Неповторимый город Юрьев. Кто учится в ветинституте, — Профессор и «вольнослушатель». — Студенческие волнения — Съезд ветеринарных врачей. — Быт и нравы Занге-зурского уезда. — «Кавказцы» держат экзамены.

Поезд подошел к скромному вокзалу. Юрьев[1]Дерпт, Тарту. Юрьевский ветеринарный институт был создан в 1873 году на базе ветеринарного училища, организованного в 1848 году.
. Здесь в уютном эстонском городке предстояло мне получить высшее образование. Выхожу на перрон, оглядываюсь по сторонам и обращаю внимание на коренастого юношу в штатском костюме и в такой же, как у меня, фуражке. Подошли друг к другу, познакомились. Мы оба очутились в этом городе впервые, оба оказались студентами первого курса ветеринарного института. Это был Сергей Николаевич Иванов, окончивший Петербургскую духовную семинарию. Должен признаться, что до этого знакомства я с семинаристами никогда ранее не встречался и, подобно всем реалистам и гимназистам, даже не считал семинарию средним учебным заведением.

Оставив вещи на вокзале, двинулись в город, чтобы найти себе меблированную комнату поближе к ветеринарному институту. Комнат сдавалось множество. В конечном итоге мы облюбовали большую чистую комнату, в которой решили поселиться вместе. Платили мы за нее 12 рублей в месяц, по 6 рублей каждый, пользуясь при этом два раза в день «темашиной» — так именовались кофейники, нагревающиеся древесными углями.

Мы подружились с Сергеем и прожили вместе 2 года. Расстались уже на 3-м курсе и то потому лишь, что к этому времени в Юрьеве поселилась моя мама с младшими детьми.

В 1900 году Юрьев был академическим городком. На 40 тысяч жителей было 2 тысячи студентов высших учебных заведений, да к тому же множество учащихся средних учебных заведении. Весь облик города и царившие в нем нравы имели весьма своеобразный характер и были совершенно непохожи на русские университетские города.

Река Эмбах, впадавшая в Чудское озеро, как бы делила город на две части. Они соединялись старинным каменным и новым деревянным мостами. На правом высоком берегу Эмбаха был расположен Домберг — большой тенистый парк. В нем были разбросаны многочисленные университетские учреждения, высились руины древнего замка.

Ветеринарный институт располагался в левобережной части. От университета к институту тянулась чрезвычайно узенькая главная улица Юрьева — Рыцарская, носившая на себе следы средневековья.

В 80-х годах в России было всего 4 ветинститута, из которых Юрьевский и Харьковский были наиболее крупными и известными.

В нашем институте была богатая специальная библиотека, неплохие учебные кабинеты, ветеринарные клиники, аптеки, кузница и т. д. В институте были неплохо организована учебная и научно-исследовательская работа. Так, например, ряд исследований по эпизоотологии получил мировое признание. Исследования профессора Ф. Браделя по сибирской язве были началом изучения этой страшной не только для животных, но и для людей болезни. Э. Земмер, работая над проблемами туберкулеза животных, доказал, что молоко и мясо больных туберкулезом животных могут быть источником заражения человека и т. д.

Состав студентов был довольно демократичным. Плата за учебу в ветеринарных институтах была ниже, чем в других высших учебных заведениях. В Юрьевском ветеринарном институте платили по 15 рублей в год. Для сравнения скажу, что в Юрьевском университете за семестр надо было внести до 70 рублей, на 5-м курсе медицинского факультета — 125 рублей.

Юрьевскому университету и ветеринарному институту царское правительство разрешило принимать студентов, исключенных из других высших учебных заведений оссии за участие в революционном движении. Считалось, что Юрьеву, где крепки были реакционные традиции, революционное брожение не грозит. Также было разрешено принимать учащихся, окончивших православные духовные семинарии. В этих семинариях обучение велось за счет государства и большинство учащихся было из бедных слоев населения.

В ветеринарном институте я оказался в окружении семинаристов, которые на курсе составляли свыше 80 процентов. Реалистов почти не было, имелись окончившие классическую гимназию, причем если это русский, то обычно с дипломом шести классов, а если еврей, то с аттестатом зрелости, так как к евреям предъявлялись повышенные требования.

Первые лекции меня разочаровали: курс зоологии, читанный анатомом Кундзиным, и курс ботаники, который вел Давид, были для меня слишком элементарны. С интересом посещал лекции по химии профессора Спасского. Блестяще вел физику профессор Садовский.

Максимум времени пришлось уделять анатомии домашних животных. Заинтересовала меня работа в анатомической-препаровочной, когда пришлось детально знакомиться с морфологическими элементами животного организма.

Однако к некоторым вещам я долго не мог привыкнуть. Тяжело было смотреть на муки умирающих от кровотечения лошадей. С неприятным чувством входил я первое время в хирургический корпус, но на втором семестре чувства мои притупились.

В Юрьевском ветеринарном институте было очень скромное оборудование, но весь учебный процесс был поставлен настолько удовлетворительно, что желающий получить знания мог, несомненно, добиться многого. Единственно, чего мне недоставало, — это солидного изучения биологических наук. Меня тянуло к зоологии, а изучать ее я мог только на естественном отделении физико-математического факультета университета. И я направил свои взоры к университету.

