что открытие Киргизского филиала АН СССР перенесено на 13 августа. Мы с Лизой уехали в Москву, а оттуда через четыре дня — во Фрунзе.

В знойных казахских степях, через которые мчался поезд, нам бросились в глаза большие перемены. Юрт почти не было. Их заменили многочисленные глинобитные домики, в которых жила основная масса казахов, сломав свой издревле сложившийся кочевой образ жизни. Неузнаваем стал Чимкент, где я начал свою трудовую деятельность. Ярко светили электрические огни свинцового завода. А ведь раньше здесь были только керосиновые лампы! Электричество и в Аулие-Ата. На станции Луговая мы неожиданно увидели вагон В. Л. Комарова. Президент Академии ехал из Алма-Аты на открытие Киргизского филиала. Нас с Лизой пригласили переселиться в его вагон, и вечером 10 августа мы уже были во Фрунзе.