В это время в Юрьеве работали два зоолога: знаменитый Кеннель, читавший курс на немецком языке, и молодой тогда еще профессор А. Н. Северцов, восхищавший студенческую молодежь своими блестящими по форме и строгими по содержанию академическими и публичными лекциями.

Меня потянуло к Северцову. Но как получить легальный доступ в университет, слушать его лекции, прорабатывать практические занятия? Ведь у входа в здание анатомического корпуса, в котором помещалась кафедра Северцова, толпились так называемые «педеля», которые не пропускали в университетские апартаменты посторонних, тем более лиц в ветеринарной студенческой тужурке. Я переодевался в штатское платье, примыкал к группе студентов-фармацевтов, не носивших форменной студенческой одежды, и свободно проходил в те кабинеты и аудитории, которые меня интересовали. За короткий срок моя фигура достаточно примелькалась, так что мое пребывание в университетских зданиях никого в дальнейшем не волновало.

Желая по-настоящему изучить университетский курс зоологии, я подошел к профессору Северцову, рассказал о своем положении и просил разрешения посещать его лекции. «Пожалуйста, слушайте мои лекции, — ответил он, — но помните, что я о вашем присутствии в аудитории знать не буду, знать не должен». Ответ, характерный для уяснения той обстановки, которая царила в первые годы XX столетия в российских университетах.

Я стал усердным посетителем лекций и вместе со студентами-естественниками проходил практические занятия. Как сейчас помню свою первую встречу с молодым тогда еще ассистентом Северцова М. М. Воскобойниковым.

М. М. Воскобойников отнесся ко мне исключительно тепло, чутко и радушно, снабдил меня микроскопом. Я занимался в тех же условиях, что и студенты. «Если вас спросят, кто вы такой, отрекомендуйтесь студентом-фармацевтом, и тогда будет все в порядке», — вот совет, данный мне Воскобойниковым. Его участие произвело на меня огромное впечатление, и я сохранил о Воскобойникове самое светлое воспоминание.

Во время зимних каникул я поехал в Петербург к родным, которые к этому времени перебрались из Красноярска в столицу. Отец готовился к новой службе — ему предстояло ехать в Маньчжурию, в Харбин, на строительство Восточно-Китайской железной дороги. Командировка его намечалась на 3 года.

Не могу забыть одного эпизода, относящегося к этому времени. Приехав в Петербург, я по старой памяти зашел к Дукельским, к которым относился очень хорошо. Увидев на мне студенческую тужурку и узнав, что я поступил в ветеринарный институт, Николай Аполлонович недвусмысленно выразил свое отрицательное отношение к избранной мною специальности. Это меня так глубоко уязвило, что я поднялся со стула, демонстративно ушел и больше никогда у них не появлялся.

Этот случай, как и ряд последующих, когда явно высказывали недоброжелательство к ветеринарии, служили могучим стимулом для дальнейшего укрепления во мне чувства «ветеринарного патриотизма». К тому же с каждым курсом росла моя привязанность и к своему институту, и к городу Юрьеву.

На втором курсе я слушал прекрасные лекции по эмбриологии молодого профессора С. Е. Пучковского, читавшего настолько четко, ясно, образно и доступно, что про него шла молва, будто бы «его и лошади понимают»! Он был кумиром студентов. Он подкупил меня широким общебиологическим кругозором и глубиной излагаемых проблем. Манера держаться на кафедре была у него чрезвычайно своеобразная: во время чтения лекции он сидел на стуле, закидывая одну ногу на другую, и беспрерывно курил. Ни лишнего жеста, ни театральной позы, ни патетического возгласа, ни торжественного пафоса у него не было. Наоборот, он держал себя исключительно просто и скромно. Мы гордились этим профессором и широко популяризировали имя Пучковского в студенческой среде…

Физиологию нам читал профессор Яков Кузьмич Неготин. Не знаю, как это могло произойти, но у студентов он не пользовался никаким авторитетом, все его заочно именовали Яшкой и по очереди ходили слушать его лекции. Читал он их неважно, хотя знал отдельные разделы физиологии превосходно и отличался конструкторскими способностями, умея совершенствовать различные приборы для экспериментирования. В это время уже гремело имя И. П. Павлова, проповедовались новые воззрения на физиологию пищеварения, популяризировались опыты по мнимому кормлению, накапливался интереснейший материал по условным рефлексам. Неготин, конечно, был в курсе всех этих новинок, однако, будучи посредственным педагогом, заинтересовать своей специальностью студенческую молодежь не сумел.

Студенчество в эту эпоху переживало тяжелый период: начались репрессии. То здесь, то там вспыхивали студенческие волнения, которые, начинаясь либо в Петербурге, либо в Москве, распространялись постепенно по всей стране. Ветеринарное студенчество было наиболее демократичным и революционным.

Когда я поступил в институт, то убедился: среди моих старших товарищей свежи воспоминания о прошлогодних студенческих волнениях. Весть о февральских столкновениях петербургских студентов с полицией дошла до студентов Юрьева. Студенческий «Союзный совет дерптских объёдиненных землячеств и организаций» организовывал собрания студентов, выпускались листовки. Студенты нашего ветеринарного института и университета предъявили администрации требования: снижение или отмена платы за учение, установление автономии высших учебных заведений.

Студенты объявили забастовку, отказавшись от посещений занятий. Запугивания не помогли, аудитории пустовали. Начались репрессии. Из университета исключили 450 человек, но под давлением студенческих масс 200 из них были приняты обратно, остальных же как политически неблагонадежных срочно выслали из Юрьева. Студенчество решило организовать демонстрацию — проводить высылаемых. Молодежь шла на вокзал с революционными песнями, полиция и войска не смогли разогнать собравшихся. На вокзале студенты митинговали до самого отхода поезда.

Но были и такие студенты, которые осуждали прошлогодние события, утверждая, что различные манифестации, демонстрации и забастовки — не дело учащейся молодежи. Как правило, это были дети местных зажиточных крестьян или юрьевской буржуазии. Они держались очень сплоченно и подчас были не прочь выдать «крамольников» полиции. Настроены эти студенты были крайне реакционно. Меня возмущала их оппозиционность ко всему прогрессивному, а их доносы вызывали чувство омерзения.

В 1899 году правительство утвердило «временные правила», по которым студенты за участие в «беспорядках» отправлялись на военную службу. В январе 1901 года до нас дошли сведения, что в Киеве отданы в солдаты 183 студента университета.

Во время лекции кто-то написал записку с сообщением об этом событии. Поднялся глухой гул. Преподаватель никак не мог понять, в чем дело, несколько раз останавливался, начал сердиться. Вскоре весь ветеринарный институт знал о случившемся. В коридорах собирались шумные группы, спорили, кричали. Одни выступали за забастовку, другие призывали к спокойствию. Я стоял на такой точке зрения: необходимо бороться за гарантию защиты студентов от произвола полиции.

В квартире по соседству с нами, за тонкой деревянной перегородкой, жили два наших товарища: Казаринов и Душников. Однажды ночью мы с Сергеем проснулись от небольшого взрыва, происшедшего у наших соседей. Вскочив с постели, мы бросились в их комнату и увидели: Казаринов сидел на стуле и вытирал полотенцем лицо, а Лушников не мог удержаться от смеха. Оказывается, они варили в своей печке по какому-то рецепту вонючую смесь. Наутро предполагалась забастовка студентов. Когда Казаринов подошел к кастрюле, чтобы размешать содержимое ложкой, произошел легкий взрыв, который опалил лицо студента. К счастью, глаза остались неповрежденными. Это происшествие не помешало сварить необходимую смесь. Когда зелье было готово, наши товарищи ночью пробрались в здание института и крупными шприцами впрыснули вонючую жидкость через замочные скважины в аудитории и лаборатории.

Закончив свою миссию, они благополучно вернулись домой. На следующий день занятия были отменены, поскольку учебные помещения были пропитаны таким едким запахом, что он ощущался даже на улице.

Волнения среди студентов не утихали. Занятия проводились с перерывами, появились листовки «Союзного совета».

В парке Тяхтвере проводились студенческие митинги и сходки. Мы с Сергеем ходили на эти сходки, сами не выступали, но слушали внимательно все выступления и обменивались мнениями. У нас с Сергеем были одни взгляды: мы были за демократизацию не только студенческой, но и всей общественной жизни. Волнения на предприятиях Таллина и Юрьева нас глубоко задевали, мы считали, что необходимо государственными реформами облегчить жизнь рабочих.

Когда пришла весть о том, что изданы «Временные правила о студенческих организациях в высшей школе» (декабрь 1901 года), мы рассматривали это как нашу, студенческую крупную победу. Нам разрешалось создавать кассы взаимопомощи, столовые, научно-литературные и художественные кружки и т. д. Конечно, мы все время ощущали неотступный надзор институтской администрации, но чувство большей самостоятельности подбадривало каждого.

Студенческая жизнь была чрезвычайно разнообразна. Серьезная учеба сменялась отдыхом, лекции — традиционными студенческими увеселительными вечерами, работа в лабораториях — посещением кружков самообразования, чтением литературных новинок. Я на студенческой скамье познакомился с «Записками врача» Вересаева, который описывал быт студентов юрьевского медицинского факультета. В то время печатались произведения Максима Горького и Леонида Андреева. Мы с неослабным интересом следили за борьбой марксистов с народниками, с волнением ожидали появления каждого томика сборника «Знания». А в минуту лирического настроения я наслаждался поэзией П. Якубовича и С. Надсона, которых всегда очень любил.

…Наступил незаметно 1902 год, заканчивался 4-й семестр моей учебы. Перейдя на 3-й курс, я уехал на лето снова в Финляндию, в Мустамяки, на дачу к Куликовым. Там же, в Мустамяках, снимала маленькую дачу мама, которая провела это лето в окружении своих детей.

Папа находился в Харбине, причем от него в течение нескольких месяцев по неизвестным причинам мы не получали ни писем, ни денег.

В связи с материальными затруднениями мы на семейном совете решили, что мама с младшими детьми переедет в Юрьев, жизнь в котором была неизмеримо дешевле петербургской. Я покину своего «сожителя» С. Н. Иванова и переселюсь к маме; для того чтобы помочь ей, я стану стипендиатом (стипендиат — студент, которому Главное ветеринарное управление платило стипендию, за это он обязан был отработать два года там, куда его пошлют после окончания учебы) и буду получать ежемесячно 30 рублей, а Маруся останется на службе в Петербурге, чтобы тоже помогать семье. Так и сделали.

На 3-м курсе я увлекся общей патологией, которую нам преподавал суровый профессор Вальдман. Его лекции отличались удивительно четким планом, материал он строго систематизировал, и мне это очень нравилось, так как меня всегда привлекала всякого рода систематизация.

Познакомился я на лекциях Вальдмана и с гельминтологией. При чтении курса патологической анатомии он всегда писал на доске длинный перечень паразитических червей, могущих поразить каждый орган того или иного животного. Конечно, гельминтологии в современном понимании в лекциях Вальдмана не было ни в малейшей дозе, но он на конкретном перечне видов демонстрировал студентам многообразие форм паразитических червей.

В это время произошло событие, очень важное для развития ветеринарного дела в России и всколыхнувшее всю ветеринарную молодежь. В январе 1903 года в Петербурге собрался I Всероссийский ветеринарный съезд.

Вопрос о Всероссийском ветеринарном съезде ставился давно и много раз. Впервые мысль о съезде возникла у московских ветеринаров в 1882 году, и с тех пор не проходило ни одного года, чтобы она не обсуждалась.

Председателем Организационного комитета Всероссийского ветеринарного съезда был избран А. Е. Архангельский (главный ветеринарный врач Государственного коннозаводства), его товарищем — В. Ф. Нагорский (эпизоотолог, московский земский деятель), секретарем — профессор Гордзял-ковский. Председателем I съезда был избран директор Юрьевского ветеринарного института профессор К. К. Раупах, членами правления: А. К. Логинов, И. А. Качинский, И. Н. Крамсаков, а секретарем — С. С. Евсеенко.

Директор нашего института профессор К. К. Раупах добился права присутствовать на съезде нескольким студентам, в числе их оказался и я.

На I Всероссийском ветеринарном съезде присутствовало 975 делегатов. Работало 16 секций, в том числе «секция 5-я — инфекционные и инвазионные болезни, бактериология». В числе заведующих секциями были Гапцих, Тартаковский и Савваитов. На всех секциях было 95 заседаний и одно общее объединенное заседание. Обсуждалось 217 докладов. Выставка съезда имела свыше 10 тысяч экспонатов и была размещена в двух залах технологического института. Число посетивших выставку превысило 10 тысяч человек. На выставке имелся раздел «Паразиты домашних млекопитающих и птиц».

Заседания проходили чрезвычайно интересно и насыщенно. В «Трудах съезда» писалось: «Днем после обеда, вечером, иногда далеко за полночь происходили заседания; один за другим выдвигались вопросы как научного характера, так и общественно-бытовые; происходил самый энергичный обмен мыслей; каждый вносил свою лепту в обсуждение; освещаясь со всех сторон, вопрос выяснялся, и из всех горячих прений само собою выливалось то или другое постановление.

Видно было, что люди явились на съезд с далеких, быть может, окраин «не для бесед и ликований», а с твердо определенными целями высказать то, что наболело у каждого, с желанием указать на те недочеты в ветеринарном деле, которые им приходилось испытывать в жизни, с надеждой,' что и эти указания, и те новые пути, какие они наметят, приведут к желанной цели, помогут поставить ветеринарное дело России на надлежащую высоту. В особенности это сказывалось на тех заседаниях, где разбирались вопросы общественно-бытовые, вопросы о научной подготовке ветеринаров, об их образовании, о том социальном положении и невозможной материальной обстановке, при которых приходится ветеринарному врачу работать. Тут лились страстные речи, без всякого стеснения высказывалась горькая, обидная, быть может, но живая, жизненная правда. Ораторы не стеснялись и живо, образно обрисовывали свое положение как ветеринаров, указывая тут же на те причины, без устранения которых немыслимо изменение настоящего хода вещей, немыслим и самый прогресс ветеринарного дела вообще в России».

Я с особым интересом и волнением слушал выступавших, и чем тяжелее картину рисовали они, тем сильнее хотелось мне отдать этому делу все силы, всю энергию. Меня поразило выступление ветеринарного врача В. Бенькевича, который напоминал о необходимости созыва губернских и областных съездов ветеринарных врачей в Сибири и среднеазиатских владениях.

Бенькевич говорил: «Служба здесь тяжелая вообще. На одного врача приходятся участки, измеряемые не сотнями, а многими десятками тысяч верст, пути сообщения часто заставляют желать очень многого; нередко приходится проезжать по степям, тайге или горам сотни и тысячи верст верхом, ночуя иногда под открытым небом, жить приходится по разным глухим углам, деревням, в степи без общества, получая лишь изредка почту и не пользуясь элементарными удобствами жизни. При огромных расстояниях сплошь и рядом случается так, что целыми годами не видишь ни одного собрата по оружию.

А каково положение коллег, приезжающих прямо из России и абсолютно не знающих местных условий? Молодой человек попадает в глухой угол, он принужден терять массу времени на изучение местных особенностей, об уверенности в работе не может быть и речи, посоветоваться не с кем, на поддержку соседнего товарища рассчитывать трудно — далеко, и вот мучится человек непродуктивно, и теряет самое дело от этого немало. Местных уроженцев благодаря отсутствию ветеринарного института в Сибири пока мало, и потому очень многим приходится испытывать вышеописанное непривлекательное положение.

Силы и здоровье быстро уходят, на старость же можно ждать маленькую пенсию. В особенности незавидно положение врачей, живущих в глухих пунктах…

Нет ничего удивительного, что люди, живущие в столь неприглядных условиях, нередко отрезанные от сношения с цивилизованным миром, отрезанные от общения с товарищами, могут быстро терять энергию, делаться апатичными манекенами, исполняющими известные формальности. Нет ничего удивительного, что при подобных условиях люди могут быстро «выдыхаться» и отрицательно относиться к своему делу.

Только частые съезды и совещания, дающие возможность этим работникам обмениваться мыслями с товарищами, заставляющие интересоваться вопросами науки и жизни, могут поднимать ослабевающую энергию и держать людей в курсе дела, втягивать в жизнь корпорации и ее интересы…».

Врезалось в память выступление П. П. Ефимова, говорившего о проблемах городской ветеринарной службы. В своем выступлении Ефимов сказал:

«…Кому не известно, что деятельность наша вообще связана с возможностью на каждом шагу пасть жертвой своего долга. Неправда ли, кто больше нас вращается в сфере таких ужасных болезней, как сап, сибирская язва, бешенство и т. п.!

Из этого ясно, что в большинстве случаев жизнь каждого из нас, строго говоря, висит на волоске. Теперь примите во внимание судьбу человека, отдающего работе все свои силы и впереди не видящего ничего, кроме разбитого здоровья, а также и семьи, остающейся без всяких средств к существованию. Грустный факт, с которым следует считаться! Какими же мерами можно хоть сколько-нибудь обеспечить старость, а также семью на случай преждевременной смерти от заражения и т. п. Единственной мерой, по моему мнению, должна быть пенсия, хотя бы небольшая, и страхование городским управлением жизни каждого из ветеринаров.

В самом деле: неужели ветеринар, прослуживший городу, положим, 20–25 лет и сделавшись инвалидом, не заслуживает этой признательности? Человек трудился, честно относился к своим обязанностям, добросовестно соблюдал городские интересы — его держали на службе; заболел, здоровье пошатнулось, не позволяет продолжать службы — его выбрасывают за борт! Как хотите, но подобное отношение — вопиющая несправедливость».

В статье «Итоги ветеринарного съезда» говорилось: «Съезд наметил очень широкую реформу преподавания с введением многих кафедр. Все это получит осуществление, может быть, в отдаленном будущем, но за съездом останется великая заслуга, что он резко подчеркнул ненормальность современной постановки ветеринарного образования и насущную жизненную необходимость в его реорганизации. Это положение красной нитью проходило через весь съезд, и можно быть уверенным, что это компетентное мнение съезда не останется без последствий. Общий характер деятельности съезда, направление его взглядов, стремлении лучше всего можно было наблюдать при обсуждении вопросов об организации городской и земской ветеринарии. С горячностью, доходившей до страстности, докладчики и ораторы защищали основные принципы земской деятельности: заботу о местных пользах и нуждах, самодеятельность, коллегиальность и выборное начало. И это не была теоретическая защита известных принципов; в них чувствовалась жизнь, многолетний опыт и, может быть, многолетние страдания. Некоторые инциденты, разыгравшиеся на съезде, ясно показали, что члены съезда твердо знают и верят в то, чего добиваются, и всячески готовы стремиться к осуществлению своих взглядов».

…Осенью 1902 года у меня зародилась мысль создать практическое руководство по миологии (раздел анатомии, учение о мышцах) для помощи студентам 1-го курса при диссекционных занятиях. На своем опыте я убедился, как трудно препарировать и изучать мускулатуру животных, пользуясь лишь огромным томом «Зоотомии» Франка. Для осуществления моей идеи необходимо было найти иллюстратора. В конечном итоге я сговорился со своим товарищем по курсу М. М. Симоновым о реализации такого издания. Я написал текст, а он дал иллюстрации, позаимствованные из хороших первоисточников. И осенью 1903 года все студенты l-ro курса держали в руках книгу Скрябина и Симонова: «Мускулатура собаки и лошади. Атлас с пояснительным текстом для диссекционных занятий. Юрьев. 1903 год». Это было мое первое печатное произведение. Несмотря на то что оно, естественно, грешило рядом дефектов, студенты Юрьевского института вплоть до 1915 года пользовались нашим пособием — до тех пор, пока последний экземпляр не пришел в полную ветхость.

…4-й курс. С удовольствием посещаю клиники. С огромным интересом анализирую, как наши терапевты определяют характер порока сердца у лошади или точно устанавливают степень близорукости животного, которую можно выправить применением очков с определенной величиной диоптрии. Курирую самостоятельно животное, что доставляет мне большое удовольствие. Хирургия меня не увлекает, больше нравится труднейший в ветеринарии курс внутренних болезней.

Слушаем лекции С. Е. Пучковского по оперативной хирургии, восторгаемся ими и, собравшись вчетвером, решаем издать литографированный курс Пучковского по этой дисциплине. Наша четверка подробно записывает прослушанную лекцию, редактирует ее, а я несу наш «проект» на согласование к Пучковскому.

В итоге я стал регулярно бывать у Сергея Ефимовича дома. Я, конечно, не имею права говорить о дружбе с Пучковским — таковой между нами не могло быть; я питал к нему глубокое почтение, преклонялся перед его интеллектом и его научными заслугами, а он относился ко мне с чувством уважения и доверия, рассказывал о различных эпизодах из жизни института.

В кабинете на столе у Пучковского лежали начатые труды по анатомии птиц, по эмбриологии и по фармакологии, — настолько он был разносторонен. Меня, испытавшего на 3-м курсе свои силы в качестве анатома, особенно интересовала монография по анатомии птиц. И вот, начиная с 1903 года и кончая 1916 годом, когда я приехал в Юрьев защищать магистерскую диссертацию, я каждый раз, а таких случаев бывало много, напоминал Сергею Ефимовичу о необходимости закончить его интересный труд. Однако работа не двигалась. Пучковскому было трудно работать, мешала ему тяжелая обстановка в семье — у него рос дефективный ребенок. Большинство его работ так и остались незавершенными.

Итак, будучи студентом 4-го курса, я «издавал» оперативную хирургию Пучковского литографским способом. Было издано свыше 300 страниц.

Последние два года студенческой жизни в Юрьеве я не мог регулярно работать в университете. Мой контакт с физматом ограничивался посещением лекций отдельных профессоров. Ботаник Кузнецов, геолог Андрусов, петрограф Левинсон-Лессинг, антропологи Левицкий и Покровский, метеоролог Срезневский, зоолог Сент-Илер, сменивший Северцова, химик Тамман, анатом Раубер — такой была плеяда блестящей университетской профессуры того времени. Я рад, что имел возможность слушать их лекции.

Весной 1904 года я закончил высшее ветеринарное образование. Остались у меня государственные, именовавшиеся тогда градуальными, экзамены, которые в Юрьевском ветеринарном институте проводились осенью.

Летом я поехал на производственную практику в Закавказье на борьбу с чумой крупного рогатого скота.

* * *

Ветеринарное управление охотно командировало как ветеринарных врачей, так и студентов-градуалистов для борьбы со свирепствовавшей в Закавказье эпизоотией чумы крупного рогатого скота. С моего курса согласились на поездку человек десять. Это означало, что мы будем держать экзамен на полгода позже наших товарищей — весной 1905 года.

На Кавказе я никогда не бывал. Поэтому я решил проехать в Тифлис по Военно-грузинской дороге, предварительно побывав в Пятигорске у своего товарища А. И. Фролова, бывшего студента-технолога. Его выслали туда под надзор полиции как политически неблагонадежного.

Встреча с Фроловым была для меня большой радостью. Я прожил у него четыре дня. За это время я осмотрел все достопримечательности минераловодческой группы, посетил место дуэли Лермонтова, бальнеологические учреждения, съездил в Кисловодск, поднимался на Красные камни, разгуливал по парку, любовался игрой пузырьков нарзана, выбивающегося из недр доломитовых скал на поверхность. Вечера и ночи мы проводили с Фроловым в длительных беседах о петербургском студенчестве, о работе Сибирского землячества. Рассказывал он и о своей нелегальной работе здесь, в Пятигорске.

Это была моя последняя встреча с Фроловым. Он вскоре умер от туберкулеза.

Из Пятигорска я поехал во Владикавказ, а оттуда по Военно-грузинской дороге. Горные ущелья буквально очаровали меня своей дикостью и грандиозностью. Особенно я восхищался «глубокой тесниной Дарьяла, где роется Терек во мгле».

В Тифлисе я оказался в совершенно новой обстановке. Тифлисское ветеринарное начальство распределяло персонал, командированный на борьбу с эпизоотиями, по губерниям. Во главе ветеринарной части всего Закавказья стоял Джунковский, а всеми делами вершил его помощник, свирепый администратор, гроза врачей Золотарев, перед ясны очи которого и предстали мы, студенты Юрьевского института.

В Петербурге сведущие люди, ветврачи, работавшие в Закавказье, посоветовали добиваться командировки в Тифлисскую и Кутаисскую губернии, избегая направления в Елизаветпольскую, Бакинскую и Эриванскую губернии, поскольку последние считались чрезвычайно неблагополучными по малярии.

Я как раз получил назначение в Елизаветпольскую губернию, куда вместе со мной были направлены мои товарищи по курсу Беляев, Корженевский и Троицкий. Через несколько дней наша юрьевская четверка прибыла в губернский город Елизаветполь. Здесь нам предстояло расставание. Елизавет-польский ветеринарный инспектор трем из нас — мне, Беляеву и Корженевскому дал направление в Зангезур, в один из самых диких и наиболее живописных уездов Елизавет-польской губернии, прилегающей к Персии. Резиденцией нашей стал город Герюсы, центр Зангезурского уезда. Отсюда мы должны были периодически выезжать в селения, чтобы проводить там противочумные мероприятия.

Герюсы отстояли от Закавказской железной дороги на почтительном расстоянии. Из Елизавегполя необходимо было доехать до станции Евлах, а оттуда по грунтовой дороге проехать на лошадях около 170 верст. На пути лежала бурная в весеннее половодье река Тертер с каменистым дном, которая сметала все мосты. Поэтому реку приходилось переходить вброд. Во время переправы вода залила нашу повозку. К счастью, удалось спасти фотоаппарат, который я во время переправы держал в поднятых руках. Ощущение было не из приятных, когда тройка лошадей в изнеможении стала посередине реки, а бешеное течение перекатывалось через нашу повозку и грозило опрокинуть ее. Перебравшись наконец на другой берег, мы остановились, чтобы высушить у костра промокшую одежду.

Проехали село Агдам, уездный город Шушу и добрались до уездного городка Герюсы, расположенного в долине реки Герус-чай.

Первый раз в жизни я попал в такой город. Дома примыкали к целому лесу каменных вышек конической формы. Это результат выветривания горных пород. На вершине каждой из вышек красовалась тяжелая каменная глыба. «Сахарные головы» — так именовали местные жители этот геологический феномен. В остальном Герюсы представляли собой запущенный, малокультурный азиатский городок с набором правительственных учреждений уездного масштаба и с характерными для того времени чиновничьими нравами и административным произволом начальства над «вверенным его попечению» народом. Каждый я ездил по селениям. И поэтому вдоволь насмотрелся на произвол. Жители были неграмотны, забиты и бесправны. Этим и пользовались власти, разжигая национальную рознь. За малейшее непослушание, за промедление в выполнении того или иного приказа начальства, провинившихся били нагайками. Били за неуплату налогов, за недоставку продовольствия приехавшему по делам службы чиновнику, за сокрытие скота во время его регистрации. Били не только приставы, били не только стражники, но в ряде случаев чиновники с академическим значком: судейские, и даже… некоторые ветеринарные врачи.

Когда при первой моей поездке в татарское селение Али-кули-Ушаги нанятый мной проводник Амбарцум поднял свою нагайку, чтобы ударить старшину селения за какое-то непослушание, я от неожиданности рассвирепел до крайности и с криком бросился на Амбарцума. Он с изумлением отнесся к моему протесту, и было видно, что мое поведение ему не понравилось. «Ну знаете, если вы не будете мне разрешать бить их, то мы будем всегда голодными. Ваша доброта не принесет ни хлеба, ни молока», — раздраженно сказал он мне.

Такой точки зрения, как я потом узнал, держалось огромное большинство чиновников, которые считали нагайку хоть и злом, но в условиях Закавказья неизбежным. Однако, поработав со мной около 5 месяцев и объездив самые отдаленные селения Зангезура, Амбарцум должен был в конце концов убедиться, что человеческим отношением, гуманным подходом к населению можно добиться его доверия, а раз доверие его завоевано, тогда все будет в порядке. Ненависть к чиновникам у населения была выражена настолько ярко, что суметь подойти к народу мне, студенту российского вуза, было чрезвычайно трудно. Любой человек в форменной одежде вызывал v населения озлобление. И только тогда, когда жители узнавали, что к ним приехал «доктор, хаким», как именовали врачей и нас, студентов-ветеринаров, а не пристав, не судья, тревожно-возбуждённое настроение обычно падало и все приходило в относительную норму. Я вспоминаю всего два случая из своей закавказской практики, когда население не пожелало привести свой скот для ветеринарного осмотра.

В итоге я уехал из селения, не выполнив своей служебной функции, под аккомпанемент воркотни злорадствующего Амбарцума: «Вот видите, что случилось. А если бы вы разрешили мне ударить старосту нагайкой, скот был бы тотчас же пригнан для осмотра».

Бесчеловечное отношение господствующего класса и чиновников к местному населению меня угнетало; особенно волновало чувство абсолютного бессилия что-либо изменить, поскольку наши протесты ни на кого не действовали, а вызывали лишь смешки и снисходительные улыбки.

Мне приходилось верхом на лошади в сопровождении Амбарцума пересекать в разных направлениях весь огромный Зангезурский уезд. Дорога доставляла мне огромное удовольствие. Лошадь шла то по узким горным тропкам, то по широким просторам плоскогорья, то, наконец, по альпийским горным эйлагам. Чаще всего, выезжая из Герюсов, я попадал на высокое плато — «уч тапа», по которому дорога вела к крупному армянскому селению Караклисы, находившемуся от нашей резиденции в 32–35 километрах.

Близ селения Кеши возле самой дороги стоял огромный камень, похожий на мельничный жернов с торчащим отростком в центре и с отполированной поверхностью вокруг него. Это остаток старинного так называемого фаллического культа: поверхность камня отполирована бесплодными женщинами, которые ерзали по камню в надежде преодолеть бесплодие.

Вот крутая базальтовая скала, на вершине которой красуются развалины древней крепости. Еще дальше — изумительная картина: бурная горная река внезапно исчезает, уходит в глубь земли, где она вырыла себе подземный туннель, а затем снова вырывается на поверхность и мчит как ни в чем не бывало дальше. Мрачным красавцем стоит старинный Татевский монастырь — историческая реликвия армянского народа. Древняя церковная архитектура гармонично сочетается с общим фоном спокойной в своем величии, строгой, суровой окружающей обстановки. А во дворе монастыря — высокий раскачивающийся каменный столб, который ритмичными покачиваниями вызывал особое психологическое состояние у паломников.

Разъезды по эйлагам, по высоким горным плато, от одной кочевки к другой, тесное общение с природой Закавказья, знакомство с бытом кочевого населения, жизнь в кибитке, работа по специальности, выражавшаяся в массовых осмотрах животных, оказание помощи не только больным животным но по мере возможности и людям, которые приходили за советом по поводу самых различных своих недугов, все это воспринималось мною чрезвычайно остро. Жизнь была полной, и я чувствовал себя счастливым при мысли, что приношу людям пользу.

Поскольку чума крупного рогатого скота в Зангезуре была ликвидирована, нашу студенческую группу в октябре 1904 года откомандировали в соседний Шушинский уезд. В городке Шуше к нашей зангезурской тройке присоединился четвертый юрьевец — М. П. Троицкий. Характер нашей работы в Шушинском уезде ничем не отличался от деятельности в Зангезуре: те же бесконечные разъезды верхом на лошади, тот же осмотр скота и т. д. и т. п.

Шуша была крупнее города Герюсы. Интеллигенции здесь было больше, и у нас, приезжих студентов, появился значительный круг знакомств. Вечера мы частенько проводили в клубе, где ставились концерты и устраивались танцевальные вечера. Здесь я познакомился с Елизаветой Михайловной Кутателадзе, дочерью крупного военного чиновника. Год назад она закончила тбилисскую женскую гимназию и теперь мечтала получить высшее образование. Меня привлекла ее любознательность, широта ее взглядов. Мы подружились. Наша дружба и взаимное уважение росли с каждым днем. А когда закончилась командировка и я очутился в Юрьеве, дружба эта не прервалась. Мы писали друг другу много и часто.

В Юрьев наша закавказская группа прибыла в последних числах декабря 1904 года. Никого из наших товарищей по курсу мы уже не застали: они разъехались в разные места на работу. Мы же принялись за подготовку к градуальным экзаменам.

Наступил 1905 год, который ознаменовался усилением революционного движения и волнениями студенческих масс. Периодически то вспыхивали, то вновь затухали забастовки в высших учебных заведениях. Царское правительство грозило студенчеству репрессиями — лишением льгот по воинской повинности и отдачей в солдаты. Однако в Юрьеве эти репрессии не были применены.

О событиях 9 января в Петербурге мы узнали моментально. В городе сразу стало неспокойно. Появились листовки, в которых рассказывалось о Кровавом воскресенье. Листовки призывали к борьбе против самодержавия.

Наш ветеринарный институт гудел, как разворошенный улей В начале февраля состоялось многолюдное студенческое собрание, было много выступающих, говорили горячо, азартно, резко критиковали самодержавие, требовали немедленного созыва Учредительного собрания. Говорили о том, что выборы в Учредительное собрание должны проводиться при тайном голосовании на основе всеобщего, прямого и равного избирательного права.

7 февраля началась в Юрьеве всеобщая забастовка рабочих. Она длилась почти неделю. Забастовщики добились coкращения рабочего дня до 10 часов и повышения заработной платы. Мы в своей среде много об этом говорили. Листовки рабочих мы читали, горячо обсуждали.

С помощью учащейся молодежи в Юрьеве была выпущена небольшая книжечка революционных песен, которые студенты распевали на улицах. Настроение у нас всех было очень боевое и оптимистическое. Пели мы и «Нагаечку». Среди студентов было очень много революционно настроенных, да и вообще студенчество держалось чрезвычайно сплоченно…

Мы, окончившие полный курс института, но не сдавшие еще государственных экзаменов, были первыми кандидатами в солдаты, если только наша восьмерка забастует. Нашей судьбой заинтересовался революционный студенческий комитет. Он вынес постановление: нам, восьми «кавказцам», отставшим от своего выпуска, разрешить держать градуальные экзамены. Это постановление было опубликовано в одной из центральных петербургских газет.

Жил я в то время с мамой и младшими членами семьи, а Маруся поселилась в Петербурге в семье Куликовых и работала вместе с дядей над составлением генерального отчета о постройке Сибирской железной дороги.

Занимались мы очень много, помогали друг другу. Я взял под свое шефство одного из «кавказцев», М. П. Троицкого который не отличался в период учебы слишком большой усидчивостью и теперь нуждался в помощи.

Эти месяцы скрашивала переписка с Лизой Кутателадзе. Мы решили быть вместе всю жизнь.

12 мая 1905 года я закончил ветеринарный институт, получил диплом ветеринарного врача с отличием. Благополучно завершил градуальные экзамены и Троицкий.

Распрощавшись с дорогим для меня Юрьевом, самым в то время свободным (по сравнению с другими университетскими центрами) городом, я двинулся в Петербург, где должен был получить направление на работу.

Продумывая вопрос о том, куда лучше поехать, я остановился на Туркестанском крае. С этим решением я и вошел в кабинет начальника Ветеринарного управления Аркадия Александровича Раевского.

Раевский был профессором эпизоотологии и ранее возглавлял Харьковский ветеринарный институт. О нем шла молва как о чрезвычайном формалисте и черством администраторе. Меня встретил мужчина высокого роста, одетый с иголочки. Разговаривал суховато-вежливо. Узнав, что я стипендиат, сразу же предложил на выбор Кавказ или Туркестан. Во время разговора этот чопорный чиновник на моих глазах стал постепенно превращаться в профессора — начал давать мне полезные советы. Основная его мысль сводилась к тому, чтобы я не упускал случая внимательно наблюдать встречающиеся в ветеринарной практике любопытные явления и чтобы я освещал свои наблюдения в прессе.

23 июня 1905 года я получил от Ветеринарного управления министерства внутренних дел за подписью Раевского предписание за № 3269 «о командировании в Туркестанский край для мероприятий против эпизоотий, с обязательством пробыть в командировке не менее 2-х лет». Этот документ стал для меня путевкой в трудовую жизнь.

Оформив свои дела, я, прежде чем поехать в Ташкент, направился в Закавказье, в город Джебраил, где в это время жила Лиза Кутателадзе. 20 июля 1905 года мы обвенчались и сразу же после торжественного обеда отправились в путь. Нам предстояла длинная дорога.